Текст книги "Гномики в табачном дыму"
Автор книги: Тамаз Годердзишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Удивительное у нее лицо – на нем отражается любое ее чувство; сейчас оно выдает обуревающее Нану всесильное желание, но на нем и смущение и мольба: не пятнать самого чистого на этом свете – девичьей чести. Как много в этой девушке от разъяренного леопарда и солнечного луча. В эту минуту она скорее похожа на прикованного леопарда, который вот-вот сорвется с цепи.
– Пошли! – предлагает Нана.
– Уходи.
– Пошли со мной.
Я следую за ней.
– Нана, хочешь подарю созвездие Большой Медведицы?
– Хочу.
– Подземный дворец?
– Хочу.
– Райскую поляну?
– Хочу, хочу, хочу!
Тучи упрятали солнце. Надвигается дождь.
Принесли подписать какую-то характеристику и многозначительно заметили: Нана-де возвращается в город. Меня задело. Почему она не предупредила? Не решилась? Перестраховалась?
Нет, ни то, ни другое… Ни за что не выйду ее провожать. Ни за что!
Завели машину.
Не выйду, нет!
Подхожу к окну, распахиваю.
Машина нетерпеливо тарахтит. Отъезжающие громко перешучиваются, прощаются.
– Счастливого пути!
– Угурула!
– Счастливо доехать!
– После вчерашнего дождя в Чангахском ущелье дорога обрушилась.
– Угурула.
– Счастливо оставаться, Перула.
– Прощай, Нана, угурула!
– Спасибо, Перула! А что значит «зовли», обещал же сказать.
– Значит – славная. Славная девочка.
Последние пассажиры забираются в кузов. Водитель стоит на подножке, спрашивает:
– Поехали?
– Езжай, езжай! – разрешает Перула.
– Геолог не выйдет?
– Перула, поди-ка сюда, скажу что-то на ухо.
– Давай, Перула, подтяни к ней ухо, не сумеешь, что ли!
– Ха-ха-ха-ха.
Перула озирается, кого-то ищет глазами, опять шепчется с Наной и несется к моей рабочей комнате.
– Уезжает она, паря, слышишь!
– Пусть уезжает, это ее дело!
– Ты что, паря, угурула ей не скажешь?
– Отстань.
Не верю, что Нана уедет. И боюсь убедиться в этом. Перула убегает. Машина тронулась… Уехали?
– Угурула! Угурула!
«Уехала! Уехала! – молотит в виски. – Уехала! Уехала!»
Загнанно хожу по комнате.
«Что со мной?! Почему не попрощался с ней как положено?! Что я наделал?»
«Уехала! – бьет в виски. – Уехала! Уехала!»
Выхожу во двор.
«Неужели уехала?» Двор пуст. Одни провожавшие стоят, укрывшись под наспех сооруженным навесом из брезента. Собирается дождь. Меня не видят.
Машина скрылась за скалой. Унесла с собой запах бензина и гул мотора. Внезапно я сообразил, что бегу, сломя голову бегу за машиной, и оборвал шаг.
Не вижу, чувствую, что стоящие во дворе застыли, наблюдают за мной. И так ощутимы, так нестерпимы их колюче-насмешливые взгляды в спину…
Я медленно, очень медленно повернул назад – дал любопытным время овладеть собой и разойтись, но ни один не шевельнулся. Медленно, тяжело побрел назад. Они расступились, давая мне пройти. «Шпицрутен… сквозь строй…» – мелькнуло у меня вдруг. Нет, солдаты были добрее. Эти по лицу бьют. Иной откровенный взгляд, взгляд в упор куда мучительнее и больней удара розог. Торопливо захлопнул за собой дверь.
В тот день я очень долго работал. И ночью спал хорошо.
Все началось наутро. «Как одиноки мы тут… Одни», – вспомнились слова Наны.
Я встал, сунул руки в карманы и не спеша направился по шоссе. Недалеко от нашего лагеря, у скалы, где в последний раз сворачивает дорога, я присел на белый валун за кустами.
