Текст книги "Гномики в табачном дыму"
Автор книги: Тамаз Годердзишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
Зазвонил будильник. Реваз надел халат и прошел в ванную. Весь дом залит был солнцем. Реваз спустился в нижний этаж, забрал из почтового ящика газеты, журналы, письма. Выдвинутые им новые теоретические положения вызвали широкий отклик в стране и даже за рубежом.
В кабинете царил беспорядок, но убирать было некогда, тем более что уборка часто растягивалась на часы: какая-нибудь старая открытка уводила в прошлое, погружала в приятные или нежеланные воспоминания. По этой причине кабинет его приводила в порядок Ция. Реваз глянул на часы. «Через четыре часа урок фехтования с Цией, пораньше надо было встать».
Он много читал. Очень много. Читал внимательно, заглядывал во всевозможные словари.
Поработав, он прошел в спортивный зал И осмотрел новые рапиры, проверил упругость металла, потом достал полотняные костюмы. «Интересно, почему она не звонит?» – только подумал он, и тут же зазвонил телефон.
– Да. Слушаю.
– …
– Глупышка.
– Разумеется, один, – и засмеялся. – Жду тебя.
– …
«Чего она остерегается? Проявляет излишнюю осторожность. Ция, Ция – трусиха, трусишка», – он усмехнулся, смотря на трубку, которую все еще держал в руках.
В ожидании Ции он принялся готовить кофе и тут же на кухне перекусил. Потом вернулся в зал, опустился в глубокое кресло.
У подъезда остановилась машина.
– Не можешь пешком прийти?
– Поцелуй меня.
Он поцеловал.
– Воскресенье сегодня, надо было прогуляться. Тем более перед тренировкой.
– С тренировкой покончено – сегодня будет поединок. И я выиграю его!
– Ого! По-боевому настроена. Хвалю. Иди, твой костюм в зале.
– У тебя четвертая защита хромает, слышишь – четвертая, – крикнул Реваз Ции.
– Что ты сказал? – Ция, не расслышав, сняла маску.
– Четвертая, четвертая, – показал он ей.
– Поняла. Ну-ка еще раз.
Реваз сделал ложный выпад и снова нанес ей укол слева в грудь.
На этот раз она ловко ушла из-под атаки и нанесла ответный удар.
– О, великолепный репост!
Ревазу нравилось, когда женщина серьезно занималась спортом. Он научил Цию плавать, ходить на лыжах, фехтовать. Фехтование развивало сообразительность, придавало движениям пластичность. Ция уже хорошо владела оружием, и Ревазу все труднее было побеждать.
– Держись теперь! – пригрозила Ция, прижав его к стене.
Реваз уверенно защищался, Ции никак не удавалось нанести ему укол. Она притворилась, будто отступает, Реваз расслабился, собираясь что-то сказать, но Ция сделала флеш, и Реваз накололся на рапиру.
– Ах так – хитришь! Хорошо, какой счет?
– Четыре – три в мою пользу, – засмеялась довольная Ция.
Начали с центра. Медленно сошлись, коснулись друг друга рапирами.
– Поплачешь сейчас у меня.
– Посмотрим!
– Посмотрим!
Некоторое время раздавался холодный лязг металла, потом оба разом устремились в наступление.
– Ой!
– Извини, – Реваз обнял ее левой рукой, осторожно снял с ее лица маску, бросил рапиру на пол и, освободившись от маски, поцеловал ее, да так крепко, что Ция невольно выпустила рапиру и прильнула к нему.
– Четыре – четыре – в мою пользу.
– Хорошо. Иди прими душ… – Реваз перевел дух. – В музей идем.
– В археологический?
– Да.
Они вышли из дому, Реваз запер входную дверь. Разодетые, довольные, они не спеша шли по улице.
– Я проголодалась, – сказала Ция.
– Пообедаем в каком-нибудь ресторане.
День был знойный.
В музее Реваз не удержался, чтобы не высказаться Ции:
– Все музеи похожи друг на друга. И знаешь чем? В них всегда какая-то леденящая душу тишина и какой-то холодный покой, а главное, особенный запах. Это запах экспонатов, старых вещей, они испускают холод давно минувших времен, именно от них эта торжественная, суровая тишина. Признаюсь, музейная атмосфера давит на меня, гнетет. Я кажусь себе ничтожным и начинаю жалеть себя. Мой труд, моя деятельность представляются мне ничего не значащими, незначительными. Почему? Потому что здесь я осознаю, сколько сделали другие! Счастливцы! А мы, что делаем мы, моя Ция?
