Текст книги "Гномики в табачном дыму"
Автор книги: Тамаз Годердзишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
ПОДЗЕМНЫЙ ДВОРЕЦ
Место, где обосновались геологи, называется Сатевзиа [18]18
Сатевзиа – образовано от грузинского слова «тевзи» – «рыба» и означает место, где ловится рыба.
[Закрыть]. Ленивая речушка, в которой сейчас раздолье малькам, головастикам да лягушкам, видимо, когда-то изобиловала рыбой. В Сатевзиа всего четыре здания, из них – два общежития. Вокруг отвалы выгоревших пустых пород, на их фоне чернеют пасти старых выработок.
В глухих безлюдных местах, особенно в горах, легко сходишься с людьми. Геолог в постоянной борьбе с природой, и рядом с ним должен быть опытный, выносливый и надежный друг. Время отсеивает слабонервных и безвольных, в партии остаются стойкие и стоящие, как при промывке золотоносного песка: песок уносится водой, а на лотке остается золото. Вот почему каждого нового члена экспедиции геологи встречают скептической улыбкой.
Трудно пришлось мне поначалу, но помогли, не во всем разбирался – всему научили. Тосковал по родным, по дому, городу; постепенно позабылись развлечения, девочки, футбол, зато стало привычным, наполнилось смыслом слово «план», не смешило оно меня больше. Впервые в жизни я был предоставлен себе и понял, на что годен и чего стою.
Чтобы изучить месторождение руды и точнее определить ее запасы, иногда я тайком захожу в старые выработки. Это запрещено, но штольни хорошо сохранились. И я рискую.
– Ты куда, далеко собрался, паря?
Это Перула возник на моем пути, как черт из-под земли.
– Никуда, прогуливаюсь. Пошли со мной.
– Нет, в Сатевзиа иду за хлебом.
– Тогда всего.
– Всего.
Перула местный, из деревни. Чудной очень и смешной. Его большой горбатый нос и торчащие, смахивающие на граммофонную трубу уши невольно привлекают взгляд, а вместо колен у него явно пружины – шаг короткий, тихий, и появляется всегда внезапно и там, где не ждешь.
Первая штольня проведена была у истоков речки Лоднари. После подсчета объема руды участок был законсервирован. Но по моим соображениям, запасы руды превосходили предполагаемые.
Я зажег карбидную лампу и вошел в штольню.
Со стен сочится вода, тоненькими струйками стекает в канаву, предусмотрительно прорытую с одной стороны штольни. В глубокой тишине только тихо журчит вода. Пласты горных пород одни над другими, как страницы книги. Молчат пласты. Если сумеешь понять их молчание, сумеешь перелистать и прочесть книгу природы.
Не торопясь продвигаюсь вперед. На стенах оставленные на память о себе надписи копотью карбидки: «Ваня 1959», «Мелконян 450 метров», «Перула 670 метров декабрь». Вспоминаю, мы перевели сюда Перулу, чтобы ускорить проходку. Я осторожно стучу молотком по рыхлой породе. И все же от свода отрывается глыба и гулко грохается в канаву, обдавая меня слякотной жижей. Вытерев лицо, я освещаю то место, откуда слетела глыба, и едва успеваю рвануться в сторону: еще одна глыба летит вниз и, угодив мне краем в плечо, швыряет назад, а следом за ней обрушивается вся кровля. Лампа гаснет. Шум осыпающейся земли обрывается где-то надо мной.
Кое-как зажигаю спичку, руки дрожат, волнуюсь, хочу поскорее увидеть, полностью ли завалило штольню. Никакого просвета! Щели не осталось! Налегаю на выросшую предо мной стену – тщетно. Внимательно осматриваю потолок, стучу по нему молотком – нет, не обвалится больше, стойка надежно вкопана в рухнувшую массу породы. Канаву запрудило, почва под ногами расслякотилась. Только этого не хватало.
Я в ловушке, не выбраться мне одному, своими силами не помочь себе. До забоя сто метров, а впереди непроходимая, неодолимая преграда – за ней весь мир, за ней жизнь. Помню: мальчишкой я догнал отошедший трамвай и, ухватившись за поручень, пытался вскочить на подножку; трамвай набирал скорость, и я уже не бежал за ним, а уносился с ним его скоростью, а потом он размахнулся мной на повороте, отодрал от себя вцепившиеся в него пальцы и умчался. Злость кипела во мне. Впервые подумал я о силе, что таилась в проводах над рельсами, впервые осознал ее превосходство над собой и заплакал – ничего другого не оставалось. С каким удовольствием и сейчас бы заплакал, – кто увидит, кто услышит… Только горные породы. Но при них-то и нельзя плакать – запомнят, запрезирают.
