Текст книги "Гномики в табачном дыму"
Автор книги: Тамаз Годердзишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Ребята покатывались со смеху.
Следующий номер, называвшийся балансированием на лестницах, исполняли четыре акробата. Опасный был номер, рискованный: чуть нарушишь баланс – и конец, все четверо ахнуть не успеют, как грохнутся с этакой высоты! Артисты выполняют номер без подстраховки, то есть без лонжи. Почему – объяснить вам не могу. Спросить их, так скажут – по традиции! Да разве любую традицию надо соблюдать! Трясешься на верхушке «вольностоящей» лестницы, хоть и улыбаешься, еле держишься на одной ноге на чьей-то голове! А эта десятиметровая лестница установлена, между прочим, на столе двухметровой высоты, и как вы думаете, останешься живым и целым, если слетишь с двенадцатиметровой высоты?! Традиция! На кой традиция, если из-за нее костей не соберешь! Подстрахуйся поясом и лезь себе под купол хоть на одной ноге, хоть на двух. Четыре человека стоят на двух параллельных лестницах под куполом, и стоит одному потерять равновесие – в цирке это называется иностранным словом «баланс» – конец их номеру, а иногда – не только номеру…
…Звонок Гургена Мцириа поверг Гиорги в изумление. Была суббота, и он собирался ехать на дачу к семье в Кикети, но… Но попробуйте отказать столь высокопоставленному человеку! Гиорги и сейчас слово в слово помнит их диалог.
– Алло, алло, это Гиорги?
– Да, я.
– Ты что, не узнаешь меня, бичо? Хотя откуда, первый раз звоню, не слышал меня по телефону. Гурген я, Мцириа.
– Ну да?!
– Дельце у меня к тебе. Я людей к себе вызвал, вот-вот должны явиться, а тут семья с дачи как снег на голову: младший мой, паршивец, заболел, и жена привезла его к врачу… Ты один дома, мне из окна видно… Да, да, я хорошо тебя вижу, вон трубка в левой руке…
– Ва! – поразился Гиорги.
– Не удивляйся, три года в доме напротив живу, на пятом этаже… В четырехкомнатной квартире.
– Поздравляю.
– Словом, зная твою доброту… не откажешь мне.
– О чем разговор!
– И еще, посиди-ка во дворе, пока я проведу у тебя совещание.
– Хорошо, батоно.
– Спасибо, дорогой.
– Когда вас ждать?
– Ровно через час.
– Хорошо, батоно, – Гиорги повесил трубку и еще раз, изумленный, воскликнул: «Ва!», покачал головой: «Что же это творится – старые друзья объявляются! Подумать только, такой пост занимает человек – и у меня проводит совещание!»
Увидев участников «совещания», Гиорги вконец растерялся. Какое высокое положение у Гургена Мцириа, вы и сами знаете. Второй был Гурам Чечелашвили, руководитель камерного ансамбля имени Нико Сулханишвили, лауреат Государственной премии. Третий – директор объединенного управления промышленными и продовольственными магазинами. Ни имени, ни фамилии его Гиорги не знал, он всем был известен по прозвищу «Шендаука» (в ресторанах и духанах любил кидать зурначам зеленые пятидесятирублевки, крича: «Шен даука!» – «Сыграй-ка»). Четвертого участника Гиорги никогда не видел. Вся компания тепло поздоровалась с радушным хозяином, а шофер служебной машины Гургена, и не подумав спрашивать разрешения у Гиорги, сунул в его холодильник несколько бутылок шампанского.
– Могу идти? – спросил у Гиорги.
– Иди, иди.
Шофер, ни с кем не прощаясь, нырнул в дверь.
– Как думаешь, кто-нибудь заметил нас? – будто бы между прочим шутливо полюбопытствовал Гурген.
– Нет, все на дачах, – заверил его Гиорги.
– Будь другом, прибеги, скажи, если увидишь кого…
– Скоро закончите?
– Часа через четыре… Может, раньше. Через четыре – точно! Ты уж потерпи, будь другом.
– О чем речь! В кои веки обратился, неужто не уважу?
– Я про то, что во дворе прошу побыть, покараулить…
– Брось…
– Потом тебе все объясню.
Тем временем четвертый участник совещания выложил из карманов новенькие колоды карт – около двадцати штук.
