Текст книги "Гномики в табачном дыму"
Автор книги: Тамаз Годердзишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Я почистил одежду, умылся и отправился на работу.
1968
ГНОМИКИ В ТАБАЧНОМ ДЫМУ
«В снегопад на землю слетают невидимые добрые гномики под белыми зонтиками. Зонтики самых разных цветов. Да, не удивляйтесь, и белый цвет бывает самым разным. Гномики не спеша, осторожно летят вниз. Одни опускаются на крыши, деревья и землю, а другие, те, что посмелее, вспархивают на бегущие машины и идущих по улицам людей. А потом, побросав свои зонтики, устремляются к каминам. Зимой в каждом доме пылает камин. Камин – это тепло, покой. Добрые гномики любят, когда царит покой. В благодарность за приют они приносят хозяевам счастье. А во дворах и на улицах остается белый пушистый снег…»
Звонит телефон.
Неохота покидать милых гномиков, но взять трубку, кроме меня, некому – я один в квартире.
А телефон звонит и звонит.
– Слушаю.
Молчание.
– Слушаю вас…
Молчание.
Нашли время разыгрывать!
– Не клади трубку! – приказывает знакомый голос.
– Здравствуй, моя девочка!
– Привет! Что ты делаешь?
– Ничего… – лгу я, потому что девушка мне очень нравится. Да и не поверит все равно, если даже признаюсь, чем занят в этот знойный полдень.
– Хочешь меня видеть?
– Ты прекрасно знаешь – всегда хочу тебя видеть.
– Тогда приезжай, жду тебя.
– Где ты?
– Сабуртало, квартал номер двадцать, пятый корпус, первый подъезд, восьмой этаж. Запомнил или повторить?
– К кому?
– Квартира сто шестая. Давай скорее, жду.
– Хорошо, еду.
Я надеваю свежую сорочку, отутюженные брюки, до блеска начищенные ботинки.
До свидания, гномики, не скучайте, скоро вернусь…
На улице знойно, пустынно. Накаленные такси выстроились в ожидании пассажиров. Водители томятся в тени, провожая взглядами случайных прохожих.
– Куда? – спрашивает таксист, садясь в машину.
– Сабуртало, двадцатый квартал, пятый корпус, первый подъезд, восьмой этаж, сто шестая квартира.
– Прямо на восьмой этаж везти? – иронизирует он.
– Ладно, пошутил.
– Ну и жарища…
Звонившую мне девушку звать Лианой. У нее красивые черные глаза. И ничего больше. Но глаза очень красивые. Немного припухшие снизу. Кто другой, возможно, задумался бы, не больна ли она, в порядке ли у нее почки, но мне нравится Лиана, и припухшие нижние веки делают ее какой-то особенной.
С Лианой познакомился совсем недавно.
Сначала я говорю себе: эта девушка мне очень нравится, очень, очень нравится. Потом: я, кажется, очень люблю ее, очень, очень люблю!
И вот следствие – по первому зову бросил все и мчусь к ней в эдакую жару.
Доехал. Расплатился с таксистом. Вошел в подъезд. Сердце стучит гулко-гулко. Волнуюсь. Лифт не работает. Отлично – пока доберусь до восьмого этажа, возьму себя в руки. А чего я, собственно, волнуюсь! Все идет как надо. Что, если она одна? Как быть тогда? Тем лучше, если одна. Хорошо, но как ты все же поведешь себя? Боишься? Поглажу ее по волосам, как маленькую. Этот вариант – мой запасной вариант, я всегда выставляю его, когда надо принять решение. Поглажу по волосам, а дальше? Дальше как? Вот и восьмой этаж. Сердце снова затрепыхалось. Звонка в сто шестой квартире нет. Я глубоко вдыхаю воздух, расслабляюсь, еще раз вдыхаю и громко стучу.
Двери отворяет Лиана.
Неужели она одна?
– Проходи, что ты стоишь!
Лиана проводит меня в комнату.
В гостиной две девушки. Волнение сразу проходит. Одна из девушек хозяйка квартиры, я познакомился с ней тогда же, когда и с Лианой.
Я, тридцатипятилетний шах, оказываюсь среди трех хорошеньких девушек!
Юная хозяйка расплывается в милой улыбке. Она веселая, дурашливая. Вторая девушка студентка нашего института, первокурсница, только-только перебралась на второй.
Поздоровавшись, я пристраиваюсь на низеньком стульчике возле кресла, – с детства люблю низкое сиденье.
При моем появлении первокурсница и Лиана стали прятать какие-то исписанные листы.
