Текст книги "Гномики в табачном дыму"

Автор книги: Тамаз Годердзишвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

«Центральный комитет КПСС и Совет Министров СССР, рассмотрев представление Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР в области науки и техники при Совете Министров СССР, постановляет присудить Государственную премию СССР:

5. Солнцеву Григорию Васильевичу, доктору геолого-минералогических наук, директору научно-исследовательского института; Александрову Юрию Владимировичу, кандидату геолого-минералогических наук, научному руководителю экспедиции; Озерову Игорю Ивановичу, доктору физико-математических наук, заведующему экспериментальной лабораторией научно-исследовательского института; Отарашвили Гураму Георгиевичу, главному геологу экспедиции (посмертно); Пельменеву Михаилу Денисовичу, кандидату геолого-минералогических наук, начальнику экспедиции – за открытие месторождения руды».

1973

СВОБОДНЫЙ ВЕЧЕР

Репетиционная находилась в небольшой комнате, но все почему-то называли ее залом. За длинным столом сидели порядком утомленные артисты. Седой режиссер в бархатной куртке, уважаемый Шота Кевлишвили, стоя давал какие-то указания помрежу, тот заносил их в записную книжку. Репетиция прошла неудачно.

– Кроме Наны Каранадзе и Реваза все свободны, – сказал режиссер.

Артисты, шумно, беспорядочно задвигав стульями, покинули репетиционный зал. На столе остались переполненные окурками пепельницы – свидетельство ожесточенных споров; лишь одна сверкала чистотой, та, что была перед режиссером. Шота Кевлишвили не курил.

Режиссер и оставленные им актеры уселись за маленький столик помрежа.

– Повторим сцену Комиссара и Алексея из третьего действия, – сказал режиссер и, помолчав, раздраженно добавил: – Не понимаю, отчего молодежь такая невыдержанная?! – Он махнул рукой в сторону коридора, откуда доносился гул голосов. – Мне случилось как-то беседовать с умным, но весьма наивным молодым человеком, побывавшим в Третьяковской галерее. Его так взволновала картина Репина, что он пытался остановить кровь из головы убитого отцом сына, а потом перед шишкинским лесом сразу успокоился, – оказывается, отдохнул душой. Так вот, некоторые пьесы похожи на шишкинский лес. Не выношу таких пьес! Потому я и выбрал «Оптимистическую трагедию», что надеюсь – она взволнует зрителя. Как по-вашему, прав я?

– Правы, – коротко бросил Реваз.

– Начнем. Вот отсюда… – Режиссер перелистал пьесу и прочел: – «А вы, товарищ, всякий раз в разговоре…» Прошу, Нана.

Нана быстро нашла указанное место и начала:

– «А вы, товарищи, всякий раз в разговоре поначалу разные словесные букеты пускаете? Для впечатления?»

– «Как знать, разберитесь», – по памяти ответил Реваз.

Нана уже привыкла в способности Реваза с первого чтения, с первой репетиции запоминать диалоги, но режиссера поразила его память (этого, собственно, и добивался Реваз), и он просиял от удовольствия.

– Как, вы уже запомнили текст?

Шота Кевлишвили, главный режиссер драматического театра одного из крупных городов России, был приглашен в Тбилиси для постановки «Оптимистической трагедии». Но теперь распространился слух, что его якобы уговорили остаться здесь главным режиссером театра.

Нана улыбнулась и начала…

Н а н а. Ну, как этот, новый командир? Подозрителен, а?

Р е в а з. Ты будь поосмотрительнее с этим высокоблагородием. Я его помню.

Н а н а. И он помнит. Ну, а Вожак?

Актеры репетировали без особой охоты, с прохладцей, и режиссер решил «подбавить жару».

– Пьесу надо ставить совершенно по-другому! Надо увидеть то, чего не видят другие. Попробуйте произнести слова: «Старый Тбилиси». Что возникло перед вашим взором? Возникла одна и та же картина! Даже самые разные люди при этих словах представляют себе одно и то же! Так имеет ли она какую-нибудь ценность, если одинакова у всех? Зачем показывать зрителю то, что он и сам может представить, читая пьесу? Понятно, о чем я говорю? Продолжайте.

– Понятно, – сказал Реваз.

Н а н а. Ну, а Вожак?

Р е в а з. Что – Вожак?

