Текст книги "Гномики в табачном дыму"

Автор книги: Тамаз Годердзишвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

2

– Меня звать Зоей, но домашние предпочитают Зейтун-ханум.

– Можно и я буду называть Зейтун?

– Хорошо, зови Зейтун или Зейтун-ханум.

– Жарко, Зейтун!

– Проходи в эту комнату, здесь прохладно, сюда не проникает солнце.

– Очень жарко.

– Сними ботинки. Видишь, какой чистый пол, до блеска натерла.

– Ты и сама чистая, Зейтун.

– Нравлюсь тебе?

– Очень!

– Скажи еще, скажи, чем тебе нравлюсь?

– Я не умею говорить.

– Что же ты умеешь? Сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

– Да ты еще ребенок, азиз-джан.

– А тебе сколько?

– Я вдвое старше, нет, в десять, в тысячу раз старше. Я старая.

– Ты хорошая!

– А что тебе нравится во мне? Глаза?

– Да, Зейтун.

– Красивые у меня глаза?

– Очень!

– В них мерцает пламя?

– Да.

– Как пламя свечей, да? В моих глазах горят свечи!

– Какого цвета у тебя глаза?

– Цвета меда, разве не видишь? Придвинься поближе. И взгляд у меня сладостный, как мед.

– У тебя чудесные глаза.

– А черные глаза тебе нравятся?

– Нет.

– Голубые?

– …

– У меня красивые волосы?

– Твои волосы переливаются, Зейтун.

– Ты видел черный камень, лежащий у восточной стены Каабы?

– Нет.

– Мои волосы блестят, как тот камень.

– Кажется, будто светятся…

– Это потому, что я распустила их и они ниспадают на шею и белую грудь.

– У тебя мягкие волосы, Зейтун.

– Я тебе нравлюсь?

– Очень!

– Присядь, ковер мягкий. Я сама его ткала.

На полу и на стенах великолепные ковры. Весь дом Зои походил на чудесный музей ковров. Все женщины в их роду, и бабушка, и мать Зои, ткали ковры.

– И эти красивые розы на них сама выткала?

– Да. Нравятся?

– Очень.

– Мои губы краснее или розы?

– Твои губы, Зейтун…

– Иди ко мне ближе, поцелуй…

…Я полз по горячему песку. Все тело горело. Солнце было огромное, раскаленное. Я испытывал безмерное наслаждение. Внезапно я упал в волны и долго-долго погружался в воду. Я задыхался. Холодная вода обожгла кожу, затмила сознание, и я потонул…

– Любишь меня?

– Да, Зоя, но давай помолчим немного.

На таких пушистых коврах, наверно, шахи блаженствуют, и то в сказках. Ковер-самолет был, наверно, таким мягким. Не каждый способен выткать волшебный ковер. Что за тайной владеет ковровщица? Кто ее обучил? Когда?

Я лежал на ковре и парил. И улыбался, вспоминая, как боялся войти в этот дом. Но ощущал и горечь – понял, что разом повзрослел за один этот знойный день, почти состарился, навсегда утратил беззаботность. Но я чувствовал – и иначе больше не мог. Так отчего же боялся войти в этот дом?

Зейтун взяла меня за руку и почти насильно завела к себе, говоря: «Заходи, азиз-джан, ты здесь многому научишься, многое увидишь».

Зоя босой ногой толкнула дверь – руки у нее были заняты большой миской с пловом. Она подала еще сласти, варенье. Потом внесла и самовар. На самоваре стоял чайник для заварки, испускавший дивный аромат.

– Грузинский чай, высшего сорта. Очень вкусный.

С первой минуты меня не покидало здесь ощущение чего-то приятного. Словно кто-то ласкал меня, я почти осязал мягкое касание. Едва Зоя заговорила, я понял, что это ее голос, нежный, певучий, доставлял мне наслаждение. И я затаив дыхание отдавался блаженному ощущению. Зоя поставила передо мной плов, посыпав его изюмом.

