Текст книги "Восхождение Запада. История человеческого сообщества"

Автор книги: Уильям Мак-Нил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 70 страниц)

Конфликт между этими противоположностями многое объясняет в последующей истории греческой философии. Сначала доминирует приверженность причинности и жадное стремление абсорбировать, организовывать, понять и интерпретировать все более широкие объемы информации. Скептицизм преемников Платона в Академии и величественность новой системы знаний ученика Платона Аристотеля хотя и конкурировали между собой, но все же разделяли общее мнение о том, что здравый смысл – единственно удовлетворительный ориентир среди тайн нашего мира. Поглощение все новой и новой информации быстро вело к специализации: выделению естественных наук из философии, а также появлению филологии, риторики, критики из других отраслей знаний. Весь остаток, определяемый как собственно философия, постепенно утрачивал контакт со смежными областями знаний. Таким образом, философы изолировали себя от тех стимулов, которые обеспечивали поступление новых данных их предшественникам. Основной круг профессиональных интересов философии начал сжиматься вокруг проблем формирования некоего этического кодекса, для обоснования которого была необходима поддержка любой метафизической, физической или эпистемологической доктрины. Поскольку этот процесс практически полностью завершился ко II в. до н. э., то философия в Греции стала в какой-то мере заменителем религии, да и к тому же не очень качественным, поскольку практически все эллинистические философские школы той поры отвергали эмоциональный фактор.

Однако еще до того, как греческая философия выработала кодекс благородных и не слишком отдаленных от нравственных норм героического периода, работы Аристотеля (384-322 до н. э.) ввели в греческое мышление целую область знаний и строгий здравый смысл и непосредственно конкурировали со многими положениями учения Платона. В отличие от своего великого учителя, Аристотель не был человеком полиса; он был профессиональным мыслителем. Течение политической жизни Афин было для него лишь интересным предметом изучения; оно практически не затрагивало его эмоций. В конце концов, он не был уроженцем Афин и испытывал к этому городу не более чем просто привязанность, впрочем, как и к Стагире, городу своего рождения. Таким образом, Аристотель начал свою работу там, где Платон вынужден был закончить свою, – в стороне от больших городов, где можно было всецело посвятить себя получению знаний как самодостаточной ценности.

Масштабность и внутреннее великолепие работ Аристотеля, без сомнения, достойны восхищения. Он, как никто прежде, был близок к обобщению суммы всех знаний того времени; а на фоне его строгого рационализма некоторые полеты фантазии Платона представали просто ребячеством. Однако у Аристотеля нет ни блеска, ни поэтичности Платона: иногда кажется, что Аристотель скорее некая «думающая машина», чем человек. По иронии судьбы сама необъятность достижений Аристотеля (в совокупности с прямолинейностью и часто раздражающей прозаичностью сохранившихся работ) привели к его гораздо меньшему последующему влиянию, чем это случилось с Платоном. В пределах его собственной системы миропонимания Аристотель дал ответы почти на все поставленные вопросы. Ученики могли лишь восхищаться работами учителя или заниматься заполнением тех пробелов, которые он оставил открытыми; этим занимался, например, Теофраст, развивая свою классификацию растений. Все жизненно важные проблемы и наболевшие вопросы получили взвешенные и разумные объяснения в работах Аристотеля – ничто действительно важное не было оставлено без внимания. Последователям Аристотеля просто не осталось работы – в течение нескольких столетий, не имея достойных тем для обсуждения, они просто исчезли, позволив остаться работам своего учителя в незаслуженном забвении.

Подводя итоги, можно сказать, что первоначально развитие греческой философской мысли проходило в пределах полисов (сначала лишь ионийских), затем расширило круг рассматриваемых задач и приобрело новые стимулы к развитию в работах элеатов и софистов. Уже в работах Сократа и Платона философские умозаключения начали выходить далеко за рамки структуры полиса; с появлением Аристотеля крылья философских идеи были расправлены для охвата всего мира в целом, однако и в его работах прослеживается влияние социума, из которого он вышел. Эта уже поднявшаяся над категориями полиса интеллектуальная традиция вскоре сформировала себя в пределах нового, если это так можно определить, сообщества – сообщества состоятельных и склонных к интеллектуализму представителей эллинского мира. Философы, потеряв все реальные надежды на преобразование общества, либо даже претензии повлиять на него, все более концентрируют свое внимание на рассмотрении вопросов личной жизни и нравов.