Ция понимала – возражать ему в эту минуту нет смысла.
– Что мы создаем? – продолжал Реваз. – Ты вот так молода, а знаешь одиннадцать языков, все восхищаются тобой, твоими мучениями, да, мучениями. Я тоже что-то поделываю, бьюсь над какими-то проблемами, да, я точно выразился – бьюсь. Но решу ли я их?
Ция знала, Реваза недолго будут терзать сомнения, но ей приятно было лишний раз услышать, что он не удовлетворен достигнутым, поэтому не оспаривала его слов.
А Реваз был уже в другом конце зала и невесть в который раз читал полюбившиеся ему слова надгробия: «Я – Серафита, дочь Зеваха, младшего питиахша царя Парсмана, супруга могучего Иодмангана, много побед одержавшего, управителя двора царя Хсефарнига – сына Агриппы… Горе, горе тебе, молодой, столь хорошей и красивой, что не было ей подобной. И умерла она на двадцать первом году».
– Здесь недостает одного слова, хочется, чтоб было написано: «И потому умерла на двадцать первом году». И могло ли быть иначе: она чудо и не должна была принадлежать одному Иодмангану.
– Наверное, была очень красива.
– Да, необыкновенно.
– Нравится тебе?
– Ревнуешь?
Реваз взял Цию за руку, повел дальше.
– Взгляни на картлийское [20]20
Картли – центральная область Грузии.
[Закрыть]жилище IV—III тысячелетий до нашей эры. Пожил бы ты в этой лачуге, поглядела бы, что ты создал в ней.
– Меня вполне устраивает мой дом.
– Неужели?!
– Почему насмехаешься?
– Вспомнила, как хозяйничаешь в своей сверкающей кухне. Поглядела бы, как ты приготовил кофе на очаге посреди жилья.
– Наши предки не баловали себя кофе.
– И несмотря на это, лучше тебя фехтовали.
– Да я и не подниму этот меч. Выродились мы незаметно.
Из соседнего зала донесся голос экскурсовода. Слова звучали невнятно, подобно молитве. Они замолчали, хотя и тянуло поговорить.
Среди экспонатов им бросилась в глаза фигурка обнаженного мальчугана, и такой реальной представилась эпоха язычества, с его идолами и богами, с его культом фаллоса, и оба прижались друг к другу и до боли стиснули руки. Им стало смешно. Пожилая хранительница дремала в старинном кресле посреди зала, они на цыпочках миновали ее и вышли из музея.
У дома Ции они остановились и расхохотались.
Потом Реваз сказал:
– Знаешь, Ция, не могу я без тебя.
– Не попадем, – сказала Даро.
– Посмотрим.
У кассы толпилась масса народу.
– Людям повеселиться охота…
– Смешное кино?
– Комедия, да еще французская, – самодовольно улыбнулся Ило.
– А почему наши не снимают веселое кино, смешное?
– Не знаю.
Сеанс начинался – было почти десять. Толкаться в очереди не стоило, билетов все равно не досталось бы.
– Постой тут, я сейчас, – сказал Ило и скрылся за углом.
Заговорил с каким-то пареньком, о чем-то просил его, уговаривал, но ничего не добился. Стоявшая под деревом Даро видела, что Ило уже теряет самообладание, но вмешиваться было бесполезно. Да она и не успела бы. Ило в мгновение ока схватил парня за шиворот и дал ему такого пинка…
– Ты что, полоумный!..
– Покажу тебе полоумного, подонок.
– Чего пристал, мой билет, хочу – порву, хочу – продам!
– Кретин безмозглый! Лучше б учиться шел или работать.
– Успокойся, Ило.
Их окружила толпа.
– Чего пялитесь! А вы бы переплатили втрое за билет?
– Пойдем, Ило.
Люди разошлись. Через минуту-другую Ило развеселился вдруг, рассмеялся.
– За три рубля поллитровку купим, да еще деньги останутся.
– Кипятишься?
– Нет, просто так сказал. Больше не пьем, завязали, Даро? Верно?
– Верно.
Они остановились возле закусочной-автомата.
– Давай по кружке пива… а?
– Давай.
Зашли в пивную. Ило взял у кассирши жетоны и опустил их в автомат. Автомат взвыл и погас. Ило, привыкший к реакции автомата, несколько раз уверенно стукнул его кулаком. Автомат никак не прореагировал. Тогда он нажал на кнопку возврата.
– Невезучий у нас день.