– Пей чай, азиз-джан, а потом поедим плов.

– Я сначала поем.

– Как пожелаешь.

– Что ты сказала? – переспросил я, лишь бы еще раз услышать ее голос.

– Очень вкусный получился плов, и чай очень вкусный. Сегодня вообще все очень вкусно.

– Говори, дорогая, говори!

– Тебя не поймешь: то – молчи, то – говори. Устал?

– У тебя сладостный голос, сладостный, как твои глаза.

– Тебе нравится мой голос?

– Говори, прошу тебя, говори, и я исполню все, что пожелаешь.

– Хочешь, расскажу тебе сказку? Ханум много сказок знает, хочешь?

– Хочу.

– Сначала ешь плов. Я тоже проголодалась.

Я смотрел, как она тремя пальцами жадно загребала плов с моей тарелки, словно целую неделю голодала. Масло стекало по губам, она ловко слизывала его и продолжала есть. Я смотрел и дивился удовольствию, с каким смотрел на голодную женщину!

Потом мы пили горячий чай. Пиала обжигала руки Я дул на ароматный чай и отхлебывал маленькими глотками. Утирая пот, я попросил еще, потом еще Зоя, довольная, лукаво улыбалась напоминая игривого котенка мягкого и гибкого.

– Ты сказал исполню все что пожелаешь.

– Сказал, но ты не забыла, с каким условием?

– Нет, конечно… Прошу, не забывай меня, напиши мне хоть одно письмо, а то буду думать, что у нас все произошло без любви.

– Напишу, много писем пришлю.

Потом Зоя рассказала мне сказку.

– Говори, говори, не умолкай!

Я лежал на ковре. Голова моя покоилась на ее коленях и я слушал сказку про Али-Бабу и сорок разбойников. Зоя рассказывала, нет, напевала мне сказку, окутывая ласковыми звуками.

Разве позабыть мне тебя, Зоя, Зейтун, Зейтун-ханум, азиз-джан?!

На второй день я уезжал. Мне не терпелось рассказать друзьям об этом удивительном происшествии в моей жизни.

Зоя не пришла провожать меня на вокзал.

Успела позабыть, наверное.

3

Сейчас, когда я совсем одинок и остро ощущаю, как ты далека, открою тебе сердце. Я тоскую, очень тоскую по тебе! Когда-то давно я любил девушку. Это была моя первая любовь. Мы не умели выражать свое чувство. Мы тогда много чего не умели и не знали и, вероятно, оттого были счастливы. В первый раз я поцеловал ее в щеку – украдкой. Она смущенно закрыла лицо руками. Тогда я начал целовать ее руки. И девушка заплакала. И сам я тоже заплакал.

Мы сильно привязались друг к другу.

Однажды я заболел и слег. Обычно робкая, девушка смело пришла к нам и села у моего изголовья. Мать улыбнулась и оставила нас одних. Девушка сказала мне:

– Ты мой мальчик, мой хороший мальчик! Ты не должен оставлять свою девочку одну, ты всегда должен быть здоров!

Она погладила меня по голове и поцеловала в лоб. И произошло невероятное – я тут же поправился без всяких лекарств и на следующий день снова целовал волшебные руки моей любимой.

Она ухаживала за мной нежно, как ухаживают за младшим братом, ласково приникала ко мне. И, разумеется, была мне дороже всех на свете. Я любил ее, очень любил. У нее были прекрасные руки с теплыми, нежными пальцами. Они умели найти на моей груди места, неведомые даже матери. Они умели наполнить меня удивительным теплом, но я предпочитал, чтобы она гладила меня по голове и шептала, как могла шептать только она: «Мой хороший мальчик… Мой славный мальчик».

Первая любовь остается в тебе навсегда. Отдаваясь ей, ты не способен трезво мыслить, взвешивать, оценивать… Много ли надо, чтобы в девятнадцать лет потерять голову и лишиться покоя! Но беда в другом. С годами как будто умнеешь, набираешься опыта, и все равно каждое новое увлечение измеряешь первой любовью и остаешься неудовлетворенным; не миришься с тем, что новое чувство не достигает ее высот. Блеклым, бесцветным представляется каждое новое чувство. Поэтому и не забывается первая любовь.