Н а н а. У тебя с ним дружба?

Р е в а з. Не знаю. Не разобрать. На Каледина ходили вместе. Дружба, да какая-то такая…

Н а н а. Так я и думаю. Он тебя держит крепко.

Р е в а з. Н-но, меня! Я боюсь этого бугая?!

Н а н а. Боишься… Да-а, порядок вам нужен.

Р е в а з. Порядок? Научились? Выговариваешь без задержки: «порядок»! Да людям хочется после старого «порядка» свободу чувствовать, хоть видимость свободы. Вот до сих пор наглотались этого порядка… по пять, по десять лет… Говорить разучились!

Н а н а. Ты, например, как будто не разучился.

Р е в а з. Верно, не разучился. Повторяю за другими: «Вот не будет собственности… Значит, все будет чудно». Будет, опять будет… Слушай, ведь в нас старое сидит. Сами только и ищем, где бы чем разжиться, приволочь, отхватить. И во сне держимся за свое барахло! Моя гармонь, мои портянки, моя жена, моя вобла. Человека за кошелек казнили. Мало – двоих. Исправится ли человек? Переломит ли он себя? Этакая маленькая штучка – «мое». На этой вот штучке не споткнуться бы. Эх, будут дела.

Н а н а. Легче, форменку порвешь… Ты что же, думаешь, мы этого не видим? Слепые? Мы верим в людей.

Р е в а з. Мужик не откликнется.

Н а н а. Откликнется. Сидят в деревне вот такие же философы вроде тебя. «Вожаки»… И разводят: «Я за мое… Сами будем жить… Всех к лешему… Мужицкая слобода…» А что они реально могут сделать для завтрашней экономической… тебе это слово понятно?.. экономической потребности страны? Ну?

Р е в а з. А я откуда знаю.

Н а н а. Кто для мужика надежен? Либералы, кадеты? Продали они мужика, за полтора гривенника продали. Четыре Думы было, четыре раза продали… Эсеры? О земле сквозь кашель поговорили… и в войну мужика вогнали в окопы, а сейчас к иностранному капиталу побежали.

Р е в а з. Побежали.

Н а н а. Кто остается? Ну? Говори, ну, ну… Спорить – так начистоту. Молчишь? А ответь: кто ему, мужику, крестьянину, реально дал мир?..

– Внимание! Внимание! – прервал их режиссер и стал вразумлять Нану: – Твои слова здесь выражают идею пьесы, иначе говоря – твоя сверхзадача и идея пьесы почти совпадают. А в чем состоит сверхзадача? Сверхзадача – вершина системы Станиславского! – Взор режиссера устремился куда-то в пространство, лицо побагровело от возбуждения. – Сверхзадача – мост, соединяющий спектакль с жизнью. Она раздвигает стены театра, заставляя нас взглянуть на пьесу глазами наших современников. Знание одного лишь текста пьесы еще не дает возможности определить сверхзадачу. Необходимо знать жизнь людей, для которых мы создаем спектакль. Благодаря сверхзадаче спектакль становится личным делом режиссера и актеров, в чем и состоит высочайший смысл служения народу. В сверхзадаче находят выражение и личность художника, его индивидуальность и общенародные, государственные и партийные задачи. Сверхзадача является партийной по своей сущности, и ею определяется страстность, темпераментность спектакля. Поймать эту «синюю птицу» сможешь, лишь обладая истинно гражданскими идеями и чувствами. Надо уметь защищать народные интересы и давать отпор, надо уметь любить и ненавидеть. Мало знать, что считается добром и злом, что – прекрасным, а что – уродливым. Надо самому испытать восторг от соприкосновения с прекрасным и возмущение, горечь или боль – от столкновения с уродливым. Вы понимаете, о чем я говорю?..

Реваз промолчал.

Не дождавшись ответа, режиссер продолжал:

– Начнем сначала, Нана! «Кто ему, мужику, крестьянину, реально дал мир?»

Н а н а. Кто ему, мужику, крестьянину, реально дал мир?.. Кто мужику о земле говорил и эту землю дал? Ну? Попробуй оспорить факты. Мужик, говоришь, не пойдет? Пойдет… Не сразу, понятно… Мы ему и время дадим: «Посиди, посиди, подумай»… Хозяйство будем поднимать. Россию на свет, на воздух выведем. Дышите, люди! И пойдет твой мужик, умный он: «Нельзя ли с вами в долю?»