– Оставь, пойдем.
– Что значит – оставь!
Ило нашел дежурного.
– Будь другом, или пива налей, или жетон верни, или деньги.
– Поспокойней, поспокойней, дух переведи.
Дежурный скрылся за автоматом, завозился там.
– Если уж не везет, так не везет.
– Хватит переживать!
– Не могу – вот сюда дошло! – Ило провел ребром ладони по горлу.
Им вернули деньги, и они молча вышли из пивной, заглянули в соседний магазин. Ило купил водку, сунул бутылку за пазуху. Прихватили еще полкило селедки.
Дома Даро живо накрыла на стол, предусмотрительно изорвала газету – вытирать руки.
– У-ух, жжет как! – На глазах у Ило выступили слезы. – Давай пей!
– Не хочу.
– В последний раз.
– Не хочу, чего пристал.
– Ты, это ты-то не хочешь?!
Они выпили.
– Вкусная селедка.
– …
– А кино понравилось?
– Смеешься?! В кои веки вздумал свести и…
– Я, по-твоему, виноват?
– Пораньше сходил бы за билетами, ничего бы с тобой не случилось.
– Чего захотела!
– Ах так? Ладно.
– Не злись, Даро-джан, пропустим-ка еще по одной.
– …
– Давай, а!
– …
– В молчанку играем!
Ило осушил стопку и пересел на постель.
– Ну что, будем сидеть, как сычи. Ладно, извини, слышишь – извиняюсь, – Ило потянулся к Даро.
– Отстань.
– Сладенькая моя…
– Отстань, противный.
– Иди ко мне. Иди в картишки сыграем.
Даро достала из ящика колоду потрепанных карт и расположилась на постели против Ило.
– На что играем?
– Ты все равно не исполнишь.
– На что играем? Женщина решает.
– Мне все равно.
– Сколько карт останется у тебя на руках, столько раз поцелую.
– А я щелкну тебя по носу.
– Согласен.
Ило играл намного хуже Даро, и скоро нос у него побагровел, как перезревший красный перец.
– Даро-джан, дай поцелую тебя, а? – взмолился Ило.
– Выиграешь и поцелуешь.
Ило покорно подставил ей нос и зажмурился.
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
– Да, да – шесть…
– Семь, восемь…
– Сжалься, хватит!
– Девять, десять, одиннадцать… – Даро в двенадцатый раз щелкнула было Ило по носу, но тот жалостно скривил лицо.
– Ну, бей, не жалей!
– …
– Давай, давай!
– Так и быть, прощаю.
Ило утер слезы.
– Увидишь, что я теперь с тобой сделаю.
– Ничего не сделаешь – поздно уже, первый час.
– Первый?!..
– Да, ступай, тебе спать пора – утром рано вставать.
– Поцелую раз и…
– Ступай, ступай.
Ило нехотя встал. Внезапно попытался схватить Даро, но она ловко увернулась.
– Верткая же! Спортсменкой не была в юности?
– Ступай, отдохни.
– Дай рубаху.
Ило оделся, глянул на себя в зеркале, причесал волосы. Почистил брюки – он намеренно медлил. Потом попросил обувную щетку.
– На свадьбу направляешься?
– …
Не спеша огляделся, поискал глазами кепку, надел ее набекрень и попрощался:
– Счастливо оставаться.
– Всего.
Ило вышел.
Даро бездумно опустилась на постель и, тяжко вздохнув, уронила голову на колени. И не слышала, как отворилась дверь. На пороге широко улыбался Ило. Даро вскинула голову. Ило тихо приблизился к ней, поднял на ноги, заглянул ей в глаза. Женщина не сводила с него взгляда.
– Знаешь что, Даро-джан, делай со мной что хочешь – не могу я без тебя.
* * *
Мы часто видим друг друга, почти каждый день, когда я солнечным утром иду на работу через сквер, лежащий на моем пути. Она качает детскую коляску и читает книгу. Я здороваюсь с ней, снимаю шапку, словно намеренно обнажаю лысину. Она улыбается, смотрит на меня непонятным взглядом. Впрочем, я никогда не понимал ее; она была тихой, покорной, во всяком случае я воспринимал ее такой, а на самом деле была, вероятно, иной. И я, наверное, представлялся ей не таким, каким был в действительности, я казался ей воплощением ее мечты.
Что же случилось?
Всякий раз, проходя через сквер, я упрямо думаю об этом. Она смотрит на меня, я снимаю шапку, словно показывая, как облысел.
