Текст книги "Восхождение Запада. История человеческого сообщества"
Автор книги: Уильям Мак-Нил
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 70 страниц)
Когда Ксеркс, сын Дария, унаследовал персидский трон в 485 г. до н. э., в наследство ему достались две важные военно-политические проблемы. Первой, и самой неотложной, было восстание в Египте, которое армия Ксеркса подавила только после жестокой борьбы. Второй была безопасность его восточных границ по побережью Эгейского моря. Как источник постоянной нестабильности, эта проблема возникала из-за отказа греческого мира, лежавшего по другую сторону моря, признать персидское господство. Кроме того, Ксеркс унаследовал от своих предшественников Кира, Камбиза и Дария также и военную традицию, которая требовала внести свой вклад в расширение империи завоеванием новых земель. Еще Дарий был предан идее укрепить престиж Персии и расширить владения за счет греческих территорий. Поэтому сразу после усмирения Египта Ксеркс мобилизовал свои армию и флот для завоевания Греции.
Многие греки, включая хорошо осведомленных и мудрых дельфийских верховных жрецов, понимали, что даже союз греческих городов-государств не сможет на равных противостоять мощи персидской армии. Но несмотря ни на что, наскоро созданная коалиция из двадцати с небольшим греческих полисов, которую к тому же ослабляли многоначалие и неопределенность в стратегии, вопреки всем ожиданиям смогла дать решительный отпор войскам персов. За несколько последующих лет военная инициатива полностью переходит к грекам. Серия наступательных кампаний под афинским руководством, длившихся до 448 г. до н. э., привела к освобождению всех греческих (и некоторых негреческих) эгейских городов от власти персов.
Последствия этой победы для греков были так же замечательны, как и сама победа. Спарта, в прошлом определявшая мощь Греции, замкнулась в консервативном застое, почувствовав опасность своему внутреннему общественному строю[405]405
См. жизненный путь спартанского царя Павсания, который командовал греческими войсками в сражении при Платеях (479 г. до н. э.) и попытался использовать победу для создания собственной империи. Потерпев неудачу, он умер от голода, когда спартанцы заточили его в храме, где он попросил убежища.
[Закрыть]. Афины выбрали противоположный курс -рискуя всем и не отказываясь ни от чего. До греко-персидских войн Афины не значились среди преуспевающих и мощных греческих полисов. Но после этих войн, и в значительной степени именно благодаря им, Афины стали центром всего, что было наиболее активно в греческой цивилизации. Экономически Афины доминировали в торговле на всем Восточном Средиземноморье и Черном море; политически они сформировали и возглавили грозную конфедерацию городов-государств, которые успешно победили персов, и временами казалось, что Афины стали центром всего греческого мира. Их культура, литература и искусство затмили все созданное до этого в Греции; именно Афины внесли в эллинизм новые совершенные формы выражения, которые постепенно стали стандартом для всех знакомых с греческой культурой. Расцвет Афин в течение полувека между изгнанием персов из Европы и началом Пелопоннесской войны в 431 г. до н. э. был, вероятно, самым ярким олицетворением эпохи так называемого золотого века в истории[406]406
Население Афин в период так называемого золотого века не превышало четверти миллиона человек. Число взрослых граждан мужчин в Афинах, вероятно, составляло примерно 35-50 тыс. человек накануне Пелопоннесской войны, а полное население Аттики – 250-350 тыс. человек, из которого почти половина были рабы и лишенные гражданских прав иностранцы. См. Julius Beloch, Die Bevolkerung der griechisch-romischen Welt (Leipzig Duncker & Humblot, 1886), pp.99-101, A.W.Gomme, The Population of Athens in the Fifth and Fourth Centuries B.C. (Oxford: Basil Blackwell, 1957), Appendix: «The Citizen Population of Athens during the Peloponnesian War».
[Закрыть].
Основой небывалого взлета в развитии Афин стал их флот. Он был создан незадолго до греко-персидских войн, когда Фемистокл убедил афинян профинансировать строительство нового флота за счет прибыли от разработки новых месторождений серебра в Аттике. Две сотни трирем, самых современных в то время военных судов, позволили Афинам сыграть решающую роль в войне. Поражение персидского флота в битве при Саламине в 480 г. до н. э. вынудило большую часть персидской армии отступить обратно в Азию из-за недостатка снабжения[407]407
См. George B.Grundy, Vie Great Persian War (London: John Murray, 1901) для захватывающей реконструкции столь запутанно описанных Геродотом исторических событий.
[Закрыть]. Более того, доминирование афинского флота позволило вести войну и по другую сторону Эгейского моря, и это привело к освобождению из-под персидского владычества греческих городов в Малой Азии. Вдобавок благодаря контролю Афин над Эгейским и смежными морями флот доставлял грузы из Восточного Средиземноморья в афинский порт Пирей.
Развитие флота имело два важных последствия для афинского полиса.
