Текст книги "Гномики в табачном дыму"
Автор книги: Тамаз Годердзишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
Зал сверкал. Женщины были в нарядных пестрых платьях, мужчины – в темных костюмах. Смеялись, говорили, но, как в немом фильме, не слышно было ни смеха, ни голосов, ни шагов. Ослепительно светили люстры. Повсюду – в зале, в коридорах, в фойе, на лестницах – разлит был белый свет. Огромные зеркала дробили нежные лучи, умножая и возвращая свет источнику.
Освещенные со всех сторон, люди, казалось, сами испускали свет. Потом движение прекратилось, каждый нашел свое место и притих. Пронесся первый робкий звук – будто пролетела маленькая бабочка. Она запорхала среди ярких цветов. Солнце озаряло поляну золотыми лучами, ныряя в белые шаловливые облака. В траве бился родник, разбрызгивая вокруг радужные капли; капли рассыпались, распадались на звуки. Беспечно резвился ветерок.
Вдруг распахнулась дверь, и показалась голова мужчины. С умными, горящими глазами, крупным, энергичным подбородком, с львиной гривой. Он хотел войти в зал, не зная, что не сможет – в зале не вместился бы даже холмик, а у него вместо плеч громоздились горы. За ними следовали другие горы, тянулись хребтами. А Человек все пытался войти. Стены грозили рухнуть под его напором.
У Человека были удивительно белые руки. Он не был слепым, хотя ничего не видел; не был глухим, хотя ничего не слышал. И так нежно водил своими волшебными руками, что было ясно – пальцы видели и слышали, как рождалась роса, как зарождался первый, еще бесцветный солнечный луч.
Человек пытался проникнуть в зал. С его огромного тела стекали потоки, сливаясь в бушующий океан. Земля была его телом, огнедышащие вулканы заменяли глаза, и солнцем сияло сердце, не обретшее любви. И только руками, белыми, ласковыми руками, искал он радость. Всеосязающими, всемогущими белыми руками искал радость, а радости не было…
– Войди, пожалуйста, зал огромный!
– Не могу, не могу, не умещусь в твоей скорлупе!
– Умоляю, входи! Зал огромный!
– Мои плечи – исполинские скалы и горы! Душа моя – бушующий океан. Разнесу твою скорлупу! Не умещусь в твоем зале!
– Мы давно тебя ждем! Я не один! Входи!
Человек встряхнул плечами… И рухнули все стены, все каноны, все… У него были свои думы, своя душа, которой тесно было на всей земле. И сердце у Человека было необычное. Оно всегда пылало от любви и было могучим и беспощадным. Сердце его пылало в ожидании ласки и радости, хотя по-детски легко терпело разочарование и поддавалось обману. Вот почему гнев его не знал предела, и, когда душа возмущалась, он крушил, разносил все, что вставало на пути, все, что мешало и препятствовало. Но на развалинах и обломках по его следам вырастали вдруг изумительно нежные цветы, пробивалась трава, звенели родники. Родники стекались в реки, реки – в моря, моря сливались в океан, бескрайние просторы которого, то навевающие грусть, то сулящие надежду, были непостижимы.
* * *
Я дрожал от волнения.
Вместе с другими я стоял в коридоре и ждал. Коридор был длинный и чистый. Открылась высокая дверь, и женщина в очках назвала мою фамилию. Я вошел в класс, залитый солнцем. В классе сидели еще четыре женщины и седой мужчина. Колени у меня подгибались, сердце стучало молотом. В большой белой комнате стояли кресла и скалил зубы черный рояль. Рояль насмехался. Я разозлился на черное чудище. Разозлился и рояль. Собрался с силами и завыл:
– Доо! Доо! Доо!
Это был первый услышанный мной музыкальный звук.
– До! А ну повтори, мой мальчик, спой! – издевалось чудовище.
У меня пересохло во рту. А рояль все скалил зубы. Я знал, что могу легко выполнить любое задание и не дам черному чудищу взять надо мной верх. Но от этого еще больше злился на себя.
– До! – неожиданно для меня повторило мое горло.
