Текст книги "Гномики в табачном дыму"
Автор книги: Тамаз Годердзишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
– Табунщик глаз от нее не отводил, поразила его ее красота, да только в той стране для человека понятие долга было выше всего, и для табунщика долг был важнее личного чувства, поэтому парень вздохнул и продолжил свой путь. Табун, который он пас, принадлежал царю, и табунщик часто встречал царевну, но та не замечала его страстного взгляда, мечтая о царевиче-чужеземце.
Дали стояла у выхода, собираясь сойти у Пединститута. Я сбавил скорость, чувствуя, как краснею. Дали сошла, а мальчик проводил ее таким взглядом, что я понял – наивной была для него моя сказка, давно перерос он ее.
– Поколотили тебя из-за мяча?
– Нет. Не разговаривают со мной ребята, один был у нас мяч и…
– А если получишь новый?
– Лучше меня игрока не будет.
– Подойди завтра после уроков. А уроки больше не прогуливать, а то все – конец нашему знакомству.
– Хорошо.
Я остановил машину у дома, где жил Дато, и попрощался с ним.
У кассы толпятся водители – сегодня зарплата. Ребята шумно шутят, смеются, будто и не устали после работы. Кассир быстро выдает деньги, долго стоять не приходится. Я расписываюсь в ведомости и спешу уйти. У входа меня, как всегда, ждет Закро – четыре раза в месяц, в дни зарплат, мы встречаемся без уговора и пешком отправляемся домой, выясняя наше финансовое состояние.
– Ты куда, Леван? – недоумевает Закро.
– Мне в спортмагазин. Пошли со мной, если хочешь.
– Новые гантели нужны или эспандер испортил? – попробовал он пошутить.
– Идем, узнаешь.
Мы пошли по проспекту Руставели, зеленому, многолюдному, полному жизни. Шли не спеша, разговаривая… Внезапно я заметил «мою Дали» с каким-то спесивым типом. Хоть бы на человека был похож, стерпел бы я еще. А «моя Дали» улыбалась надутому индюку, заглядывая ему в лицо. Обозлился я. Заклокотало все внутри. А почему, собственно? На кого я злился? Из-за чего? Откуда я знаю. Горло перехватило – звука проронить не могу, грудь теснит, и я поверил – сердце способно разорваться. Успокойся – это брат с ней… Или родственник… Под руку?! Нет, не брат и не родственник. Зачем обманывать себя? Затем, что утешаю себя, затем, что хочется так думать! Что-то душит. Душно. Жарко в проклятом городе… Нестерпимо видеть, как касается грудь Дали руки этого недоноска. А какое мне дело?!
– Что ты молчишь, Леван? Хватит думать.
– Пошли обедать в ресторан, я плачу.
– Ты же хотел в спортмагазин, вот он. Зайди, купи, что нужно. Я постою тут, полюбуюсь на девочек – посмотри, какие идут мимо.
– Закро, прошу, перестань.
– Зря просишь.
За одной бутылкой последовала другая, за ней – третья… Потом приятели подсели к нам… А утром, не то что за руль сесть, от шума машин, врывавшегося в окно, тошно было.
Дато стоял на обычном месте.
– Что с тобой, дядя Леван?
– Какой я тебе дядя! Зови просто «Леван».
– Заболел?
– Нет, плохо спал.
– Почему?
– Не поймешь, мал еще.
Из своей будки высунул голову Закро, засвистел. Потом он подошел – я остановил троллейбус.
– Из-за какой-то девки и я пострадаю, и ты, и этот мальчик. Мне достанется за то, что спускаю тебе нарушение правил, – ты поехал сейчас на красный свет, тебя загрызет совесть – раз я пострадаю из-за тебя, а мальчик не получит подарка. Осталось у тебя хоть немного денег?
– Придержи язык! Осталось, понятно, – уверенно сказал я, вспомнив, что в кармане пусто. Мальчик затаил дух, я рванул машину с места.