– Кто он? – спросил Гиорги Гургена, указывая на четвертого, поскольку все уже было ясно.
– Гучу Твимба. – Гурген рассмеялся. – Мой коллега, только в Сухуми.
– Брось!
– А ты что думал! – и Гурген снова засмеялся, обнажая ряд фарфорово-белых зубов.
– Какие белые зубы! Не куришь? – спросил Гиорги.
– Нет.
– Ну ладно, я пошел во двор… Не волнуйся, никуда не уйду.
Игра закончилась ровно через четыре часа. За это время во двор заходили три милиционера и два подозрительных типа. Это, конечно, было случайностью, которая не могла лишить их покоя. Из подъезда первым вышел Гурген, вторым – лауреат, третьим – Шендаука и последним – Твимба. Лицо у Твимбы было белым, как у покойника, но, пока он шел к воротам, полысевшая голова его несколько раз принимала цвет зрелых помидоров. Участники «совещания» разошлись, словно знать не знали друг друга. Гиорги взбежал к себе и поспешил распахнуть окна – от табачного дыма в квартире было сумеречно, мебель не проглядывалась. Вечерело. Гиорги включил свет. Холодильник оказался раскрытым, но бутылки все были на месте. Видимо, собирались достать шампанское, но тут случилось что-то такое, что им стало не до шампанского. Круглый стол был завален картами, на пианино валялись деньги. Гиорги сосчитал: семьсот рублей… Он выглянул в окно, хотя понимал, что там никого уже нет. Потом заметил на полу у педали бумажку, исписанную шестизначными цифрами. Под ними значилось: «А это тебе, Гиорги! Гурген». Гиорги сунул деньги в карман и пошел к Гургену. Поднялся к нему на пятый этаж, однако дома его не оказалось. Жена сказала, что он на совещании. Гиорги взял у нее номер телефона, оставил свой, попросив передать, чтобы супруг позвонил ему. Всю ночь ждал звонка. Утром позвонил сам.
– А, ты, Гиорги! – узнал его Гурген. – Я сейчас в командировку уезжаю… В Абхазию к Гучу Твимбе. Вернусь – позвоню. Премию, наверно, получил? Молодчина, мой Гиорги. Отлично справился с работой. Жена стоит над головой, торопит, опаздываешь, говорит, а то поговорили бы еще. Ну пока. Позвоню тебе.
Гиорги опустил трубку. Когда он выглянул в окно, Гурген усаживался в свою черную «Волгу».
С Гургеном Гиорги Картлишвили встретился ровно через четыре месяца, и то на улице, когда тот опять садился в свою черную «Волгу».
– Как поживаешь? – спросил Гурген равнодушно, будто ничего и не было.
– Ничего! – в тон ему ответил Гиорги.
– Смотри, кто скончался! – Гурген раскрыл газету на четвертой странице. «Гучу Твимба» – напечатано было над некрологом в траурной рамке. На снимке Гучу Твимба был точно таким, каким вышел тогда из подъезда, – без кровинки в лице.
– Бедняга! – сочувственно качал головой Гурген.
– Отчего он умер?
– От инфаркта. Инфаркт миокарда.
– Бедный… Такой молодой…
– Да, да… Я поехал, Гиорги, спешу, дорогой… – и поспешил. К своей черной «Волге», разумеется.
Шофер издали приветствовал Гиорги, подняв руку, а потом по-военному отдал ему честь, Гиорги тоже выпятил грудь и поднес руку к виску. Оба рассмеялись…
Проговорился Шендаука.
Гиорги повстречал его в ресторане. Шендаука был уже под градусом.
– Не будь мы в ресторане и не будь тут этих женщин, разорвал бы тебя, твою душу… – пригрозил Шендаука, схватив Гиорги за грудки и встряхнув его.
– Ты чего?!
– Ты выдал нас Твимбе? Говори!
– Думай, что говоришь! Я-то при чем?
– А кто же ему донес? Нас ведь четверо было?!
– Почем я знаю.
