Текст книги "Гномики в табачном дыму"
Автор книги: Тамаз Годердзишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
– Ой, ой-ой! Бедняга! – Жора схватил кость, прижал к груди и сам пустил из глаз две прозрачные струи.
Ребятишки засмеялись.
Оглушительные аплодисменты.
Дошла очередь до укротительницы экзотических зверей. Руководитель аттракциона накинул на Галину Абакелиа белую прозрачную ткань, положил руку ей на голову и постоял так несколько мгновений. Когда он снял покров, зрители вместо укротительницы увидели жонглера, подкидывавшего мяч. Иллюзионист накинул на Теймураза Чкуасели прозрачную ткань. Ткань обратилась в воду и пролилась. По арене катился мяч.
Долгие громовые аплодисменты.
Под бурю аплодисментов на арену вышли балансеры на вольностоящих лестницах. Они шли весело, беспечно… Впереди шагал Гурген Мцириа, за ним – Шендаука, третьим – Гурам Чечелашвили. Иллюзионист подождал четвертого, но задерживать номер не стал и над всеми тремя раскрыл большой зонт. Зонт обступили ассистентки и облили его водой из ваз. Зонт медленно опустился и распластался на манеже. Иллюзионист схватил его и поднял – в центре арены стояли акробаты-вольтижеры. Но и им не суждено было долго находиться на арене. Сестры Камикадзе вмиг превратились в дождевые капли и засверкали на плечах одной из ассистенток.
Зрители от восторга затопали ногами.
Иллюзионист вошел во вкус.
Рекордсмен-трюкач с таким видом направлялся к нему, словно иллюзионист был его учеником. Но руководитель аттракциона не дал ему дойти даже до середины манежа – обратил в ведро с водой, которую тут же вылил на опилки. Обратились в бутылки «Боржоми» участники музыкальной буффонады Заза Асатиани, Тенгиз Гамрекели и Зозо Гудушаури. Все это происходило в столь краткие мгновения, что ошеломленные зрители успевали лишь вскрикивать от изумления.
Гимнасты на кольцах слетели из-под купола цирка, и иллюзионист в тот же миг слил их в бутылки: Вардо – из-под «Саэро», а Малакиа – из-под «Алжирского».
Их проводили долго не смолкающие аплодисменты.
Эквилибрист, «постепенно уменьшаясь», пролился на половую тряпку. Иллюзионист попросил ассистенток отжать ее, мелькнуло лицо Лали Сабахтаришвили, но тут же исчезло в высохшей тряпке.
В это время инспектор манежа ввел клоуна Жору. Жора упирался, но ведущий крепко держал его за ворот.
– Не хочу… Мама… Мама… – рыдал клоун Жора, и слезы лились у него даже из ушей.
Иллюзионист посадил Жору в бутылку, но клоун вылез из ведра. Тогда иллюзионист ликвидировал воду в ведре. Жора выкатился из ведра и превратился в водяной пузырь. Пузырь упал на арену и разлетелся водяными брызгами. Жора очутился под куполом. Не ожидая, пока его оттуда спустят, иллюзионист выстрелил в клоуна из водяного пистолета. Струя воды угодила Жоре пониже спины. Все думали, что он дождевыми каплями прольется на них, но Жора шлепнулся на арену. Иллюзионист беспомощно развел руками и улыбнулся, как бы говоря: я бы и его запросто убрал, но так уж задуман номер.
Аплодисменты перешли в овацию.
Кониашвили грянул заключительный марш – представление подошло к концу. Униформисты раздвинули занавес. Из-за кулис должны были выбежать на арену участники представления, но притопал один лишь бегемот.
Зрители еще сильнее захлопали в ладоши.
Руководитель аттракциона посмотрел на инспектора манежа. Дадешкелиани озадаченно повел плечами. Оркестр вторично заиграл марш. На арену никто не выходил. Иллюзионист серьезно забеспокоился и, кланяясь публике, прошел за кулисы. Инспектор манежа Владимир Дадешкелиани бегал по артистическим комнатам и гримировочным, разыскивая участников заключительного парада.
– Куда они подевались? – спросил иллюзионист.
– Не знаю! Видите – одежда на месте, по нигде нет ни артистов, ни париков, ни грима, ни реквизита.
Иллюзионист побледнел.
– Что делать! Что мне делать! Как я проведу представление завтра? – кричал инспектор и в отчаянии рвал на себе волосы.
