Текст книги "Восхождение Запада. История человеческого сообщества"
Автор книги: Уильям Мак-Нил
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 68 (всего у книги 70 страниц)
Восприятие западных идей индусами в целом проходило много легче, чем мусульманами. Многовековая враждебность не отделяла Индостан от Запада; более того, индуистское большинство населения не было так уж недовольно британской победой над мусульманским владычеством в Индии. Отсутствие строгой религиозной доктрины в индуизме позволило индусам легче рассматривать западную культуру с позиций ее собственных ценностей или по крайней мере избегать таких парализующих столкновений, какие происходили между западными идеями и предписаниями мусульманского Священного закона[1130]1130
Различные индуистские обряды, да и само индуистское благочестие, конечно, входили в острое противоречие с мировоззрением и отношениями Запада. Однако студенты, обучавшиеся в Калькутте или Лондоне, став полузападниками и борцами с предрассудками, по возвращении домой могли вновь столкнуться с местными и семейными обычаями традиционного индуистского окружения и приспособиться к ним. И наоборот, ислам провозглашал универсальную действенность и поэтому был независим, по крайней мере теоретически, от местных обрядов и социальных обстоятельств, что не было присуще индуизму. Ислам не мог быть снят и выстиран, как одежда, тогда как индуизм мог, по крайней мере без серьезной логической непоследовательности, быть применен к социальным обстоятельствам, с которыми он оказывался созвучным, и отложен в ином случае, когда его традиционная применимость оказывалась недостаточной для удовлетворения текущих нужд.
[Закрыть]. Кроме того, западное присутствие в Индии было гораздо более интенсивным и широким, чем в какой-либо другой части Азии, и Индия приобрела многие западные атрибуты, такие как система образования по британскому образцу, знаменитая Индийская гражданская администрация, современный свод законов, армия, полиция, экономическое предпринимательство и связь. Эти институты в огромной мере увеличили возможности как для европейцев, так и для индусов изучить достижения культуры друг друга.
Британское присутствие в Индии уже само по себе позволяло преобразовать индийское общество путем одновременного предоставления возможности принять западный стиль и поощрения тому, кто так и сделал. Британцы постепенно низвели коренных индийских правителей и всю правящую клику до статуса марионеток или просто сместили их. Административная власть под британским присмотром перешла в руки индусов, получивших образование на Западе. Одновременно были востребованы и представителей других профессий для осуществления британского владычества. Такие люди, чья работа часто требовала находиться в тесном контакте с англичанами и чья карьера зависела от того, насколько они оправдают надежды своих английских патронов, имели сильные мотивы персонально воспринять западный образ жизни. И поскольку обязанности по реальному административному управлению были возложены именно на таких индусов, ассимилировавших западные манеры наиболее эффективно, это сделало влияние англизированного слоя непропорционально большим по сравнению с его долей в населении Индии и по сравнению с тем, чего он мог бы достичь без британской поддержки.
По этой, а возможно, и по другим причинам индуизм, который из четырех главных древних цивилизаций мира к началу современной эры наиболее пострадал, реагировал на изменения в своем наследии, вызываемые западной цивилизацией, более гибко, чем мусульмане или (по крайней мере до 1950 г.) Китай. Промышленная и демократическая революции имели свои аналоги в Индии, и путем смешения характерных особенностей британской и индийской культур обе они получили дополнительный толчок к развитию.
* * *
Промышленное и экономическое развитие Индии в 1850-1950 гг. определялось противоречием между политической практикой и политическим принципом. Практика, утверждая власть и верховенство британской административной машины, создала Индийскую гражданскую администрацию и со временем ряд подчиненных ей провинциальных служб. Но британский политический принцип требовал ограничить управленческую активность, сосредоточившись в основном на внутреннем порядке и защите границ и не вмешиваться в частное предпринимательство. Очевидно, что соединение британского либерализма XIX в. с действенной, централизованной, наделенной властью бюрократией, очень похожей на ту, которая существовала в восточных империя Европы в XVIII в., должно было привести к серьезным аномалиям. Индия их получила сполна.