В Тбилиси бывают дни, когда размякает асфальт – стараниями солнца. В такое время в кабине невыносимо, трудно сидеть, металл накален. Открываю окно как можно шире, но это не спасает от духоты. Иногда я снимаю рубашку, хотя и непозволительно. И тогда мышцам приволье, они состязаются с железом в быстром и точном движении, доказывают свое превосходство в ловкости, сноровке. И в этот раз я так увлекся соревнованием, что не заметил, как пристально смотрела на меня «Дали», собираясь сойти. Во взгляде ее было что-то непривычное. Нет, я не обманывал себя. Он многое выражал. И я не остановил машину, не дал ей сойти. Пассажиры загалдели, но я не слушал их, смотрел в зеркальце на ее лицо. Задумалась «моя Дали». О чем?..
На конечной остановке, когда салон опустел, я надел сорочку и устремил взгляд на «Дали», удобно расположившуюся на сиденье. Она тоже посмотрела на меня, и я понял – запомнился ей. Хотел заговорить с ней, узнать настоящее имя, но подойти не мог, ноги не шли. Мы не сводили друг с друга глаз, пока она не смутилась и не отвернула голову.
Улицы покрыты тонким слоем слякоти – асфальтным салом, как говорят водители. Видно, всю ночь шел дождь. Сегодня нужна предельная осторожность – особенно опасны повороты и внезапное торможение, скользко – всякое может случиться.
Подъезжаю к Пединституту. Волнуюсь, разумеется. На остановке полно народу. Все с зонтами – собирается дождь. «Дали» не видно. Поднялся последний человек, студент. Я медлю. Пассажиры спешат на работу, нервно поглядывают на часы, вздыхают, выражая неудовольствие. Я пытаюсь отбросить мысль, что «Дали» сознательно не пришла, догадалась обо всем, минутное влечение ничего не значит, а истинного чувства нет. Но с другой стороны, она ведь не знает, когда я работаю. Задерживать дольше троллейбус нельзя, и все же не спешу тронуть машину, но правая нога сама нажимает на педаль. Я набираю скорость. Внезапно из подъезда выбегает «Дали», летит к троллейбусу, обнажая колени, надеется вскочить в отошедший троллейбус. Я приостанавливаю машину, открываю ей переднюю дверь. Она улыбается мне особой улыбкой и, еле переводя дыхание, благодарит.
Троллейбус несется ветром.
Счастье выпадает каждому. И не обойдет человека положенное ему счастье, потому что человек достоин его. Я способен сейчас согнуть железо, столько во мне силы, мощи, и наделяет меня всемогущей силой девушка, примостившаяся за моей спиной у кабины.
Где мой маленький друг, мой наперсник, – получит сегодня подарок! Наперсник ждет на обычном месте. Я опять нарушаю правила, но это в последний раз. Дато несется к машине; «Дали» помогает ему подняться. Они улыбаются друг другу. Взгляд у мальчика лукавый. «Нет, Дато, рано еще, рано». – «Почему?!» – вопрошают его большие выразительные глаза. «Не знаю». – «Дай я…» – «Нет». – «Почему? Узнаю хоть имя». – «Нет, не надо. Не время сейчас».
– Угадай, что у меня тут?
– Мяч! – воскликнул Дато.
Углядел негодник. Схватил, прижал к груди, а потом, положив его возле реостата, прыгнул мне на спину, вдвойне обрадованный. Впереди вспыхнул красный свет, я резко затормозил, но было поздно.
Троллейбус скользнул, преградив дорогу машине на перекрестке. Машина вильнула в сторону – растерялся, видно, шофер. В такую погоду ни в коем случае нельзя было сворачивать на большой скорости и тормозить при этом. Крики и милицейский свисток режут слух.
– Сходи, Дато, живо!
Не положено ему в кабине. Я отвел троллейбус в сторону.
Немного погодя все успокоилось, движение возобновилось. По пути в отделение милиции мне все виделись большие испуганные глаза моей «стиляжки», «моей Дали», ее изящная фигура и кинутый у реостата мяч…
Мальчик без конца приходил на угол улицы – и утром, и после уроков, и вечером. Стоял, ждал, думал. И однажды повстречал «Дали». Она шла под руку со своим спутником и смеялась. Злость взяла мальчика.
А «Дали», высвободив руку, беспечно спросила его:
– Что ты тут делаешь?
– Жду!!!
Она улыбнулась Дато и потрепала по щеке. Потом, дразняще касаясь грудью руки своего спутника, пошла с ним дальше, продолжая скучный, избитый разговор.