– Неужели я действительно уничтожил их?! – вопросом на вопрос ответил руководитель аттракциона.
Инспектор манежа онемел.
А Кониашвили снова и снова повторял марш. Зрители хлопали – они желали выказать свое уважение и поблагодарить всех артистов, всех участников представления, которые так порадовали их своим искусством. Они хлопали, не жалея ладоней и сил, и не собирались расходиться. А артисты все не появлялись. В центре манежа на мокром ковре стоял клоун Жора и без устали кланялся благодарной публике на все четыре стороны.
Внезапно купол раздвинулся, и открылось безбрежное голубое небо, залитое полуденным солнцем. Голуби встрепенулись, хлопая крыльями, взмыли вверх и устремились на вольный простор.
Повеяло свежим ветром.
1976
РАССКАЗЫ
МЕДУЗА
– Галина, ну-ка скажи: «Me шэн миквархар» [11]11
«Me шэн миквархар» по-грузински значит: «Я люблю тебя», в слове «миквархар» есть гортанный звук, которого нет в русском языке.
[Закрыть].
– Me шэн миквархар.
– Не смейся, постарайся издать гортанный звук «к» – «миквархар».
– Миквархар.
– Нет, не получается.
Галина легким движением головы откидывает русые волосы, упираясь упругой грудью мне в спину, обвивает руками, запускает пальцы в мою шевелюру, ворошит, играет. Как кошка, убирает куда-то коготки, когда ласкается.
– Чудесно на море, чудесное море!.. – Она валит меня на песок, засыпает им чуть не всего, потом выкладывает на моей груди крест из пестрых камешков и садится рядом. Я открываю глаза – один, потом другой. Она смотрит на меня долго, упорно. Взгляд пристальный – еле выдерживаю его. Она сдается – первой отводит глаза, прыгает на меня, хватает за плечи и с силой трясет, стряхивая песок. Песчинки понемногу осыпаются, неприятно царапая кожу. Потом чувствую бархатистое прикосновение ее тела. Внезапно она обеими руками вцепляется в мои волосы и целует жадно, ненасытно, с такой силой, что губам больно.
– Стыдно? Неудобно, да?
– Да, неудобно. Мы не одни на пляже.
– Очень даже удобно!
– Почему?
– Потому.
Ответ прост. Сам же научил ее и сам теперь злюсь. На нас кидают любопытные взгляды.
– Поплыли в Стамбул?
– Собирайся, уйдем.
– Рамаз – боится!
– Рамаз не умеет плавать.
– Рамаз – боится!
– Далеко не уплывай.
Солнце опускается на море. Наливается пурпуром. Море выгибается под солнцем – большим, массивным – и вскидывает волны, заигрывая с ним.
Горизонт тоже пурпурный, нет – темно-розовый. Солнце вдавливается в море, прорывает его и гасит один сегмент. Облачко на небе постепенно темнеет. По глади моря проносится ветерок, озорно шелестит волнами. Солнце гонит их с горизонта к берегу, а на берегу невидимое, неведомое существо плетет из них косы – переплетает, перекрещивает, и коса оплетает все море. Море сверкает, переливается, словно смешано с расплавленным оловом. Вот какие волосы у неведомого существа в предзакатный час.
Галина любит солнце, потому что оно заходит, исчезает. Уходящее солнце особенно волнует Галину. Может быть, в разлуке непостижимая сила и красота любви? Кто знает.
Галина точно не знает. Не знает она и того, почему солнце блекнет, почему оно белое и усталое утром.
А солнце закатывается, скрывается за горизонтом, чтобы снова взойти утром.
Галина выходит из воды и прощально машет светилу – машет перед каждым заходом.
В закатных лучах Галина медно-бронзовая.
Мы одеваемся. Обуваться я благоразумно отхожу подальше. Галина всегда толкает, сбивает с ног. Она лукаво улыбается. Я подмигиваю ей утешая.
Беремся за руки и уходим.
Луна – преогромная, прежелтая.
На Галине голубое очень широкое полупрозрачное платье. Оно напоминает мне медузу – вне воды.
Галина красива. Не только молодые люди, иногда и девушки провожают ее взглядом.
– Галина голодная?
– Очень, как… как… не напоминай, Галина сама скажет… Нет, не вспомнит.
– Как во…
– Волк! Галина голодная, как волк.
– Выбирай: «Твиши» или «Киндзмараули»?