Неожиданно для самого себя кричу – эхо не отзывается, как обычно, звуки налетели на стены и поглотились ими.
Что же все-таки делать? Копать. Надо раскопать завал. Но что я сумею с моим молотком? Сидеть сложа руки?! Кто сообразит, что я здесь?! Перула! Но Перула наверняка уже вернулся в деревню. А кому еще придет в голову искать меня тут?! Может, вовсе не заметят моего отсутствия, каждый занят своим делом.
Свет карбидной лампы тускнеет, вот-вот погаснет. На стене штольни шевелится моя тень, блеклая, неимоверно разросшаяся. Будь я таким исполином, одним движением руки разметал бы завал.
Копаю. Копаю, пока не выбиваюсь из сил. В висках стучит, голова разрывается. Миг передышки. Закрываю глаза, снова открываю – блестят осколки руды. Глаз быстро свыкается с темнотой, он одинаково легко приноравливается и к свету, и к мраку. А мозг упрям, настырен, нет ему покоя, навязывает одну мысль за другой, повергает в сомнение, рождает опасение. Что? Застряну тут? В штольне? Еще что! Выберусь! Как – пока не знаю, правда… И снова принимаюсь копать. Еле шевелю руками, силы иссякли. Голова кружится, в глаза жгуче затекает пот, я валюсь на рыхлую землю. Передо мной возникают ромашки, медленно разрастаются и сливаются в одну. Огромный цветок наплывает на меня, широко распуская запыленные лепестки, и охватывает ими, как руками. Надвигается туман, влажный, холодный. Туман шипя окутывает ромашку, медленно-медленно поглощает ее. Лепестки отпускают меня, и я падаю, проваливаюсь куда-то. Не знаю, чем себе помочь, как! Еще немного, и душа покинет обессилевшее тело. А туман завихрился, подхватил меня, уносит в бесконечность.
Горю, задыхаюсь. Голова раскалывается.
Я почти весь в воде – она поднимается все выше. Беру молоток, приподнимаюсь, но все начинает вертеться, кружиться… Откуда-то появляется ребенок с молоточком и долотом, прикладывает долото к вискам и молотит. И еще улыбается! Чему, что его веселит, хотел бы знать?!
Отстань, малыш, слабый знак моей боли… Беги, играй в другом месте. Собираюсь с силами, хватаюсь за глыбу, наваливаюсь. Долго вожусь с ней и опрокидываю наконец в канаву – в меня летят холодные живительные брызги. Намочив платок, прикладываю ко лбу. Отбрасываю осколок руды, вонзавшийся в спину, разравниваю ложе и валюсь на него. Голова – не моя. Все. Иссяк. Кричу, зову на помощь, да кто меня слышит. Пытаюсь встать, бежать, но рушится все, за что цепляюсь. А если даже удастся встать, не убежать. И так отяжелела голова, оглушительный шум разрывает перепонки… И снова наваливается спасительный туман, я погружаюсь в него, все взмывает вверх, и я уношусь в беспредельность.
Ухватив за ноги, меня выволокли через узкую щель, кто-то приложил ухо к груди, воскликнул:
– Жив!
– Жив?!
– Ладно, Перула, не плачь!
– Жив, говорят тебе, подойди посмотри.
Кто возле меня, не различаю. Перулу узнаю по голосу.
– Открыл глаза! – Перула подпрыгивает и целует на радостях. Перула счастлив.
Из штольни ребята выносят меня на руках. От резкого дневного света я снова теряю сознание.
Разлепляю веки. Комната полна людей, пришли проведать. Все знакомы, кроме одной. Делаю над собой усилие и вглядываюсь в нее – новенькая? Глаза сами закрываются, но губы шепчут: «Поесть бы…» Вокруг что-то обсуждают и приходят к единому мнению – кормить меня надо понемногу. И расходятся.
Кто-то ухаживает за мной.
Утром попытался встать и не смог. Перед глазами замельтешили черные точки, как копоть от керосинки.
– Вам надо лежать, – говорит незнакомая девушка, появляясь вдруг в комнате.
Хочу спросить, почему, и нет сил.
– Потому что вы больны, очень ослабли.