Шендаука внезапно опомнился…
– Извиняюсь… – Он заложил правую руку за левую, а правую приложил к сердцу. – Очень извиняемся, наше вам извинение…
Потом они отдельно посидели, выпили. Расплатился Шендаука, он же на машине отвез Гиорги домой. По пути рассказал:
– Одним совом (Шендаука почему-то опускал звук «л» в слове «слово»), в ту пору в Тбилиси не достать было игральных карт. У меня же на базе всегда имелись для наших ребят. Пошла такая паласа (это слово Шендаука сказал по-русски), что мы – я, Гурген и Чечелашвили – выиграли по полмиллиона. Не думай, что старыми – новыми полмиллиона, – пояснил Шендаука. – А Твимба, наверное, года три уже не проигрывал в покер. Вот и вообрази, сколько нагреб он денег! Одним совом, узнал он про наши выигрыши и позвонил нам – не хотим ли мы трое повстречаться с ним? Мы назначили ему свидание. Одним совом, междугородная встреча состоялась на твоей территории. А здорово разыграл тебя Гурген, будто у него дома нельзя было устроить «совещание»! В гостинице играть мы побоялись и… А знаешь, какую штуку мы подстроили этому Твимбе! Вечная ему память! Я говорил тебе, что в те дни в городе не было игральных карт, но у меня хранилось на базе десятка два колод. Я накрапал все карты, снова сложил в колоды и отвез в один магазин, дал продавцу полсотни и сказал, чтобы выложил их на прилавок, когда еще раз приеду, – как только стану выходить из машины. Одним совом, мы вчетвером объехали весь город – купить карты. Твимба потешался, издевался: знал бы, говорит, что здесь карт нет, с собой привез, если бы доверили, конечно, вот вам и столица! Мы тоже смеялись – какой сумасшедший станет бороться с противником его же оружием?! Одним совом, ездили-ездили, приехали в тот самый магазин. Как только я вышел из машины, Гурген сказал: если и тут не окажется карт, все – провалилась встреча. Твимба первым вбежал в магазин, почему-то не сомневался, что обыграет нас. Выскочил из магазина, кричит: «Есть!» – «Чего же не купил?» – сказал ему маэстро Чечелашвили. Твимба вернулся в магазин и скупил все колоды; одним словом, сам сунул голову в петлю. Как играет Гурген, знаешь? А с краплеными картами – представляешь? Один Гурген выиграл. Твимба на другой же день повез его с собой, расплатиться. Твимба денег с собой не носил, это все знали. Гурген вылетел утром на «Як-40». Отличный самолет, верно? Как считаешь? Утром полетел, а к ужину мы уже на Красном мосту были, делили чемодан денег. Одним словом, каждому досталось семьсот пятьдесят тысяч. Хорошо прошла операция! А недели две назад кто-то донес Твимбе. Он позвонил Гургену: «Хороши же вы, сволочи!» – и бросил трубку. Потом слег. Сердце подало сигнал. Сказали ему – инфаркт, а он встал через несколько дней. И снова свалился. Одним совом, в газете видел?
– Видел?
– Давай останавливай, – велел Шендаука шоферу. – Приехали.
Машина остановилась.
– Все рассчитали… Верное было дело! Ну, всего, мой Гиорги, – улыбался Шендаука. Очень добрая была улыбка у Шендауки. Казалось, небо сияло, когда он улыбался. – Пока.
Гиорги вышел из машины и так зло хлопнул дверцей, что стекла задребезжали.
– Тише, тише, братец! – прикрикнул на него шофер.
– Какой я тебе братец? – накинулся Гиорги на Шендауку. – Убийца! Ноги чтоб вашей не было в моем доме! Передай это твоему маэстро Чечелашвили и твоему Гургену! Убийцы вы – вот кто!
– Денежки-то ты хорошо взял, Гиорги-джан! – опять заулыбался Шендаука. – Ну хватит, а то вздую как следует, по старинке.
– Выходи! Давай выходи, каннибал! Выходи!
Шендаука промолчал, так как не знал, что значит слово «каннибал», и передернул плечами. Из окон выглянули соседи, спустились вниз, подняли на руки Гиорги и понесли наверх, в его квартиру. Открыв дверь и увидев жену и детей, Гиорги не выдержал и разревелся как ребенок… «Одним совом», понял!..