Что же все-таки произошло? Что перевернуло мне душу? Мучаюсь, хочу разобраться, понять как следует, что случилось? Что мне нужно? Чего я лишился?
Почти каждый день бреду к валуну.
Сижу, думаю…
«Как одиноко мне. Какое одиночество».
Неужели это в самом деле так? Неужели одна девчонка заполняла собой мою душу? И так опустошила разлука с ней? Нет. Я уже тогда знал, что это пройдет. Пройдет? Но я хочу ощущать себя нужным кому-то, любимым кем-то. Как все было очевидно, ясно, просто… Неужели еще какая-нибудь увлечет меня так?.. Ничего… Пройдет это. Пройдет? Да, наверно.
Никогда прежде не испытывал одиночества. Неужели я одинок? Нет! Вокруг люди – близкие, подарившие мне жизнь. Я не забыт ими. Просто увидели, что опасность миновала, что я пришел в себя, и занялись своими делами. Я знаю – дорог им, в глубине души они таят любовь ко мне.
Как земля – богатства в своих недрах.
Я тоже чувствую ее, сокровенную, лелеемую в глубине моего сердца. Даже незнакомые люди любят друг друга, но не ведают этого. Нужен лишь повод, чтобы это проявилось. Я убежден – жизнь полна любви.
Но сейчас я валяюсь на земле у белого валуна, и будущее кажется беспросветным. Все безразличны. Думаю только о ней. Только Нана нужна мне! С ней хочу быть!
Я не повернул головы, не встал, просто ощутил, как нерешительно подошел Перула, опустился рядом на колено и, сочувственно потрепав по плечу, прошептал:
– Переживаешь, паря?!
1966
HE МОГУ БЕЗ ТЕБЯ…
«У женщины должны быть красивые руки, – говорил я ей, – такие вот, как у тебя».
Я любил смотреть на ее руки, восхищался ими и недоумевал, почему ее не радовало это. Пальцы у нее были точеные, поразительно чувствительные, они умели пройтись по моей шее, шаловливо и трепетно, сокровенными тропками. Нежность, с какой они касались моей груди, плеч, выдавала таимую ими страсть, но их откровенность шла им же во вред. Мне, лишь мне принадлежали ее руки, и я радовался, гордился – они ласкали одного меня.
Этими руками теперь она держит грудь и кормит ребенка, которого родила от другого.
1Я любил смотреть на тугие почки вечером. Став под деревом, восхищенно разглядывал их в слепящем свете лампионов.
«Рождается зеленый цвет, – думал я. – Видеть бы художнику все оттенки зеленого, что возникают в почках, пока они еще не раскрылись. Или после, когда лето распустит их, ярко зазеленит, а осень изжелтит, искраснит и иссушит. Человек видит лишь основные цвета, а переходные и не замечает. Эти неприметные полутона существуют для самих себя. Полная гамма встречается лишь в природе».
Ему нравилось смотреть на почки в слепящем свете лампионов весенним вечером. Поле зрения заполняли тонкие веточки и почки, а за ними, совсем близко, покачивалось черное небо, словно бы намереваясь опуститься на ветки. Он знал, что если б оказался на верхушке дерева… Он много чего знал, но никогда не думал о том, что знал. Это наводило на него грусть.
Он стоял не двигаясь, долго стоял, взор его заполняли почки. Потом услышал шелест, будто его позвали только-только пробудившиеся побеги.
– Реваз, – услышал он откуда-то издалека и удивился, – Резико! Резо! – доносилось до него, радуя. – Резо, что с тобой? – женщина погладила его пальцами по плечам.
– Ция, извини… Как ребенка, захватывает меня приход весны.
– Оставь. Ужас как устала. Пойдешь ко мне?
– Такой вечер провести в комнате?!
– Устала я очень.
– Я знаю тихое место, – сказал он и усмехнулся про себя: «Знаю много тихих мест, укромных».
– Хорошо.
В такси они вели себя не по возрасту легкомысленно, и водитель невольно следил за ними в зеркальце.
– Какой сегодня день?