Хочу спросить, кто она, чего ради тут, но она упреждает:
– Я на практике здесь. Попросили присмотреть за вами, остальные заняты: главный инженер приехал из Управления. – Она кладет мне под голову вторую подушку и наливает куриный бульон.
– Перула принес для вас курицу из деревни, сказал: свари-ка ему, крепкий будет навар. Долго стоял тут и все смотрел на вас на спящего.
«Удивительный человек этот Перула!» – говорю я себе, восхищаясь им.
– Хороший, видно, человек, – замечает девушка и поит бульоном. Вижу ее как в тумане. Как ни стараюсь, не различаю черт лица. Кажется, я в самом деле плох. Глаза упрямо закрываются, тянет уснуть.
Солнце, взойдя, сразу заглядывает в мое окно. Я кашляю и не узнаю своего голоса, давно не слышал его.
– Доброе утро! – говорю я громко, хотя знаю, что в комнате никого нет. Девушка на цыпочках входит ко мне, приближается к кровати.
– Пуф! – пугаю я ее.
– Ой!
– Извините. – Мне неловко.
– Как себя чувствуете?
– Хорошо, спасибо.
Девушка приносит завтрак.
– А почему вы не едите?
– Я уже.
Беру ее за руку.
– Держите яйцо, а то сломается.
Я не отпускаю ее.
– Возьмите, всмятку оно, – девушка высвобождает руку.
– Садитесь, пожалуйста.
Садится.
– Как вас звать?
– Нана.
Я ем. Нана молча наблюдает.
– Спасибо, Нана, – говорю ей, поев. – Дайте, пожалуйста, зеркало.
– Борода у вас отросла.
– Тем лучше для вас.
– Почему?
– Бритый я неотразим. Не устоите.
Смеется, заливается тихо и приносит мне зеркало. Вместо зеркала хватаю ее за запястье. Она быстро вырывает руку и не спеша выходит из комнаты.
Скоро все узнают, что я поправился, и навещают, приносят гостинцы. Нана приветливо встречает всех, принимает, заменяя несуществующую хозяйку дома.
Я делюсь с начальником геологической партии и главным инженером Управления соображениями о возможном увеличении предполагаемых запасов руды на основе старых выработок. Оба одобрительно улыбаются и пьют за мою идею прописанное мне врачом красное вино.
В комнату боком, нерешительно заходит Перула.
– Как ты, жив, паря?
– Спасибо, Перула, спас меня.
– Правда? Брось…
– Чего брось. Так это.
– Напугал же ты нас! Не ожидал от тебя.
– Мне надо было зайти туда, понимаешь…
– Зря не пошел с тобой.
– Не мог значит, дело не позволило.
– Дела не переводятся, – Перула закурил самокрутку, глянул на Нану. – Кто такая?
– На практику приехала.
– Знатную пройдет у тебя практику! Что, не знаю тебя, что ли! – смеется Перула.
– Тише ты, услышит, еще поверит, чего доброго.
– Ладно, ладно, – Перула продолжает смеяться. – Ну, бывай, паря…
Через несколько дней я вышел на работу. От меня дружно потребовали отметить счастливое спасение. Просто нашли повод собраться, выпить.
За шумным застольем повод скоро был забыт, но мы вволю повеселились и даже напились.
Когда все разошлись, и мы с Наной остались одни, я поинтересовался, видела ли она когда-нибудь Большую Медведицу.
Оказалось, что не видела. Никогда. До сих пор не знаю, правду ли сказала или солгала.
– Пошли тогда, покажу, – предложил я.
Обойдя дома, мы устроились на белом валуне по ту сторону дороги.
– Взгляни на небо, видишь большой ковш, вон, из семи звезд?
– Почему созвездие называют медведицей, если оно похоже на ковш?!
– Понятия не имею. Нашла?
– Нет, – ответила она, закидывая голову.
Я безотчетно, но почему-то очень спокойно целую ее в открывшуюся шею.
– Ой! – и посмотрела изумленно.
– Сказать, что ты сейчас сделаешь? Правой рукой – по моей левой щеке… Но я, как истинный христианин, подставлю тебе и правую.
– Зачем поцеловал? – дуется она и то ли вправду обиженно плачет, как маленькая, то ли дурачится, не разберу.
Я снова целую.
– Как приятно… – шепчет она.
И еще раз целую – возле мочки.
– Как приятно, приятно, приятно… – шепчет Нана и отбегает, ловко переходит узенький мостик. Я за ней.
Темно. Спит Сатевзиа.