– «Твиши».
– Умница!
– А шашлык?! Девочка есть хочет, она голодная.
Официант живо возвращается с подносом.
Потом – танцуем.
В комнате прохладно. Я раздеваюсь и ложусь. Устал. Галина выключает свет.
– Пусть Рамаз не смотрит на Галину.
– Ладно.
Галина присаживается на мою постель, бесцеремонно поворачивает к себе и целует в глаза. Я обнимаю ее. Молчим.
Вдалеке шумят волны.
– Устала, девочка?
– Девочка пьяна.
– Ложись!
Я хлопаю ее по упругим ногам, и она ворча идет к своей постели.
– Много написал Рамаз?
– Много, очень много.
– Устал Рамаз, не жалеет он себя.
– …
– Ой, уже десять часов?!
– Галина, не вставать!
– Есть – не вставать!
Я подхожу к ней, беру ее за руку, заглядываю в глаза. Потом присаживаюсь на постель. Целую ее пальцы, ладонь, руку повыше локтя, целую в шею. На миг она замирает. Я знаю, отлично знаю, куда ведет эта ласка. Знает и Галина. Но ни один из нас не хочет побороть себя, да и не в силах…
И фартук к лицу Галине. Она приносит жареную рыбу и водку. Мы пьем с ней на брудершафт и целуемся.
– Рамаз поведет сегодня Галину на симфонический концерт, в Сочи.
– Галина!
– Пожалуйста, прошу…
– Знаешь же, вернемся поздно, все утро пропадет. Если не поработаю утром, день для меня потерян.
– А тебе много еще осталось?
– Не знаю. Понятия не имею, как они поведут себя.
– Кто – они?
– Герои рассказа.
– А кто они?
– Галина и Рамаз.
– Правда?
– Правда.
– Рамаз никогда не врет. Рамаз славный мальчик.
Галина виснет на моей шее, дрыгает ногами, в телячьем восторге бьет себя чуть не по спине.
– Галина не хочет ехать в Сочи.
– Умница!
– Прочитаешь, когда закончишь?
– Посмотрим.
Вода холодная, прозрачная. Жаль входить в море – замутится. Удивительный цвет у камней под водой. Видно будто сквозь пелену тумана, на размытом фоне – большом, поразительном. А достанешь из воды, и снова обретают четкую форму и четкий цвет, исчезают полутона, нарушается гамма.
Мы с Галиной утыкаемся друг в друга носами и ныряем. Под водой ее глаза чудно увеличиваются. Нас разбирает смех, изо рта вылетают пузырьки и дружно уносятся вверх.
Галина одинаково легка и в воде, и на земле, почти невесома. Мне все кажется, что она выскользнет из моих рук, изовьется в воздухе и исчезнет, и я хватаю ее покрепче, чтобы этого не случилось.
Я чувствую скрытую в ней энергию и боюсь, что не поймаю ее больше, если выпущу, так мне кажется, но так не происходит: отпускаю ее, а она не убегает, остается со мной.
Горячая галька, приятная сначала, обжигает ступни. Солнце знойное, ярое.
Галина рассекает волны, а к ней то и дело подплывают парни, заговаривают. Я злюсь. Ложусь на спину и закрываю глаза. Время почти замирает, идет медленно-медленно. Взгляд мой сам устремляется опять к Галине. Картина все та же. Я злюсь, ревную. Почему именно за Галиной увязываются, чем она притягивает к себе? Гляжу на небо. Небо – цвета моря. Наперегонки несутся в синеве легкие облака. Одно маленькое вырвалось вперед, это Галина. Интересно, нагонят ее?!
Холодные брызги возвращают меня на землю. Меня целуют в плечо, и я разом успокаиваюсь. Досадуя на себя, нашариваю рядом с собой Галины волосы. Галина снова целует в ладонь. Меня коробит, и все же приятно в эту минуту.
– Собирайся, уходим.
– Почему?
– Иди под душ, Галина.
– Ты серьезно?
– Да.
– Куда пойдем?
– На гору.
– Хорошо на горе?!
