Текст книги "Восхождение Запада. История человеческого сообщества"

Автор книги: Уильям Мак-Нил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 70 страниц)

Стихотворные и литературные сочинения оставались частью официальных экзаменов и здесь по-прежнему отдавали предпочтение безыскусному прилежанию. Образная проза переросла в самый яркий жанр китайской художественной литературы, и при маньчжурах роман достиг респектабельности, несмотря на свои народные истоки. «Сны красной комнаты», написанный в конце XVIII в., остается, по всеобщему мнению, величайшим китайским романом[1075]1075
  Большой объем этого романа отбил охоту к его переводу. См., однако, Tsao Chan, Dream of the Red Chamber, Chi-chen Wang (trans.) (New York: Twayne Publishers, 1958): перевод первой главы и содержание остальных.


[Закрыть], хотя он был лишь одним из многих[1076]1076
  См. Ou Itai, Le Roman chinois (Paris: Editions Vega, 1933).


[Закрыть].

Китайская живопись по-прежнему оставалась плодовитой, искусной и разнообразной. Древнекитайские художники отличались преданностью старине и традициям старых мастеров, в то время как современные китайские и западные ученые ценят в первую очередь индивидуальную манеру и стилистические новшества. И тем, и другим было чем восхищаться в китайской живописи XVIII в., хотя и китайские, и западные искусствоведы XX в. высказывают довольно неблагодарное мнение, что подлинное величие китайского искусства относится к прошлому[1077]1077
  См. Osvald Siren, A History of Later Chinese Painting, II, 152-227; Laurence Sickman and Alexander Soper, The Art and Architecture of China, pp. 188-204. Невысокое мнение о произведениях более поздних художников представляется результатом неоправданной идеализации древнего искусства, многие образчики которого на самом деле стали известны или оценены через современные копии.
  В отличие от литературы XVIII в., китайская живопись время от времени обращала внимание на западную технику и пробовала применять ее у себя. Вдобавок некоторые европейцы, например иезуит Джузеппе Кастильоне (ум. 1766), удостаивались высокой чести стать живописцами при императоре Цяньлуне. Кастильоне добился своей репутации благодаря тому, что привнес западный натурализм в общий китайский стиль композиции. Некоторые китайцы последовали его примеру, показав тем самым лишний раз сравнительную легкость, с которой художественные мотивы и приемы могут переходить из одной культуры в другую, поскольку языковой барьер в данном случае несуществен.


[Закрыть].

Таким образом, судя по всему, китайская цивилизация и китайское государство в XVIII в. процветали. При этом те же механизмы, что приводили к падению прежних династий, уже были в действии и проявлялись в публичных событиях в последнюю четверть столетия. Главной проблемой было дальнейшее обнищание крестьян. Рост сельского населения привел к чрезмерному разделу земли, при котором в неурожайный год образовавшиеся крохотные хозяйства не могли прокормиться[1078]1078
  Автор работы: Ping-ti Но, Studies on the Population of China, 1368-1953y pp.270-78 считает, что население Китая выросло со 150 млн. в 1700 г. до 313 млн. к 1794 г. и достигло 430 млн. человек в 1850 г. накануне кровопролитного Тайпинского восстания. Он предполагает, что «оптимальные условия» с учетом технологии того времени были достигнуты в 1750-1775 гг., после чего продолжившийся рост численности населения приводил лишь к еще большей нужде и проявлениям недовольства.


[Закрыть]. Неизбежным результатом такого положения были безнадежная долговая кабала и невозможность выкупа просроченных закладных. Земли оказывались в руках ростовщиков из мелкопоместного дворянства, которым часто удавалось уклоняться от уплаты налогов на землю и переносить все увеличивающееся бремя платежей на оставшиеся крестьянские хозяйства. В то же время усиление чиновничьей коррупции и утрата воинской доблести маньчжурскими военачальниками, привыкшими к легкой гарнизонной жизни, со своей стороны способствовали ослаблению режима на фоне растущего недовольства и отчаяния крестьянских масс[1079]1079
  Chung-li Chang, The Chinese Gentry: Studies of Their Role in Nineteenth Century Chinese Society (Seattle, Wash.: University of Washington Press, 1955), pp.70-141, здесь содержатся интересные данные о росте численности населения в XIX в. См. также Wang Yu-Ch'uan, «The Rise of Land Tax and the Fall of Dynasties in Chinese History», Pacific Affairs, IX (1936), 201-20; Maurice Meissner, «The Agrarian Economy of China in the Nineteenth Century» (unpublished Master's thesis, University of Chicago, 1955).