– Нана, – зову я тихо. – Постой, Нана, дай поцеловать.
Нана усаживается на лесопильную тележку. Тележка скатывается. Я успеваю ухватить веревку, привязанную к тележке, и подтягиваю ее к себе – целую, ласкаю Нану, треплю волосы, прижимаю к груди, потом отталкиваю тележку, скатываю и снова медленно подтягиваю к себе за веревку, и снова целую.
– Хорошо как… Приятно.
Бежим куда-то дальше. Заморосило, но возвращаться домой не хотим. Нана исчезает из глаз.
– Нана, где ты, – шепчу я.
Спряталась в кузнице. Нахожу ее ощупью. Она молчит, покоряется моим рукам. Мы усаживаемся на наковальню.
– Хочешь, подарю тебе Большую Медведицу?
– Хочу.
– А лесопилку?
– Хочу.
– А кузницу?
– Хочу, хочу.
Нехотя выходим из кузницы и бредем домой. Тихо накрапывает дождь. Доносятся чьи-то шаги. Мы прячемся в стоящий рядом трактор. Луны нет, и я смутно различаю женщину, вышедшую из нашего дома. Она озирается и бежит к лесу. Нана прикрывает мне глаза рукой, прижимается и целует.
– Хорошо как… – повторяю я ее слова, которые редкая девушка скажет при первом поцелуе.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Нана, – и целую ее в нос.
Нана хочет посмотреть, как добывают руду, и спозаранку стоит перед моим окном с видом обиженного любопытного ребенка. На ней брезентовка, толстые брюки неуклюже заправлены в сапоги, и она еле шагает.
Почему я не решаюсь заглянуть ей в глаза? Не решаюсь? Конечно. Но как хочется увидеть их. Что они мне скажут?! Неужели нехорошо все получилось? Да, не надо было целовать ее! Невольно все вышло. Не могло быть иначе, не мог вчерашний день быть иным. Вчерашний день. Ушел он, отлетел и никогда не повторится.
Вспомни, оцени беспристрастно любой отошедший день и увидишь: в чем-то да ошибся, что-то да сделал не так. Сегодня не ведаешь, какую допускаешь ошибку, но завтра она станет очевидной. Мы с Наной прекрасно знаем, чего не следовало делать, и поэтому наша встреча будничнее будничного, неправдоподобно естественна.
– Здравствуйте.
– Здравствуй. Пошли?
– Пошли.
– Позавтракала?
– Нет.
– Тогда в столовую.
– Не хочу.
– И я много чего не хочу, куда денешься.
– Пошли, опоздаем. Не хочу есть.
Насильно завожу ее в столовую, и она не спеша, хотя и с явным аппетитом, поглощает завтрак. Потом мы не торопясь идем к штольне.
Штольня довольно просторная, не достаю рукой кровли, но такое ощущение, что тебя сдавливает со всех сторон. Нане все здесь внове и страшно с непривычки, на шаг не отходит от меня.
– Нечем дышать.
– Дыши глубже.
В ста метрах отсюда мой подземный дворец из расположенных анфиладой трех залов – трех линз, из которых руда уже извлечена; горняки «вырубают» мне четвертый зал. Я скрываю от Наны, что рядом – зал, интересно, какое произведет на нее впечатление огромная непроглядно-темная пустота.
– Э-э, э-э, э-эй! – ору я внезапно.
Карбидка рассыпала лучи по колоссальному черному залу и стушевалась.
– Э-э, э-э, э-эй! – робко повторяет Нана и прислушивается к эху.
Тьма податливо мягкая, и почва словно бы мягко уходит из-под ног. Знаю, Нане страшен каждый шаг, кажется – ступишь и провалишься куда-то. Она что-то лепечет, уцепившись за меня, и осторожно, боязливо идет следом. А меня опять и опять – в который раз! – увлекает звук собственных шагов, подхватываемых, повторяемых тишиной старательно и как бы нерешительно.
И поэтому не слышу слов Наны.
Мы опять в штреке, и опять со всех сторон теснят пласты пород. Задыхаемся. Нана идет уже смелее. Молчит. Скоро лучи наших ламп рассыпаются по темному простору, а тишина повторяет звук шагов.
Нана останавливает меня, светит карбидкой в лицо.
– Что такое? Устала…
– Нет… Знаешь, в этих залах у тебя так странно меняется лицо.