Говоря коротко, сверхсовременность постоянно совмещалась с незапамятной древностью, в которую правительство предпочитало не вмешиваться. Экономические и технологические достижения, которые, как было решено, попадали под юрисдикцию правительства, вводились быстро и систематически, причем в таких масштабах и с такой степенью рациональности, что это превосходило что-либо виданное в Англии. Превосходным примером может служить сеть железных дорог в Индии. Широкомасштабное строительство шло в соответствии с планом, утвержденным генерал-губернатором в 1853 г. Несмотря на колебания: передать дороги в государственную или в частную собственность, и неудачное применение двух стандартов колеи, официальный контроль над индийскими железными дорогами был пристальным и сделал железнодорожную сеть очень развитой. К концу XIX в. почти 50 тыс. миль путей пролегли по субконтиненту[1131]1131
Перенос столицы из Калькутты в Дели в 1911 г. стал символом новой основы власти и нового принципа экономического и политического развития, принесенного железными дорогами. Морские порты, такие как Калькутта, Бомбей и Мадрас, больше не могли выполнять функции размещения администрации, управляющей огромной внутренней территорией Индии.
[Закрыть]. Ирригационные работы, особенно в Пенджабе, составляли другой аспект деятельности британской администрации в сфере экономики, в то время как дороги, оборудование портов и городское строительство оказались вне сферы ее внимания.
С другой стороны, частный сектор оставался все еще не развит. Деревенские обычаи ограждали подавляющее большинство индийцев от всех преимуществ и новых возможностей, которые открывали перед ними новый транспорт и технология. Большинство индийцев были очень далеки от предприимчивости, необходимой для либеральных планов британской администрации. Даже богатые и купеческие классы обычно предпочитали старое традиционное ростовщичество или прямое вкладывание денег в земельную собственность промышленным или другим непривычным формам экономической активности. Как результат, современные предприятия и компании, которые возникали в это время, в большинстве своем контролировали европейцы, парсы или другие иностранцы. Либеральные экономические принципы, которые успешно функционировали в Британии, где прочно укоренился класс предпринимателей, далеко не так успешно работали в Индии, где стремительный рост сельского населения равнялся (а возможно, и превосходил) существенным темпам роста сельскохозяйственной и промышленной продукции. Тем не менее с 1880-х гг. фабричная промышленность становится в Индии реальностью. Текстильная, как хлопчатобумажная, так и джутовая, промышленность стала первой важйой отраслью современной индустрии, а за ней последовали металлургия (сталелитейная промышленность с 1913 г., алюминиевая с 1944 г.) и другие отрасли[1132]1132
К концу Второй мировой войны, согласно мнению некоторых исследователей, Индия заняла шестое место в списке наиболее развитых индустриальных государств. Vincent A.Smith, 7776 Oxford History of India, Percival Spear (ed.) (3d ed.; Oxford: Clarendon Press, 1958), p.835.
[Закрыть].
Голод и война изменили отношение между квалифицированной бюрократией, которая принципиально оставляла экономические вопросы на усмотрение частных лиц, и апатичным обществом, которое за редкими исключениями даже не представляло себе, как начать действовать на ниве новых, неиспытанных экономических возможностей. Принцип человеколюбия подвиг британских чиновников предпринять все возможное для предотвращения опасности голода, который всегда грозил, если ослабление муссонов приводило к падению количества осадков ниже определенного уровня. Специальный свод законов о голоде, составленный в 1883 г., предписывал меры, принятие которых предотвращало значительные жертвы в сезоны неурожая. В соответствии с этими законами чиновники обязаны были предпринимать шаги, направленные на импорт и распространение продовольствия в регионах, страдающих от голода, и организовывать выполнение работ, оплата за которые позволила бы поддержать население, пострадавшее от голода. В результате принятых мер оказалось возможным избавиться от некоторых традиционных для Индии тягот, вызываемых голодом, вопреки все возрастающему недостатку площадей, годных для земледелия, что становилось все более явным начиная с 1870-х гг.