Золотым веком греческой философии был период выхода ее за рамки полиса, когда методы логической аргументации были уже достаточно совершенны, а огромные массивы новой информации требовали рассмотрения и освоения. Однако, когда объемы информации стали слишком велики, наряду со все более углубляющейся специализацией, начинает развиваться и скептицизм. Естественной реакцией на такой перекос философской традиции было то, что люди начинали искать опору в практических кодексах поведения. Таким образом, прекрасно построенная система первого поколения философов стала предназначаться для выполнения все менее претендующих на интеллектуальность разработок, в которых нравственное наставление стало играть центральную роль, и это при том, что идеал истины в конечном счете являлся основой в холодном и иссушенном рационализме всех эллинистических философских школ.

ИСТОРИЯ И РИТОРИКА. Исследования Геродотом из Галикарнаса (ум. ок. 425 до н. э.) явлений земных и божественных были столь необычны и так сильно отличались от представленных поэтами и философами предыдущих эпох, что именно им был сформирован новый литературный жанр – история. Благодаря многочисленным путешествиям как в греческом мире, так и на Востоке Геродот приобрел обширные знания о преданиях прошлого. А его обстоятельное и искусное описание греко-персидских войн сохранило многое из того, о чем он слышал.

Подобно первым ионийским философам, Геродот интересовался в первую очередь миром природы, но скорее его разнообразием и чудесами, чем философскими обобщениями и правилами. Подобно трагическим поэтам, он размышлял о богах и их отношении к людям; но в гораздо в большей степени, чем утверждением религиозных истин, Геродот был увлечен многообразием человеческих представлений о божестве, с которыми он мог познакомиться в разных странах. При этом Геродот отстаивал высокую нравственность и не упускал случая показать, как гордыня и высокомерие влекут наказание свыше.

Эпический характер повествования Геродота, не просто напоминающий стиль Гомера, но и во многом ему подражающий, со временем переходит в самостоятельный стиль изложения. Его вера в ценности греческого образа жизни позволяла ему в равной степени воздавать «заслуженную славу» варварам и указывать на «незрелость Эллады» в сравнении с древней мудростью Востока. Видение Геродотом греко-персидских войн как процесса борьбы между свободой и рабством сделало его книгу оптимистической присягой идеалам полиса, идеалам того общества, в котором он жил. Геродот выражал свое восхищение достижениями Афин, возможно, в значительно большей степени, чем другие греки. То обстоятельство, что при всей предвзятости в трактовке исторических фактов Геродот до сих пор остается авторитетом в гуманитарных науках – лучшая дань памяти отцу истории.

Хотя годы жизни Фукидида (ум. ок. 400 до н. э.) и большинства его известных современников частично пересекаются, он вдыхал совершенно другую интеллектуальную атмосферу. Афинский аристократ, полководец афинского полиса, Фукидид вырос в атмосфере новых учений, весьма бурно развивавшихся в V в. до н. э. Риторическая и логическая дисциплина софистов сформировала как стиль, так и строгость критериев значимости, которые он применил в своей истории Пелопоннесской войны. Его тщательность при рассмотрении фактов и усилия для выявления реальных причин тех потрясений, которые Пелопоннесская война принесла в греческий мир, можно представить как сознательную попытку перенести методы медицины Гиппократа на государство. Точность диагноза и убедительность при рассмотрении частных событий как проявления более общих закономерностей вызывают восхищение и придают произведениям Фукидида качества, о которых он сам сказал: «Книга, написанная не для преходящей награды, но на века»[427]427
  I, 22.


[Закрыть].

В отличие от Геродота, Фукидид сам был до мозга костей жителем полиса. Никто не может читать его описание бедствий Сицилийской экспедиции без чувства сострадания и страха при изложении того, как имперская авантюра афинян шаг за шагом продвигается к неумолимой трагической кульминации. Фукидид, вероятно, в поражении родного города видел трагедию, в полном Аристотелевом смысле этого слова – падение, вызванное ужасным пороком, а именно необузданной жадностью афинян, – и поднял до трагических масштабов действия обеих воюющих сторон[428]428
  См. F.M. Cornford, Thucydides Mythistoricus (London: Edward Arnold &. Co., 1907).