Во-первых, это укрепило демократию в Афинах, а также закрепило привычку к агрессивной внешней политике. На флоте беднейшие граждане играли основную роль, поскольку гребцам, ведущим суда в сражение, кроме сильных мускулов, не требовалось никакого снаряжения[408]408
Тренированность гребцов в бою была крайне важна, поскольку только с единым и ритмичным взмахом корабль был способен опережать и превосходить в маневренности противника. Так как военно-морская тактика афинян предполагала использование корабля в качестве тарана для поражения кораблей противника на поперечном курсе, все зависело как от скорости и маневра каждого судна в отдельности, так и от единства действий эскадры в целом.
Тренировки и отработка слаженности при гребле были сродни тренировкам пехотинцев в составе боевых фаланг. Фактически от команд кораблей требовали даже более высокой дисциплины – каждый гребец, находясь спиной к движению, должен был действовать вслепую, как часть машины, и не мог взглянуть, где судно и что за опасность. Дисциплина среди гребцов также не могла поддерживаться за счет звериной жестокости, необходимой в рукопашном бою. И все же, несмотря на различия, общим в обучении гоплитов и гребцов был упор на подчинение командирам и чувство личной причастности к общему успеху.
Имелось, однако, одно жизненно важное новшество. Поскольку фаланга была единственным родом войск полиса, военное обучение и чувство гражданской сплоченности шли рука об руку. Когда возник второй род войск, открылась потенциальная трещина между тяжеловооруженными пехотинцами (гоплитами) и гребцами. Пока афинский флот действовал главным образом за морями и его победы прямо не влияли на земледельцев, которые составили основу боевой фаланги, эта трещина была незначительна. Но как только в ходе Пелопоннесской войны агрессивность Афин, сконцентрированная главным образом в ее флоте, привела к бедствиям для фермеров-гоплитов в связи с оккупацией вражескими войсками части территории Аттики, напряжение между зажиточными гоплитами и неимущими гребцами обострились.
[Закрыть]. Таким образом, демократическая форма правления в Афинах чрезвычайно укрепилась, поскольку каждый гражданин Афин, даже слишком бедный, чтобы позволить себе стать гоплитом, мог поступить на престижную военную службу гребцом. Кроме того, агрессивность афинского полиса только возросла, когда плата гребцам и доходы от военной добычи стали необходимой, или по крайней мере желательной, статьей дохода удивительно большого числа афинских граждан[409]409
Быстрое увеличение численности населения не оставляло мелким афинским землевладельцам никакого выбора, кроме поиска дополнительных доходов за пределами Греции. Ферма отца была уже не в состоянии прокормить семьи нескольких сыновей. Аристотель в своем труде {Constitution of Athens, 24) подсчитал, что во время Пелопоннесской войны число гребцов, внесенных в платежную ведомость, составляло примерно 20 тыс. человек. Не все они, конечно, были гражданами полисов. Однако, если считать общее число афинян, принимавших участие в войне, а это около 35-50 тыс., что, вероятно, составляло максимальное число афинских граждан в 431 г. до н. э., то становится очевидным, в какой мере население Афин зависело от ежегодных военно-морских экспедиций и за счет чего пополнялся бюджет многих семейств. Высокую интенсивность роста численности населения иллюстрирует и тот факт, что приблизительно 10 тыс. семейств эмигрировали из Аттики в колонии (клерухии) в период между 479 г. и 431 г. до н. э.
[Закрыть]. На этом фоне становится понятной причина безжалостных и непрекращающихся военно-морских акций Афин, которые внесли полнейший хаос в античный мир с 480 г. по 404 г. до н. э.
Во-вторых, по мере того как граждане Афин столкнулись с новыми условиями жизни и странными обычаями новых мест – это происходило как в ходе их экспедиций на заморские территории, так и оттого, что выходцы из других мест стали селиться в городе, становившемся коммерческим центром всего Восточного Средиземноморья, – традиционные верования и отношения подверглись быстрой эрозии. Многие общественные и социальные институты, а также система связей между верхами и простым людом, землевладельцами и безземельными крестьянами, рабами и свободными людьми глубоко изменились, а новые идеи, трактующие человеческое бытие и место человека во вселенной, получили широкое распространение, когда сдвинулись прежние общественные ориентиры.
И все же целых полвека, вплоть до лишений и поражения в Пелопоннесской войне (431-404 гг. до н. э.), которая положила конец расцвету Афин и вывела на поверхность до той поры сглаженные благосостоянием внутренние конфликты, отказ от прежних норм и отношений, несомненно, казался многим афинянам скорее освобождением, чем потерей. Нищета малоземельных граждан облегчалась распределением богатств от имперского грабежа, податей и торговли. Казалось, нет пределов, которых бы не достигли афиняне. Преданность каждого гражданина задаче преумножения величия и славы Афин казалась удовлетворяющим и достаточным идеалом для человеческих устремлений, идеалом достаточно всеобъемлющим, чтобы развивать и использовать лучшие качества граждан всех сословий и состояний.