Когда все четыре акробата оказались на верхних перекладинах лестниц, на манеже появился Жора. Он на цыпочках подкрался к столу и сделал вид, что хочет сбросить лестницы, но на его шутку никто не засмеялся. Наоборот, ребята встревожились, а инспектор манежа на части разорвал бы его за такую глупую импровизацию, если бы не выручили его сами акробаты. Они были молоды и уверены в себе. А Жора сам изумлялся – как это с ним случилось, что это взбрело ему в голову! Инспектор манежа негодовал: еще одно такое «озорство», оштрафую на пятьдесят рублей! Жора и не оправдывался, осознал свою вину. Акробаты простили клоуна. Им нужен был преданный шут, они сразу его простили.
Погас свет. Когда в цирке гаснет свет, перестаешь верить, что он вообще существует. Невидимый в темноте инспектор манежа объявил в микрофон:
– Вольтиж на лошадях!
В центре арены вспыхнул маленький, но яркий овал света. В нем стояла очаровательная, почти обнаженная девушка. Папы, приведшие детей, заерзали на своих местах. Девушка держала в руках хлыст. Она дала зрителям время прийти в себя, потом вытянулась, точно распружинилась, и щелкнула хлыстом. Ребята зажали уши руками, а арену залил свет, и на нее рысцой выбежали белые лошади, за ними две артистки.
– Гоп! – вскричала красавица, и две акробатки-вольтижеры начали работать.
Каких только трюков они не выделывали! С разбегу вскакивали на лошадь, делали сальто, прыгали с одной лошади на другую сначала на одной ноге, потом, кувыркаясь, через голову… Номер был очень сложный, и исполнение каждого трюка требовало огромных усилий, исключительной воли и внимания. Бедняжки изошли потом, даже лошади выбились из сил. А лошади, сами знаете, как выносливы. Но очаровательная девица все щелкала хлыстом, потом перестала щелкать, просто выкрикивала «Гоп!». И «Гоп!» перестала восклицать, только руку лениво откидывала; наконец и рукой перестала двигать. Лошади с головокружительной быстротой бежали по кругу и так же стремительно исполняли трюки артистки, именуемые акробатами-вольтижерами…
С Гиорги творилось что-то странное. Он уже не мог остановить наплыва воспоминаний. Неудержимо подступали, рвались наружу накопившиеся, наболевшие, уже подернутые пеплом, но все еще трепетавшие в ожидании выхода мысли и раздумья.
Лиана, Циру и Магдо Камикадзе…
Лиана – старшая сестра, ткачиха, член комитета комсомола фабрики, образец для всей молодежи, желанный гость в редакциях газет, радио и телевидения. Месячный план выполняет на 150—200 процентов. Да, ей тридцать три года, не замужем. С несколько грубоватыми движениями. Незнакомые думают, что она носит парик – такие красивые волосы ниспадают на ее плечи.
Циру, голубоглазая Циру, типографский корректор, безнадежно влюбленная в литературу, умная, добрая Циру. Если кто заболеет – заменяет Циру; если срочное дело – поручают Циру; если ответственное – кто сумеет, кроме Циру? Циру все делает безупречно, умелая она, энергичная. Сколько лет работает корректором – и никаких ошибок не пропускала. Просто поразительно. Циру уже двадцать девять лет. Полюбила одного парня и сейчас его любит, никого больше не замечает. Поэтому она часто говорит: «Если вас интересует старая дева Циру, то это я!» Шутит, но в этой шутке такая примесь грусти, что сердце сжимается, когда ее слышишь.
Магдо, прекраснейшая Магдо, красавица двадцати двух лет. И все. Ничего больше добавить не могу. У Магдо черные блестящие волосы Лианы, красивые миндалевидные голубые глаза Циру и тонкий, стройный стан.