[Закрыть]. Такой драматический подход даже больше, чем глубокий анализ и умелая риторика, дает истории Фукидида необыкновенную эмоциональность и особую интеллектуальную силу.

В определенном смысле как жизнь Фукидида, так и его книга содержала вынужденное прощание с тесным миром маленьких городов. Нет никакой уверенности в том, что он когда-либо возвращался в Афины после того, как его политические противники, обвинив его в значительных военных просчетах, изгнали его из Аттики в 425 г. до н. э. И в то же время его книга описывает и анализирует распад чувства привязанности к родному городу под ударами Пелопоннесской войны. Последствия такого распада для истории четко просматриваются в работах Ксенофонта, который взялся продолжить повествование Фукидида. Как литератор, более заинтересованный в красоте оборотов речи и действенности морали, чем в анализе все усложняющихся человеческих отношений, Ксенофонт был предвестником наступающего застоя и сведения жанра исторического письма до раздела риторики.

* * * 

Пока греческие полисы продолжали пользоваться хоть каплей своего прежнего суверенитета, риторика играла важную роль в политической жизни города. В Афинах IV в. до н. э. решения, например, все еще принимались народными собраниями. Риторика занимала значительное место и в судах, поскольку собрание судей голосовало за осуждение или оправдание, основываясь на красноречии противоборствующих сторон. При всеобщем обособлении и профессионализации жизни в IV в. до н. э. произнесение и написание речей все больше становится сферой деятельности специально подготовленных ораторов, для которых красноречие и презентабельность в конце концов стали самоцелью. Безусловно, Исократ (436-338 до н. э.) и Демосфен (384-322 до н. э.) пытались заставить риторику служить высоким политическим и этическим целям. Но к III в. до н. э., когда политические вопросы решались более не в публичных дискуссиях, а на секретных советах царей и полководцев, с помощью красноречия и артистизма ораторы стремились скрыть отсутствие смысла в произносимых речах. Риторика стала искусством ради искусства, стиль – самоцелью, а слова вместо того, чтобы служить руководством к действию либо окнами, распахнутыми в истину, стали цениться сами по себе.

МОНУМЕНТАЛЬНОЕ ИСКУССТВО. В V в. до н. э. монументальное искусство Греции было почти полностью общественным. Архитекторы работали традиционными методами и довольствовались уточнением пропорций и усовершенствованием деталей отделки. И все же никто из посетивших афинский Акрополь, видевших Парфенон и восхищавшийся элегантными украшениями Эрехтейона, не может сказать, что все это были мелочи. Поразительная четкость строений сама по себе производит мощное впечатление на зрителя, и этого эффекта греческие архитекторы V в. до н. э. достигли с уникальным – или почти уникальным – мастерством.

Скульпторы, в отличие от архитекторов, легко отказались от подражания ранним моделям, развивая мастерство композиции и технику создания анатомически правильных фигур. Это мастерство, относящееся и к отдельной, свободно стоящей скульптуре, и к скульптурным группам на фронтонах и фризах, никогда позднее не было превзойдено. Хотя превратности времени уничтожили большинство оригинальных скульптур V-IV вв. до н. э., все же их осталось достаточно[429]429
  Немногие оригинальные скульптуры V в. до н. э., доступные для современного исследователя, дополняются бесчисленными поздними копиями, которые распространили в греко-римском мире александрийские и другие торговцы произведениями искусства. Художественные достоинства этих копий различны. Прослеживание «семейств» скульптур в прошлое, к классическим оригиналам и реконструкция с использованием различных копий того, на что это могло бы быть похоже, составляет основу профессии историков классического искусства. Отсутствие оригиналов при этом открывает путь к ничем не ограниченной изобретательности.


[Закрыть] для научной реконструкции истории искусства Греции. Как и в других сферах, Афины производили величайшие художественные ценности, но скульпторы других городов, в частности Аргоса и Сикиона, были для них достойными соперниками.