Поразительно самоуверенна и самодовольна первая любовь. На всем белом свете нет для тебя никого другого. Друзья ругают – ты радуешься; брат сердится – ты обнимаешь его; отец подтрунивает над твоей рассеянностью – ты только улыбаешься в ответ; мать упрекает за невнимательность (что может быть обидней для матери) – ты целуешь ее и душишь в объятиях… И на всем свете нет больше ничего и никого. Никого, никого!

Наверное, поэтому не забывается первая любовь! Паришь в голубых небесах, ходишь не касаясь земли, и кажется – все тебе простительно.

Потом я остался вдруг один. И все вокруг опустело, обступила тишина, и страх охватил душу.

Как ожесточается обманутое сердце! Как черствеет оно и озлобляется! Мечешься, не находишь себе места, бродишь по пустынным улицам, пусто в городе, пусто во всем мире! Встречаются какие-то существа, которых ты называл раньше людьми. Ни у кого из них нет сердца, нет глаз; и в целом мире нет никого, кто бы протянул руку помощи, согрел тебя, потому что нет у них тепла. Ты не голодаешь, не замерзаешь, но все кончено, спасения нет, а всех друзей, что были тебе дороже жизни, всех советчиков считаешь если не сумасшедшими, то врагами. Вся безмерность недавнего счастья выливается в безмерность одиночества…

А потом? Проходит время. Ты этого не замечаешь. Но время идет и несет с собой что-то. Внимательно приглядись и увидишь: это «что-то» – надежда. Ты крепнешь духом. Время идет, и ты снова встречаешь людей, у которых есть и сердце, и глаза, и душевное тепло.

А дальше? Дальше – не знаю. Но с тех пор я жду. Так много прошло времени. Но я жду, жду тебя – удивительный цветок нежности. Я тоскую, очень тоскую по тебе. Верю – ты придешь. Во мне накопилось столько ласки, я был так скуп и сдержан в своем одиночестве, так берег для тебя душу, что, признаться, уже боюсь твоего появления. Знаю – не прощу, что так надолго был покинут тобой.

4

Эника стояла, протянув руки с хлебом к солнцу, словно кормила его. Ветер трепал ее русые волосы, закидывал тяжелые пряди на глаза, мешая видеть. Но руки Эники оставались протянутыми к солнцу. Откуда-то слетела белая-белая чайка, склюнула хлеб и исчезла. Эника рассмеялась. Белая прозрачная косынка сползла с ее плеч и плавно опустилась на воду. Кто-то вскрикнул, и Эника открыла глаза, но тут же снова закрыла их. Неожиданно появилась еще одна сверкающая белизной чайка и склюнула кусочек хлеба. Волны за кормой парохода завертели косынку, скрыли ее в бурлящей пене. Прилетели еще две чайки и разом вырвали хлеб из рук девушки. Изумленная Эника открыла глаза. На ресницах ее блестели слезы. За пароходом неслась стая чаек.

– Чего ты плачешь?

– От радости. Чайки привыкли ко мне, не боятся близко подлетать; видел, как они клевали хлеб из моих рук?

– Я не спускал с тебя глаз.

– А других боятся, не веришь – проверь.

Эника достала из кармана хлеб и дала мне. Я протянул хлеб к солнцу. Немного погодя прилетела чайка, но приблизиться не решилась. Я ждал затаив дыхание, боялся ее спугнуть. Чайка подлетела совсем близко, а клюнуть не осмелилась. Тогда я подбросил кусочек хлеба. Чайка испуганно шарахнулась, но, заметив хлеб, стремительно подхватила его на лету. Я подбросил еще кусочек. Чайка стала доверчивой. Это стало нашим любимым занятием.