[Закрыть].

Основным ответом на эти тягостные обстоятельства были курение опиума и крестьянские восстания. Широкомасштабное выступление 1774 г. положило начало длинному ряду подобных вспышек, кульминацией которых стало бурное Тайпинское восстание 1850-1864 гг. Восстания ухудшали экономическое положение страны в целом, вынуждая правительство вводить дополнительные поборы на карательные военные действия, что, в свою очередь, усиливало недовольство крестьян.

Порочный круг, в который, таким образом, попало правительство, не ускользал полностью от внимания верховной власти. Благонамеренные указы против курения опиума и призывы к чиновникам о честности не были эффективны, а вот параллельные усилия с целью поставить под контроль вольнодумство принесли несколько больший успех. Во всяком случае, в 1772-1788 гг. правительство провело большую чистку китайской литературы, предавая огню книги, содержавшие пренебрежительные замечания о маньчжурах или их предках. Некоторые книги, приговоренные в ходе этой инквизиции, очевидно, утрачены навсегда[1080]1080
  См. L.C.Goodrich, Tle Literary Inquisition of Ch'ien Lung (Baltimore, Md.: Waverly Press, 1955).


[Закрыть].

Подобный страх перед независимой мыслью стоит, возможно, и за изменениями (1792 г.) в императорских экзаменах, которые включали проверку памяти, каллиграфию, легкость сочинения эссе и поэм на заданные темы по строгим правилам. Поскольку подготовка к этим испытаниям была главным делом в интеллектуальной жизни китайцев, то введенные изменения позволяли сузить круг суждений ведущих представителей китайского общества, ограничив их мысль политически безвредными направлениями[1081]1081
  См. Chung-li Chang, The Chinese Gentry, pp. 174-82; David R. Nivison and A.F. Wright (eds.), Confucianism in Action (Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1959), pp.4-24.


[Закрыть]. Усилия эти оказались в высшей степени успешными, и почти весь образованный класс Китая сохранял лояльность по отношению к маньчжурскому строю даже в XX в.

АРИСТОКРАТКА XVIII В.

Знатная китаянка, общающаяся с природой под звуки флейты, представляет намного более давний, глубже укорененный и явно более надежный образ жизни, чем тот, который воплощали европейские аристократы того же времени. Когда писалась эта картина, китайские армии одерживали победы в Средней Азии, куда их нога не ступала со времени династии Тан, а энергичные усилия, предпринимавшиеся с тем, чтобы сохранить верность в словах и в мыслях, приносили, казалось, великолепные результаты. В этой картине можно видеть исключительно утонченные мотивы чувствительности, возможно, с опенком смутной тревоги перед подчинением размеренному декоруму китайского общества – злые на язык критики называют это упадочничеством. Был ли художник декадентом или нет, но он верно отразил консервативную аристократичность китайской культуры при маньчжурах.

До 1850 г., когда Тайпинское восстание потрясло империю до самого основания, правительственные контрмеры выглядели в целом адекватными для того, чтобы имперское здание могло выстоять в буре внутренних волнений. Казалось, что принципиальные перемены не требуются, а намеренный акцент на властном прошлом Китая должен был, как обоснованно ожидалось, отвести угрозу развала империи. Китайской самоуверенности был нанесен, однако, страшной силы удар в 1839-1842 гг., когда несколько британских военных кораблей и морской десант смогли пройти через оборону китайских войск почти беспрепятственно.

Поводом для этой демонстрации британской военной мощи стал спор об отправлении правосудия[1082]1082
  Один из британских моряков совершил убийство, но самого виновника установить не удалось, и тогда Китай, следуя своей практике возложения вины на общину за нарушение закона и порядка, потребовал выдачи для наказания любого другого англичанина. Этот пример наиболее ярко иллюстрирует конфликт между взглядами европейцев и китайцев, ведь каждая сторона, естественно, считала себя правой.