Короче говоря, в течение нескольких коротких, но ярких десятилетий были показаны успехи столь значительные, что почти для всех афинян унаследованные законы и этические ценности образовали фундаментальные основы всей их жизни. При этом, хотя общественное устройство оставалось незыблемым, новые контакты с широким и разнообразным окружающим миром побудили пытливые умы переосмыслить природу вселенной и человека. С эмоциями, надежно связанными с привычной социальной структурой, и с разумом, освобожденным от обязательств по отношению к каким-либо особым догматичным взглядам, афиняне были идеальным объектом для культурного развития. Восхищение всех последующих поколений лишь подтверждает, насколько полно они смогли использовать свои возможности.
Политическая история греческих городов-государств в V-IV вв. до н. э. представляет собой классический пример того, как распределенный между городами суверенитет, поддерживаемый при равновесии сил между ними, может развиться через ряд нестабильных союзов в гегемонию отдельного пограничного государства[410]410
Вероятный аналог такому развитию в ранней истории Месопотамии уже был упомянут выше. Без сомнения, такой ход событий представляет собой повторяющийся сюжет межгосударственной политики, который мир, вероятно, еще не раз увидит. Однако справедливости ради следует признать, что этот греческий прецедент вызывает определенную гордость. Неподражаемое очарование страниц Геродота, строгий стиль истории Фукидида и красноречие Демосфена позволяют нам более полно и ярко представить переломные моменты политического развития Греции. И это дает нам возможность сделать определенные политические выводы о вероятности повторения аналогичных процессов в других местах и в совсем другие времена. Все это придает изучению классической истории Греции то особое интеллектуальное возбуждение, доступное даже для относительно лишенного воображения ума, как говорил лорд Актон: «Не грузом на памяти, но просвещением души». John Emerich Edward Dalberg, Lord Acton, Lectures on Modern History (London: Macmillan & Co, 1906), p.317 См. комментарии А.Дж.Тойнби о специфическом влиянии классиков Греции на современные умы в работе: A.J.Toynbee, The Tragedy of Greece (Oxford: Clarendon Press, 1921), pp.8-15.
[Закрыть].
Суверенный греческий полис победил с небывалым успехом в Персидских войнах. Неожиданный исход вторжения Ксеркса в 480 г. до н. э. убедительно доказал многим, в частности и Геродоту (ок. 484-424 до н. э.), что под защитой богов свободные люди, объединенные в города-государства, могут не бояться никакой военной опасности извне, развивая личную гражданственность и стремясь к славному общественному величию, невозможному при самодержавии[411]411
Этой темой пропитаны произведения Геродота, а особенно речь Демарата, обращенная к Ксерксу, VII, 102-4.
[Закрыть]. И все же в глубине этого феномена лежал парадокс, который вскоре стал очевиден, – чрезмерное возвышение одного полиса приводило к утеснению свободы и величия его соседей. Еще в VI в. до н. э. при гегемонии Спарты на Пелопоннесе встал вопрос о том, где пролегает законный предел свободы каждого полиса в международных делах (т.е. во взаимоотношениях между полисами). Этот вопрос стал актуальным после 466 г. до н. э., когда Афины начали преобразовывать союз городов в империю со структурой налогов и податей[412]412
Афины, таким образом, стали, возможно, даже в глазах коренных греков «городом-тираном», нарушающим исконные права и свободы греков, которые их отцы доблестно защищали в битвах при Саламине и Платеях. См. слова Перикла, записанные Фукидидом: Thucydides, II, 63.
[Закрыть], хотя изначально он создавался как свободная лига для защиты от персов.
Таким образом, афинский империализм очень быстро и ясно показал недостатки идеального представления о полисе, унаследованного еще из VI в. до н. э. Даже поражение Афин не решало эту дилемму; хотя Спарта и ее союзники вступили в Пелопоннесскую войну (431-404 гг. до н. э.) с декларируемой целью восстановления свободы греков, практический результат был совершенно иным. После 404 г. до н. э. победившая Спарта начала вмешиваться в дела других городов даже более своевольно, чем Афины; Фивы и Македония позже поступали точно так же. Откровенно говоря, суверенитет множества маленьких городов-государств не был реален в период, когда уже были созданы огромные армии и флоты, требующие для своего содержания дани и захватов. И все же, даже в III в. и II в. до н. э., несмотря на отдельные успешные усилия объединенного правительства, греческий партикуляризм оказывался слишком сильным, чтобы реализовать устойчивый союз или допустить управление извне. Только подавляющее военное превосходство Рима положило конец внутренним войнам.