К вечеру похолодало. Галина в брюках, в черном свитере, и волосы ее кажутся еще светлее. Поразительно красива и стройна. Мы сидим у моря. Дивная южная ночь кромешно темна, луны нет. Я ложусь, пристраивая голову на ее коленях. Она старается сесть так, чтобы мне было поудобней. Тучи сплошь затянули небо, непроницаемо скрыли луну. Хотел бы знать, где теперь облачко, которое утром шаловливо играло с ветром? Наверное, ждет, когда взблеснет молния, чтобы вырваться из кольца зловещих туч, спастись. Но не вырваться облачку из мрачного окружения, никакой на это надежды, и покорно подчиняется чужой воле. Неужели в самом деле так? Почему бы не излиться слезами, не вернуться в море? Неужели в небе лучше?! Надоел, по-видимому, этот круговорот, утомило кружение между небом и морем. Ведь море не оставит у себя надолго! Исхлестает волнами, разнесет, распылит на мельчайшие частицы, невидимые, почти лишенные массы, и снова придется унестись ввысь. Припомнились мне слова, сказанные в давние времена: «Все реки текут в море, но море не переполняется, к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь».
– Что ты сказал?
– И в жизни человека так. Произойдет что-нибудь однажды – случайно или закономерно, а потом повторяется и повторяется – до самой его смерти, только в большом масштабе, что ли, и хотя человек уже знает приблизительно, что ему предстоит, что произойдет и как, все равно ждет с нетерпением, жаждет узнать, как кончится, чем. А если происходит не так, а иначе, приписывает это случайности, считает непредвиденным случаем, даже если вся его жизнь была подготовкой к этому. Поразителен цикл повторов и поразительно разнообразие форм и красок, но незыблема основа, неизменен сам принцип: «Что было, то и будет, и что делалось, то и делается»…
– Что ты сказал?
– Ничего, думаю.
– ?!
– Галина…
– Что?
– Пошли домой.
– Не хочу.
– О чем бы ты сейчас помечтала? Только быстро, не думая!..
– Не знаю…
– «Тетра», хорошее вино.
– Не возражаю.
Удивительно идут Галине брюки и свитер. На этот раз волосы у нее зачесаны на одну сторону. Как бы ни причесалась, ей все к лицу. Солнце почти обесцветило волосы, но мне нравятся такие – целую их, когда Галина спит.
Я беру ее за руку, и бредем домой.
На улице уже пустынно. Стесняться некого, и я целую ее через каждые семь шагов. Число семь мое излюбленное число с детства, особняком стоит, ни на что не делится.
Добираемся наконец до дому.
– Хочу к тебе.
– Нельзя.
– Галина хочет к Рамази.
– Перестань.
Ветер разогнал тучи. Луна висит, как огромная капля. Лучи ее пробираются сквозь кипарисы перед домом и ласкают обнаженные бедра Галины. Она встает, полуголая, раздвигает на окне штору и, как ребенок, устраивается на узком подоконнике, припав грудью к к коленям, еле удерживаясь, а луне только то и нужно было – обвивает лучами чародейку-блондинку.
Я собрал свои бумаги, сложил, вздохнул облегченно. Сегодня не встретил солнце – не смог прервать работу.
Как ни странно, после напряженной работы ранним утром, устав, я чувствую прилив сил.
Галина спит. Хочется разбудить, но жаль ее, зачем лишать сладкого утреннего сна. Выхожу во двор.
Хозяйка точит топор. Поленья раскалываются легко, и клин не нужен. Хозяйка что-то говорит насчет молодости, а у меня перед глазами лицо спящей Галины, ее гибко, по-кошачьи, свернувшееся тело. Я забиваю топор в чурбак и тихо возвращаюсь в комнату. На цыпочках приближаюсь к ее постели. Еле умещаюсь рядом, кладу голову на ее горячую руку. Галина, не размыкая век, нащупывает мои волосы, привлекает к себе и вдруг, словно обессилев, отпускает меня. Я утыкаюсь лицом в ее мягкую грудь. Спирает дыхание, но я шевельнуться не хочу. Стук ее сердца нарастает, разрывает мне барабанные перепонки.
Открываю глаза. Галина испуганно бросает на стол исписанные мною листы.
– Прости…
– Ничего.
– Много осталось?
– Не знаю.
– А все-таки?
– Я без конца могу писать.
– Рамаз любит Галину?
– Галина умница. Галина помолчит.
Мне нравятся глаза Галины. Они синие, синие, а не голубые. Но главное все же их взгляд, а не цвет. Все отражает этот взгляд – ее интеллект, ее душевную чистоту, нежность, стыдливость, чуткость и немыслимое самолюбие. Я многое могу вычитать в ее взгляде. А самое поразительное в глазах Галины – это излучаемый ими свет. И еще в них – ее молодость, и это останется в них, вероятно, до конца ее дней, в этом суть. Свет глаз подавит, перечеркнет возраст.