– Не прячьте! Что тут особенного! – зашумела хозяйка. – Знаете, чем мы занимались?
– Нет, не знаю, – отвечает шах, навострив угли.
– Молчи! – капризно топает ногой Лиана. – Не смей говорить, слышишь! Не показывай!
– Подумаешь! Хочу – и покажу!
– Ладно, мою не показывай, – смеется Лиана, передумав.
– Не хотите – не говорите и не показывайте, мне нисколько не интересно, – уверяю я, но мне почему-то страшно интересно, что написано на листках. Я успел заметить длинный список.
– Мы произвели учет нашим прекрасным поклонникам! – поясняет юная хозяйка.
Учет поклонникам?! Этого я действительно не ждал.
– Первая отметка – за внешность, а это – за душу, то есть за нравственность… – Она умолкает.
– А другие оценки за что?
Страницы испещрены единицами, двойками, тройками, мелькают редкие четверки и пятерки.
– О, это секрет!
– А иксы и игреки что означают?
– Молодых людей, имена которых я позабыла.
Куда я попал? Может, фантазия моя разыгралась? Что со мной? Что с ними?
– Ничего серьезного! Развлекаемся, что тут дурного? – хохочет Лиана. – Это мужчины, которые нравятся нам или которым нравимся мы.
– Вот мой список, – показывает первокурсница.
– Двадцать человек набрала?! – В голосе хозяйки зависть и удивление.
– Да?! А я только двенадцать, – Лиана заметно огорчена.
– Этот с ума по мне сходил, этот аспирант был, и этот, и этот, – перечисляет первокурсница. – Этот геолог, и этот геолог… Короче – восемь аспирантов, четыре геолога, один… морфинист и семь студентов.
– До студентов я никогда не опускалась, – насмешливо замечает юная львица.
– И я тоже, – говорит Лиана. – Нет, вру, был один студент.
– А женатые попадались? – допытывается студентка.
– Сколько хочешь.
И все трое заливаются смехом. Весело смеются, от души. Хватит. Хватит слушать вздор. Встану, уйду… Что с вами, девочки?!
Девочки, между прочим, сильно накурили перед моим приходом. Видно, что проветривали комнату, но я не курю и сразу чувствую дым. Встану и уйду. Нет.
Мне любопытно. Впервые сталкиваюсь с этим поколением. Мои молодые родственницы не в счет – дома они держатся совсем по-иному. Пусть послужат мне объектом для наблюдения. Может, пригодится, если надумаю писать о девушках этого поколения.
Да, но как выдержать все это! Они шутят? Разумеется, шутят, забавляются. Забавляются?
– Мой список отличается от ваших, – выразительно произносит первокурсница. – Вы больше видели, больше испытали.
Нет, не выдержу. Встану, уйду… И машинально спрашиваю:
– На каникулы никуда не собираетесь ехать?
– Я в Батуми еду.
– И я к морю, в Лидзави, а вы?
– Я в Самарканд.
– За границу?!
– Нет. Вы не слышали о Бухаре и Самарканде?
– Слышали, конечно!
Конечно, не слышали.
– Давайте прочту вам отрывок из чего-нибудь, – предлагает хозяйка квартиры новое развлечение.
– Что именно? – любопытствует Лиана.
Начинается второе действие.
Действующие лица те же.
Хозяйка снимает с полки сборник скетчей.
– Скетчи не хотим.
– Я эту книгу в Доме чая получила – наградили.
– За что? Что ты там начаевничала?
– Придумала китайскую фамилию со словом чай: «Чай-вам, Чай-нам»!
– А знаете, что я сейчас читаю? – требует внимания первокурсница.
– Что? – Лиана тоже подключается к интеллектуальной беседе.
– Про одну девушку… Неказистую такую… Пьеса известного драматурга.
– Кто посоветовал прочесть?
– Руководитель нашего курса, Хурцилава.
– Значит, хорошая пьеса.
– Американского драматурга.
– Как мне хочется иметь свой театр… – мечтает Лиана.
– Вроде Ермоловой? – замечает хозяйка, стрельнув в меня взглядом.
– Пьеса про девушку и каких-то зверей.
– «Стеклянный зверинец» Теннеси Уильямса, – выручаю я первокурсницу.
Девушка пялится на меня, правда, вслух удивления не выражает и кивает.
– Да, да, вспомнила!
– А знаете, что спросили одну абитуриентку на экзамене в наш институт? – Хозяйка забирает нить беседы в свои руки.
– Что? – интересуюсь из вежливости.