Первая и Вторая мировая война повлекли значительно большее отступление от привычных методов управления. Оба эти события убедительно показали уязвимость Индии – даже временное нарушение каналов снабжения различными продуктами из Англии вызвало неожиданно сильные неприятные последствия для индийской армии и правительства. Поэтому чиновники энергично взялись за срочные программы развития или увеличения местных запасов тысяч наименований – недолго и без большого успеха во время Первой мировой, а затем более систематически и весьма успешно во время Второй мировой войны. Это потребовало специального вмешательства, чтобы уговорами, лестью и обещаниями побудить частных лиц действовать в духе новых экономических отношений, если казалось, что это проще, чем организовать государственные предприятия.
К концу Второй мировой войны, когда Индия стала политически независимой, она отказалась от старой сдержанности правительства в сфере экономики в пользу смешанного типа экономики, в которой и частные, и общественные предприятия функционировали в пределах системы правительственного регулирования, стремящегося помочь или даже принудить экономику к развитию промышленности. После некоторых крайностей в распределении новое индийское правительство оживило и увеличило систему официальной стимуляции и направления экономического роста, которая возникла во время войны. И мы еще увидим, опередит ли рост народонаселения Индии результаты усилий по увеличению производства промышленной продукции.
Парсы и англичане, а также небольшое число греков и левантийцев были пионерами современной промышленности в Индии. Но бенгальцы и вскоре последовавшие за ними гуджаратцы, маратхи и другие стали лидерами в проведении идей демократической революции. Как мы видели, Раммохан Рай (ум. 1833) в начале XIX в. указал путь. Постепенная консолидация школьной системы на основе английской модели в последовавшие за 1835-м годы подготовили нужные кадры, а неудача восстания 1857-1858 гг. дискредитировала старые социально-политические идеалы. Затем целое поколение прошло обучение в новых школах, воспринимая европейское понимание политических прав, и в итоге веяние новых доктрин нашло свое организационное воплощение в партии Индийский национальный конгресс (основан в 1885 г.). Однако потребовалась жизнь еще одного поколения, чтобы политические выражения протеста и петиции дополнились массовыми демонстрациями, воодушевлением демагогов-ораторов и тайным терроризмом.
Впрочем, тайные ячейки, пароли и активность революционных студенческих обществ в Калькутте в 1905-1907 гг., как и парламентский образ действий самого Индийского национального конгресса, основывались на зарубежных моделях и довольно мало восприняли от своего индийского окружения. Первое современное и в то же время исконно индийское политическое движение возникло после Первой мировой войны под руководством Мохандаса Карамчанда Ганди (ум. 1948). В нем харизматически сочетались индийская и западная святость, что принесло ему титул «Махатма», т.е. Великая душа, и волнения, которыми он руководил, сочетая решительное гражданское неповиновение с эмоциональным отказом от насилия, в 1947 г. принесло Индии независимость.
Мысль Ганди и его действия эффективно слили индуистский аскетизм с христианским пацифизмом и демократическим секуляризмом. Сравнительно разные точки зрения, иногда соединявшиеся в сознании одного человека, а иногда воплощенные в отдельных личностях или группах, сплавлялись в форму индийского национального движения и партии Конгресса. Такое первоначальное смешение коренных индийских и экзотических западных идей и методов было новым явлением. Более того, ранее не существовало такого массового движения, которое бы руководило огромным большинством индийского городского населения, охватывая все его классы, воздействуя даже на сельское население и поддерживая себя достаточно долго на высоком, но хорошо контролируемом эмоциональном уровне.
Эти достижения сделали реальностью демократическую теорию, в соответствии с которой каждый обычный человек должен иметь право голоса в политических делах. Однако последователи Ганди были более прочно объединены своей оппозиционностью правлению Британии, чем поддержкой каких-либо позитивных программ. Усилия по воскрешению ремесленного производства не входили в экономические планы нового индийского правительства, и, конечно, в холодном свете точных расчетов ручная прялка Ганди не могла решить проблему бедности в Индии. Кроме того, выступления Ганди за предоставление прав касте неприкасаемых возбудили глубокое недовольство среди религиозных консерваторов. В добавок ко всему массовый характер движения Ганди пугал индийских мусульман и провоцировал их на кажущееся вначале безнадежным, но тем не менее оказавшееся успешным требование о создании отдельного, особого государства – Пакистана.