– Как чудно ты на меня смотришь…
– Пересядь в тень, перегреешься.
– Я уже загорела?
– Сойдешь за пастушку из Ганы, которая крокодилов пасет.
– Не стыдно?
– Стыдно.
– Рамаз плохой мальчик. – И обнимает, не давая обидеться.
– Пошли на пляж.
– Поздно уже, солнце заходит.
– Тогда наряжаемся и отправляемся ужинать.
– Куда пойдем сегодня?
– В Эшеры.
– Ой как здорово! Какое платье надеть? Медузу?
– Да.
– Туфли на французском каблуке?
– Да.
– А ты в чем будешь? В свитере? В смокинге? В свитере, конечно.
– Да.
– Любишь меня?
– Галина умница. Галина помолчит.
Ресторан расположен в ущелье, и ветру раздолье.
– У тебя день рождения?
– Я каждое утро рождаюсь.
– А здесь холодно.
– Сейчас согреешься. Нравится тут?
– Очень.
– А что нравится больше, я или…
– Ты.
Воздух недвижен. Небо оковано звездами. Душно, нечем дышать. Зря выпили вторую бутылку. Кто неволил? Никто, хотелось. Тогда нечего сожалеть! Хорошо, молчу. Остыть бы только немного. Хотя бы ветерок повеял. Оставаться в комнате невмоготу.
Когда Галина босиком ступает по гальке, она напоминает мне неведомого зверя мезозойской эры. Луна светит вовсю, и отчетлива тень Галины – тень красивого и беспомощного зверя. Больно чувствительным ступням, и она идет к морю, смешно, странно переваливаясь из стороны в сторону, изгибаясь. Так мило изгибается! Но вот ноги исчезают в воде. Потом вода поглощает Галину по пояс, и уже плещется на обнаженной груди, нежит ей шею.
Сияет луна среди мерцающих звезд, завлекает Галину, уводит куда-то, колебля перед ней зыбкую дорожку цвета расплавленного олова. А во мне все пылает, горю с макушки до пят – горит каждая клетка. Кидаюсь на прохладный песок, катаюсь по нему. Никакого облегчения. Жар испепеляет. И внезапно остужает холодное-прехолодное тело, и так желанны, приятны прохладные губы, обрывающие мне дыхание. Я знобко дрожу и блаженно закрываю глаза…
Небо выцветает. Роса, копившаяся всю ночь, куда-то исчезает, как и звезды. Солнце уже обагрило край неба. Я подхватываю Галину и несу ее к дому, избегая встречных. Стелю ей постель, укладываю и ясно осознаю, что заставляет меня писать, писать, не уставая и не успокаиваясь. Не будь этой девушки и строки б не сочинил. Поразительной силой наполняет одно лишь ожидание самозабвения, одухотворения, того чего-то огромного, окрыляющего, что не принадлежит ни мне, ни Галине. Осторожно прикрываю ее тонкой простыней и возвращаюсь на берег за одеждой.
Весь день льет дождь, завывает ветер.
Галина натягивает на ноги чулки и очень похожа в эту минуту на балерину Дега, прелестную и эфемерную. И мерещится – вытянется на носках и унесется ввысь.
– Вот уже сколько дней Рамаз не работает, что случилось?
– Не знаю, как закончится.
– Почему?
– Не могу их неволить. От них зависит конец.
– От Галины или тебя?
– От обоих вместе.
Весь день льет дождь и завывает ветер.
Я смотрю из окна на бушующее море. Оно жаждет подняться, хотя бы на колени привстать, невмоготу больше ползать. Галина надевает свитер, обнимает меня и, положив голову на мое плечо, тоже устремляет взгляд на море.
Во время волнения море как никогда сближается с небом. Их слияние на горизонте в ясную тихую погоду иллюзорно. А сейчас ветер свивает гладь моря в струи, взвихривает их, и море высоко-высоко вскидывает свои корявые руки, устремляет их ввысь, а руки разветвляются, множатся и, чудится, вот-вот вцепятся в провисшую тучами грудь неба, раздерут, оборвут. Лишь ураган соединяет море с небом. Водяные вихри постепенно вытягиваются и напоминают уже воздетые в молитве руки старухи. А потом, словно спохватившись, боясь, как бы разъяренное небо не обрушилось, наливает руки свои силой и обращает их в прочные, надежные опоры.