ДВА ЛИЦА КЛАССИЧЕСКОЙ ГРЕЦИИ

Менада, танцующая в экстазе во славу Диониса, представляет ту грань классической греческой цивилизации, которая постоянно находилась в конфликте с олимпийскими идеалами, выраженными Праксителем в его знаменитом Гермесе. Уже потом, когда классическая цивилизация достигла своего созидательного апогея, полис был способен принять оба аспекта греческой культуры. В период, когда расписывалась эта ваза (вскоре после 500 г. до н. э.), успех полиса в подавлении эмоциональных вспышек поклонения культу Диониса был еще не гарантирован, но во времена, когда Пракситель ваял Гермеса, среди образованных слоев населения верования в олимпийских богов уже угасали. Поэтому две представленные здесь фотографии отражают культурную эволюцию греков от грубой, неразвитой силы к благородному, возвышенному, слегка изнеженному стилю жизни.

Фидий из Афин (ум. ок. 432 до н. э.) был признан последующими поколениями величайшим греческим скульптором. Такие его шедевры, как культовые изваяния Афины в Парфеноне и Зевса в Олимпии, для нас безвозвратно утеряны, поскольку золото и слоновая кость, которыми они были отделаны, обусловили их раннее уничтожение. Хотя литературные описания кое-что говорят о его работах; а сохранившиеся фрески Парфенона были вырезаны под руководством Фидия и, вероятно, по его рисункам. Статуи богов Фидия были традиционны в том смысле, что содержали все присущие им мифологические атрибуты и символы[430]430
  В истории о Фидии говорится, что перед открытием изваяния Зевса в Олимпии он заявил, что намеревался изобразить в камне того Зевса, который изображен Гомером. См. E.A.Gardiner, A Handbook of Greek Sculpture (rev. ed.; London: Macmillan & Co., 1909), p.262.


[Закрыть]. Но нам также известно, что величие и красота его культовых скульптур в Афинах и Олимпии добавляла кое-что к общепризнанной религии[431]431
  Quintilian (I в. н. э.), Inst. Orat. XII, 10, 9.


[Закрыть]. Божества изображались более спокойными, мощными и вселенскими существами, чем это было принято в традиционной мифологии. Таким образом, Фидий, подобно трагику Софоклу, был способен дать иное толкование традициям, причем в манере, способной удовлетворить искушенный и критически настроенный ум своих современников и произвести глубокое впечатление на человека грядущей эпохи, для которого антропоморфная религия ранней Греции стала не более чем привлекательным мифом.

Скульпторы IV в. до н. э. превратили изваяния богов в прекрасные, практически человеческие фигуры – изящные, иногда чувственные, но не имеющие ауры того божественного величия, которая всегда окружала культовые скульптуры Фидия. Гермес, созданный Праксителем (ок. 385-320 до н. э.) – одна из немногих оригинальных статуй работы великого скульптора, сохранившаяся совершенно нетронутой, – наглядно иллюстрирует изменение отношения скульптора к божественному, аналогично бестрепетному отношению Еврипида к обитателям Олимпа. В IV в. до н. э., конечно, скульптура уже стала осознающим себя искусством, стремящимся к виртуозности и драматическим эффектам. Хотя все их мастерство вряд ли компенсировало скульпторам потерю прежней роли общественных посредников между богами и людьми.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Великая эпоха классической Греции закончилась в 338 г. до н. э., когда битва при Херонее впервые явно показала подавляющее военное превосходство Македонии. С тех пор идеал суверенитета для каждого отдельного полиса, почитавшийся давно уже более в нарушении, чем в соблюдении, опустился до уровня ностальгического, хотя все еще мощного чувства тоски по прошлому. Автономия отдельного города-государства перестала быть реализуемым на практике правом выбора, возобновляясь лишь на короткие промежутки времени, либо когда изменяющиеся объединения великих держав разрешали временное возобновление партикуляризма полисов.