Будущее покажет, как гуманные и благородные идеалы переживут время и как они будут вписываться в демократические, парламентские рамки индийского правительства, согласовываться с просвещенным деспотизмом бюрократического планирования, со всеми страстями, возникающими вследствие религиозных и языковых отличий, и экономическими трудностями, коренящимися в диспропорциях между ростом населения и экономического развития. Однако подводные камни будущего едва ли опаснее, чем препятствия недавнего прошлого, которые сумели преодолеть индийцы. В масштабах, сравнимых только с китайскими, правительство и общество Индии предложили пример интерпретации западных и местных идей, технологии и общественных институтов. глядя из 1960-x, можно с уверенностью сказать, что западные элементы укоренились в Индии. Начиная с 1947 г. западная социальная революция XX в., кажется, слилась с индийской «национальной» революцией, сделав Индию одним из участников и партнеров 80 всемирном, космополитическом, европоориентированном социальном процессе.
УЧЕНИЕ ГАНДИ
На становление Индии в этом качестве можно своеобразно взглянуть через призму искусства. Рабиндранат Taгop, чья поэзия сплавила воедино европейские, санскритские и бенгальские литературные формы и идеи, был одним из тех, кто добился мирового признания, и невозможно сказать, окажется ли интерес к его творчеству только модой или это литературное Hаследие будет востребовано еще очень долго[1133]1133
В дополнение к книгам, цитированным ранее, я также использовал работы по индийской истории: Abdullah Yusuf Ali, А Cultural History оf India during British Rule (Воmbау: D.B.Taraporevala Sons, 1940); Nirad C.Chauduri, The Alltobiography оf Unknown Indian (New York: Macmillan Со., 1951); Romesh Chunder Dutt, Аn Economic History оf India in Victorian Age (2d ed.; London: Kegan Paul, Trench, Trubner & Co., 1929); J.N.Farquhar, Modern Religious Movements in India (London: Macmillan & Co., 1929); Atulchandra Gupta, Studies in the Bengal Renaissance (Jadavpur: National Council of Education, Bengal, 1958); J.C.Ghosh, Bengali Literature (London: Oxford University Press, 1948); Percival Griffiths, The British Impact on India (London: Macdonald, 1952); Percival Griffiths, Modern India (London: Ernst Benn, Ltd., 1957); R.C.Majumdar et al., An Advanced History of India, pp.829-1004; Lewis S.S.O'Malley, Modern India and the West (London: Oxford University Press, 1941); K.M.Panikkar, A Survey of Indian History (3d ed.; Bombay, Calcutta, New Delhi, Madras: Asia Publishing House, 1956); William Theodore de Вагу, Sources of Indian Tradition (New York: Columbia University Press, 1958).
[Закрыть].
Развитие Китая начиная с Тайпинского восстания в 1850 г. и до установления коммунистического контроля над страной в 1949 г. во многом напоминает более ранние смены одной императорской династии другой. Многие отдаленные районы Маньчжурской империи откололись от Китая, в то время как долгая череда внутренних восстаний и успешных иностранных вторжений потрясли самую сердцевину китайских владений. Международная политика правительства китайских коммунистов с 1949 г., стремясь к восстановлению китайского влияния на соседние страны, такие как Тибет, Корея и Вьетнам, тоже соответствовала принципам, выработанным в императорский период.