Чудище рассвирепело, напряглось для решительной схватки.
– Ля! – завизжало оно.
– Ля! – повторило мое горло.
– Ми!
– Ми! – не давал я передохнуть роялю.
– Хорошо, хорошо! – произнес рояль во всеуслышание и неожиданно стукнул по черной блестящей крышке: – Там, тарарам, там, там…
– Там, тарарам, там, там… – повторила моя рука. – Тарарам, там, там, тарарам, там, тарарам тамтам тарарам…
– Тарарам, там там, тарарам там, тарарам тамтам тарарам…
– Хорошо, очень хорошо, – произнесло чудище и ожесточенно ударило по белым клавишам. – Сколько тут звуков? – спросило оно так, будто уже одолело меня.
– Три!
– А теперь? – Чудовище одной рукой ударило по клавишам, а другой прикрыло ее.
– Пять!
Чудовище пустило в ход последнее средство – обе руки опустило на клавиши.
– Четыре!
Потом мы снова пели, стучали и опять пели.
Седой человек погладил меня по голове. Женщина в очках взяла за руку и вывела в длинный коридор, показала, где выход. Мать прижала меня к груди и купила мороженое.
С течением времени в мою душу навсегда вплелась тонкая голубая струна музыки. Струна эта вибрирует и трепещет, когда я смотрю на улыбающегося матери малыша. Она трепещет, когда я гляжу на расцвеченный закатными лучами солнца безбрежный простор. Она стонет, когда я бросаю горсть сырой земли на гроб в темной могиле. И снова трепещет, когда, лаская, перебираю волосы любимой. И не ощущаю ничего хорошего, если она молчит, не откликаюсь на боль и не страдаю, если она застыла. Богоподобный исполин с львиной гривой каждый день заглядывает мне в душу. Волшебными пальцами нежно касается струны, и она трепещет и звенит.
Человек не дает струне онеметь. Не дает ей утратить гибкость и трепетность. Струна изнашивается, истончается. Но при этом становится более отзывчивой и могучей, более суровой и доброй. Я уверен, что она всегда будет во мне – исчезнет вместе со мной. Без нее жизнь лишится смысла. Как может жить человек, если в душе его не трепещет эта струна?!
Я взглянул на небо. Небо было ясным. С лучами солнца лились умиротворяющие звуки. В небе парили ангелы с лирами.
6Академик Ларин живет на пятом этаже.
Юра и Светлана бегом одолевают ступеньки.
– Гурам, мы ждем! – кричит сверху Светлана.
Академик Ларин – дед Светланы, Юра – ее муж и мой друг. Каждый отпуск Юра и Светлана проводят в Грузии, на море. Потом на несколько дней приезжают в Тбилиси, оттуда вылетают в Ленинград. Юра не любил вина, предпочитал водку, к вину он приохотился у меня. Он прекрасно усвоил строгие правила грузинского застолья, и мы даже выдали ему бумагу шутливого содержания: «Предъявитель сей грамоты отличный парень – умный, верный, честный, с тонкой душой, львиным сердцем и крепкой десницей. Ты – грузин, дорогой Юра, ты настоящий грузин! Советуем всем выбирать его тамадой на пиру, а в беде считать братом и другом. Верьте ему! Гурам, Важа, Гига ».
Юра очень любил эту грамоту и носил ее в нагрудном кармане.
– Гурам, ждем тебя. Скорей, а то опоздаем! – снова кричит Светлана.
Академик любит точность. Мы приглашены на обед к пяти часам. Хозяйка специально для меня приготовила пельмени. Уже без одной минуты пять Светлана нажимает на кнопку звонка. Дверь открывается. За молодой хозяйкой стоит огромный дог.
– Входите, пожалуйста! – Хозяйка радушно улыбается.
Я целую протянутую руку. Юра снимает с меня пальто. Светлана крутится перед зеркалом. Хозяйка провожает нас с гостиную.
Ларину семьдесят лет (об этом мне успела сообщить Светлана). Он сидит в широком кресле, худой, длинноногий, совершенно седой. В пенсне. Улыбается мне тепло, сердечно. Потом встает, жмет руку.