– Сколько систем у Станиславского? Девочка подумала и ответила – три, а экзаменатор говорит: подумай-ка хорошенько. Она снова подумала, даже на пальцах сосчитала и сказала – шесть! Не понимаю, зачем лезут такие в наш институт, что им там нужно? У нас должны учиться только такие, как Лиана. Хотите кофе?
Вопрос обращен ко мне. Да, этой девушке лишь бы верещать, а о чем – все равно.
– Нет.
– Не курите, не пьете? Что вам еще запрещено, что?! – игриво насмехается она.
– В самом деле не хочешь кофе? – поражена Лиана. Заглядывает мне в глаза.
Я качаю головой. Девушки пьют кофе, курят.
Встань и уйди… Уйди, если хватит воли. Заждались тебя добрые гномики…
Я оглядываю Лиану. Нравится, все равно нравится… Очень, очень нравится. Чем она виновата, что у нее красивые глаза и красивые волосы? Интересно, как бы я себя повел, застань ее одну? Погладил бы рукой по волосам? Да, погладил бы по волосам, что в этом странного.
– Погадаешь? – спрашивает Лиану хозяйка, опрокидывая чашку.
– Взгляни на мою гущу, – просит первокурсница.
– Вы лучше в мою загляните! – восклицает Лиана. – Все кончено! Мне – конец!
– Не бойся, кое-что ты все же успеешь!
– Не успею! И молодые гибнут! Знаете, какая девушка погибла вчера?
Начинается третье действие. Скорбно-серьезная беседа.
– Кто погиб? – всплескивает руками хозяйка.
– Нана.
– Какая Нана?
– Моя соседка. Вы ее у меня на дне рождения видели, – печально сообщает Лиана. – Она в лаборатории работала.
– Красивая такая, да?
– Она душ принимала после работы. Когда одевалась, взорвался газ, и на ней белье вспыхнуло. Она выскочила в коридор, а там мужчины, она назад, в огонь. Вызвали «скорую», но спасти не удалось…
– И муж моей сестры сгорел, – говорит первокурсница.
– Как, твоя сестра замужем? – недоумевает Лиана.
– Может, и у тебя самой уже ребенок?
– Нет, я девушка!
– Что же случилось с твоим зятем? – спрашиваю я.
– Где-то на Крайнем Севере, у черта на куличках, открыли месторождение газа. Когда поджигали, он огонь глотнул.
– Это страшно мучительно.
– Да, он очень мучился, говорят.
Наступает молчание.
Не могу больше. Не могу. Сейчас уйду… А завтра… А завтра снова позвоню Лиане? Наверное. Я гляжу на часы.
– Мне пора, девушки!
– Надоело с нами?
Я треплю хозяйку по щеке.
– Что это значит? – вопрошает хозяйка Лиану. Лиана поводит плечами. – Придете еще?
– Куда денусь.
На улице все так же знойно.
Когда я вернусь домой, Лиана, вероятно, позвонит и спросит, почему я ушел. Что ей ответить?
Тридцатипятилетний шах возвратился домой. Он ходит по комнате, пытаясь обрести душевный покой. Принимает холодный душ. Все тщетно. Душевный покой утрачен. И напрасно поглядывает он на телефон – никто не позвонит.
На столе белый лист бумаги: « В снегопад на землю слетают невидимые добрые гномики под белыми зонтиками…»
Глупости все это.
В снегопад на землю падает снег.
А точнее – выпадают атмосферные осадки.
1970
ЗИМНЯЯ СКАЗКА
Зима в этом году в Тбилиси необычная. Морозно, хотя снега и в помине нет. Нескончаемо льет дождь, и без устали завывает ветер. На улицах слякотно, безлюдно.
И сегодня вот ветер завладел рано опустевшими улицами, ворошит еще не развеянную сухую листву, перемешивает ее с пылью, крутит, взбивает, а с запоздалых прохожих, вроде меня, озорно срывает шапки. Одних поторапливает, подталкивая в спину, других задерживает, налетая спереди.
Как бы я ни мерз, при виде своего дома сразу согреваюсь. Еще несколько шагов, и я избавлюсь от колючего морозца зимней ночи. Опережая меня, ветер захлопывает за мной входную дверь. Я окунаюсь в тепло квартиры, растираю окоченевшие руки.
– Где ты пропадаешь? – сердитым шепотом спрашивает из спальни мама.
– Что мне поесть?
– Таскаешься невесть где, как бездомный.
– Что мне поесть?
– Загляни в холодильник.
– В холодильник?! В эту холодину…
– Тише, отца разбудишь. Поешь что от обеда осталось.