[Закрыть], но за ним крылись принципиальные разногласия во взглядах, вызывавшие бесконечные трения на местном уровне. В 1834 г. британское правительство лишило Ост-Индскую компанию ее прав по контролю за торговлей с Китаем и управлению ею, сделав эту торговлю открытой для всех, попыталось ввести торговые отношения с Китаем в законные рамки, обычные для европейских наций. Это потребовало отмены сложных ограничительных правил, более века регулировавших торговые сделки между европейцами и Китаем. Указанное изменение британской политики произошло в момент, когда китайское правительство взялось за ограничение и контроль внешней торговли еще более жестко, чем раньше. В 1839 г. в Кантон прибыл специальный уполномоченный императора с целью ликвидировать незаконную торговлю опиумом. В результате его энергичных действий было конфисковано не менее 30 тыс. ящиков наркотика у британских и других европейских торговцев. Жалобы с обеих сторон приняли острый характер, и спор по поводу правильности законных мер стал лишь предлогом для войны.

Слабость Китая в военном отношении вскоре вынудила правительство императора принять мир на британских условиях. Согласно Нанкинскому договору 1842 г., были открыты четыре новых порта для британской торговли и в придачу победившей стороне перешел Гонконг. Другие европейские державы и Соединенные Штаты поторопились заключить аналогичные договоры и расширили при этом британские условия, обеспечив освобождение своих граждан от подсудности китайским органам правосудия и добившись официальных гарантий для деятельности христианских миссий в «договорных портах».

Такие уступки никак не совмещались с традиционным отношением китайцев к иностранцам и купцам. Нанесенное этим договором унижение и показанная им же военная беспомощность перед западными канонерками, несомненно, дискредитировали маньчжурский режим в глазах китайцев, хотя при этом в китайском обществе и не возникло сколько-нибудь значительных настроений, направленных на отказ от старых обычаев. Образованные китайцы считали едва ли возможным, чтобы Поднебесная могла поучиться хоть чему-нибудь стоящему у варваров. Действительно, впечатляющие успехи, совсем еще недавно достигнутые Китаем, в абсолютно консервативных рамках политики маньчжуров необычайно затрудняли приспособление к новым реалиям мира и дел в нем. Поэтому Китай только в XX в. серьезно взялся за перестройку общества, с тем чтобы суметь противостоять Западу[1083]1083
  Кроме приводимых отдельно книг, автор этих заметок о Китае использовал следующие труды: G.F.Hudson, Europe and China, pp.258-357; Henri Cordier, Histoire generate de la Chine (Paris: Librarie Paul Genthner, 1920-21), III, IV, passim; Kenneth Scott Latourette, A History of Christian Missions in China (New York: Macmillan Co., 1929), pp. 120-302; A.H.Rowbotham, Missionary and Mandarin, pp.119-301; Antonio Sisto Rosso, Apostolic Legations to China of the Eighteenth Century (South Pasadena, Calif.: PD. & Iona Perkins, 1948); H.B.Morse, The Gilds of China, with an Account of the Gild Merchant or Co-Hong of Canton (Shanghai: Kelly 8c Walsch, 1932); B.Favre, Les Societes secretes en Chine (Paris: Maisonneuve, 1933); J.R.Hightower, Topics in Chinese Literature, pp.102-13; Ssu-yu Teng and John K.Fairbank, China's Response to the West (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1954), pp. 1-45; John K.Fairbank, «Synarchy under the Treaties», pp.204-34, in John K.Fairbank (ed.), Chinese TJiought and Institutions (Chicago: University of Chicago Press, 1957); L.Petech, China and Tibet in the Early Eighteenth Century (Leiden: E.J.Brill, 1950); Marshall Broomhall, Islam in China, pp. 129-30, 147-51; Grace Fox, British Admirals and Chinese Pirates, 1832-69 (London: Kegan Paul, Trench, Trubner 8c Co., 1940); Adolf Reichwein, China and Europe: Intellectual and Artistic Contacts in the Eighteenth Century (New York: Alfred A.Knopf, Inc., 1925); Lewis A.Maverick, China: A Model for Europe (San Antonio, Texas: Paul Anderson Co., 1946); Donald F.Lach, Contributions of China to German Civilization, 1648-1740 (Chicago: University of Chicago Press, 1944); Virgile Pinot, La Chine et la formation de Г esprit philosophiqiie en France, 1640-1740 (Paris: Librairie Paul Genthner, 1932); Earl Pritchard, Anglo-Chinese Relations during the 17th and 18th Centuries (Urbana, 111.: University of Illinois Press, 1929).