После смерти их матери отец женился и переехал в Джавахети, работал бухгалтером в колхозе. Он аккуратно выплачивал алименты до совершеннолетия Магдо. Потом он умер. Главой семьи всегда считалась Циру, так как Лиане было некогда. Лиана в пятнадцать лет пошла работать, чтобы содержать сестер. Скоро и Циру стала опорой семьи. Магдо окончила школу, сестры решили дать ей высшее образование. Наняли ей репетитора изучать английский. В институт Магдо не прошла по конкурсу. Английский она сдала, но срезалась на экзамене по грузинскому. Потом сдавала в театральный два года кряду. Занималась с разными актерами, ее обучали сценическому мастерству, ставили ей дикцию. Но увидеть красавицу Магдо с артистом – и ничего не заподозрить?! За кого вы принимаете соседей сестер Камикадзе? Что они, глупые или немые? Гиорги был первым, кому сообщили эту новость. Гиорги не поверил – не так воспитана, говорит, сестрами. Магдо каждый год готовится к экзаменам, столько занимается с разными педагогами, столько денег переводят на нее сестры, а в институт не попадает! И так длится уже шесть лет… Магдо встает поздно, завтрак ждет ее на столе, потом присаживается к туалетному столику с большим зеркалом и глядит в свои бездонные голубые глаза. Она наслаждается. Потом она занимается, идет к педагогу. Часто бывает у портнихи, – Магдо на редкость красивая девушка, и она должна быть одета подобающим образом. Так решили сестры. Магдо похожа на покойную мать, поэтому сестры, обслуживают ее как рабыни. Чем же виновата Магдо? Что ей остается делать?! Занимается сколько может, но не удается ей стать обладательницей студбилета. Измучилась, бедняжка, устала. Сестры одновременно взяли отпуск, дали Магдо отпускные деньги и отправили ее в Сочи, в санаторий. А сами отремонтировали квартиру, убрали, вымыли, привели все в порядок.
Так проходит время. Сестры никому ничего плохого не делали, наоборот, соседи им за многое признательны.
Хорошие они девушки.
А время идет…
…Следующий номер инспектор манежа объявил с особой гордостью. И как же не гордиться, если в твоей программе рекордсмен! Единственный в Советском Союзе, а возможно, и во всем мире. Уникальный, талантливый, потрясающий! Он способен ошеломить самого избалованного, искушенного зрителя легким напряжением сил, а если уж захочет, так его возможностям нет предела! Как и у каждого гения, и у него есть странности. Не любит, когда ведущий выделяет его номер из ряда других, не любит открывать или заключать представление, что считается почетным. Он всегда выступает в середине программы, как бы между прочим, и объявлять о нем тоже следует как бы между прочим, без всяких титулов, просто. А титулов у него набралось немало.
Униформисты, нехотя заправлявшие до сих пор манеж, все до единого собрались у занавеса. Зрители замерли. Исполнитель уникального трюка вышел на сверкающую огнями арену, устланную белыми досками, – чтобы все видели: искусство артиста лишь в его таланте, в истинном таланте.
Артист подал униформистам знак перепилить в двух местах толстый стальной стержень. Пока униформисты пилили стержень, инспектор манежа Дадешкелиани по знаку артиста обратился к зрителям – нет ли у кого из них ключей с длинным стержнем? Нужные ключи оказались у трех человек в первых рядах. Инспектор всех троих пригласил на манеж и попросил осмотреть ключи друг у друга. Все трое достали ключи, осмотрели их, запомнили и снова положили в карманы. Рекордсмен-трюкач сначала возле одного постоял, затем возле второго и, наконец, возле третьего. И – все три ключа были изогнуты!!! Более того, у одного в кармане оказался металлический рубль, так и он был изогнут, словно бумажный. Зрители зашумели. Униформисты, изумленно качая головами, распрямили все три ключа на наковальне, а что делать с монетой, не знали. По совету инспектора обладатель металлической монеты подал его исполнителю трюков. Рекордсмен-трюкач велел положить ее на ладонь, а сам отошел на два шага. Монета медленно распрямилась, а рука у человека дернулась, почувствовав ожог; монета звякнула о белоснежный пол и завертелась.
– Решка! – выкрикнул откуда-то клоун Жора, подлетел к монете, схватил ее и припустил к выходу.
Владелец монеты смущенно кашлянул. Он и без того чувствовал себя неловко. Инспектор манежа задержал Жору:
– Постой, постой, бездельник! Ты почему обманываешь, Жора? Мы все хорошо видели – выпала не решка, а орел.
Жора изобразил смущение: сцепил опущенные руки, вывернул их и замахал ими поперек тела, потупив глаза и крутя мыском ботинка, словно растирал окурок. Инспектор отобрал у него монету и вернул хозяину. Ошарашенный человек сунул в карман выпрямленный молотком, но все же чуть искривленный ключ и восстановленную чудесным образом монету и побрел к своему месту. Он спотыкался и шатался под впечатлением происшедшего, и было ясно – не скоро очухается.