Кормя чаек, Эника плакала, плакала от избытка радости; не умела иначе выразить свой восторг.

– Эника, глупенькая, ну что ты плачешь?

– От радости, Гурам! Просто рада, очень, очень рада.

– Кто же от радости плачет?!

– Не знаю… – Пожимая плечами и улыбаясь, Эника щурила глаза. В эту минуту она казалась такой беспомощной, маленькой, чистой и красивой, что хотелось кричать, крушить, ломать все вокруг, потопить пароход или просто заплакать самому.

За моим столом сидели трое мужчин: Директор, Маэстро и Генерал. Двадцать два дня мы провели вместе, но я ни разу не услышал их имен.

Директор был приземистый, с брюшком, волосатый – даже пальцы заросли волосами. Он ходил в рубашке морковного цвета с короткими рукавами, в белых широких брюках и белых парусиновых туфлях. От солнечных лучей его защищала широкополая соломенная шляпа. «Хватит с меня солнца и дома!» – говорил он. Директор был из Красноводска.

Маэстро напоминал рыжего питекантропа. Челюсть не в меру выдвинута вперед, вместо верхней губы – тонкая розовая линия. Дюжий, с могучими плечами. Внушительной длины мощные руки заканчивались здоровенными кистями. Маэстро был облачен в белую нейлоновую сорочку и довольно-таки узкие брюки из синтетической ткани. Ходил в шлепанцах.

Генерал был среднего роста, смуглый, с синими глазами, с длинными белыми пальцами. Очень следил за своей внешностью, переодевался в день раза три. Никогда не появлялся небритым. Говорили, что Генерал, Маэстро и Директор с самого начала поездки оказались в одной трехместной каюте и так сдружились, что друг без друга обходиться не могут.

Это действительно было так.

– Думаешь, легко работать истопником? – сказал мне однажды Директор ни с того ни с сего.

Мы стояли на палубе, глядя на медленно текущую воду.

– Видишь, какие дела: зима в этом году выдалась суровая, а тут один мой коллега, старик, концы вдруг отдал. А топить еще целый месяц надо. Бедняга, царство ему небесное, любил выпить, может, водочка и сократила ему жизнь. Второй истопник поскользнулся и расшибся, вдобавок на операцию положили, аппендицит оказался. Ну и пришлось мне работать за троих. Волчком вертелся, на части разрывался, весь день черный от угля. Зато душа радуется, когда видишь довольных жильцов, знаешь, что это ты разрумянил им лица, своими мышцами согрел их. Самому тепло становится. Видишь, какие дела?

– Ты что – истопник? – Я не мог поверить в «разноликость» Директора.

– Случается, и мы нарушаем правила. Бывает, как не бывает. Видишь, какие дела? Ребята заходят ко мне в подвал, особенно двое, водку приносят. А там четыре огромных котла, топка пылает, антрацит трещит. Ребята шутят. Выпьешь стакан, и слышишь – вроде бы мурлычут котлы. Пропустишь второй – они уже поют… Ха, ха… Видишь, какие дела? А как пропустишь третий, уже не слышишь, как поют котлы, потому что сам горланишь. Тут напарник подоспеет и айда домой, идешь к своей старухе.. Ты вот скажи – это твоя девушка?

– Нет, это Эника!

– Звать ее так?

– Да.

– Славная девочка! Да видишь, какие дела… В конце месяца позвали меня в три места – деньги дают. Не беру. Отшучиваюсь: не может один человек трех истопников заменить! Не отстали. Взял я и послал одну часть вдове старика, другую часть тому бедолаге – в больницу, а третью своей старухе отнес. Скоро и зиме конец пришел. Вызвали меня в местком и преподнесли туристическую путевку – поездка по Волго-Дону. Наградили, братец. Доброе дело не пропадает. Видишь, какие дела?

– Почему же тебя Директором зовут?

– Почем я знаю! Маэстро заладил: человеку твоей комплекции положено быть директором.

– А сам он где работает?