[Закрыть].

2. ЯПОНИЯ

История Японии в XVIII – начале XIX вв. поразительно отличается от истории Китая в этот же период. В то время как китайские войска вторгались в Центральную Азию, Япония постоянно вела мирную жизнь. Если население Китая больше чем удвоилось за это время, то население Японии оставалось стабильным и даже с 1730-х гг. начало уменьшаться. Главное же отличие состояло в том, что китайская культура была фактически монолитной, закрытой для влияния извне, тогда как культура Японии разрывалась между непримиримыми внутренними течениями и становилась все более восприимчивой к ветрам чужих учений, проносившимся через море из дальних и близких краев. Официальная политика окитаивания ставила целью -и не без успеха – превратить воинов в церемонную знать, однако ей не удалось победить своенравие народной культуры. В то же время небольшая, но занимавшая хорошие стратегические позиции группа японских интеллектуалов рассматривала такие альтернативы неоконфуцианской ортодоксальности, как местная синтоистская религии или западная наука, а люди искусства достоверно отражали напряженные взаимоотношения между местным, западным и китайским стилями.

Учитывая ускоренный и меняющийся ход японской истории как до, так и после периода Токугава, политика строгой изоляции и внутренней стабилизации, столь успешно выдерживавшаяся сегунами более двух столетий, выглядит незаурядным достижением. В Японии в XVIII – начале XIX вв. действовали мощные экономические, политические и интеллектуальные силы, подрывавшие непростое равновесие политической системы, с помощью которой первые сегуны Токугава стремились укрепить и защитить свою власть. Система все же сохранилась нетронутой до 1853 г., и даже после того, как весь механизм сегуната был сметен реставрацией императора в 1867 г., государством продолжала управлять и командовать военная аристократия, правившая Японией при сегунах.

Самые большие трудности сегуната возникли от растущих противоречий между политической и экономической силой. Занимавший высшее политическое положение класс самураев попал в экономическую зависимость от купцов и ростовщиков, официально находившихся в самом низу общественной лестницы. Такому положению способствовала и политика сегунов, требовавших от всех своих сподвижников и полунезависимых феодалов находиться часть времени в городских центрах, ведь когда они уезжали из своих поместий, то даже самые богатые из них должны были обращать урожай риса в деньги, продавая его купцам, и спускать все среди экстравагантной городской жизни. Более того, успех сегунов Токугава в прекращении внешних и внутренних войн оставлял самураям все меньше возможностей вернуться к ратному искусству, оторвавшись от роскошной праздности.

И феодалы, и крестьяне несли убытки от резких колебаний цен на сельскохозяйственные продукты, вызванных проникновением денежных отношений в сельскую жизнь, а недовольство росло вместе с долгами. Отчаяние крестьян находило выражение в спорадических бунтах, вспыхивавших все чаще с конца XVIII в. и служивших ярким признаком растущей социальной нестабильности[1084]1084
  Широко распространенная практика детоубийства, несмотря на официальное неодобрение, поддерживала население Японии на более или менее стабильном уровне и, несомненно, уберегала японское крестьянство от полной нищеты. См. Ryoichi Ishii, Population Pressure and Economic Life in Japan (Chicago: University of Chicago Press, n.d.), pp.3-16.