Более того, коммунистическая иерархия партии и правительства была очень похожа на предыдущую конфуцианскую иерархию ученых и чиновников даже в том, как они взаимодополнялись, решая текущие задачи власти. В самом деле, тоталитарный государственный социализм, проявившийся с 1917 г. в европейских странах под знаменами марксизма и нацизма, демонстрировал значительное сходство с традиционными китайскими бюрократическими методами, принципами и предписаниями. Практика предоставления широких полномочий образованной и специально отобранной элите, принцип использования государственной власти в интересах народа в целом и оправдание этим даже жесточайшего подавления инакомыслия, а также предрассудки против такого воплощения зла, как спекулянты и барышники, иностранцы и религиозные суеверия, были общими как для добродетельных конфуцианцев, так и для истинных коммунистов и нордических партайгеноссе.
Другой главный институт китайского общества – семья пережила столетие 1850-1950 гг. так же, как она пережила экономические трудности и политические потрясения других периодов. Нескрываемое отречение от конфуцианского семейного благочестия, которое стало заметным явлением после 1917 г., привело к оспариванию сыновнего долга среди образованных молодых китайцев, старающихся не замечать своей связи с предыдущими поколениями. А в некоторых регионах Китая зарождающийся промышленный капитализм еще более, хотя и не так очевидно, теснил старые семейные отношения[1134]1134
См. Hsiao-tung Fei, Peasant Life in China: A Field Study of Country Life in the Yangtse Valley (New York: Oxford University Press, 1946), pp.233-35 and passim; Chow Tse-tsung, The May Fourth Movement: Intellectual Revolution in Modern China (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1960), pp.257-59.
[Закрыть]. Однако традиционные отношения и обязательства, которые даже после 1917 г. продолжали оставаться в крови подавляющего большинства молодых китайцев, оказались необычно прочными и гибкими. Семейные связи часто восстанавливали даже те, кто в юности недвусмысленно заявлял о своем отрицании конфуцианской формулы сыновнего долга.
Тем не менее эта впечатляющая непрерывность традиции не дает основания считать, что в XIX-XX вв. Китай просто проходил привычный этап исторического цикла. Начиная с 1917 г. китайское высокообразованное меньшинство со все возраставшим единодушием и энергией отвергло весь комплекс конфуцианского кодекса жизни, с его древними понятиями о приличиях, манерах и политике. В конечном счете характер китайской жизни определился радикальным воздействием резкого переключения лояльностей, тем более что интеллектуальная элита смогла легко использовать древние китайские политические институты для новых целей.
Все идеалы, исповедуемые образованными китайцами, пришли непосредственно из космополитической культуры Запада. Даже в XIX в. Тайпинское восстание (1850-1864 гг.), которое ударило в самое сердце Маньчжурской империи, провозглашало идеалы христианского братства, хотя даосские и буддийские элементы, с самого начала сплавленные с христианскими мотивами, по мере успеха восстания становились все более явными[1135]1135
См. Eugene Powers Boardman, Christian Influence upon the Ideology of the Taiping Rebellion, 1851-64 (Madison, Wis.: University of Wisconsin Press, 1952).
[Закрыть]. После унизительного военного поражения от японцев в 1895 г. поколение революционных лидеров, из которых наиболее известным был Сунь Ятсен, почти панически бросилось искать новые талисманы государственного и национального спасения. Мировые великие державы предлагали очевидные модели, и стало совершенно очевидным, что западные народы, а к тому времени и Япония организовали свои общества много успешнее, чем смог это сделать Китай. Соответственно Сунь Ятсен и другие революционеры начали искать западные политические и экономические идеи (часто профильтрованные через Японию). Они действовали очень наивно, глубоко не разбираясь ни в классической китайской, ни в западной культурной традиции. После 1917 г. Октябрьская революция в России предложила другой, очень заманчивый[1136]1136
Притягательность марксистско-ленинской доктрины в Китае очень походила на притягательность различных экзотических религий для народов, находившимся на окраинах той или иной устоявшейся высокой цивилизации. Так же, как уйгуры предпочли манихейство или хазары иудаизм любым другим ортодоксальным верованиям их цивилизованных соседей, китайцы и другие гордые неофиты западноцентрического космополитизма совершенно предсказуемо предпочли коммунизм любым другим установившимся ортодоксиям Запада. Только так неофит мог противостоять своим учителям и одновременно учиться у них.