Не пройдутся больше ее точеные пальцы-изменники по моим волосам… А она все смотрит на меня, улыбается. Как хочется высказать ей то, что не находил нужным сказать в свое время, полагая – и без слов ясно. Как хочется объясниться, понять – в чем мы ошиблись, почему и когда потеряли друг друга и потеряли ли?! А может быть, все правильно, так и должно было кончиться?
А главное, понять, что мешает нам быть счастливыми?!
Вот о чем я думаю всякий раз, проходя через, сквер, а взгляд ее словно говорит мне, что со мной ей, возможно, нет – наверняка было бы лучше.
Стремительно, как кадры виденного в детстве фильма, давно утратившие силу воздействия, но ярче прежнего возникающие в памяти, проносятся картины наших встреч, нашей любви, радостной и печальной. И, вспоминая те чудесные мгновенья, минуты, часы, дни, месяцы, хочу громко, во всеуслышанье крикнуть: «Не могу я без тебя!»
Но я спешу на работу.
1966
ЭХО
Мечеть в ауле давно снесена, но мулла не теряется – обращается к правоверным с плоской кровли своего дома, упорно призывает их молиться в пять утра, в полдень и снова в пять вечера, минута в минуту. Говорят, обзавелся «Спидолой» и служит аллаху по московскому времени. Но его заунывному пению никто не внемлет: тех, кто вел беседу с аллахом, всевышний давно прибрал, а молодым не до аллаха. Аул, как сетуют здешние старики, «в руках молодых»: председатель сельсовета, председатель колхоза, директор школы, главврач – все молодые.
Из нашего лагеря аул как на ладони и напоминает мне декорацию к какому-то спектаклю. Все кажется, затянет мулла свою песню, и выскочат из саклей статные юноши в черкесках и бурках, выхватят из длинных ножен звенящую сталь, разом вонзят в землю ослепительные лезвия и скроются из глаз, оставив сверкать на солнце суровые клинки.
Интересно, как воспримет окрестности Дали? Вардо, по-моему, вообще не замечает их, не то давно бы высказалась, не удержалась. Хотя уверен, если я поделюсь с ней своими впечатлениями, она станет уверять, что и ей аул напоминает декорации, или с ходу придумает что-нибудь подходящее. Вардо ничем не поразишь – всегда оказывается, что ее приятельница, соседка, родственница или она сама видели, слышали, перенесли и пережили то же самое, «действительно» испытали то, о чем идет речь. Помню, наплел ей однажды что-то совсем несусветное, самому неловко было, а она хоть бы что, преспокойно подхватила: «Это еще ничего, вот у моего дедушки…» – и пошла сочинять, такую чушь понесла. Я не возмущаюсь, вместе работаем, можно сказать, живем вместе, вот и мирюсь, да и зачем лишать удовольствия, не так уж много у нее радостей.
Дали не умеет притворяться. И лгать тоже. Не выходит у нее – сама же начинает смеяться и выдает себя, попробуй тут рассердиться. А главное, лгать-то пытается по пустякам.
Завтра приедет Дали. Завтра десятое августа.
Мы уговорились встретиться десятого августа в ауле Кубачи. Расставаясь со мной, Дали сказала: «Я должна побывать там во что бы то ни стало. Думаю, редактор отпустит дней на пять». – «Отпустит, конечно», – уверил я ее.
Дали – журналистка, и работа геолога представляется ей намного увлекательней. Она часто мечтательно роняет: «Как бы я хотела поехать с вами! Все время на природе!» На что Вардо беспечно замечает: «Езжай, кто тебе мешает !»
Дали не ревнует меня к Вардо. Не ревнует, хотя мы с Вардо целые месяцы проводим вместе в экспедиции. Может, потому, что Вардо одна, а нас, мужчин, трое, или потому, что Вардо уже перешла в разряд «старых дев», хотя и лелеет надежду обзавестись мужем. Ребята, смеясь, поддразнивают Дали, «разжигая страсти»:
– Зачем тебе ехать – они в маршрут вдвоем ходят, тебя с собой не возьмут.
– Ничего! – смеется Дали.
– Они даже спят иногда вместе, в одной палатке! – не унимаются ребята.
– Ну и что! – не отчаивается Дали, озорно поглядывая на меня своими медово-карими глазами, а потом, полуприкрыв их, задумчиво повторяет: – Ну и что!
– Ничего, – продолжают шутить ребята и многозначительно ухмыляются…
Три месяца не видел я Дали.
Завтра вечером автобус привезет Дали в Кубачи.
