Текст книги "Восхождение Запада. История человеческого сообщества"
Автор книги: Уильям Мак-Нил
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 70 страниц)
Но прежде чем китайская мысль утратила свою смелость, она сумела достичь заметного расцвета, сравнимого по своему многообразию и изяществу идей лишь с достижениями Греции и Индии. Позднее китайские историки стали различать шесть основных китайских философских школ: конфуцианство, моизм, даосизм, легализм, логизм и иньян. В этой классификации есть определенная доля произвольности – при более подробном рассмотрении можно отметить не только размытость границ каждой из этих философских школ, но и значительные взаимные заимствования. Вольное изложение основ этих учений – дело рискованное, поскольку изменение стиля письма в эпоху Цинь вскоре привело к тому, что более ранние записи стали непонятны даже специалистам. Поэтому древние философские тексты редактировались, а затем редактировались повторно в соответствии с воззрениями конфуцианцев периода династии Хань; их первоначальный смысл, в отличие от традиционных интерпретаций этих трудов конфуцианскими учеными, обычно ставится под сомнение[498]498
Как показано в работе: Joseph Needham, Science and Civilization in China, II, 109-11, возникают поразительные различия смысла одних и тех же даосских текстов в различных современных переводах.
[Закрыть].
МИР В ПРЕДСТАВЛЕНИИ КИТАЙЦЕВ
Необходимо отметить, что китайское философское мышление, по-видимому, проявляло сильную практическую жилку – хотя такое мнение вполне может возникнуть из-за отбора старинных текстов ханьскими учеными, которые определяли, какой из текстов должен быть сохранен, а какой нет. Однако конфуцианцы, моисты и легалисты были в первую очередь заинтересованы в исцелении общества от политических и общественных бед, которые особенно проявились в период вражды государств. Моисты создали чрезвычайно дисциплинированное полувоенное объединение, готовое к применению силы оружия в случаях, когда сила слова оказывалась недостаточной[499]499
Fung Yu-lan, A History of Chinese Philosophy, I, 81-84.
[Закрыть]. Легалисты, в свою очередь, не только обеспечили Ши-хуанди юридической доктриной, оправдывающей его безжалостные военные меры, но и подготовили руководящий состав, проводивший эту политику. Даосисты и адепты школы инь-ян также стремились расширить свою власть и влияние, однако весьма необычно, а именно: попытками с помощью магии манипулировать силами природы. В ходе своих экспериментов они разработали сложные учения (на сегодня в значительной мере утерянные) о космологических, материальных и психологических явлениях. Кажется, лишь логисты позволили себе роскошь чисто интеллектуальной деятельности, не направленной на получение конечного результата в обозримом будущем; в своих пристрастиях к парадоксальным высказываниям они напоминали своих греческих современников из элеатической школы.
Из всех этих философских школ только конфуцианство и даосизм сохранились как характерные составные китайской культуры. По мере официального признания конфуцианство обзавелось рудиментарным культом, в котором почитали Мудреца (Конфуция. – Прим. пер.) как основателя истинного учения, превознося его более, чем просто великого человека[500]500
Это произошло, однако, не ранее 59 г. н. э., когда император приказал всем школам чтить Конфуция, так что его культ в это время определенно отличался от общепринятого культа предков большинства китайских семей. См. J.K. Shryock, Origin and Development of the State Cult of Confucius (New York: Century Co., 1932), p.103.
[Закрыть]. Построенное на основе «Пяти классических книг»[501]501
Это следующие книги: И-цзин («Книга перемен»), Сю-цзин («Книга истории»), Синь-цзин («Книга поэзии»), Чжоу-ли («Книга обрядов»), Цзюнь-цю («Анналы весны и осени»).
[Закрыть], авторство которых было ошибочно приписано самому Конфуцию, обогащенное Книгой Мэнцзы (371-289 до н. э.) (китайский философ, известный также как Менций. – Прим. пер.), а также произведениями и толкованиями других многочисленных, но малоизвестных ученых, конфуцианство, сформировавшееся в период раннего правления Хань, оказалось способно вобрать элементы соперничавших с ним философских школ и сбалансированно объединить здравый смысл Конфуция с канонизацией древней поэзии. И хотя политическая доктрина самого Конфуция была в значительной степени оставлена без изменений, Мэнцзы придал ей более выраженный патерналистский оттенок, доказывая, что главный смысл существования правящей элиты в том, чтобы обеспечивать благосостояние народа[502]502
Fung Yu-lan, A History of Chinese Philosophy, I, 111-13.
[Закрыть].
Прецедент, обычаи предков, благопристойность и сыновнее благочестие; император, который правит с достоинством, окружая себя образованными придворными; общество, где каждый человек занимает свое законное место и не возвышается за счет унижения другого человека, – вот что считалось идеалом. За долгий период китайской истории реальное приближение к нему происходило в той мере, в которой человеческое упорство способно реализовать любой идеал. Глубинный консерватизм конфуцианства вместе с впечатляющей обоснованностью его учения, богатство его литературы, а также фундаментальные образовательные и политические институты, основанные для его вечного продолжения, – все это вместе обеспечило Китаю удивительную стабильность, беспрепятственно проведшую его через все династические изменения и легко восстанавливающую имперскую структуру государства вновь и вновь. Никакая другая великая цивилизация не имела такой удивительной истории.