Директор на миг задумался.

– На рыболовном сейнере. На Севере, три ордена имеет! Большой человек!

– А Генерал?

Директор опять задумался.

– На саксофоне и кларнете играет в джазе. Говорит, что и на трембите умеет. Не знаю, может, и правда умеет. Не проверишь ведь, где тут трембиту достанешь! Он сейчас внизу, в машинном отделении, занимается, капитан разрешил. В день по пять-шесть часов упражняется. Виртуоз!

Я был ошеломлен. Никогда не видел в руках у Генерала ни саксофона, ни кларнета.

– Генералом ты его окрестил?

– Нет, Маэстро.

– А кто крестный Маэстро?

– Генерал. Видишь, какие дела, – рассмеялся Директор.

По палубе прошла Эника и скрылась в музыкальном салоне. Директор перестал смеяться и сказал:

– Если ты друг мне, если ты меня уважаешь, уважаешь мою седину, одним словом, если ты мужчина, не обижай эту девочку! – и ушел.

Я оторопел. Неужели у меня на лице написано, что Эника нравится мне? Вряд ли тогда это укрылось от ее проницательных глаз. В таком случае противник знает, откуда ждать атаки, и примет соответствующие меры к защите. Меры будут, конечно, верными, и внезапное нападение не вызовет растерянности и паники! Что ж, это меня устраивает.

Пароход подходил к берегу. Эника вышла на палубу, перегнулась рядом со мной через борт и сказала между прочим:

– Приближаемся к Плесу. Здесь писал Левитан.

Вскоре на палубе появился Директор с рыболовными снастями и маленьким закопченным котелком в руке.

– К Плесу подходим? – спросил он и усмехнулся. – Если не ошибаюсь, Левитан здесь писал свои пейзажи.

Генерал, у которого что-то подозрительно топорщилось за пазухой, завидев Плес, вскричал:

– Смотрите, смотрите, какие знакомые места… Это, кажется…

– Вы узнаете эти места по картинам Левитана, – подсказал расфранченный Маэстро. Он держал в руках какой-то сверток.

– Вот так запасаются туристы сведениями перед путешествием, – смеялся Генерал. – В основном из энциклопедий.

Все рассмеялись, потом Директор сказал:

– Давайте не терять в лесу друг друга, мне очень нравится наша пятерка.

– Не пятерка, а Эника в сопровождении мужского квартета! – поправил его Маэстро.

Эника смущенно опустила голову.

Пароход дал еще два гудка и причалил к берегу. Туристы направились к лесу. Директор выбрал место для костра и распорядился:

– Разведите огонь, вскипятите воду. Гурам, как самый младший, принесет воды из колодца! – Потом повернулся к Энике: – Пойдем со мной.

Эника молча взглянула на меня, схватила удочку, и они ушли.

Маэстро и Генерал срезали две толстые рогули, воткнули в землю и развели костер. Я принес воду, и мы повесили котелок на специальном крючке над огнем.

Не знаю, много ли прошло времени, но я уже скучал по Энике, по ее ясному лицу, ее доверчивым лучистым глазам, и минута казалась мне веком.

– Опаздывает старик, – подлил масла в огонь Генерал и улыбнулся.

– Как можно брать на рыбалку девушку! – добавил Маэстро. – На охоте, на рыбалке и в картежной игре женщина всегда приносит неудачу.

– Эника – неудачу?! – возмутился я.

Они переглянулись и весело расхохотались.

Наконец Директор и Эника вернулись. Эника была оживлена и очень довольна. Пока Директор рассказывал всякие небылицы о рыбалке, Генерал выпотрошил рыбу, промыл и передал Маэстро. Маэстро принялся варить уху. Когда уха поспела, Генерал достал из-за пазухи две поллитровки. Маэстро развернул сверток, и пиршество началось. Уха вышла на славу, хотя после стакана водки человеку все кажется вкусным. Нет, уха все же была замечательной. Молодец, Маэстро! Водка быстро подействовала на нас, расслабила нам колени, согрела грудь.