Я встречу ее. Мы не спеша побредем по извилистой тропинке, которая приведет нас прямо в лагерь. Я подведу ее к палатке с вывеской: «Hotel Dali». В палатке душистое сено, на сене – спальный мешок…
– Мы бы с ней и в моей палатке поместились, – замечает Вардо.
– Не хочу нарушать твой покой, – отшучиваюсь я.
– Знаю, прекрасно знаю, чего ты хочешь! – бросает она, краснея.
«Мы с Дали проведем вместе пять дней и ночей – сто двадцать часов, семь тысяч двести минут! Минута – срок огромный! Дорожи минутой!» – напоминаю и наставляю я себя.
Наконец-то рассвело. Высовываю голову из спального мешка, прислушиваюсь. Тишина. В лагере полная тишина. На часах ровно половина седьмого. В это время ребята делают зарядку. Почему же тихо? Что случилось?
– Что случилось?! – кричу я на весь лагерь.
Ответа нет.
– Что случилось, куда вы подевались! – кричу я снова, мигом выбираясь из спального мешка. Сую ноги в сапоги и полуодетый выхожу из палатки.
Палатка Дали украшена полевыми цветами и гостеприимным приветствием: «Добро пожаловать». А рядом записка: «Рамаз, мы принесем мясо, заготовь дрова. Угостим Дали шашлыком. Вардо изволит спать – буди ее поделикатней».
Ребята поручили мне самое трудное дело: кто бывал в горах Дагестана, поймет, как там достаются дрова. И все же спасибо, ребята! Быстрее пройдет время до прихода автобуса. Я сбежал в лощину к ручью. Сделал зарядку. Помассировал тело, потом наполнил огромный кувшин родниковой водой и неторопливо поднялся в лагерь.
Из палатки Вардо слышалось кряхтенье, потом она забормотала: «Ну и пускай дождь, дождь не помеха…» Вардо иногда разговаривает во сне.
Я отправился по дрова.
* * *
– Пошли, Рамаз, пора! – кричит мне Вардо.
– И ты со мной? Стоит ли беспокоиться?
– Дали обидится, если не встречу. – Она подошла к моей палатке.
– Раз так, пошли.
– Скорей, опоздаем.
– Который час?
– Скорей, скорей, уже пять.
Я выбираюсь из палатки, еще раз обвожу взглядом наш лагерь. Все в порядке. Дали, наверное, будет в восторге.
В маршруте обычно я иду впереди, Вардо за мной. И сейчас я по привычке первым устремляюсь по убегающей вниз тропинке.
– Обожди, Рамаз, погоди! Куда несешься?! – Вардо убыстряет шаг, догоняя меня.
На полпути к аулу над тропинкой высится крутая исполинская скала. Она расколота надвое, и если обернуться к ней лицом и задрать голову, то сквозь расщелину увидишь синюю полоску неба. Небо над скалой всегда безоблачно – ясное, синее.
Крикнешь: «Эгей!» – и эхо тут как тут: «Эге-гей!»
Но сколько бы ни кричала Вардо, эхо не отвечает. Видимо, сила и тембр ее голоса чем-то не удовлетворяют эхо, не отвечают его неведомым законам. Вардо чуть не плачет с досады.
Вот и сейчас: подходим к скале, и Вардо упорно кричит:
– Э-э!
Ответа нет.
– Э-э! – повторяет она.
Ответа нет.
– Э-э-э! – не сдается Вардо, надрываясь от крика, и недоуменно хлопает себя по бедрам.
Но эхо не отзывается.
– Скала! – ору я.
«Ла-а!» – повторяет эхо.
– Моя Дали!
«Моя Дали! Али! Али!»
Я обнимаю Вардо за плечи, утешая ее.
Вардо недовольно сбрасывает мою руку и убегает вперед.
* * *
– Автобус не скоро будет, еще не отправлялся сюда! – равнодушно сообщает диспетчер.
– Что станем делать? – спрашивает Вардо.
– Давай заберемся вон на тот пригорок, оттуда видно, когда автобус въезжает в ущелье.
– Не лень?
– Нет.
– Знаешь, мне кажется…
– Мне все равно, что тебе кажется, Вардо. Пойдешь со мной?
– Нет, я тут побуду.
– Как знаешь, – прерываю я ее очень довольный и направляюсь к пригорку.
Вардо никогда не упускает случая заглянуть в сельмаг. Не упустит и сейчас.