А ветер все воет. Горизонт едва приметно светлеет, насыщаясь блеклой желтизной заходящего солнца. Со всех четырех сторон, словно занавес, опускается непроницаемый туман, закрывая величайшую сцену природы.
Я молчу. Молчит и Галина. Оба инстинктивно, под стать диким животным, чувствуем приближение конца.
Ветер угомонился.
Мы так же молча надеваем дождевики и, держась за руки, неторопливо шлепаем по мокрой улице.
В ресторане тепло, светло, чисто.
Танцуем.
Галина опускает голову на плечо мне, глаза ее полны слез. Я прижимаю ее к груди и крепко-крепко целую под мочкой. Мы останавливаемся, но откуда-то снова доносится музыка, и мы снова танцуем.
Официант носится метеором.
Мы последними покидаем ресторан.
Дождь все льет.
Темно.
Домой возвращаемся промокшие. Переодеваемся в сухое и все равно дрожим от холода.
Галина укладывается спать. Я укрываю ее теплым одеялом, подворачиваю края под ноги.
– Галине холодно?
– Очень, очень холодно.
По шоссе изредка проносятся машины.
Дождь тоже унимается. Моросит. Под лампионом медленно летят к земле, напоминая снежинки, легкие капельки. Я поднимаю руку и останавливаю первую же машину. Монотонный шум мотора навевает сон, и мне снится озаренное сияющими лучами солнца синее Черное море, в котором нежатся медузы.
1962
МАЛЬЧИК
Бывают дни, когда солнце изливает на город всю свою жгучую желтизну и, словно не желая оставаться на небе, истекает знойными лучами, заполняет собой улицы, дома, дачи, сады, поля, леса и горы.
От жары все притихает. Почти замирает. Людей одолевает лень. Они работают по инерции, одеваются в светлое, двигаются медленно, а тесную близость выносят лишь влюбленные, болельщики на стадионе да пассажиры в общественном транспорте.
Мой троллейбус соединяет окраину Тбилиси с центром. Вставать приходится в такую рань, когда на улицах, кроме дворников, ни души. Когда в сумеречном свете все тускло-серое, кроме той части неба, где невесомые облака ждут появления солнца.
Троллейбус почти пуст и несется быстро, свободно. Но постепенно улицы заполняются людьми, наступает час пик. С утра изведенные солнцем пассажиры теснятся, бранятся, наступают друг другу на ноги, возмущаются и утихают. Накаленный, насыщенный пылью воздух застывает. Вести троллейбус нелегко. Город чреват неожиданностями. За каждым поворотом может таиться беда, и нужны ясная голова, спокойные нервы, мгновенная реакция.
Я давно знаю своих постоянных пассажиров, знаю даже, чем занимается большинство из них – город сравнительно небольшой, многие знакомы, и их разговоры достигают моего слуха.
У меня, как у любого другого, есть любимый час в течение рабочего дня. Для меня – это время четвертого рейса, когда подъезжаю к остановке у Пединститута.
Она на редкость пунктуальна – я застаю ее на остановке всегда в одно время: наверное, никогда никуда не опаздывает. Стройная, привлекательная девушка. Не знаю – студентка она или работает. Я называю ее «стиляжкой Дали» [12]12
Дали – имя богини охоты в грузинской мифологии. Ныне распространенное женское имя.
[Закрыть], – одевается модно и кокетлива, мило облизывает губки, красива. Однажды ей не удалось втиснуться в троллейбус через заднюю дверь, и она подбежала к передней, жестом попросила открыть, не подозревая, конечно, что я давно приметил ее. И хотя я никогда не нарушаю правил, ее впустил. И так стремительно закрыл дверь, что следом за ней никто не успел войти в переполненный салон. Она улыбнулась и поблагодарила. С тех пор, подъезжая к Пединституту, я всякий раз нетерпеливо выискиваю ее глазами, и, если ее не оказывается там, день для меня меркнет.