Я беру карбидку и освещаю себе лицо снизу, и теперь оно вправду делается другим – все в странных тенях, я кажусь чародеем, прилетевшим из сказочной страны. И сотрясаю пространство громовыми звуками:
– Слуша-ай меня, Нана! Направо пойдешь, больше ста шагов не пройдешь, заградят тебе путь черные стены!
– Черные сте-ены… Черные сте-ены!
– Налево направишься – в пропасть провалишься.
– Провалишь-ся… провалишь-ся-я, – гудит чернота.
– Прямо пойдешь…
– И что случится? – со смехом обрывает Нана. И голос ее такой безмятежный, такой чудесный, что мое чудодейство теряет силу.
– А прямо – ждет тебя студеный ручей, прозрачный, непорочно-чистый, и еще ждут цветы – на креплениях цветут. Ты видела цветы, выросшие во тьме? Они белые, белее белого. Хочешь преподнесу тебе?
– Хочу.
Я сделал шаг, она следом.
– Пошли вместе. – Боится оставаться одна.
Нана разглядывает цветы в свете карбидки. Собираюсь нарвать их ей.
– Не трогай!
– Почему? Ты же хотела!
– Жалко.
– Еще вырастут.
– Увянут на солнце…
– Наверное.
Третий зал самый просторный. Чтобы свод не обрушился, оставлены целики руды. В лучах карбидок поблескивают радужно, величественными колоннами.
– Как красиво! – дивится Нана.
Я закрепляю наши лампы на одной «колонне», поправляю на себе брезентовку и галантно обращаюсь к Нане:
– Не угодно станцевать менуэт?
Нана так изящно, так очаровательно приседает, выражая согласие, что я поражаюсь.
– С удовольствием.
Напевая менуэт Моцарта, танцуем – плавно, торжественно.
А Нана любит, оказывается, поговорить во время танца:
– Сколько тонн руды добыли здесь?
– «Если оскверню недостойной рукой достойную поклонения.
Красоту несравненную, святую, нежную,
Позволь тогда моим устам – послушникам, возносящим молитву,
Искупить вину нежным лобзаньем».
– …
– А дальше? Ответь…
– Погоди, думаешь, и я наизусть помню? Напомни.
– «Ты слишком…»
– Хватит, хватит.
«Ты слишком уничижаешь свои руки,
Послушник. Они ведут себя божественно, безупречно,
Ведь и возносящий молитву касается
Святых рукою, – прикосновенье рукой равносильно
Для них лобзанью».
– «А разве у святых или молящихся нет уст?»
– Ой, опять забыла.
– «Да, молящийся, чтобы…»
– «Да молящийся, чтобы лишь устами молиться».
– «Так пусть же уста мои следуют рукам моим, святая,
Дозволь им, не то утрачу я веру».
– «Не пристало святым в знак согласия кивать головой».
– «И не надо кивать! Хочу познать блаженство (целует). Твои уста сняли грех с моих уст».
– «Значит грех с твоих уст перешел на мои!»
– «Твой сладостный упрек терзает мне сердце!
Верни же мне поцелуй в таком случае (целует)».
– «Ты такому… дивному лобзанью… научился…
Наверно… по Святому писанию».
Нана останавливается, дрожит вся. Закрывает руками глаза. Оба на миг замираем. Я целую руку, прикрывшую глаза, и мы продолжаем путь.
Мое появление обрадовало забойщиков, встречают шумными веселыми возгласами:
– Жив! Жив! Поздравляем!
– Везучий вы! От смерти спаслись!
– Поздравляем со вторым рождением!
– Спасибо. Как вы, как идут дела?
– Ничего, по-старому.
– Очень переживали за вас! Как угораздило?!
– А чего больше боялись – что погибну или что новый начальник хуже окажется?
– И того и другого, – смеется самый бойкий.
– Закурите?..
И протягивают сразу несколько пачек сигарет.
– Если дама позволит, – усмехаюсь я и оглядываюсь на Нану. Ее не видно, молчит, притулившись в углу.
– Женщина?! – оторопели забойщики.
– С этого дня она будет приходить, на ней вся документация.
Забойщики подняли карбидки, сначала осветили девушку, потом по очереди – свои лица, Нана внимательно вглядывалась в каждого.
Глаза у нее блестели, так и завораживали.
Горняки мои не выдержали:
– Хороша, хороша.
– Под брезентовкой углядел?
– Сто́ящая… Хороша.
– А нам-то что с того!
– Хватит, услышит еще.
– Ого! Работать тут да еще слова не сказать!
– Тогда давай, кричи ей прямо в ухо!
