Текст книги "Звездные крылья"

Автор книги: Вадим Собко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вера Михайловна Соколова медленно, осторожно, стараясь не двигать плечом, поднялась с кровати и подошла к окну. Октябрь шел над Киевом, каштаны на улице Ленина облетели – чернели голые ветви. С серого унылого неба сыпал мелкий колючий снежок. Холодно на улице, неприветливо.

В соседней комнате что-то зашуршало. Вера Михайловна прислушалась: нет, это только показалось, в квартире пусто. Берг с самого утра ушла на работу, немец – не то ординарец, не то охранник – сидит, вероятно, на площадке, его можно вызвать, нажав кнопку.

Соколова снова посмотрела вниз. Как мало людей на улице. Словно все вымерло в Киеве. Только каштаны стоят по-прежнему, непоборные в своей красе, даже теперь, глубокой осенью, они незабываемо прекрасны.

От нескольких минут стояния плечо снова заболело. Вера Михайловна легла. Мысли ее текли медленно, но настороженно. Это чувство настороженности не проходило с той минуты, как Соколова увидела Любовь Викторовну. В квартире живут рядом два врага, хотя правильнее эти отношения определить как отношения тюремщика и узницы. Но чего хочет от Соколовой Любовь Викторовна, пока понять невозможно. Она неизменно приветлива, любезна, рассказывает последние новости, открыто радуется успехам гитлеровских войск, которые упорно продвигаются вперед, и не желает замечать, что ее пленнице хочется кричать от этих новостей.

Но у Берг, безусловно, какой-то план, она что-то собирается сделать с Соколовой, Не может она быть такой любезной и такой предупредительной, не преследуя какой– то своей цели. Прошло уже больше месяца с того дня, как они встретились тогда в лагере, а до сих пор не было сказано ни одного слова, которое дало бы повод считать, будто у Берг какие-то задние мысли или планы. Но в бескорыстную любезность этой гестаповки Соколова не верила. Слишком хорошо знала она Любовь Викторовну!

Чего же она хочет? Трудно, почти невозможно ответить на этот вопрос. Ясно одно: использовать Веру Михайловну гитлеровцам не удастся, об этом нечего и думать. Но что предпринять? Сидеть вот так сложа руки? Да, пока она не поправится, надо ждать. Собраться с силами, а потом уже определить план действий. Не может быть, чтобы в Киеве не осталось своих людей, здесь, вероятно, есть подпольная организация и оставлены отдельные коммунисты. Как связаться с ними – она не знает, но уверена, что найдет способ и свяжется.

Небольшая прогулка по комнате, несколько минут стояния у окна – и силы больной иссякли. Она легла, закрыла глаза, и вдруг все исчезло, словно растворилось в дремоте. Кто-то вошел, вероятно, Любовь Викторовна вернулась, – кажется, это ее шаги. Интересно, какую новость принесет она сегодня. Конечно, ничего утешительного от нее не услышишь. Соколова вспоминает, как несколько дней назад она пришла веселая и сказала:

– Вы знаете, я никогда не думала, что большевики разучились конспирироваться. Конечно, это поколение уже забыло революционные традиции! Одним словом, сегодня гестапо арестовало организацию, оставленную здесь, в Киеве. Но как арестовало, вы и представить себе не можете. Эти люди, видимо, решили, что в городе советская власть. Они дали женщине-курьеру список комитета, чтобы она всех оповестила о дне заседания. Женщину, конечно, выследили, и весь комитет уже за решеткой. Я даже не могу понять – глупость это, полное ли непонимание ситуации в Киеве, где работают лучшие силы гестапо, или просто предательство? Я была лучшего мнения о ваших подпольщиках.

Она говорила это горячо, волнуясь, и Соколова не могла понять главного – интонации: сочувствует Берг или возмущается. Сама по себе весть ошеломляла. Все это, конечно, могло быть и ложью, но почему-то ей казалось, что именно сейчас гестаповка говорит правду… Проверить это сообщение Вера Михайловна не могла никак и мрачно промолчала, слушая злорадное сообщение фрау Берг.