Такие изменения на политической сцене имели самые губительные последствия для многих сторон культурной жизни Греции. Никто как личность и гражданин не мог даже надеяться повлиять на запутанный и постоянно меняющийся баланс военно-политических сил в III-II вв. до н. э. В результате ощущение свободы и связанное с ней признание личной ответственности перед обществом были ослаблены и даже стерты. Как никогда, возникшая пропасть между образованными классами и большинством населения усиливала депрессивный психологический эффект потери политической независимости городов. Вся сложность и богатство греческой философии и литературы, которыми будут так восторгаться последующие поколения, стали полностью доступны лишь для тех, кто в свое удовольствие мог повышать собственное образование и имел возможность наслаждаться ими. Очевидно, определенная ирония присуща всем великим достижениям человечества, но та легкость, с которой греки в V-IV вв. до н. э. развили унаследованную в рудиментарной форме культуру предков, выразилась и в том, с какой поспешностью и быстротой распались социальные связи, стимулировавшие и поддерживавшие их творческий потенциал.

Этот социальный паразитизм не должен, однако, умалять ни нашего восхищения величием культурных достижений древних греков, ни безусловного преклонения перед ним. Небольшая горстка людей определила интеллектуальные, литературные и художественные формы поздней классической античности и глубоко повлияла на европейскую цивилизацию, которая в последующие века стала доминировать на всей планете. Это немало, но великолепие V-IV вв. до н. э. тяжелым бременем легло на последующие поколения. Столь совершенные культурные модели было трудно улучшить и уж совершенно невозможно было их забыть.

Впрочем, первое время эти ограничения не ощущались. Еще оставалось множество непокоренных миров, дальних неисследованных горизонтов и неведомые будущие победы и слава, к которым необходимо было стремиться. Эти возбуждающие возможности появились как следствия необычайной географической экспансии эллинского мира во времена Александра Македонского и его преемников.

Б. ЭЛЛИНСКОЕ ПРОНИКНОВЕНИЕ В ВАРВАРСКУЮ ЕВРОПУ

Вторжение Македонии в сердце Греции было само по себе побочным продуктом, выражавшим определенные аспекты распространения эллинской цивилизации к северу от Эгейского моря. Ведь только после того, как царь Филипп (правил 356-336 гг. до н. э.) смог организовать свою армию по греческой модели, численное превосходство македонян смогло эффективно воздействовать на события, происходившие на греческой политической арене. И все же распространение эллинизма на север и в глубь отдаленных регионов, таких как Македония, требовало привязки к новой социальной и экономической среде, в корне отличной от той, в которой возникла и расцвела греческая культура.

В V в. до н. э. проявления высших достижений греческой культуры были сосредоточены лишь в городах, не слишком удаленных от морского побережья. Афины, как и их предшественник Кносс и их последовательница Венеция, были повенчаны с морем. Без существенных доходов из-за моря гражданские волнения и нестерпимая бедность VI в. до н. э. можно было уменьшить лишь за счет эмиграции; и ясно, что при этом Афины никогда бы не стали действительным центром притяжения, в который они превратились для талантливых и способных людей всего греческого мира.

Это было обусловлено тем, что технологические факторы строго ограничивали возможности античного мира в производстве материальных ценностей. Кроме как на орошаемых землях, большая плотность народонаселения не могла поддерживаться только за счет собственного производства продуктов питания. Только с помощью коллективного использования выгодных условий торговли – масло и вино в обмен на зерно[432]432
  Преимущество такого обмена состояло в том, что количество земли и труда, требуемое для производства определенного количества вина и масла, было обычно гораздо меньшим, чем количество земли и труда, требуемое для производства количества зерна, на которое их можно было обменять.


[Закрыть] – или непосредственной эксплуатации более слабых сообществ путем насильственного сбора дани и грабежа значительное число граждан могло поддерживать скромный или даже удовлетворительный уровень материального существования, требуемый для участия в культурной жизни Греции.

Отсутствие достаточно дешевого транспорта подразумевало, что никакие сколь-либо большие городские сообщества не могли бы себя содержать в глубине территории. Следовательно, только вновь запущенные процессы социальной дифференциации, благодаря которым цивилизованные общества впервые возникли на орошаемых землях во II тыс. до н. э., могли сохранить прекрасный плод греческой городской жизни в областях, достаточно удаленных от моря. Зарубежные завоеватели или местные вожди племен, ставшие сборщиками податей, однако, нашли способ сконцентрировать производимое на местах богатство в своих руках. Прежде всего они использовали его для приобретения предметов греческой роскоши и постепенно стали содержать небольшое число местных мастеров и профессиональных специалистов (часто живших группами в провинциальных городах), которые могли бы предоставлять товары и услуги точно так же, как это делалось в трудовых сообществах приморских городов.