Даосизм сыграл совершенно другую роль в жизни Китая. Он стал более личностной, даже анархической доктриной, обращенной к конкретному человеку независимо от официального статуса. Человек, проводящий жизнь за работой на собственной земле и обладающий достаточным временем для общения со своей душой, находил даосистские учения особенно привлекательными, поскольку они позволяли ему многое постичь и надеяться на возможность управлять загадочными силами природы[503]503
Возможно, хотя ввиду неоднозначности смысла даосских текстов нельзя утверждать с уверенностью, даосисты в период вражды государств в какой-то мере выражали чаяния более низких классов, в частности, низших слоев общества Южного Китая, где примитивная жизнь деревенской общины продолжала оставаться более неизменной, чем где-либо в стране. Именно поэтому и могло показаться, что даосизм предлагает самую обнадеживающую модель для реорганизации всего общества. См. J. Needham, Science and Civilization in China, II, 98-121, где даосисты изображаются как примитивные коммунисты. Недоставало только Маркса, чтобы объяснить им их же диалектическое место в мировой истории.
[Закрыть]. В среде таких посвященных словесный парадокс и гипербола, а также попытки продления жизни и привлечения сверхъестественных сил слились с собственно философскими аспектами учения. В сущности, даосизм предложил поэтическую альтернативу прозаическому здравому смыслу и холодной сдержанности конфуцианства. Один и тот же человек мог придерживаться обоих философских учений одновременно без всякого усилия, поскольку конфуцианство было пригодно для общественного использования, а даосизм – для частной жизни и личных переживаний. Так, анархические и индивидуалистические элементы даосизма, делая понятие «организованный даосизм» противоречием по определению[504]504
Даосские монастыри существовали в Китае, но они возникали только как реакция на вызов для испытания, что было характерным для выражения буддийского мышления в ранние столетия христианской эры.
[Закрыть], указывают на то, что китайцы привыкли обустраивать свой эмоциональный мир в частном порядке, в отличие от других цивилизованных сообществ, передавших этот процесс религии.
Именно этим и можно объяснить то, что государственное правление в Китае существовало свыше двух тысяч лет без публичной поддержки и эмоционально влиятельной религии. Таким образом, несмотря на почти полярные акценты, конфуцианство и даосизм составили единое целое, взаимодополняя и обогащая друг друга, подобно двум половинкам символа инь-ян.
Жители Западной Европы настолько привыкли к тому, что их история выносится на первый план, что будет не лишним подчеркнуть маргинальный характер римской и европейской истории в IV—III вв. до н. э. Только с 146 г. до н. э. римская Италия и Западное Средиземноморье начинают испытывать тот подъем в развитии цивилизации, который давно уже был присущ эллинистическому миру. И когда завоевание Востока наряду с социальным расслоением на родине подготовили путь для обретения внешних культурных ценностей, пышность иноземного величественного здания была столь подавляющей, что оказалась способна поглотить независимую римскую культуру – хотя и не раньше, чем латинская литература добавила что-то важное в эллинистическую симфонию.
Экспансия эллинистического стиля жизни в западные земли, населенные варварскими и полуварварскими народами, в точности соответствовала процессам, которые происходили примерно в то же время на окраинах других цивилизованных сообществ. Так, североиндийская цивилизация пустила корни на юге еще во времена Ашоки (ум. 232 до н. э.), и в последующие столетия Южная Индия проявляла гораздо большую независимость культурных традиций и стремление к самостоятельному развитию, чем земли Западной Европы. Сходным образом после прихода к власти династии Цинь (221 г. до н. э.) шла экспансия Китая на юг, распространившая влияние китайской цивилизации на обширные новые территории, тогда как на Востоке в период между III в. и I в. до н. э. Корея и Япония начинают создавать свои собственные варианты культурных систем, в основном на китайских моделях. Даже на Ближнем Востоке, где корни цивилизаций уходили в глубь веков и возможности для экспансии были крайне ограниченны, в эти столетия шел процесс урбанизации в восточном направлении, в долины Амударьи и Сырдарьи, происходивший, как мы уже говорили, при правителях-греках и, следовательно, под общим отпечатком эллинизма.
И все же было одно серьезное отличие, так как Рим завоевал территорию самой Греции и быстро взял под свой контроль чуть ли не половину древнего восточного мира. По сравнению с крайним эллинским Западом, юг Индии, а также восточные и южные окраины Китая были политически пассивны. В то время как Рим создал военную мощь, равной которой не было на всем Средиземноморье, народы, попавшие под влияние индийской и китайской культур на территории Азии, были сравнительно мирными и не только не могли покорить своих цивилизаторов, но наоборот, были покорены ими[505]505
Культурная граница Китая также, безусловно, перемещалась в ходе войн со степными кочевниками, да и подчинение всего Китая династии Цинь происходило военными методами, отработанными в пограничных столкновениях со степняками. Отношения царства Цинь и центра китайской цивилизации были весьма похожи на отношения Рима и эллинистического мира, но империя Цинь не пережила своего основателя. В Японии китайская культура тоже столкнулась с народом, обладающим, как и в Европе, воинской традицией. Но до XVI в. н. э. Япония не предпринимала никаких длительных и серьезных усилий, чтобы повторить подвиг Рима. Да и к тому времени расхождение между китайской и японской культурами стало гораздо глубже, чем в случае невежественного римского крестьянина, впервые раскрывшего рот перед роскошью Коринфа.
[Закрыть]. Таким образом, если развитие любой окраинной цивилизации Евразии привело к различию между старым центром цивилизации и новыми «колониальными» регионами, то политическое господство культурной колонии эллинизма над его центром породило совершенно особый тип общества.
Начальный этап возвышения Римской империи можно представить как пример успешной туземной реакции против внешнего влияния. Расположение Рима между центрами греческого и этрусского влияния в Италии дало ему преимущество перед конкурирующим центром туземной реакции, возникшем среди самнитских племен далее к югу. Но даже при этом понадобилась долгая и кровопролитная война с Самнитской конфедерацией (343-290 гг. до н. э.), создавшая предпосылки будущего римского господства в Италии. За поражением самнитов последовало покорение Римом Этрурии. После этой победы Риму удалось сравнительно легко установить контроль над греческими городами в Италии, несмотря на неудачи при первом столкновении с эллинистической военной машиной во всем ее могуществе, представленной армией царя Пирра из Эпира (282-272 гг. до н. э.). В результате к 265 г. до н. э. вся Италия к югу от Апеннин признала римское господство.