А что она принесла сегодня? Может быть, снова сказку о том, что большевики сдали Москву?

В этот раз Любовь Викторовна пришла неразговорчивая, раздраженная. С отвращением взглянула на свою пленницу, села за ужин, – все это молча, зло.

«Что-то произошло, какая-то неприятность», – решила Соколова, но ни о чем не спросила; она вообще раз и навсегда запретила себе что-либо спрашивать у своей мучительницы.

– Сегодня ночью взорвалась гостиница, где жили наши офицеры, – неожиданно проронила Любовь Викторовна. – Видимо, я ошиблась – не все большевики забыли, что такое конспирация.

Сердце Соколовой бешено заколотилось. Значит, есть наши люди в Киеве, значит, можно установить связь!

Берг будто читала ее мысли:

– Не радуйтесь преждевременно. Их поймали и через два дня расстреляют. Но все-таки я не думала, что в Киеве может случиться такое.

Вера Михайловна помолчала, давая себе время успокоиться. Впервые за все время пребывания в этой квартире она спросила:

– Скажите, для чего я вам нужна?

Берг посмотрела на нее с наигранным удивлением.

– Вы мне абсолютно не нужны.

– Зачем же вы забрали меня из лагеря?

– Из чувства сострадания. Неужели, увидев меня в таком положении, вы не сделали бы то же самое?

– Никогда!

– А вот я сделала. Всю жизнь я плачу добром за причиненное мне зло, но оценить этого не смог еще никто. Не оцените, конечно, и вы. Но тут уж ничего не поделаешь, такова моя судьба.

Эта лицемерная болтовня возмутила Соколову, но она сдержала себя. Любовь Берг не сможет обвести ее вокруг пальца.

– Когда вы спасали меня, – продолжала она, – у вас уже был определенный план. Кого вы искали?

– Знакомых. Разве я не имею права сделать доброе дело, если представляется такая возможность? Мною руководили христианские чувства, о которых вы давно забыли. Вы не верите мне?

– Нет.

– Напрасно. Кое-какие планы относительно вас у меня, правда, есть, но сейчас о них еще рано говорить, подождем до вашего выздоровления.

И она демонстративно принялась пить кофе, давая этим понять, что разговор окончен.

Но для Соколовой разговор только начинался. Теперь она знала – Берг хочет использовать ее. Пусть не надеется, ничего из этого не выйдет! Вера Михайловна скорее умрет, чем что-нибудь сделает для этой диверсантки, которой посчастливилось удрать из советской тюрьмы. Пусть не радуется эта фрау, с виселицей она в конце концов встретится.

А может быть, все, что она сделала для Соколовой, – это мостик для поворота назад, попытка искупить свои грехи? Нет, на это не похоже. Во всяком случае, нужно быть осторожной.

Она вдруг вспомнила Михаила Полоза. Когда советские самолеты пролетают над Киевом, она всем сердцем посылает им привет и пожелание удачи. Ведь на любом из них может лететь он, Михаил, может случиться, что именно его рука поведет в темноте тяжелый корабль. Он думает, что она погибла! Что делать? Как дать весточку?

– Вы сегодня подымались с постели? – покончив с кофе, спросила Любовь Викторовна.

– Да, на несколько минут. Охрану у входа, очевидно, надо усилить, ведь я могу убежать.

Берг не обратила на эти слова никакого внимания: охрана в доме, где жили гестаповцы, и без того была вполне надежной.

– Значит, дело идет к выздоровлению, и это приятно, – сказала она. – Пожалуй, вы правы, с моими планами вам нужно познакомиться теперь, чтобы было время привыкнуть к ним.

Вера Михайловна насторожилась. Вот оно! Наступает решительная минута.

– Мои планы очень простые, – продолжала Берг. – В недалеком будущем я надеюсь возобновить временно прерванную работу Киевского института стратосферы и очень хочу, чтобы вы мне в этом помогли. Нам с вами нужно будет собрать всех оставшихся на Украине людей…

– Ах, вот кого вы искали в лагерях!