По мере того как коммунизм сам стал устоявшейся ортодоксией – сперва в России, потом в Китае, – это его преимущество оказалось утраченным. Во всем мире для людей, не вовлеченных в противостояние, нет худшего выбора, чем безальтернативный коммунизм или либерализм. Интеллектуальная, равно как и политическая, независимость представляют особую важность для народов, чувствующих себя обойденными.
[Закрыть] источник чужеземного вдохновения, и с 1949 г. коммунистическая идеология успешно захватила интеллектуальную и политическую монополию в континентальном Китае.
Все это идеологическое непостоянство расцветало на фоне довольно скромных институциональных изменений. До рубежа веков политика правительства и конфуцианского дворянства, сохранявших социальное лидерство в глубинке, была направлена на минимизацию любого влияния Запада и его присутствия в Китае. После 1842 г., когда британские военные суда впервые принудили китайскую власть приспосабливаться к иностранным коммерческим и дипломатическим методам, и еще более выразительно после 1858-1860 гг., когда возобновившееся проникновение Британии и России в Китай заставило последний увеличить привилегии иностранцам, правители Китая уже не могли делать вид, что заморские варвары – это их данники. Тем не менее большинство мандаринов предпочитали не замечать величайшие нарушения этикета: наивный этноцентрический универсализм конфуцианства запрещал признание равенства – тем более превосходства – любых альтернативных систем общества и цивилизации.
Необходимость справиться с Тайпинским восстанием привела энергичных и дальновидных реформаторов на ключевые посты в китайском правительстве. Они стремились перевооружить армию и флот, улучшить арсеналы, считая эту реформу основной для развития своей страны по западному образцу. Однако по окончании Тайпинского восстания официальные реформы пошли на спад: отчасти из-за непринятия их консервативными умами, но главным образом потому, что они сами носили половинчатый характер. Их главной целью было сохранение старого порядка, и когда нововведения начинали этому порядку угрожать, правительство просто отказывалось от них. Для того чтобы дать Китаю армию, вооружение, промышленность и средства связи, с которыми он чувствовал бы себя достаточно независимым, требовалась гораздо более глубокая модификация китайского общества, чем того хотели реформаторы 1860-х гг.[1137]1137
См. Mary Clabaugh Wright, The Last Stand of Chinese Conservatism (Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1957).
[Закрыть]
В последние годы XIX в. события ускорили крушение конфуцианского режима. Победа Японии в 1895 г. и неудача Боксерского восстания в 1900-1901 гг. еще раз унизили Китай как державу и убедили в необходимости коренных перемен даже тех, кто, яростно сопротивляясь, придерживался освященных веками догм. Реформы проводились во многих направлениях. Те изменения, которым подвергался аппарат управления в течение довольно длительного времени как до, так и после отречения от престола последнего императора маньчжурской династии в 1912 г., обычно носили поверхностный характер и оказались неэффективными для усиления мощи Китая. Однако в системе образования изменения были глубже и существеннее и достигли своей цели преобразования интеллектуального климата в стране. Отмена императорских экзаменов, основанных на знании претендентом конфуцианской классики, резко положила конец методу, по которому правящая клика отбирала претендентов на включение в свой состав на протяжении более чем двух тысячелетий. В результате честолюбивые молодые люди, которые раньше были обречены всю свою жизнь изучать классику Древнего Китая, хлынули в образовательные учреждения Запада. Идеологическая многоголосица, сопровождавшая отрыв от традиционной опоры, обрушилась на миллионы китайцев, чье детство и ранние годы обучения проходили в традиционных рамках, а потом они оказались подхвачены вихрем чужеземных и часто лишь наполовину понимаемых идей[1138]1138
По некоторым оценкам, 10 млн. китайцев в 1917 г. получали образование по западному образцу. См. Chow Tse-tung, The May Fourth Movement, pp.379-80. Странно думать, что такой человек, как Мао Цзэдун, формировался в сугубо конфуцианском окружении и принял марксизм только в 27 лет. Другие лидеры китайских коммунистов в своей жизни также преодолели пропасть между старым и новым режимами, факт, который гарантирует, что многое из прошлого будет перенесено в любое будущее, которое смогут создать китайские коммунисты.