Пелопоннесская война ускорила процесс как распространения, так и упадка греческой культуры. То, что начиналось в 431 г. до н. э. как локальная война на материковой Греции, распространилось на дальние области, поскольку в борьбе каждая из сторон искала союзников везде. Победа над Афинами стала возможна только после использования Спартой военной мощи персов. Территории на периферии – Сицилия и Южная Италия, Фракия, Македония, Эпир – также были вовлечены в войну и зачастую сами становились местом сражений либо поставляли наемников и обеспечивали стратегические базы. Таким образом, привлечение на свою сторону персидских сатрапов и фракийских царей, советов племен дикого Эпира или городских собраний Сицилии и Южной Италии – все это в итоге слилось в систему дипломатического и военного равновесия с центром на территории Эгейского бассейна. А так как тот же бассейн был центром эллинской культуры, другие народы, которых война свела с этой цивилизацией, стали так или иначе испытывать ее влияние. Персидские вельможи, подобные молодому Киру Младшему, наемные воины из варварской Акарнании (Эпира), сицилийские греки, которые обратили в рабов остатки афинской экспедиционной армии и, согласно легенде, освобождали тех, кто мог продекламировать стихи Еврипида, – все они, как и многие другие, восхищались и перенимали множество элементов афинской культуры.
И все же в самом сердце греческой цивилизации Пелопоннесская война в корне подорвала жизнь полисов. Во многих городах-государствах следствием военного времени стало деформированное, а то и вовсе разрушенное чувство гражданской сплоченности. То, что произошло, лучше всего можно описано словами Фукидида:
«…весь эллинский мир содрогнулся; всюду шла борьба между народными вождями, которые взывали к афинянам, и олигархами, призывавшими на власть лакедемонян [спартанцев]. В мирное время не было ни предлога, ни желания оглашать такие призывы; но когда идет война, возможность привлечь союзников становится как никогда желанной, и все это враги делали ради наибольшей выгоды для себя и наибольшего вреда другому…
Наступившие бедствия посеяли во всех эллинских странах всякое беззаконие. Простота древних, для которых честь была превыше всего, стала осмеяна и отринута; общество разбилось на враждебные лагери, где никто не доверял своим товарищам»[413]413
Перевод на английский R.Crawley, iii, 82, 83.
[Закрыть].
Греческие города-государства никогда больше полностью не оправились от таких потрясений. В Афинах после войны подозрение и взаимная ненависть разделили общество на группы, отделили богатых от бедных[414]414
Безземельные граждане и те, чьи малые земельные наделы едва обеспечивали прожиточный минимум, несомненно, чрезвычайно трудно переносили потерю дохода от военной и имперской службы, которая в V в. до н. э. помогала поддерживать их семьи. Однако потери среди населения в течение Пелопоннесской войны были настолько велики, что оставшиеся в живых имели возможность как-то сводить концы с концами. Впоследствии были приняты меры для предотвращения быстрого роста населения, характерного для сравнительно богатых дней имперского величия, например, оставление новорожденных младенцев на произвол судьбы. См. A.H.M.Jones, «The Social Structure of Athens in the Fourth Century B.C.», Economic History Review, VIII (1955), 141-55.
[Закрыть]; подобное происходило и в других греческих городах.
Старая концепция гражданства, по Периклу, с его требованиями равенства для каждого человека не могла полноценно действовать. Индивидуализм, политическая пассивность и чувство личного отчуждения распространились повсеместно. Карьера Ксенофонта (ок. 430-355 или 354 до н. э.), афинянина, который воевал в самом сердце Азии, будучи наемником на службе у Кира Младшего, а впоследствии удалился от активной жизни в поместье на Пелопоннесе, хорошо иллюстрирует ослабление связей греческого полиса, столь характерное для IV в. до н. э. Полный отчаяния эпилог его истории Греции, возможно, отражает широко распространенные усталость и замешательство в умах поколения, для которого старый идеал полиса уже не мог представлять ценности и в тоже время еще не могло возникнуть моральной и политической альтернативы. О сражении при Мантинее (362 г. до н. э.)[415]415
Например, сражение, которое положило конец краткому периоду верховенства Фив в Греции и в котором был убит сын Ксенофонта.
[Закрыть] Ксенофонт записал:
«Результат сражения был совершенно противоположен тому, который все ожидали… каждая из сторон заявляла о своей победе, хотя ни одна из них не получила ни малейшей прибавки к своей земле, ни новых союзников, ни владений по сравнению с теми, что они имели перед сражением. После сражения вопреки ожиданиям общее беспокойство и хаос в эллинском мире лишь увеличились. Однако я не собираюсь продолжать свой рассказ и оставляю эту возможность тем историкам, которым будет угодно написать о том, что за этим последовало»[416]416
Hellenica, vii, 5. A.J.Toynbee (trans.), in Greek Historical Thought (New York: New American Library, 1953).
[Закрыть].
В Афинах, единственном греческом полисе, о котором мы более-менее хорошо информированы, уже в IV в. до н. э. наблюдался процесс разделения функций, которые в V в. до н. э. выполнялись единым гражданским обществом. Профессиональные воины и полководцы все в большей мере ограничивались решением чисто военных проблем, как это стало привычным еще в период Пелопоннесской войны. Профессиональные ораторы и демагоги захватили контроль над городским собранием. Финансисты занялись весьма непростой задачей составления сбалансированного государственного бюджета.