– Ларин.
– Отарашвили.
– Прошу! – и указывает на другое кресло.
Вбегает Светлана, садится деду на колени и целует. Юра целует Ларина в другую щеку.
– Как съездили? – спрашивает Ларин. – Не замерзли? Не припомню таких морозов в Ленинграде.
– Спасибо, не холодно. Юра подарил мне ушанку.
Снова звонок.
– Профессор Петров со своей очаровательной супругой, – улыбается Ларин.
У Петрова и впрямь прелестная жена.
– Извините, пожалуйста, за опоздание.
Девять минут шестого.
Из кабинета Ларина выходит голубоглазый курносый великан лет сорока.
– Мой ассистент, – знакомит нас Ларин, – Михайлов.
Михайлов странно улыбается и порывается что-то сказать, но тщетно.
– Рыбалка – дедушкина слабость. Михайлов – шофер и отличный рыболов, он водит машину дедушки, – объясняет мне Светлана.
– Давайте сядем за стол. Неужели вы не проголодались?! – смеется Ларин.
– Прошу к столу! – Молодая хозяйка приглашает всех в столовую.
Слева от Ларина садится шофер, справа – Светлана, дальше я, Юра и Петров со своей прелестной супругой. На красиво сервированном столе всевозможные яства.
Ларин наполняет водкой рюмки и стучит вилкой по бутылке, хотя никто не нарушал тишины.
– Я хочу выпить за Гурама.
Я пытаюсь возразить, но Ларин не слушает.
– Не потому, что он наш гость, нет. В его лице я хочу выпить за грузин. Этому есть своя причина. В тридцать четвертом я месяц провел в Грузии. После этого я объехал почти весь мир, но ничего подобного ей не видел. К сожалению, не довелось побывать там с тех пор, не позволяли дела, зато каждый грузин, приезжающий в Ленинград, мой гость! Я считаю это своим долгом. Я пью за моего гостя! – и Ларин выпил.
– Хорошо сказано, прекрасно! – Петров схватил рюмку. – А мне разрешите тост за академика Ларина.
– Петров, мы пьем за Гурама. За столом сегодня грузинский порядок.
Все пьют за меня.
– А теперь – за хозяйку, за ангела-хранителя семьи. Будь здорова, моя радость, моя старушка! – Ларин весело смеется и говорит жене: – Генацвале.
Я смотрю на хозяйку. Она молча глядит на Ларина, в глазах ее счастье и любовь!
После обеда включают магнитофон. Все танцуют. Танцуют все – от танго до твиста и шейка.
– Давно так не веселился старик, – говорит мне Петров, – видимо, вашему приходу рад. – Он указывает мне на кресло в углу комнаты. – Присядем? И я бывал в Грузии, правда по путевке. После блокады у меня аллергия, только море и южное солнце спасают.
– Вы перенесли блокаду?
– Да, Ларин распорядился остаться здесь. – Он задумался. Лицо его омрачилось. – Особенно трудно пришлось в последнюю зиму. Водопровод и канализация вышли из строя еще раньше. Питьевую воду мы носили из проруби в обледенелой реке. Извините, что ударился в воспоминания, но одна история терзает меня по сей день и будет терзать до конца жизни. В тот проклятый день Ларин послал за водой меня. На улицах и на берегу валялись трупы, в тот день их было особенно много. Люди валились с ног прямо на глазах. Я и сам еле передвигал ноги и старался не глядеть на трупы, но куда было деться? Не станешь же ходить с закрытыми глазами! Было ветреное утро. Мороз леденил душу. Когда я подошел к проруби, изможденная от голода женщина вытаскивала ведро с водой. Она вытащила его, но не рассчитала шага, поскользнулась и… упала в прорубь. Ухватившись за кромку льда, она тихо молила о помощи. Я окаменел. Тут ко мне подбежал ребенок – не знаю, как он там очутился, – и стал молотить меня кулаками, крича: «Помогите маме, помогите мамочке!» Когда я опомнился, увидел, что бегу от проруби прочь…
Петров не договорил. Руки его дрожали.