[Закрыть]. Но для каждого, кто пережил такие потрясения в юности, любой моральный, политический или интеллектуальный выбор в дальнейшей жизни был связан с внутренней неустроенностью и уязвимостью. Как результат, даже самые эмоционально выраженные убеждения могли резко уступить новомодной доктрине, которая обещала еще более быстрое спасение от мучительных колебаний в мыслях и неэффективности в действиях. Массовое вступление в ряды гоминьдана в 1920-х гг. и более поздняя коммунистическая консолидация в Китае стали возможны только благодаря такой интеллектуальной изменчивости.
Но несмотря на пылкость, с которой китайские интеллектуалы и политики обсуждали западные идеи, их влияние на Китай до 1950 г. было поверхностным. Огромная масса китайского крестьянства, составляющая 80% населения, была подобна великому океану, уровень которого не могли заметно повысить ручейки западных товаров и потоки миссионерских проповедей. Временный успех Тайпинского восстания, постоянная слабость маньчжурского режима, взлет и падение гоминьдана и успех коммунистов в 1930-х и 1940-х гг. – все это обернуло классовое крестьянское недовольство против арендодателей, сборщиков налогов и ростовщиков, большинство из которых по соображениям деловых связей и безопасности жили в городах[1139]1139
Эмоциональные, но подробные исследования собраны в работе: M.P.Redfield (ed.), China's Gentry: Essays in Rural-Urban Relations by Hsiao-tung Fei (Chicago: University of Chicago Press, 1953).
[Закрыть]. Но подобное часто случалось в истории Китая и раньше – по мере приближения каждой династии к своему концу. Насилие, голод и болезни, которые преобладали в китайских обширных сельских регионах в первой половине XX в., были не более чем традиционным, хоть и грубым, средством улаживания увеличившихся диспропорций между землей, рентой, налогами и населением. Наличие западных фабричных товаров, например хлопчатобумажной одежды и керосина, могло обострить бедствия крестьянства в некоторых частях Китая, приводя в упадок сельские ремесла. Городские ремесленники также пострадали из-за того, что вкусы богатой части населения переменились в пользу экзотических западных изделий. С другой стороны, новые или расширившиеся промыслы, такие как производство тунгового масла, вольфрамовой руды, чая и шелка для западных и мировых рынков, увеличивали возможности заработка для этих же классов.
Современная машинная индустрия сделала первые скромные шаги в Китае в 1840-х гг. и получила значительное ускорение только после 1895 г., когда договор об окончании японско-китайской войны дал иностранцам право возводить заводы и фабрики на китайской земле, одновременно предоставляя привилегии в торговле товарам, импортируемым из-за границы. Первая мировая война прервала поставки из Европы и тем самым временно подтолкнула развитие китайской промышленности, особенно в производстве хлопчатобумажной одежды, но конкуренция с Японией, финансовая и общая нестабильность межвоенного периода помешали ускоренному развитию современной промышленности в Китае. Такие большие современные города, как Шанхай и Тяньцзинь, не превратились в крупные индустриальные комплексы, но остались ведущими торговыми и финансовыми центрами в основном под контролем иностранцев.
Железные дороги в Китае не играли такой важной роли, как, например, в Индии. Широкомасштабное строительство началось только в первой декаде XX в., и создание дорог, связывающих важные пункты страны в единую сеть, сопровождалось яростной борьбой и интригами между европейскими финансовыми группами, делавшими вложения в строительство железных дорог в Китае. Более того, даже там, где железные дороги были построены, они функционировали нерегулярно из-за финансовых и административных беспорядков и постоянных военных действий[1140]1140
См. E-tu Zen Sun, «The Pattern of Railway Development in China», Far Eastern Quarterly, XIV (1955), 179-99.
[Закрыть].