Призывы к славному прошлому и былой славе Афин все еще находили отклик у афинян, но даже красноречие Демосфена (ум. 322 до н. э.) не могло сделать большего, чем раздуть слабый жар в гаснущих и слабо тлеющих угольках греческой цивилизации. Тесно спаянная в 500 г. до н. э. община со временем преобразовалась в гораздо более свободное, с явно выраженным космополитизмом, но значительно менее энергичное общество. Исключительная человеческая энергия, которая, собственно, и привела Афины к процветанию, уже никогда более не возродилась с былой силой. И все же формы культурного выражения, которые появились в Афинах в V в. до н. э., сохранились и активно использовались как пример для многих последующих поколений, придавая таким образом отпечаток необычности греческой цивилизации и обеспечивая ее вечную привлекательность.
ТРАГЕДИЯ. Несмотря на то что «песни козлов» распевали в архаическую эпоху во многих городах Греции, прославляя популярного, хотя и с плохой репутацией, бога Диониса, но только в Афинах из этого языческого ритуала родилось высокое искусство. Индивидуальный гений горстки поэтов наряду с богатством, позволившим обставить театральные подмостки, сделало принципиально возможным такое развитие. Важной и одновременно исключительно редкой в человеческой истории чертой театра того времени было достижение широкого взаимопонимания между драматургом и публикой. Это было возможно благодаря исключительной сплоченности греческого общества – сплоченности, которая выражалась в дионисийских фестивалях и других подобных публичных религиозных действах, каждое из которых само по себе было выразительным и постоянно обновляющимся драматическим представлением.
Религиозная направленность греческого искусства давала трагикам традиционный сюжет – то, что мы сегодня называем мифом, но что сами греки расценивали как древнюю историю, сохраненную сказителями в несистематизированной, а иногда и противоречивой форме. Ритуал, от которого берет свое начало трагедия, также определил обязательные драматические условности: хор, маски, стилизованная музыка и хореография. Неспособность восстановить все эти стороны греческой драмы привели современных ученых к подчеркиванию драматургической идеи; но изначально основной акцент действа заключался в воздействии на зрителей ритмами музыки и танца, а также внешним эффектом, когда актеры в масках двигались перед раскрашенными декорациями[417]417
Современная опера, если убрать музыку, костюмы и сценографию, дает, насколько мы знаем, примерное представление о греческой драме.
[Закрыть]. В течение V в. до н. э. афинская трагедия была обогащена множеством новшеств. Софокл, например, предложил ввести ступенчатые разрисованные декорации для создания трехмерной иллюзии, а новаторство в пении соло связывают с поздними пьесами Еврипида[418]418
D.W.Lucas, Vie Greek Tragic Poets (London: Cohen & West, 1950), pp.41, 48.
[Закрыть]. Еще одна тенденция в эволюции драмы, о которой до нас дошли сведения, – увеличение числа актеров, одновременно появляющихся на сцене, и соответственно в уменьшении значения хора.
Все эти нововведения развили в течение V в. до н. э. афинскую трагедию весьма существенно, однако глубоко укорененная традиция театрального действа осталась, по существу, неизменной. Даже неустанный в творческом поиске Еврипид (484 или 480-406 до н. э.) продолжал черпать сюжеты своих пьес из мифов, сохранил и хор, и другие традиционные атрибуты трагедии. В начале и середине столетия традиционные рамки античной трагедии позволяли Эсхилу (525-456 до н. э.) и Софоклу (495-406 до н. э.) свободно выражать свои мысли и возбуждать аудиторию, бросая вызов общепринятым условностям. Оба они могли освободить и углубить искусство трагедии без разрушения того ритуала, который религиозно связывал авторов со своими зрителями. Скорее всего ни Эсхил, ни Софокл не испытывали угрызений совести от того, что их произведения были довольно вольной интерпретацией старинных мифов, поскольку это было необходимо для удовлетворения их драматических целей. При этом, однако, традиционные представления об отношениях между богами и людьми остались важнейшей стороной в работах каждого из них. Возможно, моральное и теологическое значения этих трагедий, которые так тщательно изучают современные ученые, оставались недоступными для большинства зрителей. Но именно эти аспекты трагедии служили своеобразной пряностью для вдумчивого зрителя-знатока, и в то же время хорошо всем знакомая (и интересно обыгранная) фабула традиционных и известных историй с ритмом, пением и зрелищными эффектами была способна восхитить любого обычного гражданина.
Произведения Еврипида, однако, со временем перестали находить понимание у зрителя и стали терять популярность, поскольку интеллектуальный мир его героев находился на некоем удалении от переживаний простых граждан. По этой причине он более не мог выразить свои идеи полностью и свободно в рамках традиционных форм[419]419
Несмотря на посмертную популярность, которая затмила всех его предшественников, принято считать, что Еврипид не был хорошо принят современниками. Его идеи, без сомнения, слишком остро расходились с тогдашними предрассудками и не вписывались в догмы и устои, чтобы получить признание.