Завоевание и политическое объединение Италии лежали в основе последующих побед Рима. Для Италии, плотно заселенной решительным и сильным крестьянством, было характерно фактическое единство всех слоев общества, столь наглядно отсутствовавшее на эллинистическом Востоке. Именно поэтому после победоносного распространения своей власти над всей Италией Рим получил надежный запас военной силы, причем гораздо большей, чем любое государство-противник. Даже после того, как обезземеливание крестьян в ходе второй Пунической войны против Карфагена (218-202 гг. до н. э.) создало социальную напряженность на полуостров, число и выносливость италийских солдат, происходивших из крестьян, продолжали давать римским полководцам полное превосходство над их противниками.
Контраст между закоренелым индивидуализмом греческих городов и относительной легкостью, с которой Рим объединил всю Италию в своеобразную сеть союзников, отражал живучесть в Италии свободных и сравнительно гибких кантональных и племенных федераций. Верховная власть, которая никогда не была строго сосредоточена в территориальных или административных единицах, как в греческих городах-государствах, а скорее распределялась между родственными, территориальными, федеральными, религиозными и военными объединениями, вполне могла быть консолидирована в некую сверхфедерацию, контролируемую сенатом и римским народом без покушения на какие-либо укорененные местные взгляды. Греческие города Италии не могли так легко отказываться от собственной независимости, и когда с приходом Ганнибала, казалось, возникла некая альтернатива, часть из них предпочла отречься от верности Риму. Но когда Карфаген перестал быть для Рима серьезным соперником (202 г. до н. э.), то подавляющее превосходство в силе многочисленных народов Италии под руководством Рима не оставило греческим городам никаких шансов для выражения недовольства.
Первая и вторая Пунические войны (264-202 гг. до н. э.) сделали Рим империей. В ходе первой из них римляне впервые аннексировали заморские провинции, не входившие в италийскую систему союзов. Вторая Пуническая война, кроме всего, привела к значительным изменениям внутри самого италийского общества. Годы бесконечных войн сорвали с насиженных земель бывших крестьян, ставших воинами; а праздный городской пролетариат, который впоследствии начнет играть важную политическую роль, потянулся в Рим. Одновременно шел беспрецедентный для римлян процесс обогащения сенаторов и откупщиков (сборщиков налогов в провинциях).
Поскольку в то время в римском обществе происходило стремительное экономическое расслоение, «новые римляне» новой столицы средиземноморского мира вкусили привлекательность изящества и роскоши Греции. К ужасу ревнителей старых римских традиций, таких как Катон, нравы эллинистических городов начинают просачиваться в город на Тибре. Это просачивание вскоре переросло в настоящий потоп, когда после 146 г. до н. э. добыча из покоренного Коринфа, включающая многочисленные произведения искусства, была доставлена в столицу империи. Так Рим, одержав первые политические победы как поборник простых крестьянских нравов и борец против морального разложения чужеземной цивилизации, сам попался в ловушку соблазнов той же цивилизации в ее эллинистической форме. Глубокая ирония заключается в том, что победы Рима в войне против более цивилизованных, но политически и социально разобщенных народов Восточного Средиземноморья привели к быстрой ассимиляции римской социальной структуры изнеженным Востоком, который победители столь презирали.
Хотя рост Римской империи и был доминирующим фактором развития территории эллинистического Ближнего Востока в этот период, Рим, однако, был не единственной силой, распространявшей свое влияние на это пространство. К северу от Альп с широкой территории в среднем течении Дуная племена кельтов продолжали атаковать более слабых соседей от Малой Азии до Атлантического побережья Европы[506]506
Кельтские завоевания начались в VIII в. до н. э. и продолжались, по меньшей мере, до II в. до н. э.
[Закрыть]. Цивилизованный мир впервые ощутил мощь этих варваров только тогда, когда они прорвались в долину По в IV в. до н. э., опустошили Балканы и осели в Малой Азии в III в. до н. э. Но при всей их грозной мощи в битвах кельты удивительным образом потерпели неудачу в создании хоть сколько-нибудь устойчивой и масштабной военно-политической организации. Когда же кельты застыли в своем аристократическом спокойствии, эксплуатируя побежденные народы, они быстро потеряли свою первозданную военную силу. В качестве наемников и союзников Карфагена кельты представляли серьезную опасность для Рима, но после поражения Ганнибала от них уже не исходило никакой угрозы для Италии. Зажатая между обширными германскими племенами на севере, чья бедность превращала угонщиков скота в героев, и римскими армиями на юге, чья дисциплина быстро превращала вчерашних крестьян в легионеров, кельтская военная аристократия обнаружила, что к 150 г. до н. э. военный баланс в регионе решительно сложился не в ее пользу.
Такое положение обрекло кельтскую культуру на раннее вымирание, за исключением фрагментов, сохранившихся лишь на самых западных границах Европы, вдоль Атлантического побережья, где влияние Рима никогда не было доминирующим. И все же между IV в. и I в. до н. э. кельты создали своеобразную протоцивилизацию, выраженную главным образом в развитой устной литературе: частично светской с прославлением подвигов древних героев, отчасти жреческой с элементами религиозной доктрины, космологии и культом бессмертия. Сообщества жрецов и бардов сохраняли и развивали эту литературу, а также вершили правосудие и предсказывали будущее. Поддерживая тайные связи вне зависимости от племенных границ, кельтские религиозные общины придали некоторое единство кельтской культуре в Западной Европе[507]507
Галльские друиды, например, обычно отправлялись в Британию для изучения неясных положений своей религии. Юлий Цезарь, «Записки о Галльской войне», VI, 13.