– Четверг.
Молодой человек достал из кармана записную книжку и раскрыл ее.
– Шесть лекций было?
– Да, шесть. Невмоготу уж студентам, видно, не шутит весна, по-настоящему наступила.
– Шумят?
– Немного.
В аллее было тихо. Женщина осторожно положила голову ему на плечо.. Он не шевельнулся.
– Отдохни. Помолчи и отдохни.
И снова устремил взгляд на зелень едва распустившихся почек, которые нежила луна. Чудилось, деревья и кусты вот-вот вспыхнут. Он безотчетно обнял женщину. Она пошевельнулась и уютней приникла к нему. Когда они оставались наедине, разговор не вязался. Он никогда не размышлял о ней. И свои действия анализировать тоже не любил. Но его раздражало то, что происходившее между ними напоминало ему что-то уже изведанное, и это угнетало его. Поэтому он редко испытывал страсть, оставался равнодушным. И сейчас он без особого желания обнял ее, губы их заученно сошлись и не отрывались, словно шептали что-то друг другу.
Потом они долго, очень долго сидели не двигаясь, вслушиваясь в живительную весеннюю ночь.
– Отдохнула?
– Да.
– Который час?
Она встала, всмотрелась в циферблат, а когда повернулась ответить, он крепко обхватил ее руками, стиснул до хруста в костях. Она любила его сильные руки, скорее доставлявшие удовольствие, чем причинявшие боль. Он прижал ее к груди, сомкнул веки и шепнул на ухо:
– Желанная моя…
* * *
Ило стоял на солнцепеке и злился. Укрыться в тени, даже очень захоти этого, было негде – поблизости ни пяди тени! Он стоял и злился на себя: «Чего мне взбрело назначить свидание в таком месте! Солнце жарит. Наш город без весны обходится, зима прямо в лето переходит!» Ило посмотрел по сторонам, потом уставился на точечные следы каблучков-шпилек, вдавленных в асфальт: «Как они умудряются ходить на таких тонких каблучках, неужто ноги не подворачиваются?» – улыбаясь, он поднялся на носки и ступил несколько шагов.
– Что с тобой, Ило?
– Где ты пропадаешь?
– …
Женщина была нечесаная, в черном отутюженном платье.
– Поди-ка сюда! Подойди!
Она не спеша подошла, заглянула в глаза.
– Ну-ка дыхни! Дыхни, говорю!
– Стыдно, люди смотрят.
– Пускай смотрят, чихал я на них.
– Успокойся.
– Опять напилась?
Дарико и не припомнила б, когда она пристрастилась к вину.
Трудное было тогда время. Отец не вернулся с войны, а мама тоже… Хотя, при чем мать, она не приучала ее пить.
– Выпила немного…
– Ладно, пошли!
Ило шел впереди. Женщина нерешительно побрела за ним, но постепенно ускорила шаг, и страх в ее глазах исчез – они шли к знакомому месту. Длинная скамейка хорошо была укрыта со всех сторон. Днем здесь никто не появлялся.
– Знаешь ведь, придушу, тварь… – тихо зарычал Ило и сдавил женщине горло.
Удивительное происходило с ним при этом. Всякий раз, когда он касался ее рукой, что-то вспыхивало у него в затылке и мощной волной прокатывалось по позвоночнику, разливалось в коленях. «Выходит, самое слабое место – колени, подкашиваются», – не раз мелькало у Ило.
А женщина уже успевала покрыть поцелуями его огрубевшие от работы руки и, уткнувшись лицом ему в колени, излить в слезах все-все-все…
– Ладно, перестань, подними голову, – просил Ило.
– Не могу сразу, погоди…
– Перестань, хватит.
– Сейчас.
Потом посидели молча, не двигаясь. Обоим приятно было вот так – рядом, в тишине. И думать друг о друге. Чувство близости не притупилось, не стало привычным. Каждое прикосновение ощущалось поразительно остро, было невыразимо приятно. Они не понимали, что с ними творится, а творилось нечто значительное, необоримое, что они и не пытались побороть в себе.