– Давайте споем!

– «Подмосковные вечера» – завтра в Москве будем!

– Композитор Соловьев-Седой, «Подмосковные вечера». Исполняют Эника и мужской вокальный квартет в составе Директора, Генерала, Маэстро и… – Маэстро на миг задумался, – и кацо.

Мы много смеялись, хотя в другой раз я никому не спустил бы этого. Потом мы пели. Расхваливали друг друга, обнимались и целовались. Когда выпили за здоровье Директора, Маэстро сказал:

– Необыкновенный человек Директор! Мы с Генералом отравились на одной свадьбе и слегли. Так, представляете, он за нас троих работал.

– Хватит, ребята, нашли что вспоминать.

– Мы еще не перешли на газовое отопление, – объяснял мне Маэстро, – дедовским способом топим, углем.

– Видишь, какие дела!

– Ясно – все вы трое истопники!

– Главное то, что никто не остался внакладе, – продолжал Маэстро.

– Славные люди, да! – У Эники сияли глаза.

– Ах ты, обманщик этакий! – сказал я Директору, осмелев.

– Извини, опьянели, не соображают, что говорят! Видишь, какие дела!

Трижды прозвучал гудок парохода.

Мы стали собираться. Оставшейся водой Маэстро загасил костер. Эника убрала мусор. Директор вскинул на плечо свои снасти. Мы с Генералом шли впереди, распевая: «Джу джу, джу-джаларим». Темнело.

– А теперь – спать Завтра Москва, рано вставать, – напомнил нам Директор.

– Долой обман! Видишь, какие дела! – пошутил я, обращаясь к Директору.

Директор улыбнулся, ухватил меня за ухо своими узловатыми пальцами (не скрою, было больно) и повторил:

– Пошли спать.

Пароход отчалил от берега.

– Эника!

– Почему ты не спишь, Гурам? – Эника вышла из каюты.

– Посмотри, какая луна! Я не могу спать, когда такая яркая луна.

В реке лежала большая оранжевая луна.

– И правда, какая она красивая!

– Подплывем поближе, перегнусь через борт и достану ее из воды, хочешь?

– Хочу, очень хочу!

– Моя Эника, моя Эника, моя Эника!

– Ты пьян?

– Моя Эника, моя Эника, моя Эника!

Я хотел обнять весь мир, прижать к груди Волгу, погладить кудри чудесного леса, темневшего по берегам, хотел приколоть к платью Эники все звезды с неба, а потом поцеловать глаза моей Эники, ее волосы и снова глаза. И я уже намерился исполнить это, но Эника возмутилась, глаза ее метнули искры, и она закатила мне пощечину. Левый глаз мой наполнился слезой, но другим я ухитрился разглядеть, какой неприступный вид был у Эники, как величественно удалялась она и как сверкали на ее платье звезды, сорванные мною с неба. На палубе никого не было. В руке у меня осталась белая прозрачная косынка, а на щеке – пять маленьких красных пальцев.

Сердце у меня билось совсем как тогда, когда русоволосая девушка несправедливо бросила меня…

В десять часов утра пароход прибыл в Москву на Северный речной вокзал в Химках. Туристы принарядились. Эника направилась к автобусу, не удостоив меня взглядом. Я разозлился. Моя дерзость не заслуживала столь сурового наказания. И я решил отомстить ей.

Почему человеку приходят в голову мысли, идущие вразрез его желаниям! Я не сел в экскурсионный автобус, где мое место было рядом с Эникой, а направился к метро.

Из метро я вышел на площади Революции. Куда я, собственно, иду? Выстроившиеся в ряд телефоны-автоматы напомнили, что в Москве у меня немало знакомых и друзей. Перелистал записную книжку: встречусь-ка с одной из них – позлю Энику.

Зачем, я не знал; я просто считал, был убежден, что так нужно.