Р е в а з. В долю – это он пойдет.

Н а н а. Именно… Личность ты исключительная, а мусору у тебя в голове много.

Р е в а з. А может, я трепался? Гляжу я на тебя, ты тут все насчет принципов перебрасываешься, а я… не стыдно признаться… вот думаю: отчего такая баба и не моя? Отойди, а то…

Н а н а. Опять браком заинтересовался?

Нана немного помолчала и, обернувшись к режиссеру, сказала:

– Нет не получается, не смогу!

Несколько дней назад Нана в третий раз попросила режиссера освободить ее от этой роли, но уважаемый Шота и слушать не стал. Говорил, что это каприз, потакать капризам он не намерен, и уверял, что она еще благодарить его будет за роль Комиссара. В конце концов все решили, что Нана подчинилась, и вот извольте – снова отказ!

Режиссер взорвался. И без того был взвинчен плохо прошедшей репетицией.

– Что случилось! Что́ ты не сможешь?! Почему не сможешь? – кричал режиссер. – И вообще до каких пор будем сомневаться, спорить, возражать!

– Я же чувствую – не смогу, – спокойно возразила Нана.

– Тебе кажется, что не сможешь так сыграть! Потерпи немного и поймешь, что заблуждалась.

– Я не смогу – ни так, ни по-другому.

– Неправда! Ты можешь и лучше сыграть, по-своему, более ярко, но не делай этого ради спектакля… – туманно объяснил ей режиссер.

– Цитируем Станиславского, – тихо бросила Нана Ревазу.

– Что вы сказали? – не расслышал режиссер.

– Устал я, – совсем не к месту сорвалось у Реваза.

– Не понимаю, что тебе мешает? Мы ведь договорились по-новому решить образ Комиссара… – Режиссер благоразумно предпочел пойти на уступки.

– Рано, рано мне еще играть эту роль… Ни мастерства, ни физических сил недостанет… – Нана махнула рукой.

– В сотый раз повторяю тебе…

Нана не дала ему договорить, оборвала:

– Никто не поверит, что я отказываюсь от главной роли, да? Да еще в «Оптимистической»!

– В сотый раз повторяю тебе… – Режиссер сделал вид, что не слышал ее, – …твой Комиссар не символическая, абстрактная фигура партработника периода гражданской войны, а женщина, женщина, и не станет мужчиной оттого, что судьба бросила ее на передовую линию борьбы за революцию.

– Однако вы требуете совсем другого при конкретном воплощении роли, – заметила Нана.

– Вовсе нет! Как вы можете обвинять меня в подобном! Такое решение роли не является ни новым, ни неожиданным, – сказал режиссер, глубоко убежденный в обратном. – Но для героического спектакля это решение является принципиальным. Потому и занят я поисками, потому и сам мучаюсь и вас мучаю, что стремлюсь сохранить в образе Комиссара ее женственность, и добиваюсь от вас, чтобы вы вложили в образ всю вашу нежность или затаенную грусть… Разве сцену с письмом мы не решили, исходя из ваших внешних данных?! Комиссар всего на миг раскрывает душу перед зрителями – и что же выясняется? Выясняется, что она обычная женщина: такая же, как любая другая на свете, – со своей мечтой, печалью и стремлением к душевному покою. Путем такого решения этой сцены я пытался помочь тебе раскрыть истинно женский характер, духовный мир твоей героини. Это не заземлит образ Комиссара, наоборот, удесятерит в глазах зрителя ее героизм и самоотверженность. Почему я поручил эту роль тебе, такой женственной и нежной?! – Режиссер подчеркнул последние слова, точно делал ей комплимент. – Потому что, если подобная женщина возьмет верх над такими страшными людьми, как Вожак и Сиплый, мы докажем превосходство благородных устремлений человека над звериными и всеми иными слепыми и грубыми силами. Вот почему и Вожак и Сиплый являются схематично-символическими фигурами. Они носители человеконенавистнической идеологии, а значит – рабы, стоящие на самой низшей ступени развития. Отсюда следует, что революционная организованность, сознательная дисциплина придают человеку величайшую силу. Я не критик, не писатель и сознаю, что каждая моя мысль спорна, но я и не требую, чтобы беспрекословно принимались мои указания. Сказанное мной должно помочь вам осуществить мой замысел, а не рассматриваться основным средством его осуществления. Я хочу, чтобы вы сами увидели то, что намерены показать зрителю.