– Тише, чего расшумелись, женщины не видели, – остановил я разошедшихся забойщиков.
– Что особенного, языки чешем.
– Смотрите лучше перед собой!
– Чего сердитесь?
– Не отвлекайся, говорю.
Все умолкли.
– Нана, рабочие не любят, когда их не узнают там, наверху, при дневном свете.
Забойщики еще раз осветили свои лица, Нана пристально всмотрелась в каждого.
– А если перепутаю их?
– Постарайся не путать… Мы пошли. В конце месяца и я приду с ней, до пяди все перемерю.
– Какая муха тебя укусила, чего ты разозлился? – спросила Нана, когда мы вышли из забоя.
– Не знаю.
– А все-таки?
– Давай помолчим до устья штольни.
Когда впереди забрезжил свет, мы погасили карбидки и замедлили шаг, давая глазу свыкнуться с дневным светом. Выбравшись наружу, окунулись в зной. Огромное солнце не умещалось на голубом ложе.
Ночь.
– Нана!
– Что?
– Хочешь подарю тебе Большую Медведицу?
– Хочу.
– А лесопилку?
– Хочу.
– А кузницу?
– Хочу.
– И подземный дворец?
– Хочу, хочу, хочу!
Из Тбилиси вернулся начальник нашей геологической партии и тотчас вызвал меня. Мои соображения о простирании рудоносной жилы и возможности увеличения предполагаемых запасов руды вызвали, оказывается, интерес, тщательно обсуждались, и, хотя кое-кто оспаривал мои доводы, руководство все же выделило средства проверить их.
– Главное теперь – правильно определить точки для буровых скважин, – сказал мне в заключение начальник.
– Я много размышлял над этим и наметил точки. – Я разложил перед ним карту-схему, на которой рассыпаны были крупные красные точки.
– Ты слишком щедр, – улыбнулся он. – Всего четыре разрешили поставить.
– Только четыре?
– Думаю, есть смысл поставить буровые здесь, – и он обвел черным карандашом четыре красные точки.
Я ничуть не сомневался в правильности своих предположений. Можно выявить дополнительные запасы руды, если провести разведку в южной части. Разлом, опустивший, как я считаю, большую массу пласта, лучше всего просматривается в первой выработке. Но теперь уж я не войду в штольню один. Мысли о смерти не доставляют, оказывается, удовольствия. Особенно если ты один, если не с кем поделиться ими и никто их не оспаривает.
Как будто проведав о моем намерении, неожиданно появился Перула.
– Слушай, Перула, будь другом, пойдем…
– Пойду, пойду с тобой, – пообещал он, хлопая меня по плечу.
Пока мы добирались до истоков Лоднари, опустились сумерки.
– Вишь, стемнело уже, пораньше бы, – посетовал Перула.
– Ну и что, внутри выработки все равно темно. У нас карбидки. Там совсем иной мир – ни дождя, ни снега, ни ветра, ни жары.
Перула осветил крепления, кровлю, стойки местами прогнили.
– Обветшал малость твой мир, – сказал он.
– Этот обветшалый мир породит новый город, мой Перула. Большие надежды у меня на эту выработку.
– Шутишь? Город в наших горах?!
– Вот, гляди! – Мы достигли места разлома. – Видишь, часть пласта опустилась, и не очень глубоко, по-моему. Если это так, бурав быстро пересечет рудоносную жилу.
Перула во все глаза осматривает хаотично переплетенные пласты пород, ничего особенного не говорящие его воображению. Не верилось, что к его родным горам проведут асфальтовые дороги, выстроят завод, дома, сначала одноэтажные, потом многоэтажные. А много домов вместе это ведь уже город.
– Город? В наших горах?!
Перула смотрит на меня с сомнением. Но я знал, уверен был, что его острый крестьянский ум уже рисовал городок с красивыми домами, садами, кинотеатрами, заводскими трубами и первыми жителями. Он прекрасно понимал, что мы не для забавы и не для развлечений приехали сюда, знал, что из мрака штолен извлечем свет будущего.
– Про меня не забудь, как станешь набирать рабочих на буровую.
– Что тебе за дело до буровой?
– До всего мне тут дело, сам хорошо знаешь! – таким тоном возразил Перула, что я понял, что́ будет, если не возьму его на одну из буровых подсобным. И все же решил подразнить:
– Нет, неразумно тратить твое драгоценное время на буровой.
Перула помрачнел было, но смекнул, что я подтруниваю, и, озираясь, будто тайну собирался доверить, тихо хихикнул:
– Нане пожалуюсь на тебя, понял!