Я принялся за ужин, уминаю за обе щеки.
– Сынок… Письмо тебе пришло, сынок.
– Да? Где оно?
– Возле зеркала на столике.
– Хорошо, спи, мам, спи.
Я положил письмо перед собой и, выжимая лимон в чай, пристально всмотрелся в конверт, словно сквозь него хотел прочесть. Желание проникнуть в тайну донимает человека в любом возрасте, будоражит в нем ребячье любопытство. Со мной всегда так. Сколько раз носил я письмо в кармане нераспечатанным, сочиняя всевозможные варианты содержания. Не знаю почему, но, одолеваемый жаждой, у родника я сажусь и слушаю плеск воды. Вот и сейчас мне бы вскрыть конверт, а я перебираю в голове всякую всячину, отстраняясь от того, что занимает меня больше всего.
Я разложил перед собой прямо на тарелках вечернюю газету и стал просматривать спортивные новости. Наконец выключил свет и с письмом в руке направился к кровати. Радуюсь, как маленький. Но чему? Не знаю. Письмо может и не порадовать.
«Мой хороший!
Надеюсь, извинишь мне долгое молчание. Причин было достаточно и довольно уважительных. Не буду о них вспоминать и портить себе настроение в такой чудесный день, а день и впрямь радостный, хочется петь, улыбаться, все кажется хорошим и красивым. В Москве сейчас масса интересного, не описать тебе всего. Неужели не сумеешь вырваться, неужели мы только летом встретимся? До лета слишком далеко, не выдержу!
Если б знал, как я соскучилась по тебе! Но куда денешься от действительности. Не сумела я побороть в себе это странное чувство, что обозначается одним простым словом, а является всесильным и почти необъяснимым. Я боюсь его и радуюсь ему. Радуюсь тому, что во мне не все, оказывается, угасло, а боюсь потому, что не уверена в тебе. Из-за этого и старалась быть с тобой просто в дружеских отношениях. Но, видимо, мы вышли из того возраста, когда такое возможно. Теперь я знаю одно – ты для меня все. Как это случилось, не пойму, но факт остается фактом.
Дома пока что все в порядке. Мы с отчимом больше не ссоримся – не разговариваем друг с другом, и все. Это неприятно, порой невыносимо, но – терплю. Огорчает положение мамы, а что делать? К сожалению, в жизни многое не устроено, не налажено и далеко не все справедливо. Но я не падаю духом. Всего еще год, и я стану независимой. Совсем независимой.
Вечером пойду побродить по городу с друзьями. Друзей у меня хватает, но червь одиночества точит душу. Ладно, не буду ныть. Через неделю сессия, а я пока курсовую не написала и занимаюсь не поднимая головы. А тут еще бабушка слегла, мама не отходит от нее, и мне, понятно, вздохнуть некогда. Ну, вроде бы все выложила. Живу как в сказке, верно?
Остается дать тебе несколько ценных советов: работай, но не переутомляйся, почаще гуляй, тебе нужен свежий воздух (я не шучу). Не «тощай» – худоба тебе не к лицу, а главное, пиши чаще, не изводи молчанием! Будь здоров и помни, что каждое твое письмо – огромная радость для меня.
Целую крепко-крепко, твоя Инна».
«Хорошо, очень хорошо», – подумал я удовлетворенно.
– Не слышишь? Сколько повторять! – достиг моего слуха шепот мамы. – Погаси свет, тебе рано вставать.
– Ладно.
– Спи, хватит.
– Хорошо, хорошо.
Только теперь осознал я, с каким нетерпением ждал ее письмо.
Нестерпимо захотелось увидеть Инну.
Многоликая мечта, возникающая перед сном, исчезла куда-то. Не могу уснуть, мучаюсь. Раскрыл книгу. Буквы прыгают.
Перед сном мной всегда овладевают неясные мечты. Сейчас думается только о Инне. Уснуть не могу. Раскрыл книгу. Буквы мешаются, зачем ломать голову и лишать себя сна?..
Душно. Одеяло давит. Веки слипаются наконец, и все исчезает, исчезают и мысли, и желания.
– Вставай!
– Который час?
– Вставай.
– Не волнуйся, встану.
– Опаздываешь.
– Дай очухаться!
– Каждое утро одно и то же – проснуться не можешь.
Минуту бы еще поспать – ничего больше не хочу.
– Вот что значит до полуночи…
– Мам!
– Иди пей чай.
– Опаздываю.
– И не побреешься?!
– Опаздываю.