Режиссер был весьма доволен своим монологом.

– Все это мы знаем и понимаем, но я не все могу воплотить на сцене! – искренне призналась Нана.

Режиссер просиял – ждал, видимо, этих слов.

– Поможем воплотить, милая! Поможем, научим! Должны же вы хоть немного полагаться на нас! На сцене все можно исполнить. Будет нужно – сыграем без декорации, просто задрапируем сцену. А понадобится – соорудим на сцене комнату с потолком, окнами и дверьми! Нынче не то что раньше! Недопустимо ведь, к примеру, чтобы одни и те же деревья изображали и Богемский лес в «Разбойниках» Шиллера и «Лес» Островского, хотя вполне возможно, что в обоих лесах произрастают деревья одной и той же породы.

– А может, вся суть именно в породе?! – «наивно» вставила Нана.

– Что, что? – оторопел уважаемый режиссер и растерянно подумал: «Неужели я уже говорил им это?»

– Может, говорит, вся суть именно в породе? – нарочно громко и чуть ли не по слогам повторил вопрос Наны Реваз.

Режиссер сделал вид, что не заметил издевки.

– Нет, суть не в породе дерева, а в том, что в шиллеровском лесу живут отважные бунтари, а в «Лесу» Островского – жадные купцы, жеманные старухи и тунеядцы. В шиллеровский лес уходят отважные люди, а из «Леса» Островского – бегут. В одном лесу кипят страсти, а в другом…

– Пахнет гнилью, – с прежней «наивностью» вставила Нана.

– Вот именно! – Режиссер так увлекся своим красноречием, что и на этот раз пропустил реплику Наны мимо ушей. – И мы, режиссеры, исходим ныне при постановке спектакля из особенностей самой пьесы. Для каждой пьесы нам надо находить особый принцип декоративного оформления (эту задачу с помощью режиссера решает художник), музыкального оформления (эту задачу с помощью режиссера решает композитор), а условия для создания самого главного, то есть принцип создания образа, следует найти вам. Я уже нашел их для вас…

– Не могу я больше, батоно Шота! – не выдержала Нана.

– Что вы сказали? – Уважаемый Шота всегда переходил на «вы», когда беседа принимала малоприятный оборот.

– Не могу, говорит, больше, – повторил за Нану Реваз.

– Что вы не можете больше?

Нана предпочла промолчать.

– Что вы не можете больше, что?! – не отставал режиссер.

– Почему вы думаете, что вы один читаете новые книги, журналы и газеты? Почему вы думаете, что мы не работали над пьесой, не ознакомились со всем материалом?! И почему оперируете формулировками другого режиссера и не оговариваетесь, не ссылаетесь на него? А они и нам известны. Потому-то и неинтересно вас слушать, и, если могла бы, вовсе отказалась играть в вашем спектакле, потому что вы не даете нам ничего, поскольку вам нечего дать, – высказалась Нана.

– Молчать! – закричал режиссер.

– И, говоря словами того же режиссера, мысли которого вы повторяете, никому не придет в голову послать на свидание вместо себя своего товарища по той причине, что тот красивее и опытнее его. Нельзя брать напрокат творческий замысел, как холодильник или пылесос… – со вздохом закончила Нана.

– Замолчите! Замолчите!! – орал режиссер. – Распустились! Всех вас кино испортило! Популярность! Да, не следует вам разрешать сниматься! – Режиссер нашел наконец объяснение строптивости актеров.

– Освободите меня от роли, прошу вас, – спокойно сказала Нана.

– С большим удовольствием, даже от театра! – зло сострил режиссер. – И скажу директору, чтобы удовлетворил вашу… просьбу! – Он устремился к двери, крича на ходу: – Репетиция закончена!

Режиссер шумно хлопнул дверью, отчего стекла в окнах задребезжали. Он несся уже через фойе, но в репетиционную доносился его крик: «Ноги ее не будет в этом священном храме!»

– Слышишь? – Нана посмотрела на Реваза.

– Он и сейчас кому-то подражает, – усмехнулся Реваз. – Надо сдерживаться, Нана.