Тем временем униформисты распилили стержень на три части. По настойчивой просьбе инспектора любознательные зрители проверили, не был ли стальной стержень полым. Но тот был отлит из сплошного блестящего металла. Рекордсмен-трюкач схватил распиленные куски и приложил их друг к другу. Потом крепко сжал их руками и напрягся. На глазах у зрителей произошло чудо: сначала покраснел исполнитель трюков, а затем – стержень. Еще миг – и номер завершился. Артист подбросил в воздух спаянный стержень. Даже «вооруженным» глазом никто не обнаружил бы швов!!! Стержень переходил из рук в руки, зрители вглядывались в него и, охваченные непонятным страхом, не решались даже аплодировать…
…Гиорги вспомнил своего дальнего родственника Григола Дадиани, известного в Тбилиси, и не только в Тбилиси. Врач Григол Дадиани живет на окраине города в двухэтажном особняке. На первом этаже у него кабинеты и комнаты для отдыха: три – для работы, две – для отдыха. У каждой комнаты свое назначение. В одной он лечит гипнозом, вторая предназначена для невропатологических пациентов, третья – для лечения людей с психическими расстройствами. Все три кабинета заставлены соответствующей аппаратурой, приборами, медицинскими инструментами и книгами в белых застекленных шкафах. Белый линолеум на полах сверкает чистотой. В одной комнате для отдыха он принимает случайно забредших к нему в часы приема друзей и знакомых, в другой – действительно отдыхает. Устает ведь человек! А как не устать – в день по двадцать – двадцать пять человек принимает. В приемной вечно сидят какие-то личности, вернее – пациенты, выясняющие друг у друга в ожидании своей очереди характер и причину заболевания. У каждого при себе так называемое рекомендательное письмо, иначе как оградить себя от потока жаждущих попасть на прием – разве мыслимо принять всех желающих?! Сами посудите, легко ли вместо отдыха после напряженной шестичасовой работы в институте принимать больных?! Впрочем, может ли не жертвовать собой ради здоровья и благополучия других истинный медик, настоящий врач?!
Денег от больных врач не брал.
Лечит всех и все! Как? Очень просто…
Алкоголики лежат у него в одной комнате. Любителей спиртного в приемной дожидаются кого мать, кого – отец, кого – супруга, поэтому хочешь не хочешь приходится подчиниться воле врача.
– Вы спите… Вы спите… Здесь тихо, спокойно, дышите ровно, глубоко. Вы спите.
Пьяницы безмятежно спят. Убедившись, что все заснули, врач вводит из приемной любознательного друга или корреспондента. Иногда и до начала сеанса приводит, но алкоголики стесняются свидетелей, и сеанс не проходит столь эффективно.
Врач подходит к одному из спящих и говорит:
– Подними-ка левую ногу!
Пациент задирает левую ногу. Врач кидает самодовольный взгляд на свидетеля его всесилия и, снова повернувшись к объекту лечения, убеждающе повелевает:
– А теперь и другую ногу подними, дорогой!
Приказ выполнен. Затем врач обращается к присутствующему на сеансе:
– Он долго может находиться в подобном состоянии, даже несколько дней, если не вывести из гипноза.
Врач подходит к магнитофону, нажимает на кнопку, и раздается голос: «Систематическое употребление алкоголя – вредная привычка. Алкоголь поражает нервную систему, пагубно воздействует на умственную и физическую потенцию… – Врач отрегулировал звук. – Отныне вы не будете больше пить ни пива, ни вина, ни коньяка, ни водки. Самый маленький глоток спиртного вызовет у вас рвоту, отравление, а возможно, и смерть».
Когда из магнитофона раздался проникновенный голос врача, один из пациентов закашлял, а при слове «водка» его вырвало, другой – плевался. Остальные беспокойно шевелились.
За три месяца все пациенты-алкоголики Григола Дадиани отучились пить.
Денег от больных врач не брал.
Во втором кабинете:
– Так, что вас беспокоит? – Врач в упор посмотрел на больного.
Больной не выдержал взгляда Дадиани, опустил голову, но на вопрос все же ответил:
– Пришел я с работы домой. Телевизор включен. Диктор очень громко говорил. Попросил его – потише немного. Никакого внимания. Объясняю ему – не ругаюсь ведь с тобой, по-человечески прошу: говори потише. С работы я, устал. Может же человек хоть у себя дома отдохнуть?! А он хоть бы что, орет себе. Взял я и трахнул его об пол…
– Диктора? – без улыбки спросил врач.