Бывает минута, когда никому не принадлежишь, отключаешься от всего на свете: ничего не чувствуешь, не понимаешь, словно лишился слуха, лишился зрения. Закрываешь глаза и отчетливо представляешь, как работает мозг – универсальная машина, подбирающая ответ на поставленный вопрос. Ответ может быть, конечно, неверным, но когда речь идет об общем деле, мозг не вправе ошибаться! Поэтому я не слушаю больше Перулу, не вижу освещенных карбидкой обрушенных стен штольни. Я заглядываю в недра земли, в ее толщу, где сокрыто грядущее этих гор, лесов, рек и, кто сочтет, скольких людей. И ясно представляю, как все произойдет:
Забарабанит Перула ночью в дверь:
– Спишь, начальник!
– Что случилось?! – отзовусь торопливо, выбираясь из спального мешка.
Перула войдет и высыплет на стол сверкающие куски руды.
– Во, гляди, настоящее золото!
У меня заколотится сердце, и я вскричу, ликуя:
– Бурав в рудоносной зоне! – И, разом стихнув, спрошу: – Сколько метров прошли?
Перула расскажет, сколько они пробурили, сколько ночей не спали тайком от меня, чтобы успеть к приезду комиссии, и много насочинит, вороша образцы и восклицая: «Город в наших горах, город!»
Поднятый нами шум перебудит спящих людей, все сбегутся в мою комнату, радостно поздравят, начальник партии крепко пожмет руку. Позже всех зайдет Нана. Позже, потому что смущается, потому что постесняется при других бурно выразить свою радость и повиснуть на шее. А Перула деликатно выпроводит всех, уйдет и сам. Нана присядет к столу шепча:
– Какое счастье! Как здорово!
Я улыбнусь, не сводя глаз с руды, радость бьет во мне через край. А что еще может радовать больше этого?!
Нана выказывает усердие. Она хочет ознакомиться со строением месторождения. И вот опять спозаранку маячит перед моим окном.
– Завтракала?
– Нет.
– Пошли.
– Не хочу.
Насильно тащу ее в столовую. Она ест не торопясь, с аппетитом. Потом я беру ее за руку и веду по склону горы Саджогиа. Саджогиа самая высокая вершина, с которой можно обозреть все интересующие нас места.
– Не устала?
– Нет.
– Как устанешь, скажи.
– Ладно.
Давно не приходил я сюда, но ясно помню эту смешно закрученную тропинку. У подножия Саджогиа зеленеет полянка в желтых и голубых цветах. Люблю отдыхать на ней. Разлягусь на высокой шелковистой траве и думаю. Здесь на этой райской полянке, как я окрестил ее, меня всегда донимает мысль о том, как мал человек. Я представляю себе огромный земной шар, до того огромный, что самая высокая горная вершина не нарушает его округлости, так заметна ли на ней Саджогиа? Но Саджогиа по сравнению с моей полянкой – необозримая громада. Эту крохотную полянку и не заметить на земных просторах, а я незримая точка на ней. До чего же все-таки мал человек! И никто на свете не ведает, где я, не видит меня, затерянного среди этих гор. Это почему-то повергает меня в печаль.
Грустно бывает мне и тогда, когда покидаю какое-либо место, где оказался впервые и куда вряд ли попаду еще раз. Поэтому всегда стараюсь запомнить там что-нибудь приметное.
На райской полянке мне запомнился валун, от которого я сколол кусок. И знаю, стоит мне снова увидеть его, как слезы увлажнят глаза, а к горлу подкатит ком.
Вот и он, мой валун с отколотым боком. Нана что-то воркует на полянке о цветах, о красоте природы. Всю дорогу о чем-то щебетала, но сознание мое вскользь воспринимало лишь обрывки фраз.
– Нана, видишь, какая тишина, – говорю, чтобы остановить ее.
– Видеть тишину?! – Она смеется. – Я слышу ее, а не вижу.
– Это не важно.
– А что вообще важно?!
– Да все, все и вся, каждый звук, каждое слово, малейшее дуновение ветра или движение лица, но не это сейчас главное…
– Слушаю тебя.
– Не слушаешь!
– Клянусь мамой.
Нана потянулась ко мне, приласкалась.
– Как одиноки мы тут, совсем одни.