– Совершенно верно. Мы соберем всех людей, в конце концов, здесь наверняка очутится и Юрий Крайнев, а я хочу, чтобы к его появлению у нас все было подготовлено.

Берг говорила спокойно и уверенно, словно речь шла о каком-то давно уже известном и решенном деле. «Ну и наглая же она!» – подумала Вера Михайловна и впервые за это время позволила себе улыбнуться.

– И вы хотите, чтобы я помогала вам в этом деле?

– Безусловно.

– Я лучше умру, чем буду работать с вами.

– Сейчас мы ничего не будем решать. На все свое время. Быть может, у меня найдутся аргументы, которые помогут вас переубедить.

«О чем она? На что намекает?»

– Никогда и ни за что советские люди не будут работать с вами. Вы уже однажды убедились в этом, когда Юрия Крайнева держали в плену.

– Тогда было допущено много ошибок, к тому же ситуация была иной. Когда вы убедитесь, что советской власти не существует, то, вероятно, не станете противиться.

«Так вот на что она рассчитывает! Ну, долго же вам придется ждать, Любовь Викторовна!»

– Интересно, а вы никогда не думали о возможности уничтожения гитлеровской власти? – запальчиво сказала Соколова.

– Нет, у меня нет никаких оснований думать об этом. Ведь наши войска стоят под Харьковом и Москвой, а не ваши под Берлином. Это разница! И давайте прекратим этот спор. Вам вредно волноваться. Подождем. Время работает на Гитлера.

Она аккуратно прибрала со стола, поставила посуду в шкаф и ушла в свою комнату.

Соколовой было над чем призадуматься. Слово за словом перебирала она в памяти весь разговор. Теперь все ясно: с помощью Соколовой они хотят привлечь сюда, в Киев, всех ученых, какие только могли остаться на Украине. Нет! Этого никогда не будет! Орудием в руках палачей Вера Михайловна не станет! Лучше смерть!

Так прошло еще несколько дней, и однажды вечером Берг вернулась домой веселая и радостная. Она даже песенку напевала, и Вера Михайловна подумала, что, вероятно, произошло что-то очень плохое на фронте. Наверно, снова отступили советские войска. Она опять ничего не спросила, ожидая, пока Любовь Викторовна выскажется первая. В такие минуты Соколова испытывала к гестаповке такую бешеную ненависть, что ей самой страшно становилось. Будь у нее прежняя сила в руках – разорвала бы… Но ничего… Вернется же когда-нибудь эта сила, не вечно же будет сводить плечо эта дикая боль!

А гестаповка так и легла спать, ничего не сказав, и от этого тревога Веры Михайловны еще усилилась. И долго не могла она заснуть в эту ночь. Предчувствие новых ударов, новых зловещих событий становилось нестерпимым.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В далеком зауральском городе люди не теряли зря ни одной минуты. Работа шла все время, каждый день, каждый час. Люди знали, как мало мест на земле, где можно было бы спокойно работать, не боясь бомбежек, и использовали эту возможность до конца.

Началась зима, лютая, жестокая, снежная. На всех фронтах шли бои, сообщения о них вызывали тревогу. Радостным весенним громом прозвучало известие о разгроме немцев под Москвой. Оно отозвалось во всех сердцах, пробудило надежды на скорую победу. А главное – вселило уверенность, что врага можно бить в чистом поле и наша армия способна на это. Становилось легче дышать, и работа шла как никогда быстро и слаженно.

Понимая, какое количество работы нужно перевернуть за это короткое время, Крайнев засадил всех своих сотрудников за столы. Они работали не покладая рук. Чувство ответственности как бы удваивало силы каждого из них.

Особенно горячей и напряженной стала работа, когда пришли первые сообщения о том, что противник уже начинает испытывать реактивные самолеты. Какие это самолеты – еще никто не знал, но сообщения были вполне достоверны, и весь коллектив института работал теперь, охваченный единым стремлением – опередить врага.