– Однажды вечером, – продолжал он, – перед моим домом упал мужчина. «Помогите», – попросил он прохожего. Прохожий протянул ему руку. На другой день, когда вспомогательный отряд подбирал замерзших, пришлось топором отрубить руку, чтобы разъединить их трупы! Будь она проклята, блокада! Будь она проклята, блокада! – с ненавистью прошептал профессор Петров и встал.
– Аминь!
«Будь она проклята, блокада!» – вот единственные слова, которыми пытался оправдать себя Петров.
Он вышел на балкон. В комнату ворвался морозный воздух. Ларин перестал танцевать.
– Петров, уйдите, пожалуйста, с балкона!
Петров вернулся в комнату.
– Вы не маленький и должны понимать, что еще нужны нам. – Ларин по-детски откровенно рассмеялся и обернулся ко мне, объясняя: – Петров доктор наук, физик. Методом парамагнитного резонанса исследует структуру минералов, и довольно успешно. – Он подошел к столу, налил водки и чокнулся со мной. – За здоровье Петрова! Он настоящий герой!
– Что с дедушкой?! – удивляется Светлана. – Так всегда скуп на похвалу, особенно сослуживцам…
– Все выпили за профессора? – вопрошает Ларин. Мы единодушно осушаем бокалы. Потом Ларин затягивает «Цицинателу».
В номере было холодно и тихо. Я забыл закрыть форточку перед уходом, и студеная ленинградская ночь выкрала все тепло. Я был пьян. Лег и сразу уснул… Потом на стенах моей комнаты выступили капли. Капли увеличивались, замерзали, обращаясь, в кристаллы разных форм. Ледяные кристаллы разрастались, наполняя комнату холодом и сковывая меня. Я коченел. Не хватало воздуха, теснило дыханье, меня трясло, но помощи ждать было неоткуда. Показался маленький ребенок. Малыш тянул руки, теплом своего тела растапливал лед, бежал ко мне по льду и, подбежав, заколотил кулаками по моей груди: «Помоги моей маме, помоги мамочке!»
Я проснулся от ужаса. Сердце колотилось, я задыхался. В комнате было тепло и тихо.
Неужели и я совершу что-нибудь такое, что заставит меня навсегда возненавидеть себя?! Я отчетливо слышу крик, стоящий в ушах Петрова: «Помогите моей маме! Помогите мамочке!» От этого крика нет избавления.
Его нельзя забыть.
Можно лишь возненавидеть страх, люто возненавидеть страх, внезапно сковавший тебя и подавивший все человеческое. Но эта же самая ненависть обернется в конце концов ненавистью и отвращением к самому себе. Обратится в кошмар и будет терзать до конца дней, отравляя любую радость.
Неужели и я способен совершить что-нибудь такое, за что навсегда возненавижу себя?! Наверное, нет. Разумеется, нет! Глупо даже думать об этом.
О чем же тогда думать?
О том, о чем редко думаю: о любви.
Когда я говорю, что до боли люблю Грузию, я не лгу. И так же любят Россию Ларин, Юра, Светлана, Петров. Но они любят и Грузию, а я – Россию, и в нашей любви не должно быть разницы. Вот эта любовь – главное на свете! Нужно любить весь мир, надо любить свою землю, друг друга. Лучше любви к людям люди ничего не смогут придумать. И ничего лучше не смогут они сделать друг для друга…
* * *
Я вспомнил все дни, оставившие неизгладимый след на белом песке моей души.
Я вспомнил все минувшие дни, но отобрал самые памятные. Воспоминания эти навевают и печаль, и радость, потому что, пережив все это, я стал и суровым и добрым, и слабым и сильным, несправедливым и справедливым.
Ненавижу серые, бесцветные дни. И люблю рассвет, ожидание живительного луча, чтобы, распахнув себя, вместить солнечный день жизни. Хотя и не ведаю, какую несет он мне радость и какую печаль.