– Нет, телевизор, – серьезно ответил пациент.
– Прекрасно! А теперь ляг. Ложись и спи. Спокойно… усни. Ты еще не лег?
– Не хочется спать… – Больной заупрямился, но все же лег.
Мягкой импортной мебелью обставлен кабинет.
– Спи… Если не будешь следовать моим указаниям, если сам не захочешь поправиться, мы одни – я и медицина – ничем тебе не поможем. Давай спи… Спишь?
– Нет, – угрюмо ответил больной.
– Думаешь о чем-либо?
– Да.
– О чем?
– О дикторе.
– Что же именно?
– Лучше бы я его трахнул о пол. За телевизор пятьсот пятьдесят рублей отдали, и продавцу немного подкинули, и технику пришлось дать – так что телевизор в шестьсот обошелся, в шестьсот двадцать пять.
– Спишь?
– Нет…
– Спи… Спи… Спи… Успокойся. Ты уже спишь! Спишь!! – приказал врач и провел рукой по глазам пациента. Тот захрапел.
Этого больного за семьдесят восемь дней излечил Григол Дадиани, после чего в «Вестнике» была опубликована соответствующая статья.
Денег от больных врач не брал.
В третьем кабинете:
– На что жалуетесь?
– Радикулит замучил, доктор!
– Ложись. Так. А теперь встань. Хорошо. Нагнись. Прекрасно. Можете дотянуться руками до пальцев ног?
– Не могу, доктор…
– Вот здесь болит, да? – врач надавил рукой на копчик.
– Да, как раз там, – согласился больной, и врач тотчас отвел ладонь примерно на сантиметр от больного места, напрягся.
– Чувствуете что-либо?
– Нет.
– И сейчас нет? – От напряжения глаза Григола Дадиани чуть из орбит не вылезли. – Из моей руки должно переходить тепло в ваше тело.
– Не чувствую, батоно!
– И сейчас не чувствуете? – поразился врач.
– Нет.
– А теперь? – торжествующе спросил Дадиани.
– Да… Переходит… Кажется… Да, сейчас действительно чувствую, батоно, кости прогрелись.
С радикулитом покончено было за три недели.
Денег от больных врач не брал.
И снова:
– На что жалуетесь?
– Сказали, что рак у меня. В Москве сказали. Что, говорят, скрывать, вам следует знать, вы культурный человек; теперь мы ни от кого не скрываем диагноза, такое получено указание, и у нас это стало правилом.
– Рак матки?
– Да, батоно, как вы догадались?
Врач засмеялся.
– И не удалили? Опухоль совершенно безболезненно удаляется вместе с маткой. Извините, не в обиду будь сказано, но вы в том возрасте, когда детей все равно уже не иметь.
– Поистине, батоно, но поздно, говорят, лечить – запущено.
– В самом деле?
– Да, батоно.
– Не думаю! Принимайте вот это лекарство и приходите ко мне по вторникам.
– Как велите, батоно.
– Не батоно, а доктор! Разденьтесь, пожалуйста.
Больная подчинилась. Врач одну руку положил на живот больной, а другую – на поясницу. Женщина подскочила.
– Что с вами? – простодушно спросил врач.
– Что-то пробежало по телу.
В таком положении они находились минут пять.
– Движется?
– Что?
– Ничего не проходит между моими руками?
– Как же нет, словно ток бежит.
– Жду вас в следующий вторник. Одевайтесь.
Врач помыл руки.
Опухоль исчезла ровно через два месяца.
Денег от больных врач не брал.
– Говорят, ты денег не берешь, бесплатно лечишь. Это правда? – спросил как-то Григола Дадиани Гиорги Картлишвили, играя с ним в шахматы в комнате для отдыха.
– Правда. Не беру, больше не беру, – засмеялся врач, но тут же посерьезнел. – Зарплаты, хватает. А денег я никогда не брал.
Сыграв партию, он пригласил дальнего родственника пообедать и повел наверх в столовую.
Стол был покрыт очень красивой скатертью, сервирован такой же красивой посудой, и столь же красивые жена и дети носились вокруг утомленного кудесника.