Греческие колонии были основными посредниками в распространении предметов роскоши из метрополии. Торговцы из городовколоний были готовы и стремились расширять свою торговлю, продвигаясь в глубь территорий в любое место, где можно было бы получить металл, древесину, зерно и другие ценности. Производство этих товаров, как правило, организовывали местные вожди и владельцы земель, у которых очень быстро развились пристрастия к греческому вину, маслу и тканям. Характер такого обмена подтверждают находки греческих ваз на таких широко разбросанных территориях, как Болгария и Южная Россия, Центральная Италия и Южная Франция. В ряде случаев торговля стимулировала более глубокий интерес к греческой культуре со стороны части варваров; но если элемент страха или принуждения отсутствовал, то большая часть людей была готова изменить свои идеи или привычки только внешне.

Впрочем, греческая цивилизация распространялась не только мирными средствами. В V и начале IV вв. до н. э. греки имели полное превосходство над всеми своими соперниками в организации армии и военной тактике. Даже перед Пелопоннесской войной персидские сатрапы признавали за своими непокорными соседями высшую доблесть, приглашая их в качестве наемников[433]433
  H.W.Parke, Greek Mercenary Soldiers (Oxford: Clarendon Press, 1933), pp.14-15.


[Закрыть]. Но именно македонские цари наиболее успешно восприняли греческие военные методы, не нанимая греческих воинов – у македонцев не хватило бы на это денег, – а призывая македонских крестьян на военную службу в царские фаланги, вооруженные и обученные по греческому образцу[434]434
  Македонские пехотинцы имели более длинные копья, чем было принято у греков, и это давало возможность их фаланге поражать противника с большего расстояния. Таким образом, Филипп не просто перенял военные методы греков, но и улучшил их. См. F.E. Adcock, The Greek and Macedonian Art of War (Berkeley: University of California Press, 1957), pp.50-51 and passim. Филипп нанимал также некоторое число греческих наемников, в основном для гарнизонной службы. См. Parke, Greek Mercenary Soldiers, pp. 155-64.


[Закрыть]. Комбинируя массу фаланги с ударной мощью традиционной конницы, набранной из числа македонской знати, царь Филипп создал армию, равной которой не было ни в Греции, ни где-либо еще в мире.

Эллинизация Македонии не была исключительно военной. Уже в V в. до н. э. царский двор Македонии претендовал на греческое происхождение и даже привлек несколько фигур, известных своей литературной деятельностью, включая Еврипида. Сам Филипп досконально изучил политические методы, военное искусство и культуру Греции в течение трех лет своей юности, которые он провел в Фивах заложником; именно он пригласил Аристотеля воспитателем своего сына Александра. И действительно, греческая культура проникала в Македонию в основном через царское окружение.

Сначала греческое влияние представляло собой потенциальную опасность для македонской монархии, поскольку греки уже давно низвели своих царей до лиц, носящих этот титул номинально, либо просто их упразднили. В начале IV в. до н. э. даже была предпринята попытка группы македонских городов под влиянием живших в них греческих иммигрантов[435]435
  Stanley Casson, Macedonia, TJirace and Illyria: Tlieir Relations to Greece from the Earliest Times down to the Time of Philip, Son of Amyntas (Oxford: Oxford University Press, 1926), pp.80-86.


[Закрыть] свергнуть монархию и заменить ее союзом городов по греческому образцу. Спартанское военное вмешательство привело к неудаче этой попытки (379 г. до н. э.); в дальнейшем македонские города всегда оставались покорными своим царям.

Остаток IV в. до н. э. охарактеризовался дальнейшей эллинизацией македонского общества и усилением монархии. Жизнь при дворе и служба в царской армии прививали молодой македонской знати вкус к излишествам и роскоши греческой жизни. Такой жизненный опыт, вероятно, даже больше, чем просто плата за службу и военная добыча, притягивал македонскую аристократию к королевскому двору; лишь однажды увидев более привлекательную жизнь, молодые вельможи навсегда отрекались от яростной провинциальной клановости, которая в прежние времена делала македонскую знать столь непокорной[436]436
  См. венский стиль барокко, использовавшийся династией Габсбургов не только в целях Контрреформации и в монументальном искусстве, но и в изысканных театрализованных зрелищах, благозвучной музыке и элегантных дамах, – все это делалось для того, чтобы укротить провинциальное венгерское дворянство в XVII-XVIII вв.