Я живу на этом свете, и живут со мной и во мне музыка, радость, разочарование, тоска, любовь и счастье. Живут в моей душе Важа и Гига, Эника и… Нана, Ирина и русоволосая девушка, Директор, Генерал, Маэстро, и сладкоголосая Зейтун-ханум, и еще те женщины, что плясали на белом песке белого острова, славя солнце и жизнь. И кто скажет, сколько еще людей поселится в моей душе, сколько следов появится на белом песке белого острова…
1967
КАК ПОЙМАННАЯ ПТИЦА
Встречал меня на вокзале дядя Миша, водитель институтского грузовика. Обнялись, расцеловались.
– Наконец-то! Давненько не было тебя в Москве! Как доехал, Гурам? Как вы там, в вашей Сибири? – спрашивал он, радуясь мне словно родному.
– Хорошо, дядя Миша! Вы тут как?
– Нам-то что, мы в столице живем.
Встречать он приехал, собственно, не меня, а мой груз. И пока подводили кран, чтобы перенести контейнер с платформы на нашу трехтонку, я прошел в зал ожидания.
Люблю я вокзалы за их многолюдье и суету. Люблю наблюдать за приезжими, особенно теми, кто впервые в столице, – их сразу заметишь по растерянному, смущенному виду. Толпятся у бюро справок, хотя объявления на стенах и световые табло дают, кажется, любую необходимую справку. Но какой приезжий станет на них полагаться! Ему надо самому спросить, своими ушами услышать.
Людно, шумно, оживленно…
А там, на далекой моей родине, на станции было совсем иначе. Вдоль платформы – дубы-исполины, ни тебе справочного бюро, ни толчеи, ни машин, один-единственный автобус отвозил людей в горные деревни; успеешь на него – хорошо, а нет – шагай до дому пешком. Правда, красотища кругом такая – не заметишь, как отмахаешь пятнадцать километров. Впрочем, и там могло все перемениться, целых двенадцать лет не был в родных местах.
Я выбрался на вокзальную площадь. Дядя Миша подкатил свой так и сверкающий чистотой грузовик прямо ко мне.
Дорога предстоит долгая, часа полтора через всю Москву.
Еду по серым просторным улицам, гляжу на торопливых прохожих, на мелькающие мимо машины, знакомые и незнакомые дома и постепенно включаюсь в стремительный ритм города, снова чувствую себя его родным сыном.
– Не соскучился по Москве? – Дядя Миша понимает мое состояние.
– Спрашиваешь! Еще как!
– Заждались тебя ребята. – И помолчав: – Сначала в гостиницу заедешь или прямо к нам?
– Успею в гостиницу, сначала к ребятам.
Нас останавливает постовой, проверяет документы и дает «зеленую улицу».
Вот и знакомые ворота. Предъявляю вахтеру пропуск, он скрывается в будке, и, пока нажимает на кнопку, я восклицаю:
– Сезам, откройся!
И ворота раскрываются.
Я богаче самого Али-Бабы, но не ведают об этом ни охрана, ни дядя Миша. Содержимое контейнера, то, что я ввез сейчас в наш НИИ, для них всего лишь земля, просто земля, и ничего больше.
К машине подлетает симпатичный молодой мужчина в белом халате, распахивает дверцу и, не дав мне опомниться, подхватывает на руки. Это кандидат технических наук Игорь Озеров. Что разыграется дальше, известно. Он становится посредине тесного двора – сомкнутый восьмиэтажными зданиями двор похож на глубокий сухой колодец – и, сунув в рот два пальца, свистит что есть силы. Наверху мгновенно распахиваются три окна – и высовываются три светловолосые головы.
– Гурам прибыл! – орет Игорь.
Еще минута – и я окружен тремя блондинами в белых халатах.
– Осторожно, измараю! – остерегаю друзей, но им хоть бы что – не слушают, не слышат, качают меня, кидают и кидают в воздух.
Натешившись, Игорь обращает взор на контейнер и уточняет:
– Две тонны?
– Как повелели. Хватит?
– Для заводского эксперимента и тонны хватит. Что нового в тайге? Порядок?
– Порядок.
– Как Александров с Пельменевым? Держатся?
– Как львы!
– И жены?
– И жены не жалуются.