С пригорка ущелье просматривается во всю длину. Дальний конец его затушеван темно-зеленым цветом вперемежку с голубым. Голубеют ели. Желтой полоской вдоль реки вьется дорога. Одолевая подъем, она дотягивается до аула. Обычно сначала доносится гул мотора, потом выкатывается маленький синий автобус. Он еле ползет, даже издали видно, каких усилий стоит ему идти в гору, и рычит, шумит, словно мир рушится. В конце концов он добирается до верхней точки, почти у самого аула, и оттуда на холостом ходу скатывается по склону к автобусной станции. Шофер первым покидает автобус и идет прямо в столовую. У подавальщицы уже готов для него шашлык – знает: некогда ему ждать, поест и назад. Пока он ест, отъезжающие из Кубачи не теряют времени, осаждают автобус, суматошно занимают места – кому где удастся. Кто не успеет забраться в машину до возвращения водителя, может пешком топать. Вот почему возле автобуса всегда толчея…
Я смотрю с пригорка… Придет автобус…
…Дали сойдет неторопливо, со ступеньки оглядится по сторонам и, завидев меня, поспешит навстречу.
– Здравствуй, Рамаз!
– Здравствуй, моя девочка! Как доехала?
– Измучил меня этот рюкзак. Возьми, пожалуйста…
Помню, как насмехались здесь надо мной старики, – я шел основательно нагруженный, а Вардо следовала за мной налегке. В горах Дагестана мужчину баловали. Кто бы посмел унизить его, «обременив» ношей! Теперь-то все иначе…
Поэтому я решительно беру рюкзак Дали.
– Куда же мы идем? – спрашивает Дали.
– В лагерь, конечно, – отвечаю я.
Мы покидаем аул, и, едва оказываемся на безлюдной тропинке, руки Дали обвивают мою шею. Дали льнет ко мне:
– Рамаз, я очень тебя люблю, очень!
Дали останавливается перед палаткой, убранной цветами. Она явно тронута – глаза влажно блестят.
Нас окружают ребята, расспрашивают Дали о тбилисских новостях – соскучились мы по родному городу, и разговор долго вертится вокруг Тбилиси. Наконец внимание наше переключается на шипящий шашлык. Бутылка откупорена. Пир в честь Дали проходит на славу. Опускается ночь. Вспыхивают догорающие угольки, озаряя на миг наши лица. У Дали слипаются глаза, утомила дорога. Ребята провожают ее до палатки.
– Спасибо, ребята, спасибо вам за все! – блаженно бормочет Дали.
– Если будет что нужно, позови, не стесняйся, – говорят ей ребята.
Дали скрывается в палатке, а мы продолжаем пить. Пьем за счастье. Не знаю, водка ли тому причиной или приезд Дали, но я счастлив без меры.
Потом расходимся по своим палаткам. Но разве мне уснуть? Рядом, чуть не под боком, дышит Дали. Дали, без которой мне не светят ни солнце, ни звезды. Три месяца, ровно три месяца не виделись мы с Дали.
– Рамаз!
У меня перехватывает дыхание.
– Рамаз!
Дали, моя Дали зовет!
– Что тебе? – глупо вырывается у меня.
– Воды…
Я вскакиваю, хватаю медный кувшин и устремляюсь к Дали. Она откидывает полог, спокойно берет кувшин, ставит на землю и тянет меня за руку к себе… Мы любим друг друга и счастливы, как бывают счастливы в самозабвенной любви.
Утром мы отправляемся в Кубачи.
Дни стоят погожие, и в экспедиции все работают от зари до зари не покладая рук, а я провожу время с Дали.
В Кубачи мы наведываемся к знакомому ювелиру.
Старик вводит нас в дом и показывает свои изделия: развешанные на стене ожерелья, бусы, серьги, браслеты. Дали в восторге.
– Скажи, пусть продаст мне что-нибудь! Хотя бы то, что ему не нравится! Слышишь, умру, если не продаст!
– Дедушка, осчастливь мою Дали, скажи, что ей к лицу?
Старик мотает головой. Потом вытягивает вперед руки и смотрит на растопыренные пальцы.
– Видишь, пальцы дрожат, внучек. Мне уже не сделать таких вещей. Они – мои дети, я даже сплю возле них, у этой стены.
– Мы ведь договорились! – не сдерживаюсь я. – Это же моя Дали приехала!
– Не могу, родные, не могу, вы уж извините…
У Дали вот-вот брызнут слезы.
– Не могу, нет.
– В Тбилиси с ума посходили бы, как увидели.
– Нет, – твердо повторяет златокузнец.