– Когда идешь в отпуск?
– Скоро.
– Нашли тебе замену?
– Нет, – с тайной гордостью сказал Ило, уставясь на колени. Руки у него слегка дрожали. Он откинул женщине волосы со лба и заглянул в глаза. В ее глазах он всегда вычитывал ту же страсть, какой обуреваем был сам. Это еще сильнее распаляло его. Он подхватил женщину, поставил на ноги и прильнул к ней, обнял и стискивал в объятиях, пока не услышал знакомый хруст костей.
– Тише, больно…
И целовал ее в шею, в одно и то же место, еще и еще, еще и еще… И не заметил, как у него вырвалось:
– Желанная моя…
2В углу, словно наказанный ребенок, стояли большие часы, отсчитывая секунды. А секунды летели.
– Куда вы бежите, секунды!
Ция встала, достала из шкафа платье, сшитое для этого дня, и сняла халат.
– Сегодня тебе надо затмить всех, понимаешь? – сказала двойнику в зеркале. – Этого хочет Реваз, а значит и я, а еще потому, что там соберутся очень, очень нужные, интересные люди. Все они знают Реваза и знают, что существую я… Странно, Реваза считают более крупным ученым, чем Тенгиза, но докторскую диссертацию защищает сегодня Тенгиз. Поэтому я должна быть особенно красивой. Хотела бы знать – расстроен ли Реваз? Наверное, расстроен. Но зачем ему тогда, чтобы я выглядела лучше всех? Кажется, не оправдаю его надежд – когда стараешься, ничего не получается. Как пить дать отправит домой.
Ция еще раз осмотрела себя в зеркале и вышла на улицу. Такси давно поджидало ее. Водитель дремал.
У института, где работал Реваз, Ция остановила машину. Через две минуты спустился Реваз.
– А ты больше меня волнуешься, раньше времени подъехала, – заметил он.
– Садись.
– Ну, здравствуй, – Реваз поцеловал ее в руку повыше локтя, как всегда, когда она выглядела особенно хорошо.
– Нравлюсь?
– Одобряю.
В институте взоры всех – от вахтера до академика с большой полированной головой – прикованы были к Ции.
Защита шла по шаблону. Защита любой диссертации, и блестящей и средней, проходила одинаково. Во всяком случае, Реваз и Ция не видели разницы. Реваз отлично знаком был с трудом Тенгиза и поэтому временами подремывал. А Ция, занятая собой, облизывала губы и даже исхитрилась неприметно для других взглянуть на себя в зеркальце.
– Интересная тема? – спросила она Реваза.
– Очень. Но беда в том…
– В чем?
– В том, что область исследования – нова, и чем больше углубляемся мы в нее, тем больше неясного, спорного…
– То есть?! Ты хочешь сказать, чем больше исследуете и изучаете, тем больше…
– Мне вспомнилась одна история. Не помню уж, где о ней читал, – зашептал Реваз. – Один ученый очень нервничал перед лекцией. Студенты спросили его о причине. Ученый нарисовал два круга, один большой, другой маленький, говоря: «Вот взгляните: малый круг – ваши знания, большой – мои. Окружность каждого соприкасается с областью незнания. Видите, насколько моя граница соприкосновения с незнанием больше вашей?»
– Умный был человек.
– Не издевайся, помолчи, на нас уже обращают внимание.
Последние слова председателя совета потонули в аплодисментах. Ученый совет единодушно присудил Тенгизу степень доктора.
– Похлопай, Ция!
– Знаешь же, не люблю.
– Похлопай!
– А если не похлопаю?
– Пойдут разговоры, Тенгиз обидится.
– Ничего, разрыва сердца не будет!
– Софокл тоже так думал.
– И что же?
– А то, что, когда поклонники окружили его толпой и захлопали, восхищаясь его гением, не выдержало сердце радости – разорвалось.
– И он умер?
– Непосильна порой радость признания.
– Так побережем Тенгиза!
Они медленно следовали за длинным рядом поздравлявших Тенгиза.