[Закрыть].
Друиды Британии, Галлии и Ирландии, видимо, проповедовали вероучение, представляющее собой некий синтез индоевропейских форм поклонения и более древних традиций бронзового века, типа религии мегалитов. Западноевропейская цивилизация, возможно, выросла бы именно из этих истоков, если бы средиземноморская цивилизация не была столь близкой и величественной. Однако вышло так, что средневековые легенды о короле Артуре и немногие литературные источники, сохранившиеся от ранней христианской культуры Ирландии (IV-VII вв. н. э.), представляют собой чуть ли не единственный пример достижений кельтской культуры, причем даже та форма, в которой эти литературные источники дошли до нас, значительно изменена элементами средиземноморской культуры, главный из которых -христианство[508]508
В этих заметках о кельтах я воспользовался консультациями Henri Hubert, Les Celtes depuis Vepoque de la Тёпе (Paris: Renaissance du livre, 1932), pp.221-26; J.A. MacCulloch, Tlie Religion of the Ancient Celts (Edinburgh: T. &T.Clark, 1911), pp.293-318 and passim; T.D. Kendrick, The Druids: A Study in Celtic Prehistory (London: Methuen & Co., 1927), pp.194-211 and passim; T.G.E.Powell, Tlie Celts (London: Thames & Hudson, 1958).
Параллель между ранней культурой ариев на севере Индия и культурой кельтов в Западной Европе поразительна, и это часто отмечается. Однако это сходство культур перестает быть столь удивительным, если вспомнить, что север Индии и Западная Европа представляют собой два крайних предела экспансии воинственных степных кочевых племен бронзового века. На обоих этих флангах тогдашнего цивилизованного мира индоевропейские племена покорили архаичные и, по всей вероятности, управляемые жрецами общества – общества, которые в свою очередь имели отдаленную, но тем не менее реальную связь с изначальными центрами ранней цивилизации на Ближнем Востоке. Друиды и брахманы, возможно, потому так и походили друг на друга, что были продуктом сплава индоевропейского жречества со священными традициями соответственно обществ мегалитической культуры и древних обществ долины Инда.
[Закрыть].
В. ЕВРАЗИЙСКАЯ ОЙКУМЕНА В 100 Г. ДО Н.Э. – 200 Г. Н.Э.
Появление китайского гарнизона в Ферганском оазисе в 101 г. до н. э. практически ликвидировало географическую брешь, ранее отделявшую Китай от современных ему цивилизаций Западной Азии. Менее чем через 40 лет после этого границы Римской империи достигли верховий Евфрата и впоследствии оставались на этом участке почти неизменными, несмотря на постоянные конфликты Рима с Парфией. В I в. н. э. (а возможно, и ранее) усиление Кушанской империи создало последнее звено между Парфией и Китаем, замыкая цепочку цивилизованных империй, которые теперь протянулись через всю Евразию от Атлантического до Тихого океана. На всем протяжении этого пояса цивилизациям Евразии противостояли кочевые племена, чьи постоянные набеги и миграции, подобно океанским волнам, разбивались о внешние границы оседлых сообществ. Противостояние с кочевниками было настолько важным, что политическая история евразийской ойкумены в значительной степени может быть истолкована как результат давления степных народов на различные сегменты цивилизованного мира.
* * *
По мере того как земли, пригодные для пастбищ, заполнялись степными кочевниками, борьба за контроль над ними приводила к образованию непрочных конфедераций между различными кочевыми племенами. Во время военных походов племена подчинялись единому вождю, но в мирное время происходил естественный процесс рассеивания племен по бескрайним просторам степей.
В конце III в. до н. э. одна из таких конфедераций в Монголии достигла таких размеров и сплоченности, что стала представлять серьезную угрозу самой Китайской империи. Китайским историкам это государственное образование известно как империя сюнну[509]509
В своей высшей фазе империя сюнну раскинулась от Маньчжурии до глубинных районов Центральной Азии и господствовала над обитателями оазисов по всему пространству от Китая до Сырдарьи, так же как и над кочевыми ордами до самого Аральского моря. В федерацию было объединено большое число различных этнических групп, отличающихся по расовой и языковой принадлежности. Основная группа этих народов скорее всего говорила на тюркских языках и, вероятно, имела какое-то отношение к гуннам более поздней европейской истории. Этот вопрос неясен и спорен, так как между последними китайскими записями о продвижении сюнну на запад во II в. н. э. и сообщениями о появлении гуннов в Южной России в конце IV в. н. э. – большой пробел как хронологически, так и географически. В промежутке между этими датами оставались широкие возможности для распадов и воссоздания вновь военных союзов и альянсов между небольшими группами кочевников, в которых любое кочевое «государство» рассеивалось по степи на время перегона скота на новые пастбища. Так что преемственность между военно-политическим объединением, известным китайцам как сюнну, и аналогичным союзом, который европейцы знали как гуннов, очень сомнительна. См. William M.McGovern, The Early Empires of Central Asia, pp.87-121, 467-70; E.A.Thompson, A History ofAttila and the Huns (Oxford: University Press, 1948), pp.43-46; Franz Altheim, Reich gegen Mitternacht: Asiens Weg nach Europa (Hamburg: Rowohlt, 1955), pp.27-29.
[Закрыть]. Причем следует отметить, что решающим в процессе консолидации новой империи стала военная кампания императора Цинь на неспокойные, однако с политической точки зрения раздробленные кочевые племена – соседей Китая[510]510
Ср. осторожную реакцию варваров на проникновения Саргона Аккадского в пограничные области Месопотамии, упомянутую выше.