Действительно широкомасштабные и успешные усилия по созданию в Китае современных промышленности и транспорта были отложены до появления по-настоящему эффективного правительства, способного установить в стране мир. Это произошло в 1929 г., когда гоминьдан взял власть в Китае, но вскоре возобновились атаки японцев (1931 г.) и волнения в провинциях. Мир наступил снова только в 1949 г. Таким образом, до этого времени промышленная революция только затронула Китай. Основа старых экономических отношений в городе и деревне оставалась все той же. Западное присутствие спровоцировало необычайно бурный подъем китайской экономики, подобный тому, который вызвали монголы в XIII в., но это все еще была не фундаментальная трансформация.
Только после того, как Китай завершил традиционный цикл эволюции от одного сильного политического режима к другому, западный космополитизм получил возможность встать лицом к лицу с традиционными китайскими общественными институтами в широком масштабе. И до тех пор, пока традиционные социальные диспропорции в китайском обществе вызывали традиционную ответную реакцию в виде насилия и беспорядков, острие западного экономического проникновения было притуплено. И все горячие дебаты среди образованного меньшинства – о приверженности к западным формам и их глубокой важности для отдаленного будущего Китая – оказывали действительно мало практического влияния на немедленное внедрение западного промышленного капитализма. Действительно глубокое и имеющее решающее значение противоречие между китайской и западной цивилизациями – дело будущего. Именно оно обещает наиболее важное культурное взаимодействие XX в. и, возможно, XXI в.
В век таких острых перемен, когда моральные, равно как и экономические и политические, стандарты постоянно менялись, трудно ожидать расцвета высокого и безмятежного культурного творчества. Однако среди важных реформ, особенно в письменности, был проект Ху Ши (1919 г.) о принятии народной речи как стандарта литературного языка и более позднее предложение коммунистов создать алфавит для китайского языка. Сильные интеллектуальные и ученые традиции страны содействовали введению западной науки и образованности в Китае, частично благодаря усилиям миссионеров, частично благодаря студентам, которые обучались за границей в западных университетах. Особенно в области китаистики соединение китайских и западных методик, подкрепленное предложением стипендии, часто оказывалось очень плодотворным. Однако по сравнению с великим прошлым столетие 1850-1950 гг. оказалось низшей точкой в культурных достижениях Китая[1141]1141
В дополнение к цитированным ранее книгам, я использовал следующие работы, посвященные Китаю: George C.Allen and Audrey G.Donnithorne, Western Enterprise in Far Eastern Economic Development: China and Japan (London: Allen 8c Unwin, Ltd., 1954); G.E.Hubbard, Eastern Industrialization and Its Effect on the West (London: Oxford University Press, 1938); Kuo-heng Shih, China Enters the Machine Age (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1944); Li Chien-nung, The Political History of China, 1840-1928 (Princeton, N.J.: Van Nostrand, 1956); E.R.Hughes, The Invasion of China by the Western World (London: Adam 8c Charles Black, 1937); Ssu-yu Teng, New Light on the History of the Taiping Rebellion (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1950); Siang-tseh Chiang, T\e Nien Rebellion (Seattle, Wash.: University of Washington Press, 1954); Meribeth E.Cameron, The Reform Movement in China, 1898-1912 (Stanford, Calif: Stanford University Press, 1931); Hu Shih, The Chinese Renaissance (Chicago: University of Chicago Press, 1934); F.F.Liu, A Military History of Modern China, 1924-49 (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1956); Etienne Balasz, «Les Aspects significatifs de la societe chinoise», Asiatische Studieny VI (1952), 77-87; Franz H.Michael and George E.Taylor, T\e Far East in the Modern World (New York: Henry Holt 8c Co., 1956); Kenneth Scott Latourette, A History of Christian Missions in China (New York: Macmillan Co., 1929); Chiang Monlin, Tides from the West: A Chinese Autobiography (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1947); Y.Chu Wang, «The Intelligentsia in Changing China», Foreign Affairs (1958), 315-29.
[Закрыть].