[Закрыть]. Колоссальная притягательность эллинизированной придворной культуры и составляла истинную причину того необычайного политического успеха царя Филиппа, который обеспечил ему лояльность знати в переустройстве армии.

Эллинизация же македонских крестьян и простых солдат была невозможна ни во времена Филиппа, ни значительно позже. Необычайные военные успехи Македонии порождали среди широких масс населения сильное презрение к слабым грекам. До наступления эры римского владычества, когда военные неудачи смирили гордость македонцев, внутренние области страны являлись основными поставщиками воинов в фаланги. Общество этих областей характеризовалось почти полным равенством своих членов, при котором процветание настоящих городов было невозможно. Личное богатство, достаточное для того, чтобы поддерживать эллинизированный стиль жизни его владельца на должном уровне, едва ли существовало в Македонии, поскольку традиционные привилегии аристократии не включали в себя сбор огромных податей. Только царь с его доходами от военной добычи, от использования лесов и рудников мог содержать подле себя эллинистический круг придворных. И наоборот – и это было то, что действительно привязывало аристократию к монархии, – частично эллинизированный македонский вельможа мог жить так, как ему хотелось, только служа монарху.

Македония была, конечно, не единственным варварским государством, которое приобрело политическую значимость, усвоив многие стороны эллинизма. Царство одрисов во Фракии развивалось в том же направлении, когда завоевания Филиппа ограничили его рост; а вскоре и Эпир последовал за Македонией. Вдоль берегов Черного моря – как в Боспорском царстве на берегах Азовского моря, так и в Вифинии на севере Малой Азии – в IV в. до н. э. наблюдался расцвет эллинистических династий.

Существование в Центральном Средиземноморье трех высокоразвитых и соперничающих между собой культур – Греции, Карфагена и этрусков усложняло, но не препятствовало распространению цивилизации. Конфликт в основном происходил в Сицилии, где греческие города более двух столетий без особого напряжения боролись с имперским Карфагеном. Это продолжалось до тех пор, пока римляне со всей своей военной мощью не вступили в первую Пуническую войну (264-241 гг. до н. э.) и не превратили Сицилию в первую римскую провинцию. Дополнительный театр военных действий существовал какое-то время вдоль западного побережья Италии, где проходило противостояние этрусков и греков. Однако победа греков в морском сражении при Кумах (ок. 473 г. до н. э.) заставила этрусков отступить с территории Кампаньи, и это, вероятно, окончательно привело к утрате этрусского контроля над Римом. После этого Латинский Союз под верховенством Рима формирует своеобразный буфер между греками и соперничающими с ними этрусками[437]437
  Рост могущества Рима в ранний период его истории был крайне медленным. В то время, когда Александр Великий покорял Персию, Рим контролировал только области Лациум и Кампанья в западной и центральной частях Италии. Как и следовало ожидать от земледельческого по своей сути общества, блеск и роскошь цивилизации этрусков и греков была тогда все еще чужда будущей столице средиземноморского мира. Но связано это было не с недостатком внешнего воздействия, а с возможностью выбора. Обретя политическую независимость в 509 г. до н. э., Рим отверг модель цивилизации этрусков с их традиционным монархическим типом устройства общества. Но сторонники «старых добрых методов» из аристократических семей не могли легко измениться и испытывали определенную тоску по утраченной монархии. Таким образом, жесткий эгалитаризм экономических обстоятельств, все растущие потребности в завоевании новых земель, обусловленные стремлением каждой семьи иметь свой надел, и правление аристократии, которое оставалось эффективным, поскольку предшествующая социально-экономическая структура общества осталась нетронутой, выделяли республиканский Рим среди окружающих его народов. Последствия разделения общества на классы в процессе перехода цивилизации через стадию быстрой социальной дифференциации ослабили конкурентов Рима и тем самым подготовили путь к быстрой экспансии Рима в Италии и за ее пределами. Такое искусственное и преднамеренное затягивание процесса внутреннего формирования государственного устройства привело к тому, что Римское государство стало сильнее и закаленнее, чем более развитые сообщества, такие как Этрурия, Карфаген и даже Македония, чего никак нельзя было заранее предположить.