С трудом я разыскал дом, на четвертом этаже которого в четырнадцатой квартире жила Ирина. Вокруг все снесли – район перестраивался. Прежде чем нажать кнопку звонка, я немного подождал, приложил ухо к двери. Неужели никого нет дома?! Хотел уйти, но на всякий случай постучался.

– Кто там?

– Я.

– Кто именно?

Я что-то пробормотал. Ирина открыла дверь, большие синие глаза ее распахнулись, лицо просияло.

– Ой! Так ведь удар может хватить от неожиданности! – воскликнула она и попятилась. Губы у нее дрожали.

Я тихо прикрыл за собой дверь.

– Гурам! Как я рада! Значит, не забыл меня!

«– Знаешь, Гурам, ты единственный, кому я действительно нравлюсь. Я вижу и чувствую это. Потому и радуюсь твоим редким приездам. Представляешь, со дня нашей последней встречи прошел год и три месяца. В течение этих пятнадцати месяцев я была одна и ждала. Не думай, что именно тебя. Пойми меня. На улице, на вечере где-нибудь ребята глаз не сводят с меня, любуются моей красотой и – все. Иногда перехвачу на себе взгляд, думаю: этот наверняка пойдет за мной и при первом удобном случае заговорит. Я уже придумываю, что ответить… Но… Но он проходит мимо.

– Видишь ли, у некоторых женщин бывает такой неприступный вид, что самый дерзкий и смелый не решается заговорить.

– Это относится ко мне?

– У тебя холодный, высокомерный взгляд. И еще – ты слишком красивая.

– Я устала, постарела. Но все же хочу помнить, что мне всего двадцать один. Прошу тебя, очень прошу, напомни мне об этом…»

Такого диалога между нами не было, но если я когда-нибудь напишу об Ирине, диалог будет именно таким. Не знаю, о чем думает Ирина, и не знаю, насколько она откровенна со мной, но я почему-то думаю так.

Не надо бояться правды. Иногда бывает такое чувство, словно стоишь совершенно голый перед бесчисленными судьями и всем видны твои недостатки. Мужество именно в том и состоит, чтобы не бояться своей открытости, обнаженности. Вот почему надо иметь чистую совесть! Тогда нечего будет страшиться.

Не знаю, почему мне приходят подобные мысли, когда я смотрю в печальные синие глаза Ирины. Конечно, я и раньше понимал все это, но лишь сегодня, сейчас осознал по-настоящему. И поразительно, что именно Ирина, необыкновенная, синеглазая Ирина, одним вопросом прояснила мне это.

– Гурам, скажи честно, я тебе нравлюсь? Если нет, не отвечай, так будет лучше.

На этот раз я не задумываясь сказал, что она мне очень нравится…

В Москве я провел три дня. У Ирины были каникулы, и мы целые дни бродили по городу. Были в зоопарке, на ВДНХ, в Пушкинском музее, ходили в кино, в театр. Но нам не хватало чего-то, что было у нас пятнадцать месяцев назад. И в последний вечер я понял – чего.

Я понял, что веду себя по-свински и что я один виноват и перед Ириной, и перед Эникой, а прежде всего перед своей совестью.

– Что с тобой? – недоуменно спросила Ирина.

Сейчас мне надо получить по заслугам! Главное сейчас – получить по заслугам!

– Ты задумывалась хотя бы раз, кого ласкаешь? – спросил я.

– Что с тобой? – еще больше удивилась Ирина.

– Ты ласкаешь грязную свинью! Я – свинья!

Ирина все поняла. Разом сникла, потом провела рукой по моим волосам и сказала:

– Иди ко мне…

Я вскочил как ужаленный и бросился к двери. Дверь оказалась запертой.

– Отопри дверь! Скорей, скорей!

Ирина растерялась и не могла открыть дверь.

– Никогда больше не приду к тебе! Если можешь, прости!

– Успокойся, Гурам.

– Если можешь, прости, дорогая, прости…

– Псих!

Стремглав летел я вниз по лестнице.