Слова ее почему-то удивили меня. Я всем существом чувствовал, что мы с Наной не одни тут. Не знаю где, за каким кустом или деревом, но где-то поблизости кто-то есть. Не знаю, кто он, какой из себя, но я всегда ощущаю его присутствие, и это странно ободряет меня.
– Что с тобой, ответь!
– Давай посидим, передохнем.
Нана прилегла на мягкой густой траве и положила голову на мои колени.
Ветер трепал ей подол платья, задирал его. Нана не смущалась. Глаза наши встретились, и сладостна была долгая откровенная беседа без слов. То, что сковывало нас, отлетело прочь, унеслось, помахав рукой. Но когда наши взгляды снова столкнулись, я увидел в глазах Наны страх.
– Нет! – воскликнула она испуганно. – Нет! Нет! – хотя и не сопротивлялась.
Потом Нана высвободилась из моих рук – они так легко подчинились ей, что я поразился. Несколько раз перевернувшись на траве, она присела и уткнулась лицом в колени.
– Чего ты плачешь? Что я тебе сделал плохого, почему сердишься?
– Не знаю…
– Почему же плачешь?
– Глупая, потому.
Мучается, хочет сказать что-то.
– Извини, прости. – Она громко всхлипывает.
– Хватит, перестань. Саджогиа ждет нас, не успеем засветло спуститься.
Нана встала, взяла меня за руку и подняла с места. Долго заглядывала в глаза, обвила мою шею и, прижавшись крепко-крепко, поцеловала. И как! Такой поцелуй не забывается.
– Все, конец нашим встречам.
– Конец? В самом деле?
– Клянусь. Пошли.
– Пошли.
На вершине Саджогиа Нана заметила кого-то, растянувшегося в высокой траве.
– Кто тут может быть?
– Пастух или Перула.
– Овец нигде не видно.
– Значит, Перула.
– Простил или все дуешься?
– Помолчи, пока не одолеем подъем, трудно говорить, устанешь.
– Простил? – не унимается Нана.
– Ч-ш-ш.
– Здорово выносит такую высоту, – удивляется Перула. – Дышать-то трудно.
– Здравствуй, Перула.
– Здорово, зовли девочка!
– Что значит «зовли»? – любопытствует Нана.
– Потом скажу, в другой раз.
Переводим дух и принимаемся за дело.
У Наны острый ум, быстро схватывает мои пояснения. Перула не отходит от нас. Что-то очень сдружился он с Наной, балагурит. Я не успеваю называть знакомые мне вершины, хребты и кряжи, реки и деревни. Перула чует, на что я укажу, и выкрикивает название. Берет Нану за руку, отводит в сторону, будто оттуда лучше видно, и показывает ей рукой.
– Мериси!
– Гаретке.
– Вараза! Вон, над Лоднарским ущельем! – и по-приятельски хлопает ее по плечу.
– Здорово понятливая, верно, паря? – кидает он мне, осклабившись до ушей, и подзывает к себе, усмехаясь, шепчет на ухо: «В конце дороги дождусь, чтоб не видели вас вместе вечером, и без того судачат».
– А мы втроем спустимся, – успокаиваю я его.
Нана с недоумением переводит взгляд с меня на Перулу.
– Ладно, топай с нами, шатун, – смеется она.
Перула хохочет, хватает Нану за руку и срывается, мчит по склону, бросая:
– Угурула, угурула! [19]19
«Угурула» на одном из грузинских диалектов означает «счастливого пути»
[Закрыть]
– Тише, Перула, тише! – ору я.
– Сумасшедший! Тише! – кричит и Нана.
– Топай, топай, живей! – злит ее Перула, хохоча и пружиня на своих длинных ногах.
Солнце заходит. На фоне озаренного светом неба цепи гор будто тушью очерчены. В Сатевзиа зажигаются первые лампы, из-за занавесок вслед нам глядят глаза-блюдца.
Комната обдает меня запахом сырости. Я повалился на постель, уперся ногами в стену. Сколько проходит времени, не знаю. Стараюсь не думать. Очень хочется иногда отдохнуть от мыслей, но это редко удается, начинаешь думать о том, как бы не думать. Чувствую – засыпаю, но вскоре глаза сами раскрываются. Так повторяется несколько раз. Вижу Нану. Спокойное безмятежное лицо, на ней новое платье. Снится мне? Где ей было взять новое платье?! И почему она находится у меня? Нана ходит по комнате. Во сне я никогда ничего не слышу, но сейчас отчетливо различаю ее шаги. Я разом присаживаюсь, натягиваю рубашку. Нана застыла на месте.