Сегодня небо с утра потемнело – грязно-серые тучи неторопливо надвигаются на землю. Деревья замирают. Птицы летают совсем низко, тревожно кричат, наводя тоску, а тучи грузно повисают над обступившими город горами и гнетут его, душат. Улицы притихли, и кажется, будто настороженно ждут чего-то с неба. Люди возбуждены, взвинченны, спешат. Немного погодя из влажно набрякших туч безудержно посыпались озорные, неугомонные капли; капли шлепаются и шумно разлетаются. Тучи сердито ворчат. Тучи скупы, им жаль терять старательно накопленное добро, и пытаются удержать капли – плотнее подтыкают полы, но тщетно. Капли, хитрые, колкие, находят щель и летят вниз. Тучи негодуют – гремят, грохочут. Но капли не боятся, весело несутся вниз.
Люди осаждают троллейбусы и автобусы. Дождь нарастает, заполняет простор, кажется, тесно стало даже воздуху. Отяжелевший троллейбус непослушен, а мостовая мокрая, скользкая. Ноги мои работают ритмично, мерно, глаз мгновенно отмечает малейшую перемену на магистрали, смену цветов светофора и белые знаки перехода. Дождь все усиливается. С одной стороны, это хорошо – пешеходов нет, и улицами владеет транспорт. Прохожие смешно, неуклюже бегут к троллейбусу, топают по мутным потокам и клянут погоду. Стараюсь останавливать машину поближе к тротуару, осторожно закрывать двери, трогаться с места без рывков и не нарушать графика движения.
Машина летит вперед, летят на нее струи дождя, промывая крышу.
Поворот… Мяч… Мальчик… Крик.
Резко торможу, выхожу и стою под дождем. На части разорву паршивца, если поймаю. Вот он – широко раскрыв большущие глаза, в отчаянии смотрит на раздавленный мяч. Все оцепенели, слышу, как падает каждая капля.
– Лопнул, да?! Ух… покажу тебе! – грозит мальчику вожак – в голосе его слезы. Ребята стоят поодаль, боятся… У виновника влажно блестят глаза.
– Возьми меня с собой…
Я хватаю его за шиворот и вталкиваю в кабину, не давая ступить на подножку.
– В милицию его!
– Слыхано ли, в такой дождь футбол гонять!
– Поделом ему, сдай в детскую комнату, там его исправят!
Я закрываю дверцу кабины, и троллейбус мчится дальше. Движение возобновилось. Краска вернулась на наши лица – мое и мальчика. Пассажиры укоризненно качают головами.
– Почему опоздал, Леван?! – недовольно вопрошает диспетчер, утонувший в дождевике.
– Штанга сошла, – говорю я ему, высунув голову из окна, чтобы не слышал мальчик.
– Ладно, езжай, – разрешает он, постукивая карандашом по троллейбусу.
Мы едем молча. Показалась милицейская будка. Я не смотрю на мальчика, но ощущаю на себе его взгляд – следит за каждым моим движением. Возле орудовца, приятеля своего Закро, я замедляю ход. Останавливаюсь. Мальчик не шевелится, не сводит с меня глаз. Я опять высовываюсь в окно. Мальчик затаил дыхание.
– Закро, в кино пойдешь? – спрашиваю регулировщика.
– На что?
– Сегодня понедельник, значит, новая картина.
– Зайду за тобой в девять, – он закрывает оконце и продолжает свою работу. Мальчик серьезен, но глаза выдают радость.
Мы несемся дальше.
– Трус ты! – бросаю я мальчику.
– Нет!
– Струхнул!
– Нет.
На углу улицы кого-то дожидается женщина с зонтиком. Мальчик пригибается, прячась, и смотрит на меня.
Дождь иссякает.
– Возьми полотенце, просуши волосы. Простынешь…
– …
– Как звать?
– Дато.
– Сядь вон там, на реостат.
– На что?
– На реостат, – указываю ему пальцем.
Тучам надоело изливаться. Они поредели, и спрятанное ими солнце уже высветило их. Над асфальтом вьется легкий пар. Небо прояснилось. Женщина все стоит. Мальчик снова пригибается, выжидательно глядя на меня.
– Мама?
– Да.
– Сойдешь?
– Нет.
– Черт тебя бери, не отвяжусь никак!
Мальчик смущен. Но мне не до него, слежу за регулировщиком.
– Останови, сойду!
– Нельзя, потерпи до остановки.
– …
– Доберешься до дому?
– До свиданья.
Ртутным шариком скатился по ступенькам и пропал среди людей, вышедших прогуляться после дождя.