Химкинский речной вокзал был пуст. Собравшись с мыслями, я перелистал путеводитель туриста. Потом отправился на Курский вокзал. Завтра в три часа дня наш пароход на пять часов остановится в Горьком. Может, успею нагнать их поездом.

Когда пароход показался у речного вокзала в Горьком, я побежал на набережную и стал кричать, размахивая руками:

– Эге-ге-гей!

Отрывистые гудки парохода заглушили мой крик. Пароход приближался очень медленно.

Я уже различал Энику, которую в чем-то горячо убеждали Директор, Маэстро и Генерал. У меня перехватило дыхание от нетерпения. Как медленно двигался пароход к причалу!

– Эгей-эй-эй-эй! Эгей-эй-эй!

Вдруг я увидел, как Эника протянула руку в мою сторону и исчезла с палубы. Директор, Маэстро и Генерал повернули головы, увидели меня и заорали:

– Из-мен-ник! Из-мен-ник!

Пароход был уже близко. Меня узнали и остальные. Сначала директор турбазы (от него мне влетит, конечно, за самовольную отлучку) и завбиблиотекой присоединились к хору моих друзей, потом их примеру последовали другие… Пароход подплывал, неся мне заслуженный упрек:

– Изменник! Из-мен-ник!

Когда я попал в объятия Директора, он чуть не задушил меня.

– Где ты пропал, кацо, девочка слезами исходит!

Маэстро и Генерал качали головами, а глаза у них блестели от радости.

Крикнув: «Братцы, простите!» – я помчался на пароход, потому что туристы уже садились в экскурсионную машину.

Энику я нигде не нашел, не пришла она и на ужин. Я посмотрел на соседний стол. Трио истопников мирно ужинало.

– Где она?

Директор пожал плечами.

– И ты не знаешь?

Маэстро покачал головой.

– И ты не видел?

– Кого? – спокойно спросил Генерал.

– Кого – да Энику!

– Музей Максима Горького мы осматривали вместе. Больше я ее не видел.

Неужели отстала? Почему? Почему? Одна-одинешенька в чужом городе?! Нет, вряд ли решилась бы. Хотя оскорбленная гордость может на все толкнуть.

– Где моя Эника, где?! – закричал я.

В ресторане наступила тишина.

Директор не выдержал – поднял палец вверх, в направлении капитанского мостика.

Эника подбежала ко мне и сердито забарабанила маленькими кулаками по моей груди, осыпая упреками. Наконец удары стали слабее, и она прижалась к моему сердцу кудрявой головкой.

«Э-ни-ка! Люб-лю! Люб-лю!» – отстукивало мое сердце.

– Бессовестный! – сказала Эника.

Я поднял ее голову. Никогда в жизни не видел таких крупных слез, какие висели на ее ресницах.

Не знаю, сколько времени мы еще будем вместе – Эника, Директор, Маэстро, Генерал и я. Может, до последнего дня путешествия, может, до последних дней нашей жизни. Я не забуду твоих слез, твоей чистоты, твоей теплоты, дорогой мой человек!

Не помню, сколько времени я стоял на палубе, а когда пришел в себя, увидел, что Эника спокойно спит, припав к моей груди. Я подхватил на руки мою светловолосую святыню. Эника открыла глаза.

– Пойду посплю. Четыре дня не смыкала глаз.

– Сладкого тебе сна, девочка! Спокойной ночи.

Проходя мимо каюты друзей, я не вытерпел и осторожно постучал.

– Спят истопники?

Дверь тут же распахнулась.

Никто из них не спал.

– Как дела? – в один голос спросили они.

– Не будет ли у вас чего-нибудь, – я щелкнул пальцем по горлу, – крепкого, мужского, беленького?

– Выпьем! – расшумелся Генерал.

– Вот здесь у нас есть все… – Директор открыл маленький шкафчик.

Маэстро разлил водку по стаканам.

– Так! За что пьем?

– За чайку! За истопников! За белоснежную чайку!

Все чокнулись со мной и выпили.