А мальчик?
Мальчик стоял и ждал.
1962
РЫЖИК
Высунувшись из слухового окна, мальчишки затаив дыхание следили за Рыжиком.
Жестяная кровля была накалена. Знойное солнце не жалело лучей, прожигая ее. У мальчика нестерпимо горели босые ступни, но пути назад не было – не позориться же перед ребятами. Он тихо, незаметно крался к жертве – у самого края крыши беспечно нежилась серая кошка, переваливаясь с боку на бок и потягивая лапки.
Ираклий еле превозмогал боль, кусал губы, но упорно продвигался вперед. Вот уже в двух шагах кошка. Он тихо присел на корточки, живо ухватил свою жертву за хвост, вскинул и, покрутив над головой, запустил во двор. Кошка завопила.
Мальчишки загомонили, повыскакивали из тенистого чердака на крышу и тут же ринулись назад – жесть обожгла ступни.
Ираклий гордо, спокойно обернулся к ним.
– Молодец, Рыжик!
– Вот это да! – восхищались изумленные мальчишки.
– Ну что, держу слово! Скажу – сделаю!
– Молодец, Рыжик! – повторил Шакро.
Мальчишки сбежали во двор поглядеть на кошку. Бедняжка жалостно мяукала на коленях старой Тебро, бабушки Рыжика, а та недоумевала: почему, зачем спрыгнула кошка с крыши?! Мальчишки захихикали и умчались гонять мяч.
– Идешь с нами? – спросил Шакро Ираклия – Рыжика.
– Нет.
– Почему?
– Чей мяч? Новый?
– Мяч Тенго, отец ему купил.
– А то Рыжику купили бы! Дождется, как же! – самодовольно сказал Тенго.
– А ему и не нужен такой отец, – повторил Шакро слова одной из сердобольных соседок и подмигнул обладателю нового мяча.
– Не ваше дело! – бросил Рыжик и так покраснел, что веснушки исчезли под краской.
– Ну, идешь? – еще раз спросил Шакро.
Ираклий направился домой. Несколько дней не показывался он во дворе. Говорили, что лежит, – ступни обжег. Мальчишки еще больше завосхищались им, один Шакро злорадствовал:
– А что он думал, на горячую жесть, будто на ковер, ступал. Нашелся герой!
– А что – нет?! Вытерпел!
– Фашисты сжигали наших партизан, а они выносили!
Шакро дал сказавшему подзатыльник.
Мальчик захныкал.
Во дворе лучше всех дрался Шакро, но Рыжик горазд был на всякие проделки, поэтому ребята, хотя и боялись Шакро, обычно держали сторону Ираклия. Озорной был Рыжик, скучать не давал.
Бабушка Тебро говорила, что он с рождения поражал ее, особенный был… До трех лет слова не произносил, понимать – все понимал, а говорить не умел. Обожал лимонад, ничего больше не желал пить, не унимался, пока не получал его. Сколько ни объясняли, что вредно много пить, животик заболит, не слушал, плакал, просил и просил, пил, пока чуть не лопался, на улице мимо ларька с газировкой не давал пройти. Взрослые диву давались – столько пьет, куда только вмещается!
Однажды, напившись лимонада, он уселся на полу со своими игрушками, поджав одну ногу, и принялся ломать машинку. Бабушка перестала шить и позвала мальчика.
Ираклий встал, а ступить не смог, отсидел ногу. Лицо у него исказилось, на глаза навернулись слезы.
– Подойди, говорю! – рассердилась бабушка, не догадываясь, что с ним.
Малыш не двигался.
– Оглох! – вспылила бабушка.
– Н-не могу, н-не могу, нога болит, нога болит, бабушка… – залепетал вдруг Ираклий и, наверное, не умолк бы, если бы изумленная бабушка не вскрикнула так громко, что на несколько дней лишилась голоса. Соседи смеялись: ребенок заговорил, зато бабушка онемела.
А спустя неделю крики дворника ни свет ни заря подняли на ноги весь квартал.
– Что за люди, что это за люди! – орал он, стоя посреди двора.
Обитатели одноэтажного дома, где жил Рыжик, высыпали во двор.
– В чем дело?! Что случилось?!
– Почему льется вода?! Почему кран не закрываете?!