[Закрыть]. С помощью правительства Токугава самураи прибегали к более изощренным, но едва ли более успешным попыткам покончить со своими долгами. Порча денег, контроль над ценами, увещевания о бережливости, законы, регулирующие расходы, аннулирование долгов, а иногда и незаконная конфискация состояния торговцев – все эти способы пускали в ход[1085]1085
  См. George Sansom, The Western World and Japan (New York: Alfred A.Knopf, Inc., 1950), pp. 144-95. Для борьбы с колебаниями цен испытывали схемы так называемых постоянных резервов, управляемых правительством, но для осуществления таких программ недоставало ни честности чиновников, ни нужного коммерческого умения, и потому все эти усилия позорно проваливались. Обсуждалась также теоретическая возможность регулирования цен декретами и с помощью манипуляций с деньгами, но длительного практического результата эти меры тоже не приносили. Хотя ограничения на вывоз металла, особенно серебра и меди, введенные в 1715-1742 гг., способствовали тому, что доля Голландии и Китая в торговле была сведена к незначительному объему, как это и было задумано. См. Takao Tsuchiya, An Economic History of Japan (Tokyo: Asiatic Society of Japan, 1937), pp.206-7.


[Закрыть]. Однако достигался в лучшем случае временный успех, поскольку те же безликие и плохо понимаемые экономические силы вскоре вновь ввергали и правительство, и самураев в финансовую зависимость от презренных купцов и торговцев.

Другие способы разрешения финансовых затруднений самураев оказались более значительными для будущего. Отдельные феодалы вводили на своих землях методы интенсивного хозяйствования, а в некоторых случаях открывали шахты и новые промышленные предприятия. Так, заметно расширилось шелкоткачество, и в первой четверти XIX в. Япония перестала зависеть от ввоза шелка из Китая[1086]1086
  Усовершенствования ирригации – кругоприводные и двурычажные насосы для подъема воды, а также некоторые новшества в земледелии и обмолоте и размоле риса – давали свои плоды. В японскую экономику вводились новые культуры, например, сахарный тростник, батат, картофель, арахис, кукуруза и некоторые европейские овощи. Аналогичным образом, благодаря введенной правительством налоговой льготе осваивались значительные площади новых земель. См. Takao Tsuchiya, An Economic History of Japan, pp. 154-57.


[Закрыть]. Кроме того, сидевшие без гроша аристократические семьи иногда усыновляли купеческого сына, обеспечивая тем самым себе финансовые поступления, а купцу – преимущества и престиж положения самураев. Таким образом, различия между самураями и простым народом, на которых утвердилась государственная система Токугава, несколько смягчились. Значительное ускорение экономического роста и стирания различий между слоями общества оказалось центральным явлением социальных перемен, происходивших в Японии в период после Токугава. Перемены эти, однако, начались намного раньше.

Слабость, присущая режиму, опирающемуся на гордый, но обедневший класс воинов, угнетаемое и недовольное крестьянство, богатую, но политически ненадежную торгово-финансовую олигархию, усугублялась старыми политическими трещинами, которые были всего лишь «заклеены» при сегунате Токугава. Сильные феодальные князья по-прежнему владели обширными районами Японии, и память о соперничестве их предков с победившей династией Токугава никогда не исчезала. По мере того как падали авторитет и дух правителей Токугава, феодальные князья становились центром потенциально сильной военной оппозиции режиму. Проблемы внешних сношений также начали принимать угрожающие размеры в XIX в., когда русские, британские, французские и американские корабли стали огибать японские берега. Все чаще эти суда нарушали закон, заходя в японские гавани под предлогом действительного или мнимого бедствия, и время от времени добивались удовлетворения своих требований под угрозой применения силы.

Небольшие, но авторитетные группы японской интеллигенции ясно осознавали слабость своей страны и пытались различными, иногда противоречивыми способами вырабатывать пути решения выявляемых ими трудностей. Официальные идеологи режима неоконфуцианского толка стремились прививать законопослушание и покорность во всех слоях общества. Моральное порицание и законы об ограничении расходов были теми мерами, которые скорее всего приходили им в голову для исправления ошибок эпохи, но даже в их собственном официальном неоконфуцианстве таились предательские политические ловушки для режима Токугава. Если высшей добродетелью считалась лояльность по отношению к начальнику, то как можно было оправдать обращение сегунов с императором? Исторические исследования, начатые под эгидой официальных властей в конфуцианском духе, приводили к таким же и более затруднительным вопросам, так как никакие перетолкования документов не могли представить власть сегунов не чем иным, кроме узурпации. Таким образом, стали возникать группы добрых конфуцианцев, порицавших режим исходя из его же принципов.