[Закрыть], поскольку в 214 г. до н. э. Ши-хуанди вытеснил племена, ставшие ядром конфедерации сюнну, из Внутренней во Внешнюю Монголию. На новых территориях изгнанники создали отлаженную военно-политическую структуру, основанную на абсолютной покорности военному лидеру и строгом подчинении традиционной межплеменной вражды более важной верности военной конфедерации.
Без сомнения, сила новой военной организация была вначале испытана на племенах Внешней Монголии; но с началом гражданской войны в Китае после смерти Ши-хуанди в 208 г. до н. э. сюнну быстро вернули свои прежние пастбища во Внутренней Монголии и перешли к дальним рейдам в глубь китайской территории. После тяжелой и почти катастрофической кампании новый китайский император Хань был вынужден заключить договор, по которому вся территория Монголии отходила под контроль империи сюнну и, кроме того, Китай стал выплачивать дань в пользу нового варварского государства[511]511
Дипломатическое соглашение, заключенное в 200 г. до н. э., отражало то, что сегодня мы можем рассматривать как обычные, «нормальные» взаимоотношения между Китаем и кочевниками. Ясно, что время от времени эти соглашения нарушались – или Китаем для разгрома набиравших силу кочевников, или степняками, пытавшимися завоевать часть либо даже весь Китай. Однако «нормальность» отношений регулярно подтверждалась обеими сторонами. Усилия по объединению степи и китайского сельскохозяйственного мира в единую политическую единицу никогда не имели успеха. То одна, то другая половина такого составного государства регулярно отделялась: либо завоеватели-кочевники начинали постепенно ассимилироваться и становиться чужими для оставшихся пастухами соплеменников, либо китайские воины, вынужденные жить и воевать, подобно кочевникам, выходили из повиновения императорскому окружению, далекому и чуждому для них.
Долговечность этих «нормальных» отношений определялась набором взаимных выгод, которые извлекали обе стороны по заключенному соглашению. Китайская дань позволяла военному правителю орды по-царски содержать свой двор и, что, возможно, было гораздо важнее, давала ему средство держать свое ближайшее окружение в лояльности и послушании, награждая их драгоценными дарами – шелками, изделиями из благородных металлов и другими предметами роскоши. С китайской точки зрения, такие дары были дешевой формой страхования от набегов из степи. См. Owen Lattimore, Vie Inner Asian Frontiers of China (New York: American Geographical Society, 1940), где приведен более детальный анализ этих многовековых взаимоотношений и зависимости их от географических факторов.
[Закрыть].
Возникновение и быстрый рост новой военной империи на территории Монголии представляли серьезную угрозу степным народам дальше к западу. Империя сюнну не испытывала ни политических трудностей, ни географических преград на пути к практически безграничному военному распространению в сторону степи. Любая военная победа просто означала захват новых земель и расширение пастбищ, а также увеличение военного ресурса империи за счет присоединения новых племен.
ПЕРВОЕ СМЫКАНИЕ ЕВРАЗИЙСКОЙ ОЙКУМЕНЫ
Конечно, фактор расстояния все же накладывал определенные ограничения на размеры империи: без высокоразвитой почтовой системы распоряжения верховного вождя не могли быть эффективными за тысячи миль. Кроме того, если империя кочевников стремилась достигнуть сплоченности надолго, привычка к выполнению таких распоряжений могла быть привита только путем передачи местной власти человеку, чье влияние основывалось не на том, что он традиционный предводитель местного племени, а на том, что он назначен самим верховным вождем. Все эти положения были развиты империей кочевников в полной мере лишь в XIII в. н. э., когда монголы господствовали не только над всей евразийской степью, но и над земледельческими районами в Китае, Среднем Востоке и Европе. Однако во II в. до н. э. империя сюнну была во многом примитивной и неустойчивой структурой. После первой волны завоеваний в 209-174 гг. до н. э. вожди-победители неизменно обнаруживали, насколько трудно контролировать союзные племена, чья верхушка подчинялась приказам, лишь когда считала, что может извлечь из этого непосредственную пользу.
Тем не менее военная мощь этой первой великой империи восточных степей привела к широкомасштабному переселению народов, ведь бегство было единственной альтернативой покорению. Многие кочевники подчинились, но некоторые предпочли бежать в более богатые и относительно безопасные земли к западу и к югу. Их движение дало толчок охватившей всю Евразию волне миграций. Таким образом, в результате политической консолидации сюнну в Монголии впервые степной градиент проявился в полную силу.
* * *
Протагонистами последующих политических потрясений стали ираноязычные народы; поскольку саки и кушаны в Афганистане и Индии, парфяне в Иране и сарматы в Южной России, похоже, говорили на иранских диалектах. Бегство этих народов из центрально-азиатских степей освободило пространство для тюркоязычных племен[512]512
Действие степного градиента повернуло вспять поток, приведший ранее первых крестьян-земледельцев, затем колесницы и, наконец, всадников-кочевников с запада на восток через оазисы и степи Азии. Таким образом, запущенное во II в. до н. э. этноязыковое течение продолжало действовать на протяжении около 1600 лет и привело сперва тюрков, а со временем монголов далеко на запад. Это движение вновь было обращено вспять уже в новое время с колонизацией и завоеванием Сибири и Средней Азии русскими.
[Закрыть]; а их завоевания отодвинули политические границы эллинизма обратно к Евфрату.
Подробности, а иногда и общая картина этих миграций и завоеваний, к сожалению, неясны. Хронологическая неопределенность окружает центральное событие всей драмы – консолидацию Кушанской империи[513]513
Ученые, оценивая начало кушанской эры, приводят даты начиная с 80 г. до н. э. и до 278 г. н. э. См. Louis de la Vallee Poussin, Vlnde aux temps des Mauryas et des barbares, Grees, Scythes, Parthes, Yuetchi (Paris: E. de Boccard, 1930), pp.343-74. Самое свежее исследование, с которым я ознакомился, осторожно предполагает, что консолидация империи произошла около 46 г. н. э.;. но надежного подтверждения этому по-прежнему нет. Roman Ghirshman, Begram: Recherches archeologiques et historiques sur les Kouchans (Cairo: Institut Franfais d'Archeologie Orientale, 1946), pp. 118-24.