– Вставал бы пораньше, все бы успевал.
– Не ворчи, пошел я.
Втискиваюсь в отходящий троллейбус. Пассажиры огрызаются, я не остаюсь в долгу. На работе все уже на местах.
– Здравствуйте!
– Здравствуй!
– Привет.
– Кто перевернул мой табель?
– Я.
По голосу узнаю – кто, не оглядываюсь в ее сторону и «спасибо» не говорю. Заботу ее почему-то воспринимаю как должное.
– Есть хочется.
– Опять не успел позавтракать?
Вокруг осуждающе шумят. Потом одна из девушек уделяет мне часть своего завтрака. Едва я кончаю с едой, появляется заведующий отделом, и все погружаются в работу. Тишина. Я заправляю ручку и задумываюсь – что написать Инне?
«Моя хорошая!
Как ты живешь? Долго же заставила ждать от тебя вести – не чаял дождаться. Но раз у тебя сессия – прощаю. Я приехать сейчас в Москву никак не могу. Не приехать ли тебе на каникулы? Заберу тебя в Бакуриани, там уже снег. Ходить на лыжах не разучилась? Но учти, если плохо сдашь сессию, если схватишь хоть одну тройку (зачетку покажешь!), не видать тебе Бакуриани. Шучу. Приезжай. Прошу. Думаю, ты могла бы сдать экзамены досрочно и побыть здесь подольше. Что тебе делать во время каникул в Москве? Приезжай, покажу Тбилиси, а Бакуриани – настоящая сказка. Жду. Телеграфируй, когда выедешь, номер поезда и вагона. Целую. Темур».
«Не приедет!» – решил я, поставив точку.
«Не приедет, и не надо. А почему бы ей не приехать, собственно говоря?.. Где мне достать деньги?» – я оглядываю сослуживцев. Нет, на них рассчитывать не приходится.
– Который час? – интересуюсь я не в меру громко.
Все невольно устремляют взор к часам.
– Одиннадцать, – спешит шепнуть моя заботливая поклонница, посмотрев на начальника.
– Никак не кончится день, – замечаю я тоже шепотом.
– В тоскливый пасмурный день и часам неохота работать, – философствует кто-то.
– Точно, – машинально подтверждаю я, надписывая на конверте адрес.
Немного погодя встаю, расхаживаю по комнате. Начальник строго, осуждающе следит за мной, пока не вынуждает меня вернуться к кульману. Я быстро заканчиваю деталь, начатую несколько дней назад. Браться за новый чертеж лень, и я набрасываю на ватмане пейзаж Бакуриани: рисую дом, который приютит нас с Инной.
Дом наш стоит среди елей, в стороне от других. «Дом» – это слишком громко, пожалуй. Наша обитель – комнатушка, в которую втиснуты две койки и столик. Электропроводка туда наспех проведена из большого дома, в котором живет хозяйка, и, чтобы зажечь свет, мы вкручиваем лампу в патрон.
Самая желанная и главная для нас тут вещь – железная печурка.
За окном снег по пояс, вода замерзает. Мы измотаны бессонной ночью. Инна съежилась, клюет носом, бледная и некрасивая.
Хозяйка растопила печурку, потом с сомнением спрашивает:
– Жена?
– Да, – говорю я не задумываясь.
– Настоящий ангел, – уверяет она выходя.
«Ангел» сидит на постели, я на коленях расшнуровываю ей лыжные ботинки. Инна бормочет в сонном дурмане:
– До чего тут красиво, до чего красиво…
– Ты красивее всего и всех.
– Спать хочу, Темико.
– Погоди, разую тебя. Ботинки не жмут?
– Нет.
– Смотри, если жмут, долго на лыжах не проходишь.
– Знаю. Устала – жуть.
– Давай ложись.
– Сил нет.
– Лучше все-таки раздеться.
– Ты прав.
Стену над постелью Инны украшает какой-то пейзаж. Над моей койкой – таблица Менделеева – Инне повезло, как всегда.
Хозяйка приносит чай. Я выкладываю из рюкзака снедь.
– Уснула? – спрашивает хозяйка.
– Никакого сна, пока не поужинает, – решительно говорю я.
– Не хочу есть, – бурчит Инна, выплывая из дремоты.
– Повернись ко мне, – я подношу ей чай, сдобу, усаживаясь на низеньком стуле возле постели. – Открой рот.
– Не хочу, устала.
– Ешь, доченька, ешь, – приходит на помощь хозяйка, подмигивая мне.
– Слушайся, когда говорят старшие, – сержусь я притворно.
– Ладно.