– Какой кран, о чем ты? – обступили его жильцы.
– Какой, какой! Один он у вас, этот, во дворе! Позавчера пришел – гляжу открыт! Вчера пришел – опять льется вода! Почему не закрываете, почему?!
Соседи загалдели. Накануне вечером последней набирала воду мать Шакро.
Она клялась, что хорошо закрыла кран, крепко.
А на следующее утро дворник снова расшумелся. Из крана по-прежнему лилась вода.
Надо было что-то предпринять. Кто-то нарочно оставлял кран открытым. Бабушка Тебро вызвалась покараулить, посмотреть, кто безобразничает.
Вечером, умыв внука под краном после долгих уговоров, обещаний и угроз и уложив его в чистенькую постель, она накинула на плечи шаль и присела на скамеечке под деревом в дальнем углу двора. Видели бы, как расширились у нее глаза, когда дверь ее комнаты отворилась и в белой ночной рубашонке вышел Ираклий. Малыш настороженно огляделся, прокрался к крану и открыл его до упора.
– Что ты делаешь? – вскочила Тебро.
Ираклий опрометью кинулся назад.
– Ах ты паршивец! – Тебро ворвалась в комнату. – Покоя от тебя нет! Что тебе неймется!
– Что… Что… – забурчал малыш.
– Зачем зря воду льешь! Зачем открываешь кран?!
– Чтобы кончилась вода!
– Зачем ей кончаться?! С ума сведет этот мальчишка!
– Не хочу умываться, не хочу каждый день руки и ноги мыть! – раскричался Ираклий (о том, что один лимонад будет пить, если вода кончится, он промолчал).
Тебро и сейчас переживала, вспоминая, как отлупила тогда малыша, но Ираклий не плакал. Он никогда не плакал. А дворник и на другое утро бушевал. Тебро, отчитывая внука, забыла закрыть кран.
Было бы кому слушать, бабушка Тебро без конца рассказывала бы о проделках внука.
Потом мальчик пошел в школу и совсем отбился от рук. Правда, учительница все равно любила его. Учился он легко, быстро все усваивал. Только девятку никак не удавалось ему написать, и учительница не знала, как помочь. В конце концов мальчик сам нашел выход: поворачивал тетрадку и писал шестерку. Тебро, радуясь его сообразительности, говорила соседкам: «В первом классе до этого додумался, милые, а потом-то что будет!» – и умиленно вытирала слезу.
– Доконает тебя мальчишка, Тебро, – посмеивались соседки.
– И пусть! Не вечно под небом ходить! Одна вот беда, кроме меня, никого у бедняжки нет.
– Дай же тебе бог здоровья! – сочувствовали ей женщины.
Однажды, когда бабушка Тебро пошла на собрание в школу, а Рыжик остался дома, кто-то несмело постучал в дверь.
– Войдите.
В комнату вошел мужчина.
– Бабушки нет дома, – сказал мальчик.
Незнакомец молчал, глаза у него были мутные.
Рыжик растерялся и повторил:
– Бабушки нет дома.
– Ничего, обожду, – и незнакомец двинулся к тахте, но, прежде чем сесть, спросил: – Можно подождать?
Мальчик не ответил.
Человек закурил и вздохнул.
– Подойди ко мне, сынок, – сказал он после долгого тягостного молчания.
Рыжик не шелохнулся.
– Поди сюда, говорю! – повысил голос мужчина. Потом встал и сам подошел к нему – в нос мальчику ударил винный перегар.
Вспомнились слова бабушки: «Ни совести у него, ни стыда!» И он испуганно прижался к стене.
– Ты знаешь, что у тебя есть отец?! Может, скрывают?! – громко спросил мужчина и уткнулся взглядом в пол.
«Да разве он отец, такого ангелочка бросил из-за какой-то дряни!» – опять прозвучали в голове слова бабушки.
– Чего молчишь! Отвечай, когда спрашивают!
«Почему я в суд подавать должна, милые мои! Был бы человеком, сам бы понимал – содержать надо родное дитя!»
– Говорят тебе, что я прихожу, когда ты спишь? Говорят?
«Подам на алименты, так он скажет потом, будто и меня кормит! Хватает моей пенсии, обходимся. Знать его не хочу, и копейки от негодяя не возьму! Бесстыжий, бессовестный!»