Ганне Крайнев поставил отдельную задачу – искать горючее для новых реактивных двигателей. Горючее, которое применялось прежде, для новых двигателей оказалось негодным. Это должно было быть чуть ли не взрывчатое вещество, силу которого можно было бы использовать медленно. Но для достижения скоростей, о которых мечтал Крайнев, как раз и нужно было иметь в своем распоряжении вещество, обладающее силой нитроглицерина и послушное, как обыкновенный бензин. Ганна работала дни и ночи, работала страстно, неутомимо. С последним открытием Ганна не знала, что делать. Использовать вещество, которое взрывается от солнечных лучей, пока еще не удавалось. Уж очень неопределенное оно было для употребления. Но как раз оно могло стать основой будущего горючего для самолетов Крайнева, и поэтому Ганна все чаще и чаще обращалась к этому коварному сизоватому порошку.

Марина Токова за это время совсем забыла о сне. Она похудела, почернела, ее не узнавали даже товарищи. Крайневу не раз приходилось чуть ли не приказывать ей идти передохнуть.

И была только одна вещь, которая могла немного отвлечь Марину от работы. Это случалось, когда почтальон приносил б институт письма и Марину звали к секретарю. Случалось это не часто, но несколько раз в месяц секретарь вручала Марине заветный треугольничек. Марина всякий раз неимоверно краснела, получая эти письма, и в институте это очень скоро заметили.

Потом выяснилось, что Марина прекрасно осведомлена о событиях на Юго-Западном фронте и, когда в сводках появляется какое-нибудь сообщение об этом фронте, она слушает, затаив дыхание.

Ганна безошибочным женским чутьем первая отметила это и в разговоре с Мариной мимоходом, как бы в шутку, сказала подруге. Марина залилась краской, Ганна поняла что угадала, и больше никогда не затрагивала эту тему. Но между нею и Мариной неожиданно установились очень близкие, дружеские отношения, как между людьми, которые владеют тайной, известной только им двоим.

Однажды, когда Марина получила долгожданное письмо и сидела одна, в комнату вошла Ганна. Был поздний час, и в институте оставалось мало народу. Марина сидела у своего стола и даже не заметила Ганну.

Ганна постояла, глядя в задумчивое лицо Марины, потом подошла ближе, и только тогда девушка пришла в себя.

– Ну, так что же хорошего нам пишут с фронта? – тихо спросила Ганна, опускаясь на стул рядом с Мариной,

Марина вздрогнула.

– Откуда ты знаешь?

– Я ничего не знаю, – мягко улыбнулась Ганна, – не у тебя такое мечтательное выражение лица, что можно всякое предположить. Можно даже предположить, что ты влюблена, – добавила она, лукаво поглядывая на подругу.

– Не время сейчас влюбляться, – вспыхнула Марина, лишний раз подтверждая догадку Ганны.

– Почему не время? Если любовь не мешает проектированию, то ничего плохого я тут не вижу.

– Если бы ты его знала, – неожиданно просто сказала Марина, – то, наверное, говорила бы иначе,

– Как его фамилия, если не секрет?

– Его фамилия Росовский.

– О Короле и Орленко он ничего не пишет?

– В каждом письме, – ответила Марина. – Они большие друзья.

– Как они там – живы-здоровы?

– Король был ранен, но сейчас они опять все вместе воюют.

Глубокая ночь лежала над Уральскими горами, над бескрайними степями, над фронтами войны. Печурка в комнате остыла, становилось холодно, – мороз на улице достигал сорока градусов, а подруги все сидели в комнате Марины, разговаривая о далеких знакомых, которые стали им обеим близкими и родными.

Неожиданно в коридоре послышались тяжелые шаги, и чей-то громкий голос прозвучал в тишине. Слова были непонятными. Марина и Ганна сразу насторожились» Еще раз прозвучал голос, он был явно незнакомый, пришлось выглянуть в коридор. Ганна и Марина вышли и сразу же в удивлении остановились на пороге, ничего не понимая.