– Открой рот. Умница! Это – за маму, это – за меня…
Инна подчиняется. Я с ложки пою ее чаем и сам дивлюсь своей умелости.
Инне смешно, но она не в силах шевельнуться, только глаза ее суживаются.
– Спасибо, – бросает она тихо.
– Расти большая, – шучу я и прикладываюсь щекой к ее губам. Инна целует меня, закрывает один глаз и улыбается.
– Чего улыбаешься?
– Хорошо мне. Но ты не очень воображай.
– Перевернись на другой бочок и спи. Ночи тут морозные.
– Я тепло одета.
– Укрыть ноги шубой?
– Укрой.
– Замерзла?
– Устала, очень, очень…
С шумом откинулась дверца печки, но Инна уже не реагирует на шум.
На беленых стенах трепещут розовые блики, в комнате блаженно тепло. Через оконце льются желтые лучи луны, оконный переплет вытянутым крестом лежит на полу, и в этой игре цветов я чувствую себя сказочно всемогущим. А что я совершил бы в самом деле, обладай всемогуществом? Знаю, этого никогда не будет, и потому ничего стоящего в голову не приходит.
Огонь постепенно теряет силу, дрова больше не потрескивают. В комнату вступает тишина. Инна спит безмятежно. Я смотрю на ее беспорядочно рассыпанные волосы и радуюсь. Чему? Всему.
– Темур!
– Чего, Инна?
– Давно проснулся?
– Да.
– Знаешь, что я тебе скажу?
– Нет.
– Молчи! Глянь в окно – сказка, белая сказка!
Я присаживаюсь у нее в ногах и послушно смотрю на знакомый, но всегда новый пейзаж. «Белый снег, – думаю про себя. – Белая сказка».
– Нравится?
– Подвинься немного.
– Нашел время лежать! Смотри, какое утро!
– Утро хорошее. Подвинься.
– Давай встанем… – говорит Инна и отодвигается к стене. – Как ты быстро замерз! – Она кладет голову мне на грудь, старается поскорее согреть. – Чем будем заниматься сегодня?
Я запускаю руку в ее волосы и перевожу разговор на другое: почем я знаю, что мы будем делать сегодня.
– Еле согрелся, а ты уже…
– Какая у нас сегодня программа?
– Прежде всего встанем, затопим печку, чтобы можно было одеться. Только не знаю, кто из нас сумеет…
– По-твоему, я должна растопить, да?
– У нас говорят: если девушка быстро и хорошо разводит огонь, то быстро и удачно выходит замуж.
– Любопытно.
– Что?
– Мне еще не доводилось топить печь, выходит, я обречена оставаться девой? Впрочем, проверим свои способности!
Инна становится на постели и надевает халат. Пружины напряжены, Инна дурачится, слегка подпрыгивает – разошлась. Я молчу, закрываю глаза, взлетаю и опускаюсь, наконец Инна падает, потеряв равновесие.
– Ой!
– Ушиблась? – Я не открываю глаз.
– Не, испугалась.
– Чего?
– Что на тебя повалюсь.
– Я бы и не почувствовал. Хоть топором ударь, мне не больно.
– Ты уверен?! – Инна изо всех сил молотит меня кулаками по груди.
Я с головой ныряю под одеяло, съеживаюсь.
Инна барабанит по моей спине, потом стремительно соскакивает с постели, сует ноги в тапки и возится у печки.
Скоро в комнате разливается желанное тепло. Я храбро высовываю нос и улыбаюсь.
– Вставай, лентяй!
– Давно не слышал знакомых приятных слов.
– Не нужно ли чего, детки? – стучится в дверь хозяйка.
– Если можно, вскипятите нам чай.
– Сейчас.
Мы выбираемся во двор умыться. Снег режет глаза, я невольно жмурюсь, морщусь, скидываю рубашку и растираю снегом плечи, грудь, руки, лицо, а когда в очередной раз нагибаюсь взять снег, Инна вскакивает мне на спину и машет ногами. Я нарочно валюсь в снег и барахтаюсь в нем вместе с ней. От мокрого снега сводит мышцы, перехватывает дыхание, я встаю. Инна протягивает мне полотенце, я докрасна растираю кожу и чувствую – в один миг проглочу все, что у нас в рюкзаке, и не умру, никогда не умру!
Инна разрумянилась.
– Есть хочу страшно!
– Есть она хочет, есть, – передразниваю я, и мы трусцой бежим в дом.