– Скажи хоть слово, слышишь! – у человека задрожал подбородок.
Ираклий оцепенел. Холодная стена обжигала спину, его трясло.
Мужчина положил что-то на стол и пошел к двери. На пороге задержался, обернулся, отыскал глазами прилипшего к стене ребенка. Внезапно рванулся к нему, прижал к груди и несколько раз поцеловал в голову. И быстро покинул комнату, да так хлопнул дверью, что стекла в окнах зазвенели.
Ираклий растерянно опустился на пол. Потом вскочил, выглянул во двор, там никого не было.
На столе он увидел деньги. «Мяч куплю!.. Нет, не возьмет их бабушка. Отругает еще, а при чем я?»
Тоскливо стало в комнате одному.
Он вышел на улицу. В конце ее, где проходил шумный проспект, стояли двое. Один чуть пошатывался и громко требовал:
– Верни долг. Долг надо возвращать!
– Не занимал я у тебя! Ты что, друг?
– Из-за пятерки отказываешься?
– Сколько повторять, не брал у тебя денег.
– Одолжи тогда, будь другом!
– Ну нет… И копейки не дам. Оправляйся-ка домой!
– Нет, без денег не могу… – Он вывернул карманы.
Ираклий посочувствовал человеку… «Интересно, для кого, зачем нужны ему деньги?» – подумал он и помчался домой. Схватил деньги и бегом принес незнакомцу. Тот взял их, оглядевшись, и торопливо зашагал прочь, не поблагодарив мальчика.
Рыжик заметил, как радостно блеснули глаза мужчины, и он позабыл о неприятном посещении. Надо было идти домой, бабушка, наверно, вернулась из школы, но очень уж хотелось узнать, куда пошел человек, кому понес деньги. А незнакомец разом исчез. Рыжик перебежал проспект, едва не угодив под троллейбус, и пустился к боковой улице, круто уходившей вниз к реке, но «его» человека и там не было. Бегом вернулся назад, поспешил вдоль проспекта, заглядывая в каждый магазин, и остановился возле закусочной, полной табачного дыма и пара от горячих хинкали [13]13
Хинкали – пельмени.
[Закрыть]. Какой-то мужчина вроде бы похож был на «его» человека. Рыжик прислонился к стене, перевел дух. Мужчина, обжигаясь, жадно ел исходящий паром хинкали, запивая водкой. Жирный сок пролился ему на рубашку, он небрежно вытер жир рукой. Рыжик рассмеялся, а тот залпом осушил стакан водки. Мальчик широко раскрыл глаза, пораженный: нет, этот не может быть «его» человеком! И все равно стоял и ждал, так долго ждал, что коленки ослабли. Мужчина пошел наконец к выходу. Он качался, спотыкался, но старался удержаться на ногах. Мальчик всмотрелся в него, но то ли навернувшиеся слезы, то ли вырвавшийся из закусочной пар помешали ему решить, «его» ли это был человек.
Медленно брел Рыжик домой, удлинял путь, тянул время. Все думал о человеке, которому нежданно привалило счастье, как бедняку в сказке, которого одарил золотом принц, попавший в их края в поисках сказочной красавицы (да, именно красавицы). И разбогатевший бедняк возвел в дивном краю большой дворец; лестница из дворца спускалась прямо к озеру, а в озере плавали золотые рыбки и красивые лебеди. Потом человек запряг в золотую карету белых коней и перевез к себе из развалюхи жену, бабушку и единственного сына. И долго жили они весело и счастливо.
1967
ЧЕТВЕРТЫЙ ГОРИЗОНТ
Нестерпимый звук у этого звонка.
Почти такой же по тембру голос у женщины, работающей на подъемнике.
Шахта на четыреста метров уходит в глубь земли. Через каждые сто метров подъемник останавливается у нового горизонта, выпуская одних рабочих и забирая других. Усталые, грязные и потные поднимаются наверх, а те, что почище с виду, опускаются вниз. В касках, грубых брезентовках, трехпалых рукавицах все мы смахиваем на жуков-землероек.
Нестерпимый звук у звонка. Не свыкнусь никак.