На банкете Ция по-прежнему была в центре внимания. Мужчины подступали к ней со всех сторон. Она мило разговаривала с каждым, обласкивая всех своим приятным голосом. Она прекрасно знала, что мужчинам нравится ее голос – мягкий, грудной, и, беседуя, придавала ему самые тонкие оттенки, так и лаская им всех и каждого. Она танцевала с профессорами, с доцентами и просто с научными работниками без степеней и званий. При удобном случае, они прижимали ее к себе. Дважды приглашал танцевать академик с полированной головой, который при своих обширных, феноменальных знаниях во время защиты слова не проронил.
Реваз спокойно, равнодушно беседовал с однокурсниками, но Ция была в поле его зрения, он не упустил ни одного ее жеста. Не дожидаясь окончания банкета – он всегда умел вовремя уйти, – взял Цию под руку и покинул застолье.
Водителю такси Ция назвала свой адрес и спросила Реваза:
– Довольна ли мной ваша светлость?
– Вполне, вполне, – милостиво сказал он, отметив про себя: «Но только нельзя, нельзя всегда быть такой красивой, каждый день – этого не вынести».
– Останешься у меня?
– …
– Поцелуй.
Ция включила ночник в углу комнаты, и все погрузилось в слабый голубой свет.
– Зажги все лампы, освети комнату поярче – поведаю тебе величайшую тайну… Хочешь?
– Очень, очень хочу.
– Ты немыслимо красива! – «До ужаса, – добавил он в душе, – и я боюсь этого».
– Повтори, пожалуйста, не расслышала.
– Ты ужасно красива.
– А я люблю тебя…
– Не надо слов. Сними платье и не забудь дать мне его с собой утром.
– Зачем?
– Затем, что ты чересчур прекрасна в нем, – и снова подумал: «И затем еще, что не может продолжаться так дольше».
– Шутишь?
– Нет.
Это «нет» прозвучало категорично, и Ция поняла – возражать бесполезно.
Реваз обошел выключатели. В комнату вступили темнота и тишина.
Ция взяла с письменного стола газету, завернула платье и, осторожно пройдя впотьмах к напольным часам, положила на них сверток. Огромные часы следили за вращением земли. Стрелки едва виднелись.
– Как летят мгновенья! – пробормотала Ция, ложась рядом с Ревазом.
– Что ты сказала?
* * *
Ило взял отпуск, но от путевки в дом отдыха, как всегда, предоставленной ему месткомом, отказался.
– Хочу быть с тобой, – сказал он Дарико.
– Поехал бы лучше отдохнуть.
– Отдохнем вместе. – И тихо пропел: – «Даро, Даро – краса мира», – что означало, последует подарок или приятное предложение.
Дарико навострила ушки.
– Одевайся, идем на концерт.
– На какой концерт? Куда?
– В Летнем саду филармонии.
Дарико просияла, скинула халатик и осталась в черной комбинации и шлепанцах. Движения у нее были размеренные, женственные. Она не спеша натягивала чулки на свои упругие, литые ноги, разглядывая их в зеркале платяного шкафа. Ило, оторопело раскрыв рот, следил за ней – такой ее он еще не видел. И казалось, что она хочет сказать ему что-то и не решается. Он закурил, глянул на часы.
– Давай поторапливайся!
– Сейчас, сейчас.
Женщина взяла из шкафа свое единственное платье, надела, оправила на себе.
– Нравлюсь?
– Что я, в первый раз тебя вижу в нем?!
Ило заметил – женщина обиделась, но промолчала, она никогда не выказывала своего недовольства.
– Скорей, опоздаем.
– Минутку, я сейчас. – Дарико слегка накрасила губы, облизнула их, придавая блеск, и подошла к Ило, удивленно глядевшему на нее.
– Я сузила платье, – тихо сказала она.
Ило разом бросились в глаза и выпиравшая грудь, и туго обтянутые бедра – ей было тесно в платье, словно не вмещалась, и, когда она шагнула, он зажмурился.