[Закрыть].

Этруски, Карфаген, а также греческие города Южной Италии и Сицилии поддерживали торговые отношения как между собой, так и с другими, более отсталыми, сообществами в западном части Средиземного моря. Однако эти западные окраины цивилизованного мира не могли самостоятельно поддерживать тесные отношения со странами Восточного Средиземноморья. И Карфаген, и этруски относительно поздно познакомились с художественными стилями греческого искусства через заезжих греков либо в процессе подражания местными мастерами достижениям греческой классики. К середине IV в. до н. э. Карфаген, подобно Персии, по достоинству оценил качества греческих наемников. К III в. до н. э. аристократы Карфагена уже владели греческим языком и, очевидно, ввели определенную часть греческих идей в свою совершенно особо устроенную консервативную и довольно жестокую религию. И все же факт признания Карфагеном и этрусками некоторых ценностей греческой цивилизации не позволяет в полной мере отнести их к семье эллинистических народов. В Этрурии местный стиль жизни сохранялся под эллинизированной оболочкой[438]438
  Греческое влияние на культуру этрусков может оказаться в значительной степени недооцененным, так как этрусские письмена все еще не расшифрованы. См. Gisela M.A.Richter, Ancient Italy: A Study of the Interrelations of Its Peoples as Shown in Tiieir Arts (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1955), pp. 1-33.


[Закрыть], и аристократическая республика на севере Африки оставалась истинной наследницей финикийской культуры даже тогда, когда сама Финикия уже вступила в фазу эллинизма[439]439
  Stephane Gsell, Histoire ancienne de VAfriqtie du Nord. IV: La civilisation carthaginoise (Paris: Hachette, 1920), pp. 190-93, 484-86, and passim; B.H.Warmington, Carthage (London: Robert Hale Ltd., 1960), pp.134-35.


[Закрыть].

Таким образом, хотя в период между 500 г. и 336 г. до н. э. греческая культура определенно была наиболее активным культурным течением в Центральном Средиземноморье, до полной победы над ее соперниками было далеко, да и на военно-политическом уровне греческая цивилизация в этих местах удерживалась лишь ценой большого напряжения.

Сдвиг политического и культурного баланса в Западном Средиземноморье не оказывал значительного влияния на греческую цивилизацию до самого конца III в. до н. э. Однако в экономической сфере распространение на обширные области технологий, связанных с более высокой греческой цивилизацией, подрывало значение эгейской сердцевины греческого мира. Так Фракия и греческие города Северного Причерноморья постепенно приобретают те производственные навыки, которые в V в. до н. э. был сконцентрированы в основном в таких городах, как Афины или Коринф. Аналогичный процесс происходил и на Западе в греческих и этрусских городах. Столь же бедственным для экономики Греции оказалось развитие производства вина и масла в Сицилии, Южной Италии и на карфагенских территориях севера Африка. Подрывало греческую экономику и развитие виноградарства в Центральной Италии, Фракии, Вифинии и в Крыму.

Поскольку эти процессы усиливались, режим торговли, ранее обеспечивавший накопление богатства в нескольких крупных эгейских городах, рухнул. Большинство окраинных территорий начали использовать благоприятный обменный курс вина и масла к зерну. Как следствие, это привело к радикальному экономическому упадку центра греческой цивилизации[440]440
  В работе M.Rostovtzeff, The Social and Economic History of the Hellenistic World (Oxford: Clarendon Press, 1941), I, 104-25 собраны хотя и отрывочные, но достаточно убедительные доводы в пользу этого обобщения.


[Закрыть]. Снижение уровня жизни низших классов питало наемные армии, которые становились все более заметными участниками действий на греческой сцене. Ожесточенные гражданские столкновения, которые парализовали так много греческих городов, с IV в. до н. э. стали естественным, хотя и прискорбным, откликом на угасание экономического процветания.