Закутанный с ног до головы, в коридоре стоял высокий человек. Он весь был густо залеплен снегом, а пилотский шлем на его голове напоминал ледяную глыбу. Человек что-то восклицал на языке, очень мало напоминавшем русский. Увидев девушек, он быстро пошел к ним, и тогда среди шарфов вдруг появилось полное лицо с отмороженным побелевшим носом.

Марина вскрикнула, увидя этот нос. Она не пустила человека в комнату, а тут же, в холодном коридоре, стала растирать ему нос снегом, пока он не покраснел. Только тогда девушки разрешили незнакомцу войти в комнату.

Он вошел, тяжело дыша, размотал теплый шарф, достал из кармана документы и протянул их Ганне. Девушки узнали, что инженер Генри Кервуд приехал из Америки к ним на завод для обмена опытом.

Первым делом известили Валенса. До его прихода Кервуд расспрашивал обо всем, что его интересовало. Пока что интересы его не выходили за пределы сугубо бытовых дел, и удовлетворить их было нетрудно.

Мистер Генри Кервуд был высокий, крепкий человек с правильными, даже красивыми чертами лица, если бы их не портил красный распухший нос, который, видно, болел, так как Кервуд то и дело трогал его пальцем и болезненно морщился.

Он объявил, что очень рад побывать на таком заводе у союзников и вообще очень рад работать в России. Россия ему нравится, но сравнивать ее с Америкой нельзя. Он намерен здесь работать и работать хорошо, для этого его сюда и послали.

– А когда будет второй фронт? – сразу же спросила Марина.

– О, будет, будет, – ответил Кервуд, – об этом можно не беспокоиться. Раз мы сказали, то все будет сделано, можете быть уверены.

Разговор был прерван приходом Валенса. Его вызвали по телефону. В этот поздний час он не спал и сразу же пришел на работу. О приезде Кервуда его предупредили заранее, но он не думал, что это произойдет так скоро.

Они обменялись приветствиями, и директор сразу повел гостя устраиваться. С лица Валенса не сходила приветливая улыбка, но он все-таки очень внимательно приглядывался к американцу. Казалось, что и гость это чувствует, хотя на поведении его это никак не сказывалось. Он смеялся после каждого своего слова, показывая крупные зубы, и повторял одни и те же фразы. Говорил он ломаным русским языком, но понять его было легко.

На прощание он похлопал девушек по плечу. И сделал это так милостиво, как король. Они едва сдержали себя, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Он был так убежден в своем превосходстве, что даже спорить с ним не хотелось. Валенс чувствовал, что несколько едких фраз уже вертится на языках девушек, и, чтобы избежать острого разговора, поспешил вывести гостя из комнаты. Еще некоторое время в коридоре звучал громкий голос американца, потом все стихло.

Девушки переглянулись и пожали плечами.

– У меня несколько странное впечатление от нашего союзника, – сказала Марина,

Ганна промолчала, только посмотрела на Марину, рассмеялась и пошла к себе в лабораторию. На ночь у нее оставалось еще много работы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Хорошее настроение не покидало Любовь Викторовну. Теперь ей было уже ясно, как действовать. Судьба совершенно случайно дала ей в руки такие козыри, что не выиграть было бы просто смешно. Она теперь знала, как победить Соколову, как заставить ее принять все условия. И даже если она не примет, то и это не беда: все будет именно так, как того желает шеф гестапо и как хочет оиа сама, Любовь Викторовна Берг.

Однажды утром она явилась перед Соколовой, как всегда улыбающаяся и приветливая, но в ее приветливости сквозила настороженность.

– Как вы себя чувствуете? – Этот стандартный вопрос прозвучал несколько иначе, чем всегда.

Соколова промолчала.

– Мне хочется сегодня предложить вам небольшую прогулку.

– Далеко?

– Не очень. В институт стратосферы, который уже начал свою работу.

Она окинула Соколову внимательным взглядом, стараясь прочесть на ее лице первое впечатление от этих слов. Но ничего не увидела. Слишком много пережила Вера Михайловна, чтобы любая плохая весть могла изменить ее лицо. Только мозг начал работать лихорадочно и напряженно.