Мы прощаемся со стариком. Оставляем его одного со своими «детьми».
– Как же быть? – Дали удручена, убита.
Она так надеялась приобрести здесь что-нибудь – монисто, ожерелье, браслет или хотя бы кольцо.
– Пошли, покажу тебе музей.
– Не пойду! Там вещи еще красивее, верно, не выдержу!
– Да, изделия там уникальные, и они, как и очень красивая женщина, не должны принадлежать одному человеку.
– Соображаешь, что несешь?!
В самом деле, что за чушь я сморозил! Красивее Дали вряд ли найдется другая, а пусть попробует кто посягнуть на нее!
Да и сама она, моя Далико, кроме меня, знать никого не захочет.
– Идем, идем, вон и директор музея, – я указываю ей на мужчину в белом кителе у входа в музей. Во всем ауле он один ходит в белом, здесь предпочитают темные цвета.
Директор радушно здоровается с нами.
– Гостью принимаем, значит! Желаете посетить музей? Прошу, пожалуйте! – Он звякает ключами и начинает затверженное: – Здесь экспонируются изделия…
Его пояснения я знаю наизусть.
Музей занимает две комнаты, в остальных работают на весь мир прославленные кубачинские ювелиры, и многоопытные, и молодые, начинающие. Остроконечными зубильцами они наносят по металлу затейливые узоры.
В музее от обилия и разнообразия ювелирных изделий глаза разбегаются: золотые перстни, височные кольца и серьги в форме полумесяца, круга, подковы, цепочки с подвесками, узкие витые браслеты с рельефным орнаментом и лентовидные браслеты с камнями, ножны с чернью, с чеканкой, серебряные подносы, сосуды для вина, кувшины, амулеты и футлярчики для них, пуговицы в виде шариков с зернью, с ажурными прорезами, нагрудники, золотые и серебряные пряжки с филигранью, с подвесками из бляшек, уздечки, бронзовые шпоры – не перечислить всего.
– …Мастерство и декорировка золотых украшений разноцветными камнями находится на очень высоком уровне. Из драгоценных и полудрагоценных цветных минералов используют гранат, иначе – альмандин, бирюзу, аметист, сердолик, нефрит, сапфир, алмаз, агат, халцедон, опал… – долетают слова директора музея, но я не слышу их и не хочу слышать – стою у «моего» золотого ожерелья. Готов бесконечно стоять и любоваться им. В высоком золотом гнезде поблескивает малахит, по сторонам от него расположены гнезда-миндалинки – одно меньше другого, в них сверкает и переливается алым вином гранат.
– Что за руки сотворили его! – восхищается Дали.
– Это ожерелье тебе точно не подарят и продать тоже не продадут. Поэтому пошли отсюда, ты ведь хорошая девочка, умница…
Если не увести ее поскорее, помешается. Дали и сама чувствует – не выдержит, и обреченно покоряется.
– А теперь куда? – грустно спрашивает она на улице.
– Теперь в лагерь, а утром – в Дербент. Хочешь в Дербент? В древний Дарубанд?..
* * *
С побережья Дербентская крепость кажется сооруженной из детских кубиков.
Берег в мелком, перетертом волнами ракушечнике. Ступаешь будто по теплой мягкой муке.
Мы заплываем очень далеко. Дали ложится на спину, подкладывая руки под голову. Я не умею лежать на спине, поэтому кружу вокруг нее, с каждым кругом подбираюсь все ближе и ближе. Дали настороже.
– Не трогай, боюсь во…
Я целую ее в губы, не давая договорить, и вода тут же смыкается над нами. Я не выпускаю Дали. От страха глаза у нее округлились. Всплываем на миг и снова погружаемся в воду. Дали отводит губы, выгибаясь, как золотая рыбка, и устремляется вверх, отчаянно болтая ногами. Я выдерживаю еще несколько секунд, хотя рот полон соленой воды, пока не ощущаю под ногами холодное дно. Рывком отталкиваюсь и взмываю к поверхности. Дали вертится волчком – ищет меня, зовет. Я «всплываю», и она даже не бранит меня от радости.
* * *
– Грешно находиться вам в разных номерах, а что поделаешь! – шутливо сетует дежурная по этажу, вручая ключи.
Дневная усталость и полбутылки вина, выпитые за ужином в ресторане, валят нас с ног.
– Спать хочется… – тянет Дали.
– Я провожу тебя…
– Смотрите не задерживайтесь в ее номере, не то… – грозится дежурная.