– Можно ехать? – громко вопрошает женщина и, не дожидаясь ответа, нажимает на тормозную педаль, опуская нас вниз. Подъемник рассчитан на пять человек, но в кабине тесно и пятерым. Мы плотно прижаты один к другому, запах потных тел бьет в нос.
Меркнет, исчезает дневной свет, и в темноте карбидные лампы мерцают, как гигантские подземные светлячки.
Забойщиков не радует мое появление – из-за меня у них простой, приходится оставить забой и ждать, пока я кончу «копаться», как они выражаются, то есть соскабливать молотком руду, изучать ее под лупой, оформлять документацию. Я понимаю их недовольство и не обращаю внимания: ничего не поделаешь, мало ли что не нравится мне…
Все мы здесь живем без семей. И все – от повара до «машинистки» – мужчины, не считая женщины, работающей на подъемнике. Эта единственная женщина, которую дано нам видеть, неказиста, тучна и одета в брезентовые брюки. Много чего толкуют о ней среди рабочих и держатся с ней развязно, по-свойски. Но я не верю толкам. Просто она здесь одна, и разве могут мужчины обойти ее молчанием?
Женщине тут не выдержать. Тут царство холода и ветра, колючего, влажного. Ветер никогда не стихает, завывает без устали, раздражая и угнетая. От солнца, ветра и карбидок у нас огрубела и потрескалась кожа на лице. Женщине с ее нежной кожей здесь не выдержать… Но Марго, так зовут женщину на подъемнике, выносит все.
Я уже свыкся здесь со всем, почти не вспоминается город с его кипучей, веселой сутолокой и красивыми девушками. И даже самое любимое, самое желанное – музыка отошла куда-то. Правда, временами находит острая тоска по музыке, и я думаю о ней, пока не начинаю слышать неуловимые, сокровенные звуки. Звуки постепенно находят ощутимое воплощение. Я почти вижу их. И уже ничто не тревожит душу, не терзает мозг, и я всем существом отдаюсь этому вдохновенному взлету. Я покоряюсь музыке. Она увлекает меня в выси, в голубой мир, и оставляет блаженно парить, хотя способна в любой миг швырнуть на землю и разбить вдребезги.
Рудник этот более ста лет привлекает к себе внимание. В прошлом здесь часто случались обвалы, приводившие к жертвам. И по дороге к шахте появилось небольшое кладбище. Не знаю, почему первую жертву предали земле у самой дороги. Проходить мимо кладбища неприятно, люди стараются не смотреть на него. Оно обнесено добротной каменной оградой. Внушительных размеров амбарный замок держит на запоре огромные черные ворота. Ключи от замка у Марго… Особенно поражает меня ограда – будто кто-нибудь способен сбежать оттуда…
За кладбищем небольшой овраг, через который перекинут мостик из березовых досок. Перейдешь овраг – и ты у шахты. Уже с мостика слышны шум подъемника, скрежет каната и нестерпимый голос Марго…
– На какой хоризонт, начальник? – орет она, обращаясь ко мне.
– На четвертый.
Рабочие уступают дорогу, пропуская меня. Четыре раза режет слух звонок.
– Можно ехать? – Марго пытается перекрыть звук звонка.
Неприметно нажав ногой на педаль, она, подобно ведьме, увлекает нас в подземный мир.
Четыреста метров – и я выхожу из подъемника. Дежурный по горизонту протягивает мне горящую карбидку и каску. По тоннелю, рассыпая искры, несется электровоз. Вагонетки покачиваются, налетают друг на друга, лязгают по рельсам колеса. Я сворачиваю в штрек и направляюсь к нужному мне забою. Под ногами грязь, со всех сторон сочится вода.
Штрек проходит под кладбищем, и странные мысли лезут в голову… Я озираюсь и неестественно, басом говорю: «Я ниже всех, ниже всех».
Когда я вскидываю голову, осматривая потолок, на лицо мне падают капли, и кажется, что вода просачивается из могил, неся с собой тайны покойников. Они доверяют подземным водам, поверяют им сокровенное – ведь вода всего лишь вода, никому не выдаст, а ей только того и надо – шумно стекает к сердцевине земли, судача с рудоносными пластами и жилами, со всем, что встречается на пути. Но я не понимаю ее речей, да и не хочу. Что мне за дело до тех, кто покоится наверху. И вода не достигает своей цели. В конце концов она иссякает и исчезает.