[Закрыть], временно закрывшей границу между Ираном и степью для новых вторжений кочевников и вследствие этого создавшей политический климат, благоприятствовавший караванной торговле, которая связала Индию, Китай и Ближний Восток крепче, чем когда бы то ни было. Однако общая канва событий представляется довольно ясной. Ни Рим, ни Китай на обоих оконечностях ойкумены не были глубоко затронуты военными и политическими процессами, происходившими в степях, аж до конца II в. н. э. Развитие этих государств, следовательно, происходило главным образом на основе внутреннего баланса сил; поразительное сходство между римской и ханьской историей можно отнести за счет сходства социальных структур двух империй.
Посреди Евразии, однако, волны, поднятые империей сюнну, были ощутимы весьма остро, когда массированное вторжение племен юэчжи[514]514
Племена, известные под этим именем китайским историкам, бежали из современной провинции Ганьсу около 165 г. до н. э. Они сначала обосновались в районе реки Или в современном Казахстане, а затем перекочевали далее на запад в нынешний Афганистан, где, вероятно, часть их составила ядро Кушанской империи. В научный обиход не вошло никакое другое название для юэчжи, несмотря на то, что китайский термин может ввести в заблуждение, будучи применен для обозначения ираноязычного народа. См. Berthold Laufer, The Language of the Yiie-chi or Indo-Scythians (Chicago: R.R.Donnelley & Sons, 1917); Sten Konow, «On the Nationality of the Kusanas», Zeitschrift der deutschen morgenlandischen Gesellschaft> LXV1II (1914), 85-100.
[Закрыть] и саков привело к смене политического режима в Восточном Иране. Заметной жертвой этого переселения народов стало Греко-Бактрийское царство[515]515
Несколько греческих правителей еще удержались в течение столетия после этого к югу от Гиндукуша.
[Закрыть]. Парфия выдержала натиск гораздо успешнее. Хотя начальный шок от набегов саков заставил парфянских монархов ослабить хватку на Месопотамии (которую они только недавно завоевали у Селевкидов), при царе Митридате II (123-87 гг. до н. э.) это государство снова воспряло. В результате многие сакские князьки признали верховенство Парфии, а на западных границах Митридат смог построить могущественную империю, объединившую Западный Иран с Месопотамией и Арменией. Через сто с лишним лет на восточных границах Парфии возникла Кушанская империя. Консолидация кушанской мощи вытолкнула орды саков из Бактрии в Индию, где они создали ряд мелких государств. Кушаны, однако, вскоре последовали за своими побежденными соперниками на юг и покорили большую территорию Северо-Западной Индии в дополнение к своим владениям по северную сторону гор[516]516
Ход этих событий весьма неясен, и хронология установлена неудовлетворительно. Среди племен, вторгавшихся в Индию, явно были как парфяне, так и саки, – возможно, потому, что некоторые саки продолжали считать себя парфянскими подданными. Большинство из сакских княжеств было позже включено в Кушанскую империю; но некоторые правители далеко затерянных государств («сатрапы Уджжайна») пережили кушан и, возможно, никогда не признавали над собой никакой чужой власти, разве что в наиболее общем смысле. Ср. Cambridge History of India, I, 563-85; La Vallee Poussin, Vlnde aux temps der Maury as, pp.261-328.
[Закрыть].
Консолидация Кушанской империи привела к отклонению маршрутов степных миграций к северу. В результате орды сарматов, прорвавшись в промежуток между Каспийским морем и Уральскими горами, вытеснили частично эллинизированных скифов с богатых пастбищ в Южной России и на Нижнем Дунае. Вследствие этого римские легионы, расквартированные на Дунае, в 172 г. н. э. впервые встретили носителей полностью развитого степного способа ведения войны – сарматов[517]517
См. Michael I.Rostovtzeff, Iranians and Greeks in South Russia, pp.113-46.
[Закрыть]. Но как раз незадолго до первого документированного столкновения между римскими и сарматскими воинами произошел распад самого изначального источника военно-политического возмущения в степях – империя сюнну, не выдержав долгих войн с китайцами и раздираемая внутренними неурядицами, пала около 160 г. н. э. под ударами нового завоевателя, пришедшего из земель к северу от Монголии[518]518
Это событие, вероятно, отмечает первое появление монгольских племен на исторической сцене. См. Rene Grousset, UEmpire des steppes (Paris: Payot, 1939), pp.73, 93-94.
[Закрыть]. Впрочем, и новая победоносная конфедерация кочевников не пережила своего основателя; племена восточной степи вернулись назад к состоянию военной распыленности, что дало их соседям передышку более чем на столетие.
* * *
Два аспекта цивилизованного отклика на эти степные миграции заслуживают внимания. Во-первых, отступление эллинистического владычества из Месопотамии и Ирана не привело к искоренению эллинистической культуры в этих землях. Парфянский двор был сам, по крайней мере поверхностно, эллинизирован[519]519
Согласно Плутарху (Жизнь Красса, 33), цари Парфии и Армении, только что скрепившие союз династическим браком, смотрели представление пьесы Еврипида «Вакханки», когда посланники с поля битвы при Каррах бросили на сцену отрубленную голову Красса. См. Nelson C.Debevoise, A Political History of Parthia (Chicago: University of Chicago Press, 1938), p.93.