Даро жила в полуподвале, и пока Ило следом за Даро поднимался по семи ступеням, оценивающе разглядывал ее фигуру. «Сказываются на нас годы», – сожалея, отметил он про себя и покачал головой.
Когда они вошли в зал, какой-то облысевший тип нудно читал стихи. Появившиеся после него артисты, толстый и тощий, немного развеселили публику. Очень насмешили их еще двое, коротышка и каланча, особенно когда танцевали вальс.
Во время антракта они погуляли в саду. Какой-то мужчина средних лет оглядел Даро и что-то сказал своим приятелям. Те засмеялись. Ило вспыхнул, но сдержался. Он курил, стараясь ни на кого не глядеть, но невольно замечал устремленные на нее взгляды, а что они выражали, ему было яснее ясного. Сначала ему польстило это, взгляды мужчин убеждали, что рядом с ним настоящая женщина. Женщина эта, правда, пьет водку, ест селедку и чеснок, но этого же они не знали. А если б знали? А если она заметит, какое обращает на себя внимание?! Зря он привел ее сюда! Но ведь он и раньше ходил с ней, почему ее раньше не замечали? Узкое платье! Да, все из-за платья, обтянувшего высокую грудь и бедра.
Мысли эти наверняка лишили бы Ило самообладания, но спасительный звонок призвал их на второе отделение концерта. Ило припал к Даро так, что половина его сиденья осталась свободной. Жаркое тело женщины приятно возбуждало, и он все теснее приникал к ней. Даро сияющими глазами смотрела на сцену, но не видела и не слышала приставленного к роялю мужчину с «бабочкой». Ило обнял ее за плечи, Даро погладила его руку. Молодые ребята, сидевшие позади них и рядом, все свое внимание сосредоточили на них, но ни Ило, ни Даро не замечали этого. Они не сводили горящих глаз со сцены, хотя ничего, совершенно ничего не воспринимали из происходившего там.
– Давай уйдем!
– Потерпи, стыдно…
– Пошли.
Парни беззастенчиво захихикали им вслед.
«Смейтесь, смейтесь, да подумайте, кто из нас в выигрыше».
Всю дорогу молчали – ив троллейбусе, и на крутой улице к дому Даро. Им казалось, что они шли, а они, держась за руки, чуть не бежали по нескончаемому подъему. Наконец вошли во двор, одолели семь ступеней вниз. Сердца их стучали в такт друг другу. Нетерпеливо хлопнули за собой дверью…
– Погоди, Ило, я сейчас…
Ило не ответил, не сумел бы – язык не повиновался. Он прижимал к себе женщину, которую, казалось, только сейчас обрел.
– Погоди… Постой… Дай хоть платье сниму… Что с тобой, не пойму.
Исступленно целуя женщину, Ило подхватил ее на руки, и тут оба явственно услышали треск материи – платье лопнуло в самом узком месте. Споткнувшись обо что-то, задевая вещи, он добрался наконец до постели.
Они лежали тихо. Лишь тиканье ходиков на стене да шаги запоздалых прохожих нарушали их покой.
Потом Ило встал, и они выпили по стопке водки.
– Завтра куплю тебе платье.
– И попрошу начальника цеха отозвать меня из отпуска.
– Зачем?! Отдохни хоть немного.
– Какой у тебя размер?
– Пятидесятый.
– Сколько может стоить?
– Рублей сорок – пятьдесят.
Ило призадумался.
– Послезавтра зайду к начальнику цеха.
– Не надо, прошу, я сама…
– Не глупи…
Даро сняла чулки, Ило ничком повалился на постель.
– Даро-джан, глянь, который час?..
Даро всмотрелась в настенные часы, еле различила стрелки, ее сердце и маятник ходиков отсчитывали удары. Даро знала: «ходики» будут тикать долго, очень долго. А сколько еще ударов отстучит ее сердце? А часы все отбивали свое «тик-так, тик-так, тик-так». Ей вспомнился весь этот день, и глаза ее засветились.
– Как летят мгновенья, – прошептала она, ложась рядом с Ило.
– Что ты сказала?