– Обрати внимание, мы говорим иногда: «белый как снег», а ведь никогда не имеем в виду такой вот белизны, – замечает Инна и указывает мне на снег. Мы на лыжной прогулке в лесу. – Думаешь, и летом эти ели кажутся такими зелеными, или мой свитер в городе выглядит таким красным? Здесь снег белее белого, и от этого все становится ярче, красочней.
– Правильно.
– Насмехаешься?
– Нет, соглашаюсь.
Я следую за Инной – ее лыжи оставляют на снегу легкие полоски, за мной тянутся глубокие колеи.
– А когда спускаемся с горы, будто крылья вырастают и птицей летишь вперед, поразительное ощущение свободы, легкости, – восторженно продолжает Инна. – Только в конце склона, когда скорость спадает, осознаешь постепенно, что ты не отрывался от земли, что, к счастью или к сожалению, ты по-прежнему человек.
– Правильно.
– Перестань, что с тобой! Вечно все высмеиваешь.
– Почему? Я всего лишь подтверждаю.
– Подтверждаю! – передразнивает меня раскрасневшийся ангел.
– Не веришь?
– Нет.
– Поди ко мне.
Инна поворачивает лыжи, еле справляясь с ними.
– Брось палки.
Она втыкает палки в снег и обвивает мою шею руками. Я целую ее в замерзшие щеки, нос.
– И сейчас не веришь?
– Чему? – она забыла, зачем я позвал ее.
– Что я во всем согласен с тобой, что не насмехаюсь.
– Нет, не верю!
Возмущенный, я с такой силой прижимаюсь к ней, что у нас сплющиваются носы.
– Не верю! Не верю!
Лыжи ее внезапно заскользили, и она почти падает. Я мгновенно подхватываю ее и удерживаю на ногах. Но тут и мои лыжи разъезжаются. Мы падаем. Смеемся. Встаем. В волосы Инне забился снег, снежинки тают на лице. Хочу стряхнуть с ее волос снег, но руки мои не выпускают Инну… Если б еще одна рука была… Третья рука!.. Черт-те что приходит в голову! А почему бы, собственно, и нет? Наверняка не помешала бы. Особой красоты человеку не придаст, это ясно… Нарушит симметрию.
– О чем задумался?
– Так, ни о чем! Глупости лезут в голову.
– И вашей милости приходят в голову ничтожные мысли?
– Наша милость ничем не отличается от других. Наша милость подобна всем.
– Будь ты «всем подобный», не полюбила бы тебя так сильно.
– Ошибаешься. Я – заурядный, обыкновенный, а ты вот – нет. Лишь женщины способны быть необыкновенными, в частности женщины, подобные тебе. Ты красива.
– Темур!
– Это вопрос вкуса. О вкусах не спорят.
– Мысль не новая.
– Я убежден, что ты красивая, а вообще мог бы и не высказывать своего мнения.
– Еле расщедрился на комплимент и уже сожалеешь?
Мы медленно продвигаемся по тропинке. Выходим к двадцатиметровому трамплину, и впереди открывается невообразимо красивая панорама.
– Съедем? – у Инны загораются глаза.
– Или полетим? Слетим, да?
– Хватит насмехаться.
– А ощущение какое?! Поразительное, верно?
– Перестань, прошу!
– Ощущение свободы и легкости, да?
Инна не отвечает, заливается краской, даже сквозь румянец заметно. Неожиданно срывается с места и очертя голову устремляется вниз. Я лечу за ней, страшусь – не упала бы, покалечится при такой дикой скорости.
– Тише, тише! – кричу ей.
Инна на миг оглядывается, сует палки под мышки и, согнувшись в коленях, подавшись вперед, летит дальше.
Расстояние меж нами сокращается. Лыжники уступают путь, останавливаются, следят за Инной. Она ловко обходит их и несется дальше. Волосы развеваются, рассыпаются по плечам, застилают ей глаза.
– Инна, стой!
Она будто не слышит.
– Инна, прости меня…
Она застывает на месте, я резко торможу и, потеряв равновесие, падаю к ее ногам.
– Ой! – Инна всплескивает руками.
– И теперь не простишь? – спрашиваю я на коленях, смахивая снег, чтобы открыть глаза. Инна молча снимает лыжи и уходит, оставляя их на снегу. Я подбираю лыжи и следую за рассерженным ангелом.
После обеда человек обычно бывает в благодушном настроении. Инна, напевая, приводит в порядок наши ботинки и костюмы.
Смеркается.
На печке закипает кофе, распространяя волшебный аромат.
Я выношу лыжи во двор, под ель.
Холодно.
Спешу обратно в дом. Дверь заперта.