[Закрыть]; и цари продолжали «филэллинскую» политику по отношению к городам своей империи. Даже полуварвары-саки, столкнувшись с необходимостью править страной с прочно устоявшейся городской жизнью и сельским хозяйством, решили опереться на эллинистическую культуру в той мере, в какой это позволяли их простые привычки[520]520
Римляне, выжившие б Гашиш эпохи Меровингов, представляют грубую параллель с ситуацией в Бактрии при власти саков.
[Закрыть].
Во-вторых, парфяне смогли выдержать, а затем и повернуть вспять натиск кочевников, потому что они выработали новое сочетание вооружения и тактики, эффективное против степных конных лучников. Ключевым элементом было выведение породы высоких сильных лошадей, способных нести на себе столько доспехов, сколько требуется, чтобы сделать и лошадь, и всадника неуязвимыми для стрел[521]521
Эксперименты с доспехами для защиты от конных лучников начались вскоре после того, как зародилась тактика степной легкой конницы. Геродот сообщает, например, что массагеты, населявшие приблизительно тот же регион, откуда позднее пришли парфяне, защищали своих лошадей металлическими нагрудниками в 530 i. до н. э. См. Геродот, т. 1, 215.
Следовательно, в I в. до н. э. новшеством была не сама идея, а масштаб, в котором были использованы защитные доспехи, и сила лошадей, позволившая латной коннице сохранять жизненно необходимую подвижность даже под тяжестью металлической защиты. Одна из теорий гласит, что большая лошадь Восточного Ирана была выведена в результате скрещивания разных пород. См. W.W.Tarn, Hellenistic Military and Naval Developments (Cambridge: Cambridge University Press, 1930), pp.77-83. С другой стороны, открытие, что лошадей можно кормить запасенной люцерной и таким образом обеспечивать им полноценное питание круглый год, может вполне удовлетворительно объяснить выведение породы больших сильных лошадей. Из китайских источников ясно, что великолепные «небесные аргамаки», казавшиеся столь ценными императору У-ди, что он отправил за образцами новой породы экспедицию в Ферганскую долину, питались люцерной, которую затем специально ввезли в Китай (вместе с виноградом) в результате еще одной экспедиции (101 г. до н. э.) См. W.P.Yetts, «The Horse: A Factor in Early Chinese History», Eurasia Septentrionales Antiqua, IX (1934), 231-55.
[Закрыть]. Отряд конных латников может спокойно стоять, пережидая нападение кавалерии степняков, отвечая стрелой на стрелу, пока не иссякнут стрелы и не устанут кони нападающих, тогда последняя решающая атака с большой вероятностью сможет сломить боевой дух и рассеять войско степных агрессоров. Тяжелая кавалерия едва ли способна настичь легких степных лошадей; но отряды латников в состоянии преградить доступ степным лучникам в любые пределы и превратить их отступление в бегство. В итоге введение тяжелой конницы – или катафрактов, как их позднее назвали византийцы, – установило довольно точное равновесие между степным и цивилизованным способом ведения войны. Кочевники не могли перенять новый цивилизованный тип доспехов, так как открытая степь не дает достаточного фуража, чтобы содержать больших лошадей[522]522
На более увлажняемой западной части степей этот фактор был не столь существенным; и сарматы действительно содержали довольно большие силы конницы нового типа. Возможно, в этом заключалось их главное превосходство над скифами.
Далее к востоку престиж (и красота) больших лошадей сделали их предметом роскоши, который вождь стремился содержать даже ценой больших расходов. На Алтае вождей хоронили как с низкорослыми степными лошадками, так и с большими лошадьми. Исследование содержания желудков этих лошадей (возможное благодаря тому, что вечная мерзлота хорошо сохранила останки) показало, что их кормили зерном – пищей, предназначенной для людей! -а состояние копыт указывает на то, что их содержали в стойлах. См. Татага Talbot Rice, The Scythians (London: Thames & Hudson, 1957), p.71.
[Закрыть]. Аналогично цивилизованная кавалерия не могла проникать далеко в степи без того, чтобы самим освоить (как китайцы, собственно, и сделали) тип легкой конницы. Наступила тысячелетняя патовая ситуация, когда каждый тип кавалерии имел решающее преимущество в родном окружении, но не мог проникнуть в пределы соперника за исключением единичных случаев, когда военная организация и социальная сплоченность одной или другой стороны противостояния ослабевали[523]523
Максимальная эффективность катафрактов зависела от стремян, давших всаднику прочную посадку на лошади и позволивших тактику таранного удара. Кавалеристы, способные атаковать с копьями наперевес (как средневековые рыцари в Западной Европе), вкладывая в силу удара вес лошади и всадника, могли сломить любую противостоящую армию, если только она не прибегала к той же тактике.
Не исключено, что это великое изобретение западно-европейской военной мысли, где древние предрассудки против лука продолжали оставаться в силе вплоть до времен битв при Креси (1346 г.) и Азенкуре (1415 г.). Иранские и византийские катафракты не страдали такими предрассудками и регулярно применяли луки в бою, лишь время от времени вступая в рукопашную схватку. Тем не менее наскальный барельеф эпохи Сасанидов доказывает, что иранские катафракты тоже могли атаковать с копьями наперевес. Возможно, таким образом, европейский рыцарь явился результатом не столько западного нововведения, сколько неспособности Запада освоить весь арсенал военного искусства катафрактов.
Вопрос о том, когда и где были изобретены стремена, довольно неясен. Линн Уайт в работе: Lynn White, Medieval Technology and Social Change (Oxford: Clarendon Press, 1962) относит первое применение стремян в Индию; другие (с весьма слабыми доказательствами) приписывают это степным кочевникам. Достоверно лишь то, что стремена впервые получили распространение в V-VI вв. н. э. как в Китае, так и в Европе. См. M.Rostovtzeff, Iranians and Greeks in South Russia, p. 130; Tamara T.Rice, Tire Scythians, p.50; E.H. Minns, The Scythians and Greeks (Cambridge: University Press, 1913), p.250; Charles Singer (ed.), A History of Technology, II, 556-57.