Воздух в номере спертый. Ковер на полу усиливает духоту. Распахиваю окно и собираюсь включить свет.
– Не надо, – устало просит Дали.
Она успела скинуть халат, туфли и босая расхаживает по ковру, словно мы все еще на морском берегу. Я подхожу к ней близко-близко.
– Не касайся, я вся обгорела на солнце. Кожа горит, – говорит Дали, а руки ее тянутся ко мне.
Пол покачивается.
Ноги подкашиваются, мы опускаемся на мягкий потертый ковер…
– Вставай, вставай… Слышишь… Автобуса не будет, – кричит Вардо, тряся меня за плечо.
Вардо так неожиданно возникла в «номере», что я усомнился в ее реальности.
– Ну что ты уставился! Не веришь, спроси диспетчера.
– Ты чего тут…
– Автобуса не будет сегодня, понимаешь! Ты что, оглох?
– Кто сказал – не будет?
– Сколько раз повторять – диспетчер! Знала, расстроишься но не оставлять же тебя тут до утра. Вставай, идем, а то не успеем дотемна вернуться.
Лагерь встретил нас дразнящим запахом шашлыка.
– А Дали где? – удивились ребята.
– Автобус не пришел, – объяснила Вардо, направляясь к своей палатке.
– Ты куда, есть не будешь?
– Нет.
– А я голодный как волк.
Я принес из палатки водку.
– Не надо, завтра разопьем, – предложили ребята.
– Завтра еще достанем.
– Водку-то достанешь, а вот где мы мясо раздобудем?
– Ничего, и без мяса обойдемся…
Я не мог скрыть дурного настроения. Ребята пытались развеселить, шутили, но меня даже разговор о футболе не увлек. Пропустил стаканчик водки, прожевал кусочек мяса и забрался в свою палатку. Немного погодя в палатку просунулась голова Вардо.
– Чего тебе? – буркнул я недовольно.
– Ребята поесть тебе прислали. Ты что, голодовку объявил?
– Отвяжись-ка, будь другом, – бросил я, беря у нее тарелку.
– Не понимаю, чего ты переживаешь?
– Как чего? Мало ли что могло случиться! Что только не лезет в голову…
– Не волнуйся. Сообщили бы, если что случилось.
Я поблагодарил Вардо и сунул ей в руки пустую тарелку, чтобы отвязалась. Не тут-то было:
– Ко мне однажды двоюродная сестра должна была приехать в Мта-Тушети…
Попробуй останови ее теперь.
Я уснул под ее нескончаемый одуряющий рассказ.
* * *
Утром я решил идти в маршрут. Ребята возмутились:
– Отправляйся встречать Дали. Наверняка приедет, неудобно.
Милые мои други! Что бы я стал делать без вас!..
– Нет, сегодня пойду с вами, работа стоит, – через силу выдавил я из себя.
– Брось, сегодня она точно приедет, иди встречать.
– Она бы и вчера приехала, если бы был автобус.
– Ладно, мы пошли. Не забудь водки купить.
Мы с Вардо прибрали лагерь, сготовили обед, но до прибытия автобуса времени оставалось много, и мы расположились читать. Я зачитался и чуть не прозевал автобус, хорошо хоть Вардо время от времени поглядывала в сторону аула.
– Автобус! – всполошилась она вдруг.
Автобус действительно уже стоял на площади, и возле него суетились люди.
Я сорвался с места.
– Бежим, Вардо! Скорей!
– Постой, не беги как угорелый! – Вардо пыталась поспеть за мной.
Я обежал весь аул. Дали нигде не было.
– Меня никто не искал? – спросил я председателя сельсовета.
– Привет геологу! А кто должен был искать?
– Знакомая одна.
– Нет, – сухо ответил он. Председатель был моих лет, и его явно коробило, что я обращался к нему почтительно, как все аульчане.
Из сельсовета побежал в столовую.
В тесном, набитом людьми зале с трудом отыскал водителя:
– Здравствуй, Бейбут.
– Здравствуй.
– Много людей привез?
– Нет. И вчера потому не приехал, некого было везти.
– Совсем некого?
– Кроме одной хромой женщины.
– А сегодня?
– Восемь человек было.
– Ко мне никто не…
– Нет. Девушки-гурджи [21]21
Гурджи – грузинка.
[Закрыть]точно не привез, – заухмылялся Бейбут и добавил: – Красивые они, девушки-гурджи! Недолго голову потерять да умыкнуть, как бывало… Нет, в автобусе все наши были.