Вдали замечаю шахтеров. Их трое. Гигантские тени колышутся вместе с пламенем карбидок. Видно, жарко им, обнажились по пояс. Сплошь покрыты рудной пылью. Бугрятся мышцы рук и плеч, делая фигуры уродливыми, несоразмерными.
Я здороваюсь с ними и, закрепив карбидку в расселине, присаживаюсь на мокрые грязные обломки руды. Забойщики прекращают работу.
– Закурим?
Еле зажигаю отсыревшую спичку. От карбидки прикуривать нельзя – трескается эмаль на зубах.
– Ну как, хорошо мы поработали?
– Хорошо.
– План выполним?
– Может быть…
– Не перевыполним?
– Измерим в конце месяца и…
– А сейчас? Сейчас – как думаете? – допытываются все трое.
Они терпеливо ждут, пока я закончу работу.
Утираю пот и снова предлагаю:
– Закурим?
Все затягиваемся.
– Как идут дела… вообще…
– Э-эх! – вздыхает малорослый, тщедушный рабочий.
– Ему домой охота, не терпится вернуться! – выдают его двое других.
– Почему?
– Только-только женился.
– Кончайте, – ворчит щупленький.
– Не нахвалится своей женушкой, – хохочут товарищи, заглатывая с дымом пыль.
Дым расплывается, смешивается с пылью, и мы едва различаем друг друга.
– Хороша она, хороша, – счастливо говорит молодожен. – Ядреная баба! Волосы светлые, глаза голубые, а в руках силища! Обнимет, так… – он сплевывает, швыряя на землю рукавицу.
– Скажи лучше, в постели какова, в постели! – забойщики давятся смехом, перебивая друг друга.
– Будь покоен, получше твоей жены! – парирует щупленький, с усилием дотягиваясь до каски одного из насмешников, дюжего малого, стараясь нахлобучить ее ему на глаза.
– Ха-ха! – грохочет исполин. – Одна нога моей жены твою с потрохами перетянет!
И все трое закатываются смехом. Дюжий исполин переводит дух и продолжает похваляться своей бесподобной половиной.
Он кулаком вытирает заслезившиеся от смеха глаза. Щупленький постанывает, держась за живот.
– Ох уморил… Ну и язык у тебя.
– А мне вот нравится такая… – начинает третий.
– Молчи, сосунок! – со смехом обрывают его. Он тоже смеется, но пытается договорить: – …такая, как…
– Как Марго? – заканчивает за него исполин.
Парень продолжает объяснять, но дружный хохот, удесятеренный подземным эхом, глушит его слова.
– Да погодите… дайте сказать… Мне нравится такая, чтобы грудь в руках не умещалась… – гогочет он вместе со всеми.
– Хо-хо-хо!
– И чтобы губастая, и ноги чтобы толстые… – парень задыхается от смеха… – А дома – чтобы юлой крутилась…
– И вкусно стряпала…
– И по хозяйству управлялась…
И снова покатываются со смеху:
– Ха-ха-ха.
Наконец успокаиваются, утирают слезы. Смех разом сменился тишиной, полной тишиной, словно никого тут не было и нет.
Шпуры готовы. Взрывник точен, он появляется минута в минуту, заряжает их и закрепляет бикфордовы шнуры.
– Уходите, ребята.
– Да ладно, поджигай! – пренебрежительно бросает исполин.
– Видишь, начальник тут, живо поднимут нас, выдадут на-гора, – утешительно добавляет другой.
Взрывник сначала закуривает и уж затем подносит спичку к шнурам – они разной длины, чтобы можно было сосчитать число взрывов. Рабочие одеваются, вскидывают на плечи инструменты. Никто не спешит. А взрывник устал, нервничает, долго ли ошибиться… Если взорвемся, наших рук и ног не найдут, так все перемешается. Но я не могу спешить. Коль скоро оказался тут при взрыве, надо выдержать. Рабочие пристально следят за мной. Всякий раз пытливо всматриваются в лицо – жаждут обнаружить признаки страха. Я ухожу последним. Слышу, нет, ощущаю всем телом, как шипят и укорачиваются за моей спиной горящие шнуры. Сердце уходит в пятки, все во мне сжимается. Не нравится мне эта азартная игра со смертью. Выбрались наконец в туннель. Взрывник останавливается. Он точен, как аптекарь.