[Закрыть]. Он стал изливать свои чувства, наполняя пьесы карикатурами на богов и героев, подвергая их осмеянию на грани кощунства.
С возникновением пропасти между интеллектуальной элитой и остальной частью населения возможность заниматься трагедией в духе большинства великих афинских драматургов V в. до н. э. практически исчезла. Когда наиболее восприимчивые умы уже не могли разделять идеи и мировоззрение общества в целом и начинали давать иные толкования популярным понятиям, обогащая их в свете собственного, персонального опыта, публичный театр перестал быть местом провозглашения высоких и серьезных идей. В IV в. до н. э. новые трагедии практически уже не создавались, их место на сцене заняли возрожденные классические пьесы. Поэты сконцентрировались на комедии, драматической форме, презирающей серьезные идеи и подчеркивающей остроумие, зрелищность, характер и увлекательную интригу, способную привлекать интерес всех слоев афинского общества[420]420
Наблюдается поразительный контраст между грубыми политическими сатирами «старых комедий» и почти полным отсутствием политических тем и политиков в комедиях, написанных после Пелопоннесской войны. Это также хорошо иллюстрирует всеобъемлющий, или почти всеобъемлющий, упадок полиса и гораздо более широкое развитие частной сферы жизни по сравнению с любым периодом в эпоху Перикла.
[Закрыть]. Исследование религиозных и моральных идей, которые прежде выносили на публику поэты и драматурги, теперь перешло в исключительное ведение более закрытой от широких масс философии.
ФИЛОСОФИЯ. Афинскую философию принято считать наследницей трагедии. Читая ранние произведения Платона, невозможно не заметить в них явных признаков драматургического произведения. Причем форма диалога[421]421
Платон не изобретал диалога. Он, вероятно, просто нашел ему новое применение. См. Leon Robin, La Pensee hellenique, des origines a Epicure (Paris: Presses Universitaires, 1942), p.111.
[Закрыть] – это лишь внешнее проявление глубокой близости Платона к драме, поскольку он перенес в IV в. до н. э. обсуждение тех политических и этических проблем, над которыми бились великие трагики еще в V в. до н. э. Интеллектуальная значимость Платона стала возможна, поскольку, в отличие от Еврипида, он не обязан был угождать массовой аудитории, а мог обращаться к независимой интеллектуальной элите. Такая публика в силу ее происхождения была свободной от любых ограничений полиса. Везде, где имелись чуткие и вдумчивые умы, знакомые с аттическим наречием, диалоги Платона могли рассчитывать на благосклонный прием.
Афины не были центром ранней греческой философии. Но приблизительно в середине V в. до н. э. город становится ведущим центром нового учения – софизма. Софисты давали своим ученикам навыки и знания, необходимые для дальнейшего развития демократии полиса. Их огромный вклад в развитие греческой философии – заслуга, которую они делят с элеатами в Италии, – заключался в открытии того, что язык допускал возможность анализа и манипуляций по определенным, не требующим доказательств, логическим правилам[422]422
Элеаты – Парменид (род. ок. 514 до н. э.) и его ученик Зенон (ок. 480-430 до н. э.) – причисляли себя к тем, чьи логические умозаключения являлись логическими парадоксами. Можно сомневаться, воспринимались ли когда-либо всерьез их высказывания обществом или даже самими авторами. Однако на фоне их вычурного интеллектуального метода простые утверждения ионийцев и Пифагора казались грубыми и недостаточными.
[Закрыть]. Безусловно, точно определить характер и природу учения софистов сегодня довольно трудно, поскольку лишь незначительная часть их трудов дошла до нас, однако необходимо отметить, что Платон дал им далеко не лестную оценку. Только анализируя влияние стиля и методов софизма на личности, подобные Фукидиду и Еврипиду, и активно используя воображение, выходящее за пределы каких-либо доказуемых фактов, можно хоть в какой-то мере приблизиться к пониманию подверженности софизму молодежи Афин в 450-431 гг. до н. э.
Софисты стали преподавать искусство, с помощью которого любой честолюбивый человек, даже низкого происхождения, мог эффектно выступать перед аудиторией и увлекать людей словом. Помимо этого, софисты утверждали, что обладают методом словесного рассуждения с четкими правилами аргументации, посредством которого человек способен постичь и познать все тайны вселенной, если он обладает особым характером и определенным запасом информации. Услышать и понять глубину содержания известной фразы Протагора (ок. 480-410 до н. э.): «Человек есть мера всех вещей», увидеть ограниченность традиционных афинских понятий о богах, мире, а также о месте человека в этом мире; лично после осознания новых истин избавиться от предрассудков прошлого – все это в высшей степени захватывало и прежде всего освобождало. Острая и страстная мысль Фукидида служит основным доступным нам доказательством того, как такие учения раскрывали новые аспекты человеческой сущности, вдохновляли на изучение и определение новых, более точных и тонких принципов человеческих отношений.