«Что все это значит? О каком институте стратосферы говорит гестаповка? Кто у них там работает? Провокация это, или действительно немцам удалось что-то сделать?»

Все эти вопросы промелькнули в голове молниеносно, и чтобы ответить на них, необходимо, конечно, побывать в этом институте.

– Хорошо. Я поеду, – согласилась Соколова.

– У меня на этот счет не было никакого сомнения, – заметила Берг. – Пальто для вас уже приготовлено, ведь на улице зима.

Пальто, которое сразу же появилось, очевидно, было взято в какой-нибудь брошенной квартире или в комиссионном магазине. Не новое, но очень приличное, оно и теперь выглядело более чем пристойно.

Они вместе вышли из подъезда. Свежий воздух был таким неожиданно пьянящим, что Вера Михайловна пошатнулась и чуть не упала. Чьи-то сильные руки сразу же поддержали ее. Она оглянулась – гестаповский солдат шел следом за ними.

Машина рванулась с места. Странно и жутко было смотреть на Киев конца сорок первого года. Вера Михайловна помнила каждую улицу, каждый дом, знала здесь все до мельчайших подробностей. Все было знакомым и в то же время все было не таким; что-то изменилось, исчезло. Будто вынули веселую шумливую душу из целого города. И люди на улицах изменились. Дело тут шло не о немцах в мышино-зеленоватой униформе, а об обычных людях, которые торопливо, словно украдкой, пересекали улицы, поскорее стараясь скрыться в холодных домах, будто суслики, перебегающие из коры в нору.

Ночью шел мокрый снег, и ветви каштанов отяжелели, склонились под его тяжестью. Как хорошо было когда-то в такие дни ходить по киевским улицам, любуясь поникшими от снега ветками, вдыхая во всю емкость своих легких морозный воздух и радуясь предстоящей встрече Нового года. Где-то теперь суждено встретить Новый год?..

Машина остановилась возле института стратосферы, у того самого подъезда, на ступеньки которого тысячи раз приходилось подыматься. Прежде тут не было никакой вывески, а теперь она появилась: «Государственный институт проблем стратосферы» – значилось на деревянной доске, висевшей над входом. А над этими словами хищньш немецкий орел, вцепившись когтями в свастику, нес ее, словно бомбу, стараясь не упустить.

Вера Михаиловна чуть не ударила свою спутницу, когда увидела эту вывеску. Но гестаповец все время неотступно шел позади, об этом не следовало забывать, и Соколова сдержала свое возмущение. Она посмотрела наверх – окна первого и второго этажей были застеклены.

– Третий этаж нам не нужен, – объяснила Берг, уловив ее взгляд. – Пока что для нас достаточно комнат первых этажей. Входите.

Они вошли в институт. У Соколовой на глаза все время навертывались слезы, так больно было видеть эти знакомые стены, ступеньки, комнаты, окна.

Шли они коридором, в который выходила двери кабинетов Валенса, Крайнева, Токовой… Ох, знали б они, кто теперь хозяйничает здесь!

На дверях уже появились новые таблички. Соколова увидела фамилию Дорн; она никак не могла вспомнить, откуда знает эту фамилию, и вспомнила только тогда, когда Людвиг фон Дорн собственной персоной предстал перед ней.

Так вот он какой, этот тюремщик Крайнева, незадачливый ученый барон Людвиг фон Дорн. Вера Михайловна с интересом смотрела на его длинное, суженное книзу лицо с узко поставленными, глубоко запавшими бесцветными глазами, так подробно описанное ей Крайневым. Некогда светлые волосы теперь поседели, да и осталось их очень мало, но причесаны они были аккуратно на косой пробор. Выражение глаз какое-то удивительно мертвое: только иногда они, вдруг оживая, поблескивали энергично и хищно.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласил он Веру Михайловну, указывая жестом на кресло перед столом.

Соколова села. Во второе кресло напротив нее уселась Берг.