– Прямо сейчас явишься к директору?
– В таком виде? Неловко, вымоюсь, приму человеческий вид. К нему – утром, а сегодня вечером…
И все пятеро дружно по слогам возглашаем:
– Вечером ровно в семь встречаемся в «Волге»!
Как бы между прочим интересуюсь:
– Завкассой взаимопомощи здорова? Хорошо себя чувствует?
– На здоровье не жалуется, о прибытии вашего величества осведомлена, можете заглянуть к ней. – Игорь понимающе улыбнулся. – Иди к ней, а мне к директору надо, послезавтра начинаем эксперимент.
– Послезавтра выходной, – напомнил один из блондинов, отлично зная, что ему возразят.
– Потому и хочу зайти к нему.
– Все! Приехал Гурам – прощай отдых! Целый месяц будем без выходных, – в тон первому замечает второй блондин.
– Ну нет, на месяц не рассчитывайте. Ответ нам нужен раньше, я спешу.
– Тогда возвращайся и ждите радиограмму! – недовольно советует третий блондин.
– Не могу, ребята, честно. Александров на десять дней командировал.
– Все ясно, чего тут спорить, – заключает Игорь, принимая умный, деловой вид.
Расстаемся до вечера.
В вагоне метро люди неприметно отодвигаются от меня – чистота моей телогрейки явно сомнительна.
Скорее бы добраться до гостиницы, нырнуть в ванну побриться, надеть свежую сорочку.
Странное дело: в тайге я только и мечтаю о белоснежной сорочке и костюме, а попав в город и достигнув желаемого, не дождусь, когда снова облачусь в телогрейку.
Пять месяцев не был я в городе.
Это сказать легко – пять месяцев.
А попробуй посетовать на свою профессию, сразу оборвут – самая достойная мужчины профессия, самая что ни на есть мужская!
Не спорю, быть геологом действительно хорошо, но не стоит представлять занятие геологией в ореоле романтики.
Я вот пять месяцев по-человечески не мылся, пять месяцев не ел того, что хочется. Пять месяцев оторван был от дорогих мне людей…
В институтской гостинице мое появление вызовет радостную сумятицу – любят тут меня, своего давнего постояльца. Ну а раз любят, насолит мне судьба-злодейка, она начеку… Что меня ждет, сам себе боюсь признаться. Страшно… Страшно? Нет, это просто сорвалось. Ничуть не страшно. Когда один, и то не опускаю рук, а уж среди друзей…
Увидите, как радостно встретят меня в гостинице; в ней останавливаются только исследователи и изыскатели, имеющие отношение к комплексной теме «наш элемент».
– Ваш пропуск?
Ага, новый вахтер.
– Сейчас, дорогой… – Я щупаю карманы. – Вы, верно, недавно здесь…
– Какое недавно – целый век! Пять месяцев уже. Меня не проведешь; нет пропуска, не ищи, не для всех эта гостиница.
Видите, ему пять месяцев веком кажутся! А я эти пять месяцев…
Ко мне уже спешили мои «старушки» – администраторша, «хозяйка гостиницы», как я ее называю, дежурная по этажу, горничная и парикмахерша.
– Здравствуй, Гурам!
– Гурам наш приехал!
– Наконец-то, милый!
– Как поживаете, мои красавицы, мои проказницы? Не соскучились по вашему Гураму?
– Соскучились, соскучились! И по тебе, и по твоим выходкам! – за всех ответила дежурная по этажу. – До сих пор не забыла, как досталось из-за тебя. Помнишь, когда дядю через окно впустил?
– Подумаешь, не девушку ведь – дядю впустил, не мог же человека на улице оставить, если в гостинице не устроился.
– Нашли время вспоминать!
– Эх, был бы я директором, заменил бы вас молоденькими и хорошенькими! Набрал он вас тут, старушек!
– Молоденьких сам находи! Потрудись и найдешь.
– Выходит, мало тружусь! – рассмеялся я. – А что в моем номере делается, красавицы?
– Твой номер убран, все выстирано, выглажено… Идем, сынок, идем.