Реваз встал, заходил вокруг стола.

Нана продолжала сидеть уронив голову на руки. Реваз погладил ее по голове. Нана не шевельнулась. Реваз прошелся и снова провел рукой по ее волосам. Еще раз обошел стол и в третий раз приласкал Нану, пустив в ход и вторую руку.

– Перестань, оставь меня в покое! – тихо сказала Нана.

– Что с тобой?

– Если сам не понимаешь, то хоть вспомни, чему тебя учили: знай место и час.

– Ты устала? Да, устала маленькая красивая головка! Пойдем прогуляемся. – Реваз смущенно улыбался.

– Не хочу.

– Зураб мне машину оставил. – Реваз вынул из кармана ключ от машины.

– Не хочу.

– Хорошая погода. Давай поедем за город.

– Мне некогда.

– Какой сегодня день? Среда? У тебя же нет сегодня спектакля, поедем за город, пообедаем вместе.

– Не надоело?

– Мне не может надоесть, моя девочка!

– Не видишь – ни говорить, ни слушать не в силах, что ты завелся. Отстань же наконец! – рассердилась Нана.

– Не поедешь, значит?

– Нет!

– А с другими прекрасно ездишь! – заливаясь краской, сказал Реваз.

– С кем – с другими?

– Не забывай, что ты актриса, люди в лицо тебя знают, а у них, между прочим, глаза, и они прекрасно видят, куда ты изволишь ездить, где проводишь каждый свободный вечер.

Нана медленно встала и влепила Ревазу пощечину. Реваз оторопел, растерялся. Из неловкого положения его вывел телефонный звонок. Он схватил трубку, потирая другой рукой щеку.

– Слушаю. Да, да, здесь… Сейчас передам.

Он положил трубку и, принужденно улыбнувшись, сказал Нане:

– Просил не опаздывать завтра на репетицию.

– Кто звонил?

– Директор.

– Не могу я… Не смогу сыграть эту роль… Боюсь…

– Не поедешь? – снова начал Реваз.

– Будь добр, оставь меня, я занята.

– Куда идешь?

– В телестудию.

– Зачем?

– Пригласили меня с Зурабом. Наверно, потому и оставил тебе машину… Который час?

– Полтретьего.

– Ой, полтретьего мне там уже надо быть! Подвези, а!

– Делать мне больше нечего! – Реваз достал из кармана новой кожаной куртки импортные сигареты и, закурив, подсел к столику помрежа.

– Подумаешь, возьму такси, – Нана вышла из репетиционной.

На улице было жарко. Нана вскочила в отходивший троллейбус, села у открытого окна и устало закрыла глаза.

– Все правильно, – вырвалось у нее.

– Что вы сказали? – удивленно спросил сидевший рядом мужчина.

– Ничего… извините… Это я про себя…

– Да, бывает. – Человек словно ждал повода заговорить. – Однажды я… – И начал рассказывать что-то бесконечно длинное.

Нана не слушала. Словоохотливый пассажир с кем-то другим стал делиться своими заботами. Когда она сходила, услышала, как он заметил ей вслед:

– Славная девушка! Где же я ее видел?..

Нана подбежала к подземному переходу. Было без четверти три, а Нана никогда не опаздывала на репетицию. Прежде чем идти в артистическую, заглянула в студию. Операторы устанавливали осветительные приборы. «Успею», – с облегчением перевела дух Нана.

Оператор длинной указкой тыкал в тени на декорациях.

– Включи двадцать седьмой, двадцать восьмой и тридцать четвертый! – велел он осветителю.

В студии стало светлее.

– Хорошо! Наклони чуть двадцать четвертый.

Из-под потолка скрипя опустилась штанга с прожекторами.

Декорации были теперь залиты светом. У телекамер стояли артисты и разглядывали «построенный в безлюдных горах хевсурский дом с плоской кровлей».

– Начнем? – В студию влетел телережиссер. – Где Нана?

– Если артисты готовы… – ответил оператор.

Появилась Нана, одетая хевсуркой.

– Начинаем! По местам! – Телережиссер повернулся к пульту управления: – Дайте музыку – поможет настроиться. Прекрасная музыка, верно?