– Я надеюсь, – довольно правильным русским языком начал Дорн, – вы уже знаете, для чего мы вас сюда пригласили. Должен признаться, что я глубоко тронут вашим патриотическим поступком и хочу принести вам самую искреннюю благодарность. Безусловно, ваш патриотический поступок значительно облегчит нашу сложную работу в этой стране и поможет собрать вокруг нашего института всех ученых, которые еще остались в этой разрушенной стране. Волею фюрера мы очень скоро наведем в ней полный порядок. Я надеюсь также, что это будет иметь значение и для остальных ученых, которые когда-нибудь захотят к вам присоединиться…

Вера Михайловна слушала, ничего не понимая. О каком поступке говорит этот немец? За что благодарит? Предчувствуя недоброе, она неотступно смотрела на руку Дорна. Он положил ее перед собой на стол и в такт словам шевелил пальцами. Соколовой стало казаться, что по столу ползет огромный белоногий паук.

– О чем вы говорите? Я ничего не понимаю! – воскликнула Вера Михайловна, как только Дорн на миг остановился, чтобы перевести дыхание.

– Ваша скромность делает вам только честь, но я думаю, что она несколько преувеличенна. То, что вы совершили, само по себе настолько патриотично и важно, что вам не следует стыдиться своих поступков.

Ничего не понимая, Соколова поглядела на Любовь Викторовну. Та сразу же пришла на помощь.

– Господин Людвиг фон Дорн имеет в виду чертежи самолетов изобретения конструктора Крайнева, которые вы так любезно передали в распоряжение нашего Государственного института проблем стратосферы.

Вере Михайловне вдруг показалось, что она сходит с ума. О каких чертежах говорит Берг? Неужели о тех, что остались в далекой Спасовке? Может ли быть, что та женщина предала ее? Нет, об этом даже подумать страшно.

– Я не передавала вам никаких чертежей! – воскликнула она. – Это подлая провокация!

– Вашу скромность можно сравнить только с вашей красотой, – галантно продолжал Дорн, не обращая внимания на слова Соколовой. – Я привык это ценить. Не часто приходится видеть, что люди во имя скромности отказываются от совершенных ими патриотических поступков.

– О каких чертежах вы говорите? – уже не владея собой, запальчиво воскликнула Соколова.

– Об этих, конечно. – Дорн вынул из ящика стола один лист.

Вера Михайловна сразу же узнала его: этот чертеж оставался там, в Спасовке. Величайшим усилием воли она заставила себя успокоиться.

– Разрешите взглянуть? – сказала она.

– Пожалуйста.

Немало, видимо, пришлось пережить этому листу ватманской бумаги. Не легко достался он немцам. Кто-то сложил его в несколько раз, стараясь получше спрятать, пуля пробила его в четырех местах, словно огнем прожгла. В одном месте на бумаге расплылось ржавое пятно: неизвестный спасал эти чертежи ценой собственной крови.

Вера Михайловна разглядывала этот лист, словно читая по нем трагическую, но от этого не менее героическую историю.

– А что, если я сейчас изорву чертеж на мелкие клочки? – загораясь бешенством, спросила она.

Поздно, – спокойно ответил Дорн. – Все чертежи предусмотрительно сфотографированы. Я не дал бы его вам в руки, если бы это не было сделано.

Вера Михайловна поняла, что это чистейшая правда. Она еще раз посмотрела на чертеж. На нее повеяло воспоминаниями, давними и милыми. Как хорошо было тогда работать, создавать, изобретать… А теперь… Ну что же делать теперь?

– Разрешите? – протянул руку Дорн.

Она отдала чертеж, и в это мгновение ослепительная искра блеснула в комнате. Соколова вздрогнула и оглянулась. В углу стоял фотограф с. аппаратом.

– Ваш патриотический поступок не мог остаться не зафиксированным для будущих поколений, – уточнил Дорн, – а теперь перейдем к делу. Я уполномочен предложить вам должность директора Государственного института проблем стратосферы. Мы хотим, чтобы вокруг вас объединились все ученые, которые имеют отношение к этому вопросу… Война скоро кончится, и вы должны понять, насколько важно здесь, на месте, иметь уже готовый коллектив, способный разрешать довольно сложные задачи.