[Закрыть].
КИТАЙ И СТЕПЬ
В течение четырех столетий между 200 г. до н. э. и 200 г. н. э., пока парфяне и кушаны стояли в авангарде разработки и совершенствования цивилизованного вооружения, способного противостоять военному вызову степняков, Китай наслаждался сравнительной стабильностью. Несмотря на увлечение У-ди «небесными аргамаками», императоры династии Хань пришли к выводу, что новый тип тяжелой кавалерии слишком дорог, поскольку больших лошадей и люцерну можно было разводить, только исключив часть земель из производства пищи для людей. Они предпочли вести войну на территории врага, посылая в степь отряды на малорослых и неприхотливых степных лошадках, подобно войскам противника[524]524
См. Berthold Laufer, Chinese Clay Figures. Part I: Prolegomena on the History of Defensive Warfare (Chicago: Field Museum of Natural History, 1914), pp.218-34. Как в любой пограничной области, за которую длилась упорная борьба, по обе стороны границы между Китаем и сюнну возник слой людей, для которых война была главным занятием и которые имели гораздо больше общего друг с другом, чем с мирным населением в тылу. Нередко случалось, что воины переходили на сторону противника как в одном, так и в другом направлении; знаменитые полководцы могли обычно рассчитывать на теплый прием в лагере врага и на новый командный пост, теперь уже против своих недавних друзей. Между воинами пограничья выработался рыцарский кодекс; а неустрашимый командир, атакуя во главе своего отряда, вызывал восхищение как у своих, так и у врагов. Подтверждающие примеры см. W.M. McGovem, The Early Empires of Central Asia, pp. 130-302.
[Закрыть].
Эти пограничные войны, однако, не затрагивали слишком глубоко внутренние дела Китая. Политическое единство страны оставалось непоколебимым; политический и социальный баланс, выработанный при первых императорах династии Хань, сохранялись без существенных изменений до 9 г. н. э. В этом году необычайно энергичный дворцовый интриган Ван Ман воспользовался своими брачными связями с императорским семейством для того, чтобы узурпировать трон. Затем он затеял нечто вроде революции, обращенной в прошлое, провозгласив возврат к действительным или вымышленным обычаям периода Чжоу в противовес «искажениям» более поздних режимов Цинь и Хань. Однако под прикрытием подобного фундаменталистского конфуцианства Ван Ман не стеснялся подделывать старинные тексты, исправляя или «дополняя» их, когда ему было выгодно[525]525
Насколько длительным оказалось влияние изменений, внесенных в конфуцианские тексты при Ван Мане, остается спорным; но вероятно, их следы сохранились в версиях, дошедших до более поздних времен.
[Закрыть]. Его реформы имели неожиданный результат; дискредитировав установленный порядок, он тем самым спровоцировал массовое крестьянское восстание против помещиков, чиновников и ростовщиков. Вскоре сторонники общественного порядка и старой императорской династии выступили с оружием как против Ван Мана, так и против восставших крестьян. Ван Ман быстро потерял трон (22 г. н. э.)[526]526
Он встретил смерть, сидя на троне во всех регалиях, надеясь, возможно (если он в самом деле твердо верил в конфуцианскую доктрину), что грубая солдатня, отрубившая ему голову, будет потрясена, оказавшись в его августейшем присутствии и в окружении величественной обстановки.
[Закрыть]; но потребовалось еще 14 лет гражданской войны для того, чтобы объединить Китай под властью одного из потомков династии Хань.
Так была создана династия поздних Хань, продержавшаяся до 220 г. н. э. В основном, императоры этого периода не обладали способностями и энергией, отличавшими основателей династии; кроме того, у вершины власти процветали интриги и насилие. После 184 г. н. э. центральное правительство все более утрачивало контроль над провинциями. Соперничавшие полководцы манипулировали марионетками-императорами и с переменным успехом пытались создать структуры личной власти. Многочисленные народные восстания, возглавляемые последователями даосизма, обладавшими, по их собственному утверждению, магическими способностями, только усиливали беспорядок и добавляли элемент идеологического противостояния гражданскому раздору. Фарс единства империи завершился в 220 г. н. э., когда последний ханьский император официально отрекся от престола по требованию военачальника, который уже семь лет держал его в заключении.
Несмотря на интриги, столь часто уродовавшие политику династии Хань, и на несчастья и беспорядки, преобладавшие на закате династии, сложно переоценить конструктивное значение периода Хань в целом. Идеал единого Китая, управлявшегося в соответствии с конфуцианским учением, был навсегда запечатлен в китайской ментальности почти четырьмя столетиями, в течение которых ханьские императоры (во всяком случае теоретически) служили этому идеалу. В этот же период были практически установлены исторические границы Китая. В течение нескольких поколений солдаты, чиновники и учителя включили обширные области к югу от реки Янцзы в ареал китайской культуры; кроме того, ханьские завоевания в Корее, Средней Азии и Монголии направили могучий поток китайского влияния на эти пограничные земли. Иными словами, при Хань Китай стал Китаем в политическом и географическом смысле; и до сего дня китайцы помнят об этом, называя себя в разговорах «детьми Хань»[527]527
Эти рассуждения о политике Хань основаны на работах: W.Eberhard, A History of China (London: Routledge & Kegan Paul, 1948), pp.71-105; O.Franke, Geschichte des chinesischen Reichesy I, 358-431; Pan Ku, The History of the Former Han Dynasty, Homer H.Dubs (trans.), 3 vols. (Baltimore, Md.: Waverly Press, 1938-55).
[Закрыть].