В студии зазвучала хевсурская песня. Телережиссер указал актерам их места. Нана стояла между двумя молодыми людьми из города. Роль «Первого молодого человека» исполнял Зураб.

– Не забыли, с какого места начинаем? – спросил ассистент режиссера.

– Нет, помним, – дружно ответили партнеры Наны.

– Тогда – начали!

Операторы нацелили телекамеры на актеров, словно мелкокалиберные орудия. В студии воцарилась тишина.

П е р в ы й. Мы уходим.

Н а н а. Счастливого пути!

В т о р о й. Не сожалеешь о нашем отъезде?

Н а н а. Не знаю.

П е р в ы й. Одна остаешься тут…

Н а н а. Почему одна?

В т о р о й. Вот-вот снег выпадет, занесет дорогу, а здесь никого нет. Будешь звать, кричать – и не докричишься.

Н а н а. А я и не буду звать и кричать.

П е р в ы й. И до каких пор будешь сидеть тут одна?

Н а н а. Пока Тотиа не вернется.

П е р в ы й. Что ты заладила – Тотиа, Тотиа? Кто он такой, в конце концов, твой Тотиа?

Н а н а. Чего тебе надо? Тотиа был здесь, куда-то спешил и ушел чуть свет. Дня через два непременно вернется.

П е р в ы й. Не было тут никого.

Н а н а. Ну, не было, а тебе что?

П е р в ы й. Мне ничего. Мы уйдем своей дорогой.

Н а н а. Уходите, я не мешаю. Мне-то что…

В т о р о й. Ущелье опустело. Люди покинули его, сбежали отсюда, переехали, где жизнь, где машины, телевизор. Не сможешь ты прожить здесь одна!

Н а н а. Почему не смогу?

П е р в ы й. Опять свое заладила!

В т о р о й. Слушай, когда тебе говорят. У тебя ветер гуляет в голове! Не проживешь одна.

П е р в ы й. Ты еще не оставалась тут одна и не знаешь, каково это. Не испытала еще полного одиночества, когда словом перемолвиться не с кем. И горы и река станут тебе враждебны.

Н а н а. Я не боюсь.

П е р в ы й. Когда останешься одна, всего станешь бояться.

Н а н а. Все равно останусь, шага отсюда не ступлю, не могу оставить дедушку одного!

В т о р о й. Дедушка в земле лежит!

П е р в ы й. Что было, то было, собирайся в дорогу! Поищи своих.

Н а н а. А когда весна наступит?

В т о р о й. Пусть наступит.

Н а н а. Весной же Тотиа вернется! (Нана направилась к домику.)

– Куда ты? Стоп, стоп! – закричал режиссер. – Нана, куда ты, дорогая? Нельзя так.

– Вы мне говорите? – обернулась Нана.

– Да. – Телережиссер снял очки и глубоко вздохнул. – Так у нас ничего не выйдет! Это ведь не театр! На вас смотрит камера. Камера – свидетель рождения каждого слова. Не забывайте особенностей телевидения! Несмотря на принципиальную близость с театром, язык телетеатра все же кинематографичен. Это придает ему современный характер. Не забывайте и об интимном характере телевидения. Запомните в конце концов: вы не просто играете, вы обращаетесь к этому… ну к тому, что сидит сейчас в шлепанцах и пьет чай с вареньем… Вы обращаетесь к нему, к его семье. А главное, мы не допускаем неудачи потому, что в телетеатре существуют две оценки – хорошо и плохо! Точнее, отлично и плохо, иначе говоря, от нас требуется высшее качество, высшее мастерство. В этом и специфика и условие существования телетеатра. Здесь нет промежуточных категорий между высшей и низшей, а низшая – это брак. Так не будем допускать брака!

Некоторое время в студии стояла тишина.

– Начнем сначала? – спросил Первый.

Телережиссер глянул на ассистента.

– У меня все готово!

– Отметь последний переход.

– Начнем сначала? – спросил теперь Второй.

– Сначала, пожалуйста, повторяем эпизод… Внимание! – Телережиссер надел очки.

Один из операторов развел руками.

– Что случилось? – спросил телережиссер и тут же заметил, что возле камеры нет кабельмейстера, и вспылил: – Помреж! Гиви! Где кабельмейстеры? Мне, что ли, таскать кабель!

Помреж кинулся искать кабельмейстера, но тут они сами влетели в студию и подскочили к камерам, подхватили толстый кабель.