Вера Михайловна поняла все. С ее помощью фашисты хотят собрать ученых, возможно, даже начать работу. Ну, на это они могут не рассчитывать!

– Я попросил бы вас, – так же любезно продолжал Дорн, – ознакомиться с текстом этого обращения ко всем ученым Советского Союза, к тем, которых мы уже освободили, а также и к тем, которых незамедлительно освободим.

Вера Михайловна прочитала подлую писанину и разорвала ее.

– Вот мой ответ, – сказала она.

– И все же мне кажется, вы измените свое мнение. – Дорн все еще оставался любезным. – Обдумайте. Даю вам несколько дней. Надеюсь, что уже завтра вы будете более благосклонны к моим соображениям.

– А что произойдет завтра?

– Пройдет время, – ответил Дорн, – а время большой мастер менять мнения и убеждения…

– Вспомните Юрия Крайнева…

– Желаю вам всего наилучшего, – Дорн поднялся со своего кресла, – я и не ожидал от сегодняшнего разговора иного результата, но не сомневаюсь: скоро все изменится.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал Дорн, и на пороге выросла фигура гестаповского солдата. Он подошел к столу и положил перед Дорном лист бумаги.

Дорн слегка кивнул. Солдат вышел. В молчании ждали женщины, пока начальник прочтет сообщение. Соколова с удивлением наблюдала, как во время чтения менялось лицо Дорна. Оно становилось все более бледным. Казалось, глубже ввалились глаза, а щеки запали еще больше.

Дорн дочитал, пожевал губами, как бы обдумывая прочитанное, потом молча протянул бумагу Любови Викторовне. Та прочла и точно так же изменилась в лице.

Сообщение о разгроме немцев под Москвой не могло порадовать фашистов. Более того, оно на какое-то время лишило их уверенности, но только на время., Они могли думать о случайности, ссылаться на «генерал-мороза» и на подобную чепуху. Поэтому замешательство продолжалось минуту, не больше. Дорн первый взял себя в руки.

– Ничего не случилось, – сказал он так, будто Вера Михайловна его о чем-то спрашивала, – ничего не случилось, – повторил он. – На чем мы остановились? Ага… Очень прошу вас поразмыслить… Желаю всего лучшего. Можете идти.

Это была, пожалуй, самая трудная ночь из всех проведенных ею ночей после того, как Вера Михайловна покинула гостеприимную хату Оксаны Коваленко. Что же теперь делать? О том, чтобы подписать обращение или идти работать к немцам, конечно, не могло быть и речи. Но это значило, что ее снова вернут в концлагерь или просто расстреляют. Что ж делать? Тянуть? Оттягивать время. Ну, день, ну, два, а дальше тянуть невозможно… Кстати, почему это сегодня не пришла домой ее хозяйка? Может быть, боится, чтобы Соколова не убила ее ночью? Справедливое опасение. Если уж суждено умереть, так хоть не зря…

Потом мысли ее снова перескочили на чертежи… Как попали они в руки Дорна? Кто старался их сохранить? Так ни до чего и не додумавшись, она заснула поздно ночью и проснулась от веселого голоса Любови Викторовны. Немка бесцеремонно вошла в комнату, размахивая газетой.

– Теперь вы одна из самых популярных женщин Украины, – сказала она, – Смотрите, как прекрасно вы получились на фото.

Соколова взяла газету. На первой полосе напечатано было обращение, которое она вчера отказалась подписать и на котором стояла ее подпись. Немного в стороне на фото отчетливо видно было, как она – Вера Михайловна Соколова – протягивает Дорну чертежи.

Фотограф, вероятно, был высокой квалификации, фото получилось отличное. Отчетливо видно, что передается именно чертеж.

– Как вы смели поставить мою подпись? – крикнула Соколова.

– А разве вы сами ее б не поставили? – насмешливо спросила Берг.