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть… семь! Слава богу! – спокойно сосчитал он глухие, но мощные взрывы.
Карбидки погасли, мы раскрыли рты – воздушная волна больно ударила по барабанным перепонкам.
– Седьмой шнур длинным получился, – заметил взрывник и задумчиво добавил: – А могло и наоборот быть. Тогда что?
– Молодец! – И дюжий забойщик одобрительно стукнул его.
Взрывник кашлянул и спросил, помолчав:
– Водки не найдется?
– Нет! – дружно и решительно сказали все трое.
Видно, меня постеснялись.
Зажгли карбидку.
– Ну как, план будет? – снова допытывается щупленький.
– Подъемник ждет, начальник! – кричит мне издали дежурный.
– Идем!
Четыре раза нестерпимо звенит звонок. Нас прижимает друг к другу. Все мы пропитаны потом и пахнем взрывчаткой, рудой и землей.
– Живыми вернулись? – рокочет Марго.
– Живыми, красоточка! – успокаивает ее взрывник. – У тебя водочки не найдется?
– Нет, – быстро отвечает она.
– Будет врать, наверняка ведь есть, – хлопает он ее по плечу.
– Говорю – нету.
– Марго, браток, замуж не хочешь? – шутит щупленький забойщик.
– Я те дам – замуж! – и Марго подносит к его носу кулак.
– Гляньте – кулачище-то! – дивится другой.
– Как дела на хоризонте, начальник? – обращается Марго ко мне, желая отвязаться от балагуров.
– Хорошо, Марго-джан, порядок.
– Ваш хоризонт передовой! Люб мне четвертый хоризонт.
– Спасибо, спасибо, – говорю я и иду дальше с рабочими.
– Марго верно говорит. Наш горизонт передовой. А с планом у нас как? План дадим? – не унимается щупленький.
Забойщики прощаются со мной. Взрывник сперва плетется за ними, потом торопливо нагоняет меня.
– Вы уж извините, может, у вас есть водка?
– Есть, пошли.
– Спасибо.
– Знаешь, что с тобой будет, если застану пьяным на работе?
– Знаю.
С трудом открываю дверь, совсем проржавела щеколда.
Взрывник залпом выпивает до краев полный стакан, утирает слезу и нюхает кусок хлеба.
– Ешь!
– Не хочу.
– Что с тобой творится?
– Осточертело мне тут!
– Пройдет, знаю же тебя. Скоро кончим разведку, определим запасы руды, утвердим, рудник сдадут в эксплуатацию. Прибудут грузовики, бульдозеры, экскаваторы, краны. Возведут город. Кладбище, наверное, перенесут. Зацветут сады, появятся школы, больницы, будет свет, радость, музыка. А когда уже привыкнем ко всему этому, придется снова собирать пожитки и двигаться дальше в горы, где будем мерзнуть в палатках, жить при свечах да керосиновых лампах, где будет маленькое огороженное кладбище, ключи от которого дадим хранить Марго. А ты придешь и скажешь мне… Знаю я тебя.
– Возьми с собой, начальник!
– И возьму, понятно! И тебя, и дюжего парня, и щупленького с его молодой женой.
– И наш участок опять будет передовым.
– Почему так думаешь?
– Знаю, начальник.
Взрывник наливает себе еще полстакана, пьет одним глотком и нюхает хлеб.
– Ешь!
– Не хочу!
– Что случилось?
– Ребята волнуются, спрашивают – план будет?
Я гляжу, как взрывник надевает шапку, как хлопает дверью, но шума не слышу. Я наливаю в стакан водку, пью не переводя дыхания и с аппетитом закусываю.
За окном темень. В комнату прокрадывается колкий ветерок. Я тушу свет и валюсь на постель. Закрываю глаза и заглядываю в себя. Ищу музыку, нахожу и отдаюсь ей всем существом. Она увлекает меня с собой высоко-высоко в голубой мир и оставляет парить одного, хотя может в любой миг швырнуть на землю, да так, что…
Кто знает, дадим ли план, если взрывник будет работать неточно?
1962