Барабаню.
– Потерпи немного.
– Отопри, нашла время шутить!
– …
– Что ты там делаешь?
– Раздеваюсь.
– Уже ложишься?!
– Представь себе.
– Почему?
– …
Дверь наконец открывается.
– Что ты так рано ложишься?
– Хочу и ложусь.
– Что случилось?
– …
– Объяснишь или нет?
Инна натягивает одеяло на голову. Я переворачиваю ее к себе.
– Почему плачешь?
– Не знаю… Не пойму, что со мной творится.
– Из-за чего расстроилась моя девочка, что с тобой?
– Хочу всегда быть счастливой.
– Ты знаешь, в чем счастье?
– Нет и не хочу знать. Я хочу, чтобы таким был каждый мой день, слышишь – каждый мой день!
– Успокойся и подвинься немного, лягу.
Инна не шевельнулась.
– Спеть тебе колыбельную?
– Налей мне кофе.
– Кофе перед сном вреден.
– А я не собираюсь спать.
– Зачем же легла?
Я встаю. Наливаю кофе в чайные стаканы – по полстакана.
– Сколько положить сахару?
– Послаще.
– Опять плачешь?
– …
– Перестань! Два куска хватит?
– Да.
– Перестань плакать, не серди!
Всхлипывая, Инна пьет кофе, потом я мою стаканы. Инна снова лежит лицом к стене.
– Перестань плакать, Инна, не то не знаю, что я с тобой сделаю!
Инна молчит. Я кидаюсь к ней и резко поворачиваю к себе.
– А теперь смеешься?!
– Глупая я.
– В этом я никогда не сомневался.
– Не насмехайся, а то зареву…
– Подвинься.
Инна удобно приникает к моей груди и целует в подбородок.
Прямо перед нами Периодическая система Менделеева.
Хочу вывести Инну из нервного состояния, но как – не соображу. Безотчетно всматриваюсь в таблицу.
– Ты помнишь первый элемент в таблице Менделеева?
– …
– Я серьезно, какой, а?
– А ты не видишь?
– Водород? Нет, как-то иначе называется…
– Гидрогений.
– А что это такое, как ты представляешь себе этот гидрогений?
– Никак.
– А гелий? Гелиос, кажется, с солнцем связано, да?
– Да.
– Литий! Так и вижу хрупкое, тонкое, как тростиночка, эфемерное создание!
– А бор как выглядит? – улыбнулась Инна.
– Бор – евнух, кастрат, я убежден, не спорь. Неон, аргон, магний, радий – рыцари, прославленные воины и военачальники, обитатели древнего Кипра, знать и прочие, как указывается в ремарках хорошей пьесы.
– Натрий… Представляю себе злоязычную кумушку Натрию, в платке, с морщинистыми руками, изуродованными подагрическими узлами.
– И силиций видится мне женщиной – Силиция!
– Верно. Но женщина с этим именем должна быть алчной и зловредной. То же и кальций – Кальция!
– Чепуха. Почему?
– Не спорь, пожалуйста, из-за других еще ссориться!
– Слова тебе не скажи, сразу обижаешься, как маленький, – ворчит Инна.
Меня же увлекла игра, и я пытаюсь дойти до конца таблицы.
– А хлор?
– Хлор – врач, нет – врачиха, Хлора, строгая, в очках. Все боятся ее, трепещут перед ней. В палате при ее появлении воцаряется тишина. Отличный специалист и потому всеми уважаема. Согласен?
– Согласен. А что скажешь о никеле?
– О никеле? О блистательном герцоге, владельце обширных поместий?
– Он ловелас, сердцеед…
– И его счастье, что искусно владеет шпагой, не то давно б покоился в фамильном склепе.
– Влюбилась в него? – я заглядываю Инне в глаза. Она тоже смотрит на меня в упор. И очень тихо, едва слышно отвечает:
– Страшно, ужасно влюбилась.
И так крепко целует, что я долго пялюсь на таблицу Менделеева, пока различаю следующий элемент.
– Селен! Селен – какой?
– Я обо всех элементах должна высказаться?
– Особа неопределенного пола, таинственная, то ли старуха древняя, то ли старик со спутанными лохмами, в отрепьях.
– Похожая на ведьму или колдуна – из любого фильма.
– Но никто не знает всего о Селене.
– Бром, ничего, кроме лекарства, на память не приходит.
– Успокаивает нервы. Тебе сейчас был бы весьма кстати.
– В порошке или в таблетках?
– Ха-ха-ха, не смеши! Ах, до чего остроумны женщины!