Еще важнее со временем оказалось полное неприятие конфуцианства и официальной политики окитаивания. Но представители этого течения разделились на две группы: приверженцев коренных японских традиций, стремившихся их возродить и очистить, и тех, кто восхищался западной цивилизацией и отстаивал необходимость заимствовать западные знания и технологии. Несмотря на кажущиеся принципиальные расхождения во взглядах, оба эти лагеря часто находили возможности для совместных действий, так как и тем, и другим надо было одолеть одного и того же противника -официальную власть и вес китайской традиции. В конце концов, ведь западную медицину, географию, астрономию и математику можно было принимать не ради их самих, но также как подтверждение до тех пор незамеченных недостатков китайского учения.

В среде антиконфуцианских традиционалистов исторические и археологические исследования японского прошлого служили материалом для трансформации древнего синтоистского культа в религию, которая могла бы выдержать сравнение со всем, что исходило из Китая, а то и с Запада[1087]1087
  Даже в этой загадке японской национальной набожности связь между патриотизмом и озападниванием, очевидно, сработала, так как те, кто реставрировал синтоизм, вероятно, заимствовали принципы церковной организации и прочие понятия у христиан. См. Donal Keen, Иге Japanese Discovery of Europe (New York: Grove Press, 1954), pp.110-11.


[Закрыть]. Учитывая, что императорская фамилия, происходившая от богини солнца, занимает в синтоизме центральное место, этот культ неизбежно уводил умы людей от лояльности сегуну с его фаворитами к находящейся в строгой изоляции личности императора. Явных приверженцев синтоизма до 1850 г. насчитывалось сравнительно немного, хотя к этому времени само учение и обряды были обновлены и определены. Синтоизм, таким образом, был готов к взлету, и все было подготовлено к замене неоконфуцианства как привилегированной религии государства, едва только режим Токугава сойдет со сцены.

Энергичные старания горстки людей, желавших проникнуть в тайны европейского знания, были еще более впечатляющими и также оказались плодотворными для будущего. Задаче этой серьезно мешали языковые барьеры и ограниченные возможности общения с образованными европейцами. И все же за нее взялись с настойчивой решимостью и энтузиазмом. К концу XVIII в. некоторые японцы не только освоили голландский язык, благодаря которому они знакомились с европейскими науками, но и выпустили книги на японском языке, излагавшие западные идеи в таких областях, как медицина, анатомия, астрономия и география[1088]1088
  «Голландская ученость» в Японии в XVIII – начале XIX вв. отличалось такой же дополнительной привлекательностью, как и китаеведение во Франции в начале XVIII в. И в том, и в другом случае знакомство с далеким и малопонятным миром приводило к косвенной критике своего общества, что было бы опасно делать прямо и во весь голос. См. примечания Т.С.Смита: Thomas C.Smith, Political Change and Industrial Development in Japan: Government Enterprise, 1868-1880 (Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1955), p.2.


[Закрыть]. Отдельные японцы отдавали себе отчет и в превосходстве западной военной технологии. Когда в 1842 г. британцы подвергли унижению китайскую гордыню, такие люди извлекли из этого ясный урок, но не с паническим удивлением, охватившем сегуна и его окружение, а с чувством удовлетворения. Они давно полагали, что Япония не может позволить себе пренебрегать знанием и мастерством «рыжеволосых» варваров, и события подтвердили их правоту.

ТРИ ЯПОНСКИЕ КАРТИНЫ

О стилистическом разнообразии японской живописи свидетельствует резкий контраст между этими тремя картинами. Зимний пейзаж (вверху слева) Сэссю (1420—1506) изображает китайский ландшафт в абсолютно китайском стиле, хотя эксперты могут выделить особенности кисти мастера, придающие картине самобытный характер. Сравнительно грубый портрет крестьянина (внизу) датирован XVIII в. и выполнен простым «народным» художником, но его экспрессивность подчеркивает энергичность японских крестьян. Остроумная шуточная картина Хиросигэ (1797—1858), на которой обезьяна ловит отражение луны в море, предстает веселой карикатурой на саму Японию с ее стремлением поживиться сначала у китайской, а затем у западной цивилизации.