– Может, хоть ты меня вылечишь, Гриша? – начал за обедом Гиорги. – Мне все кажется, будто я постепенно уподобляюсь братьям Мартирозашвили, Свимону Кеванишвили и становлюсь братом кого-то другого. Не настоящим братом, а… Понимаешь, знаю, что должен сказать человеку, и не говорю; знаю, как должен поступить, а не могу, точно мне все равно, как будет и что будет.
– Брось! Хоть ты мне не докучай! Странные у тебя всегда шутки, Гиорги, ну что у тебя общего с Мартирозашвили? Да, кстати, верно, что ты на его деньги отправил семью на дачу?
– Кто тебе сказал?
– Он сам.
– Он твой пациент?
– Да, страхи его донимают.
– А чего он боится?
– Сердце беспокоит.
– Эх, хоть бы и меня сердце беспокоило! Вот тут болит, – Гиорги коснулся рукой головы. – Знаю ведь, обманываешь, будто не берешь денег, а ничего не могу тебе сказать.
– Да ты, кажется, действительно болен! – желчно процедил врач, деланно улыбаясь.
– Говорю же… А ты не веришь!
От хорошего обеда, приятной атмосферы, прекрасного вина или еще отчего-то у Гиорги Картлишвили слезы навернулись на глаза. Всемогущий специалист Григол Дадиани встал, подошел к окну и оперся о подоконник. Это было его излюбленное место. У этого окна он проводил свободные часы, если такие выпадали. Злые языки утверждали, что в стене, то ли под окном, то ли сбоку, у него был тайник. Какой-то ненормальный каменщик встроил ему сейф. Дадиани долго лечил его потом и мог бы вылечить, но не вылечил. Говорили, что этот помешанный каменщик во время приступа болтает о золотых слитках и бриллиантах, да кто бы стал верить его словам?! Тронутого умом не возьмешь в свидетели.
Закон не дозволяет…
…Режиссер-постановщик прекрасно составил программу: сложные, напряженные номера перемежались с легкими, веселыми, чуть ли не глупыми, но в душе Гиорги бушевала такая буря, что ему ни один номер не казался ни глупым, ни потешным.
Ведущий объявил номер – музыкальная буффонада. Гиорги радостно вздохнул, – измученный, изведенный воспоминаниями, он надеялся отдохнуть от мыслей. Но тут в голове завертелось слово «буффонада»; вспомнилось, что Буффон был комическим персонажем в Италии XVIII века (черт знает что лезет в голову!), а буффонада – это номер, построенный на острой комической ситуации. Вслед за тем он также невольно уподобил трем музыкальным арлекинам на манеже своих соседей – трех столь же высокоодаренных молодых людей. И вот перед ним на арене уже стояли композитор Заза Асатиани, дирижер Тенгиз Гамрекели и музыкальный критик Зозо Гудушаури. Гиорги всех троих по давней привычке называл ребятами. Все трое окончили консерваторию, не сделав и не создав ничего не только примечательного, но и такого, что стоило бы приметить и отметить. Дирижер обзавелся семьей и пристроился работать по совместительству чуть ли не во всех домах культуры. Содержание семьи представлялось ему тяжелым делом, и он дирижировал теперь любым оркестром, нисколько не интересуясь его составом, – и симфоническим, и эстрадным, и оркестром народных инструментов. Композитор же, умевший только поносить чужие оперы, оратории и симфонии, пошел работать в филармонию – музыкальным руководителем летних бригад – и даже сочинял тексты песенок. А музыкальный критик, на найдя работы, подобающей его таланту, стал преподавать в музыкальном училище, а после уроков подрабатывал репетиторством. Так продолжалось довольно долго; и Гиорги Картлишвили, можно сказать, тоже вместе с ними прошел курс консерватории. Гиорги узнал и хорошо запомнил много такого, о чем понятия не имел. Заучил массу песен – он обладал хорошим слухом – и подпевал трем дипломированным талантам, составившим трио. Все поражались памяти Гиорги, его одаренности, а главное – музыкальности. Короче говоря, Гиорги легко вошел в состав трио, обратив его в квартет. В конце концов все стали думать, что и он окончил консерваторию. Что они только не пели: начнут гурийскими криманчули, перейдут к французским, венгерским и американским народным песням и закончат Вагнером, Палестриной и Моцартом. Кутилам в ресторане не до музыки, конечно, но все же находилась публика, на которую их программа производила большое впечатление.