Дато долго не мог уснуть. Он думал о случившемся. Думал о товарищах, о водителе, переживал, что загубил ребятам мяч, что невольно провинился перед дядей Леваном. И почему у него подкашивались ноги, дрожали коленки – трус он? А дядя Леван наверняка не струхнул бы, он сильный, волевой. И все же мальчик твердо решил не становиться водителем троллейбуса. Решил это, когда, сидя на реостате, услышал треск и жужжание контактов. Потом в потоке влажного воздуха, сквозь который летел троллейбус, он различил вдруг сверкающие частицы всевозможных форм и пытливо уставился в небо: где оно кончается, что там – в самом конце? Нет, не троллейбус был ему нужен. Он мечтал о машине, которая доставит его до неведомой конечной остановки, и был уверен – сам создаст еще невиданный воздушный корабль, а может, кто-нибудь из его сверстников.
* * *
На углу улицы я заметил Дато – в руке портфель, галстук сбит набок. Завидев меня, он просиял, хотел что-то сказать, но мой троллейбус быстро промчался мимо – движение неумолимо, к тому же я делал последний круг и очень устал: устали мышцы, глаза.
Закончив работу, я пообедал в столовой и отправился домой. С порога отметил опостылевший беспорядок в комнате. Не раздеваясь, растянулся на постели. Каждого гнетет иногда тоска. В моем настроении женщина всплакнула б, верно, и все же прибрала комнату, занялась бы собой, а я отрешенно, бездумно уставился в пол, в деревянный, некогда крашенный пол. Прихотливые изгибы древесных волокон образуют странные узоры, обрываясь в сучках. Сучки блестят, в тесном сплетении линий моим глазам рисуется обычно все, что мне хочется, чего жду. Но сейчас и узоры на сучках изменяют мне – не видны на темном полу. А в том углу комнаты, где лежат гантели и штанги, – радостное оживление: знают, если со щелканьем ключа в замке не раздается песня, если хозяин угрюмо молчит, значит, займется ими, и, довольные, блестят и скалятся. Но сейчас и они мне не желанны. Хоть до утра проваляюсь, потому что раздражен. Почему бывает так? «Почему? Почему?» – сверлит вопрос мозг.
День на исходе. Стемнело. Я задыхаюсь, как будто темнота поглотила мою долю воздуха. Мне не по себе, нервничаю, но вставать не хочу, не хочу даже пошевельнуться. Тоскливо оглядываю комнату, вещи потонули во тьме. Ищу глазами лампочку – невидимая, не излучающая света, она кажется нелепой. Безотчетно нажимаю на выключатель, и комната разом ярко озаряется, все меняется. И я вскакиваю – будто подбросила необоримая сила. Распахиваю окно, свежий благодатный ветерок обвевает лицо. Что ж, человек я, а человек то в духе, то не в духе, в разном бывает настроении. Ради одного этого стоит жить!
На углу улицы с портфелем в руке Дато, машет мне галстуком. Я останавливаю троллейбус, он влетает в кабину.
– Здравствуйте, дядя Леван! – Дато сияет.
– Здравствуй. Почему не в школе?
– …
– Прогуливаешь?
Он мрачнеет.
– Когда должен вернуться из школы?
– В час.
– Времени у тебя навалом. Как дела, что нового?
– Я? Ничего… Останусь…
Но я не дослушал его – на площади Руставели в троллейбус вошла Дали – «стиляжка Дали». Взяла билет и удобно расположилась на сиденье. Я быстро повернул зеркальце так, чтобы только ее и видеть. Мальчик почувствовал себя неловко и кашлянул.
– Ну, что скажешь нового?
Дато удивленно промолчал, но выражение лица его так и говорило: «Сколько можно спрашивать одно и то же».
– Ничего нового, значит? Ладно… Давай, я расскажу тебе историю. В прекрасном царстве жила-была прекрасная царевна – красавица писаная, но очень спесивая. Знаешь, что значит спесивая?
– Знаю, воображала.
– И захотелось ей однажды погулять в лесу. Лес был дремучий и, как говорили, полный неведомых опасностей, но она понятия об этом не имела: правда, пошла она туда со страхом. А в лесу ничего страшного не обнаружила, разочаровалась и хотела уже вернуться во дворец – надоело ей бродить одной, как вдруг повстречала простого табунщика, сильного, ловкого. Не доводилось табунщику видеть такую прек…
– Открой дверь, нашел время сказки сказывать.
– Извините, пожалуйста… На чем я остановился?
– Не видел табунщик такой красивой…