Столь пагубные для установившегося порядка идеи, естественно, вызывали соответствующую реакцию. Так, например, в 1790 г. правительство сегуна запретило преподавать какую бы то ни было философию, кроме официально одобренной неоконфуцианской, бросив в тюрьму или казнив нескольких человек за нарушение этого и подобных указов. Но эти меры оказались не эффективнее предпринятых против экономических процессов. Частные лица, пользуясь иногда протекцией кого-либо из полунезависимых феодальных князей, продолжали запретные занятия с целью не подчиняться режиму и вырабатывать для Японии альтернативную политику, которая, на их взгляд, лучше отвечала бы реалиям времени. В итоге в 1853 г., когда сегун неохотно согласился открыть Японию для торговли с Западом, небольшая, но занимающая стратегические позиции группа японцев уже выработала ясные ориентиры, чтобы направлять назревшую перестройку японского общества.

Богатая и разнообразная художественная и литературная жизнь Японии в XVIII – начале XIX вв. отвечала сложности описанных интеллектуальных течений. Стили живописи, заимствованные у китайских художников разных периодов, соседствовали, а иногда и смешивались с местными и западными стилями. Цветная гравюра со строго натуралистическими элементами, когда ее выполняли в традиционном стиле, стала новейшим достижением японского искусства в это время. Расцвел также жанр остроумной, разговорной и порой непристойной поэзии наряду с драматургией и романистикой. Как и в XVII в., актеры и гейши продолжали вдохновлять поэтов и художников в их соперничестве с официально поддерживаемой, более строгой и традиционной модой, черпавшей свое вдохновение в Китае. Но подобно тому, как классовые барьеры в Японии Токугава в XIX в. стали утрачивать свою прочность, в искусстве различия в стилях, столь четко очерченные в начале XVIII в., постепенно стирались по мере того, как художники сочетали в своих произведениях элементы, взятые из народных и официальных вкусовых канонов, и даже экспериментировали с такой чужеземной западной техникой, как живопись маслом.

Искусство, как и интеллектуальная сфера, отражало социальное замешательство и напряженность, лежавшие под внешней недвижностью режима Токугава. Учитывая все эти обстоятельства, длительность существования этого режима представляется более удивительной, чем его распад. Если уж быть до конца точным, то крестьянство оставалось крупным, устойчивым элементом японского общества, существовавшим на грани выживания, почитавшим своих властителей и закрытым для диковинных новых идей. Однако шаткость внутреннего положения сегунов проявилась в быстроте и размахе перемен, происшедших в Японии, как только страна была официально открыта для иностранцев. Иностранное влияние стало лишь толчком к высвобождению внутренних сил, ускоривших революционное преобразование Японии после 1853 г.[1089]1089
  Кроме отдельно приводимых книг при работе над разделом о Японии была использована следующая литература: George В. Sansom, Japan: A Short Cultural History, pp. 441-524; E. Herbert Norman, Japans Emergence as a Modern State (New York: Institute of Pacific Relations, 1940), pp.3-35; C. R. Boxer, Jan Compagnie in Japan, 1600-1817 (The Hague: Martinus Nijhoff, 1936); George Alexander Lensen, The Russian Push towards Japan: Russo-Japanese Relations, 1697-1875 (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1959), pp. 9-306; Masaharu Anesaki, Religious Life of the Japanese People (Tokyo:Kokusai Bunka Shinkokai, 1938); Noritake Tsuda, Handbook of Japanese Art (Tokyo: Sanseido Co., 1936) pp. 218-80; Peter C. Swann, An Entroduction to the Arts of Japan (Oxford: Bruno Cassirer, 1958), pp. 159-213; D. С Holm, The National Faith of Japan: A Study in Modern Shinto (London: Kegan Paul, Trench, Trubner & Co., 1938), pp. 44-52; Robert H. Bellah, Tokugawa Religion (Glencoe, 111.; Free Press, 1957).


[Закрыть]