И все же к концу V в. до н. э. разрушительные последствия словесного рационализма стали очевидными. Софисты подвергли сомнению само основание жизни полиса. Если закон – заговор слабых против сильных, а этика – не более чем общественный договор, как утверждали некоторые софисты, то становится очевидным, что чувство самоотречения и жертвенности на благо полиса, присущее поколениям прошлого, было на самом деле самообманом. Обнаружив такой обман, гражданин полиса обретал возможность следовать своим «естественным» импульсам, а не думать об общих целях или общественном благе. Такие доктрины были особенно привлекательны для высших классов Афин, которым приходилось год за годом вносить значительные суммы на содержание армии и флота, а в момент принятия судьбоносных политических и военных решений они обязаны были соглашаться с мнением большинства. Доктрины софистов, таким образом, обеспечили олигархам удобные оправдания интригам и насилию, с помощью которых им удалось свергнуть демократическую форму правления сначала в 411 г. до н. э., а затем и в 404 г. до н. э.
Вскоре демократия была восстановлена; однако осталась проблема отыскания системы ценностей, которая могла бы заменить старую, примитивно отождествлявшую личность с полисом. Высшие классы, испытывая недоверие к демосу и, в свою очередь, не пользуясь доверием у него, больше не могли соглашаться на беззаветную верность городу и его лидерам. И при этом политическая карьера была закрыта для любого, кто не собирался льстить народу и раболепствовать перед распространенными предрассудками. Как при этом могла быть достигнута добропорядочная жизнь? И.как следовало управлять отдельной личностью и обществом в целом? Это были те вопросы, которые Платон (427-347 до н. э.) задавал сам себе и уйти от которых он не мог. Платон всегда оставался гражданином полиса, афинянином, который вдумчиво наблюдал происходящие события несколько со стороны. По рождению (он утверждал, что происходит от царей Афин) и образованию Платон считал себя готовым к правлению, но его темперамент не позволял ему поступиться принципами для достижения победы в борьбе за сильное политическое влияние.
Сократ (469-399 до н. э.) представлял собой в некотором смысле альтернативу отчужденности Платона от афинского общества. Годы своей зрелости с небывалым ораторским мастерством он потратил на критику невежества и высокомерия демократических лидеров и в конце концов был казнен по ложному обвинению в растлении несовершеннолетних и непочтении к богам. Тем не менее Сократ служил своему городу в качестве гоплита и мирового судьи. И если не его идеи, то его деяния удовлетворяли стандартам тех дней, чего Платон никогда не мог достичь.
Созданный Платоном портрет его почитаемого учителя столь неотразим, что наше представление о Сократе, возможно, всегда останется под влиянием этого описания. Конечно, мнение Ксенофонта и пародии Аристофана довольно сильно контрастируют с этим портретом Платона. Возможно, для самих современников Сократа было не совсем ясно, в чем по-настоящему состояли его идеи, поскольку он предпочитал развенчивать чужие претензии на истину и не любил положительных утверждений. Тем не менее в целом ясно, что Сократ был радикальным консерватором. Как политик, он был умеренным консерватором и, подобно любому олигарху, естественно, считал, что Афины должны управляться добродетельными и умудренными людьми, однако в определении мудрости и добродетели Сократ был более радикален и вкладывал в эти понятия больше, чем благородство происхождения и подобающее образование. В интеллектуальном плане он был консервативен, считал добро и зло абсолютными и не признавал их следствием общественного договора. Но в попытках подвергнуть эти абсолютные категории рациональному определению и осмыслению Сократ выступает как радикал. Подобными парадоксами наполнено все его религиозное учение: консерватор в почитании авторитетов и внешних форм благочестия – «И не забудьте отдать петуха Асклепию!»[423]423
Phaedo, 118.
[Закрыть] – он слышал божественные голоса, и впадал в состояние транса, и отвергал веру в традиционных богов своей страны.
В любом проявлении консерватизм Сократа поверхностен, зато хорошо прослеживается глубокий радикализм. Платон еще усугубляет парадокс; радикализм его рецептов для лечения бед афинского полиса, как это сформулировано в «Республике» или даже в более мягкой версии позднего периода – «Законах», был настолько бескомпромиссным, что не каждый читатель способен был распознать консервативный характер идеального полиса, к которому подводят радикальные размышления автора. И все же разделенный на три части по наследственному классовому признаку социум «Республики» соответствовал строгому делению греческого общества VI в. до н. э. на рабов и иностранцев, занятых трудом, граждан полиса, воевавших за свой город, и аристократии, которая, собственно, и управляла государством.