– Где вас носило? – успокаиваясь, бросил телережиссер. – Из-за вас людей заставляю ждать и мучиться. Живо за работу, и без разрешения студию не покидать!

– Не получается последний кадр, – заявил главный оператор.

– Почему?

– Не нравится мне композиция! Не годится так.

– А мне нравится.

– Если нравится, сам и становись у камеры.

Главный оператор не выносил, когда ему возражали в присутствии актеров или посторонних.

– Постой, постой! Докажи, что кадр плох! Куда ты уходишь?..

– Никуда я не ухожу. Иди и взгляни сам.

Телережиссер подошел к камере.

– Станьте, пожалуйста, как стояли вначале, – спокойно обратился он к актерам.

Актеры заняли прежние места.

– Нана, стань чуть правей… Еще немного, еще… Запомнишь? – спросил Нану телережиссер и повернулся к оператору: – А вот так хорошо?

– Хорошо… Должен заметить, иногда и на нас можно полагаться, и мы кое-что смыслим.

– Начнем? – снова спросил Первый.

– Вы запомнили последний переход? – обратился телережиссер к Нане.

– Без подготовки не смогу перейти.

– Эта мизансцена и мне не нравится, – заметил Первый.

– А я просто лишний в этом кадре, – добавил Второй.

Телережиссер подозвал ассистента и подвел его к камере главного оператора. Они тихо, но горячо заспорили. Зураб воспользовался паузой.

– Шота долго еще держал вас? – спросил он Нану.

– Только что ушла оттуда. Разругалась с ним.

– По тому же поводу?

– Да.

– Чудачка!

– Что делать! Не могу, не для меня эта роль. Пусть Отарашвили сыграет, по ней скроена…

– Брось.

– Мизансцена остается прежней, – прозвучал голос телережиссера.

– Как же так?

– Поверьте, Нана, так лучше, телегенично! – Телережиссер подчеркнул последнее слово. – Повторяю вам: вы в телевизионном театре, а это значит, что не следует играть слишком театрально, как в обычном театре, и нельзя доходить до натурализма, как в кино. И тем более не следует представлять телетеатр в виде кентавра, в котором произвольно срослись кино и театр. Это  т е л е т е а т р, где надо играть с той внутренней силой, теми психологическими нюансами, которые требуются при съемке крупным планом. Это – театр современного актера, и тут вы не укроетесь за образом – это невозможно. Здесь нужно играть откровенно, интимно, потому что зритель, как сказал Станиславский (актеры переглянулись), всегда видит то, что происходит «сейчас, сию минуту». Это театр абсолютной достоверности поведения и изменения душевного состояния. У нас даже простой поворот головы актера является целой мизансценой. Поймите это и поверьте. Здесь, в телестудии, я способен превзойти иных, уже признанных, режиссеров, ибо я знаю, в чем особенности моей работы и что мне надо делать, а они не знают телевидения. И вы не очень разбираетесь в специфике телевидения, поэтому, прошу вас, не спорьте с нами, не нервничайте и стойте в том месте и в той позе, какая будет указана мной и оператором.

– Крепко подкован в теории! – тихо сказал Зураб Нане, чтобы не услышал режиссер.

Но режиссер услышал и нервно спросил:

– Что вы сказали?

– Начнем сначала? – спросил Второй.

– Да, начнем сначала…

– Начнете, если моя камера заработает, – сказал один из операторов.

– Что с ней случилось? – заволновался ассистент режиссера.

– Не знаю.

Помреж пошел к пульту управления позвать дежурного техника.

– Можно пока присесть? – спросила Нана телережиссера.

– Передохните, передохните! Сейчас исправят камеру, и продолжим! – разрешил он и пошел к двери.

Большая тяжелая дверь студии медленно открылась, и, не успел телережиссер закрыть ее за собой, как в студию заглянул диктор.

Молодой диктор оглядел декорации, потом заметил Зураба:

– Привет, Зурико!

– Привет телезвезде! Ты все такой же красавчик!

– По-твоему, только в вашем театре должны быть красивые мужчины? – игриво ответил диктор и, метнув взгляд в сторону Наны, добавил: – И красивые девушки?

– Красивые девушки у вас свои имеются – ваши дикторши!