Хотя лично для Платона политическая проблема всегда оставалась центральной, другие аспекты его философии в более поздние времена привлекали даже большее внимания, чем в его собственную эпоху. Вероятно, он основал свою Академию в надежде сформировать новое поколение государственных деятелей, которые, обладая новыми знаниями, были бы способны реформировать не только Афины, но и другие греческие города-государства[424]424
См. David Grene, Man in His Pride: A Study in the Political Philosophy of Tliucydides and Plato (Chicago: University of Chicago Press, 1950), p. 100. Сходство карьер Конфуция и Платона поразительно. При жизни оба они были несостоявшимися политическими деятелями, но после смерти стали глубоко почитаемыми учителями имперской бюрократии.
Спекулятивный элемент был у Платона, конечно, значительно большим, чем можно было бы ожидать для периода ранней греческой философии. Все же его практический успех, хотя и менее прочный, чем у Конфуция, был, без сомнения, реален. Через четыре или пять столетий после смерти Платона для правителей всего эллинского мира стало привычным, готовя себя к службе, приобретать хотя бы поверхностные знания принципов философии, которые не были в прямом смысле принципами Платона, но тем не менее вели происхождение от платонизма. При этом как конфуцианство отошло от первоначальных основ учения своего создателя, прежде чем стало властвовать в Китае, так и стоики значительно переработали учение Платона.
[Закрыть]. И все же в более зрелые годы в таких диалогах Платона, как «Тимей», «Филеб», «Теэтет» и «Парменид», он выглядит, как не верящий в свои силы политик, нашедший бледную замену политической жизни в виде самодостаточных интеллектуальных размышлений. Как бы то ни было, Платон в гораздо большей степени, чем кто-либо другой до него, соединил интеллектуальные берега различных частей греческого мира. Он проделал это так основательно и с таким непревзойденным мастерством, что мало кого можно сравнить с ним по вкладу в последующее развитие основных тем и задач как греческой, так и всей европейской философии. То же можно сказать и о введении Платоном большинства философских терминов.
Последующие поколения, естественно, придали особую выразительность специфическим аспектам философии Платона за счет других положений его учения. Поздняя античная философия ухватилась за повторяющийся время от времени дуализм высказываний Платона, в которых он излагает антитезис между душой и телом, идеей и ее объектом, знанием и мнением, бытием и становлением. В такой версии платонизм рано и глубоко вошел в христианскую традицию, в рамках которой и проходило развитие всей последующей европейской цивилизации. Следовательно, трансцендентный мир идей, который, вероятно, для самого Платона никогда не был сформулирован в виде законченной концепции и от которого, по-видимому, он отдалился в последние годы своей жизни[425]425
Parmenides, 129-37.
[Закрыть], стал историческим сердцем платонизма, влияющим на умы людей многих столетий. В этом (вероятно, несколько искаженном смысле), Платон заслуженно может занять место совсем рядом с такими великими учителями человечества, как Будда, Конфуций, Христос и Мухаммед[426]426
Сходство между элементами философских доктрин платоников и буддистов, например, отрешенность от всего земного, трактовка мира ощущений как играющего роль завесы между человеком и трансцендентальной истиной поднимает вопрос о возможных исторических контактах между индийскими и греческими духовными учениями до периода эллинизма. Хотя и нет никаких прямых доказательств, но см. E.J.Urwick, Vie Message of Plato (London: Methuen & Co., 1920), pp. 15-42; K.A.Nilakanta Sastri, «Ancient Indian Contacts with Western Lands», Diogenes, No.29 (1959), pp.49-50. Отсутствие каких-либо упоминаний о посещении индийцами мира греков либо сведений о возвращении греческих путешественников из Индии с сообщениями о философской и религиозной сферах жизни само по себе не доказывает, что такие контакты не были возможны. С другой стороны, можно считать, что оставшиеся без наследства аристократы, такие как Будда и Платон, естественным образом развивали свои взгляды в приблизительно параллельных направлениях, что было обусловлено схожестью внешних факторов, когда местная правящая элита и аристократическое общество разрушались новыми социальными и политическими силами.
[Закрыть].
Чрезвычайное богатство, насыщенность и изящество мысли Платона подразумевали, что его труды обращены к небольшой аудитории образованных и интеллектуально развитых слушателей. После смерти Платона аудитория почитателей философии состояла главным образом из тех землевладельцев, которые, потеряв свою традиционную роль лидеров полиса, зачастую оказывались не у дел. Такие люди не могли оставаться довольны сложившимся положением вещей. Интеллектуальное просвещение, которое софизм привнес в греческий мир, делало такое состояние для них невыносимым. Философия поэтому становилась все более грозным и в то же время коварным оружием и рассматривалась как своеобразный кодекс поведения для знати, которая утрачивала и свою традиционную социальную функцию, и религиозные убеждения предков. В такой социальной среде напряженность между импульсом, предписывающим следовать велению разума при любых обстоятельствах, и желанием верить в гуманизм мира людей никогда не была глубоко спрятана.