– А познакомить нас не догадываешься? Ждешь, пока попрошу?

– Нас уже знакомили – дважды, – равнодушно заметила Нана.

– Быть не может! – деланно поразился диктор.

– Где вам упомнить всех девушек, что рвутся познакомиться с вами! – насмешливо улыбнулась Нана.

– Зураб, пошли перекусим, не проголодался? – сказал Зурабу Второй.

– Да не мешало бы поесть.

– Пошли, здесь столовая есть. Нана, пойдешь с нами?

– Не успеем пообедать.

– Спустимся в буфет, выпьем кофе.

– Я очень проголодалась, но не отпустят.

– Успеем, пока будут исправлять камеру, – пытался уговорить и увести ее Второй, глядя на красавца диктора.

В студию вошел телережиссер:

– Прошу внимания! В этой студии сейчас начнется подготовка оперативной передачи, камеры будут заняты. Поэтому вы свободны. Завтра – как всегда, к половине третьего. Еще раз прорепетируем и запишем. Всего хорошего.

– Как! Сразу запишем?!

– Да, не беспокойтесь. Прошу вас – без лишних волнений. Завтра предстоит тяжелый день. Хорошенько отдохните, просмотрите текст. До свидания. – Телережиссер, обхватив за плечи главного оператора, вышел с ним из студии.

Зураб и Второй последовали за ними. Нана направилась к артистической. Молодой диктор словно ненароком преградил ей дорогу:

– Значит, вы стремитесь познакомиться со мной, а не я с вами, судя по вашим словам!

– Мы почти коллеги и не можем не быть знакомы.

– Вы сказали, что проголодались.

– Сказала.

– У вас сегодня свободный вечер…

Лицо Наны выразило удивление.

– Видите, как велик мой интерес к вам, все знаю: вы не заняты вечером в спектакле.

– И вы считаете, что…

– Окажите честь, пообедайте со мной.

– Спасибо. Я очень устала.

– Отдохнете в машине.

– Давайте отложим нашу приятную беседу.

– На какой день недели? Этой недели?

– На любой, – машинально ответила Нана.

– Тогда продолжим – я предпочитаю этот день.

– Не могу, спешу.

– Учтите, вы первая, кто отказывается провести вечер со мной.

– Видно, я много теряю, но что делать – мне не везет.

– Не могу поверить.

– Напрасно, иногда и незнакомому человеку надо верить.

– Не пожалеете, у нас с вами найдется много общего.

– Если поеду с вами, да?

– Значит, отказываетесь?

– Да.

– Счастье само к вам пришло, а вы отказываетесь. – Тон у диктора был сочувственный. – Впрочем, вы любите отказываться – даже роль Комиссара вам не по душе. Заметьте, вы первая девушка, которая во второй раз отказывается от счастья! – многозначительно произнес красавец диктор.

– Откуда вам все известно?

– Не забывайте основное качество телевидения: телевиденье – вездесуще.

– Поразительно быстро распространяются в нашем городе слухи!

– Значит, ваш отказ от роли Комиссара – неправда?

– Нет, правда.

– Выходит, слухи в нашем городе всегда достоверны. Между прочим, у нас немало и других сведений о вас, – сказал диктор так, словно знал о Нане что-то особенное.

– О моральном облике актрисы, разумеется. – Нане стало вдруг почему-то жаль диктора.

– Об этом скажу вам за обедом. – Во взгляде диктора была настойчивость, а на лице – неотразимая, «всемогущая» улыбка.

Но Нана не видела ее, поглощенная своей мыслью; потом, потерев лоб, сказала усмехнувшись:

– Или после обеда на мягкой низкой тахте, верно?

Слова ее прозвучали неожиданно, и диктор смутился. Он сообразил наконец, что Нана Каранадзе не принимает его всерьез, насмехается, и, не зная, как вести себя, спросил:

– Может, вы плохо себя чувствуете?

– Нет… Ничего… – Нана посмотрела на него в упор. – Значит, я отказалась от главной роли?

– Значит… – повторил диктор растерянно.

– Нелегко, конечно, отказаться от такого красавца, – Нана внимательно, словно редкий экспонат, оглядела диктора.

– Итак…

– Итак, я сейчас в третий раз буду первой, влепив вам пощечину, если не дадите мне пройти.

Диктор смешался, отступил на шаг.