Хозяйка пошла впереди, отперла комнату № 206. В гостинице всего-то сотня номеров – мой на первом этаже, но по директорской прихоти они пронумерованы произвольно. Наш директор крупный ученый, истинный ученый и очень любит забавляться. Видно, в веселом настроении пребывал, когда занимался нашей гостиницей.
– Снимешь грязное, сложи тут на стульчике, заберу после, – сказала хозяйка и самолично приготовила мне ванну.
Я достал из шкафа чистое белье, выбрал сорочку и прошел в ванную. Музыкальная программа для ванной определена мной раз и навсегда – я успеваю исполнить каватину Фигаро и «Элегию» Массне. Ванная наполняется ароматом хвои – бережет врач твою нервную систему, Гурам! Врач. Чего я вспомнил врача? Видно, примется за меня с утра… Что ж, объект наблюдения в вашем распоряжении, дорогой Даниил. Милый, нужный человек! Но пойми, тяготит твоя опека, твое излишнее внимание. И у меня ведь нервы. Ты бережешь мое здоровье, но одними хвойными ваннами не успокоить нервы. А хозяйка, видишь, неукоснительно выполняет твои указания. Ладно, проявим послушание. Ну-ка, в ванну! Не спеши, осторожно, вода горячая! Нет, тебе кажется, Гурам, температура измерена. Сто пятьдесят дней горячей водой только голову мыл, отвык от нее. Давай, давай, вытянись, поблаженствуй. Думаешь, и твой дед в Москве хвойные ванны принимал да не выдержал хорошей жизни, оттого умер? Бедный дед, не баловала его жизнь. А отец?.. Не без твоей вины, Гурам, ушел из этого мира огорченный, сетуя на судьбу. Нет чтобы жениться, порадовать старика внуками, в тайгу махнул – работа ждала, видите ли! Да, работа! А что? Главное, для человека – работа, дело. Разве не так? Так, конечно, но когда отец умер, тебе даже сообщить не сумели, без следа затерялся в тайге с Юрием Александровым. Неопытны же были мы тогда! Хотя что опыт – с тайгой всегда надо быть настороже.
Стук в дверь. Значит, пора. Лежать дольше не следует, вредно. Хозяйка ждет за дверью, не отойдет, пока не зашумит душ. Что ж, я не враг себе: как ни приятно, больше дозволенного лежать не стану. Видишь, Даниил, как покорно следую твоим указаниям, помогаю тебе продлить нашу драгоценную жизнь. Но надолго ли? Долго ли смогу я продержаться? Настанет, вероятно, час, когда сдам позиции, не смогу уже сам справляться. Приду тогда к тебе и препоручу себя твоим знаниям и медикаментам. Слышишь, Даниил?! Но, по-моему, тебе, проницательному и наблюдательному, и без меня все известно. Чем иначе объяснить чрезмерную заботу и внимание со стороны наших «старушек»? Неужто только привязанностью и любовью?
Ария Фигаро допета. Я одеваюсь и звоню в парикмахерскую. Там ждут меня. Прекрасно.
Лицо мое скрывается под пеной, и в большом зеркале сияют одни глаза.
– И не сбрить твою щетину! – сетует парикмахерша.
– Пятимесячная борода!
– Пятимесячная щетина!
– Зато кожа нежная.
– Нежная!
– Не ворчи, постарайся сделать меня красавцем. Вечером с ребятами встречаюсь.
– С ребятами или девочками?
– Будто не знаешь.
– В «Волге»?
– Кроме «Волги», нигде не готовят шашлыка по-нашему!
Вернувшись в номер, надел белоснежную сорочку. Старательно повязал галстук, вырядился в лучший костюм. Галстук слишком давил, пожалел себя и расслабил узел. Достал часы из письменного стола. Как обычно при моем возвращении, они показывали пять часов. Раньше я думал, что такое их «постоянство» – намек на роковой характер этого часа в моей жизни, но потом сообразил – завожу их всегда в одно время, ну и останавливаются, ясно, в одно время, когда я уезжаю в Сибирь.
Который же теперь час? Спросим у телефона. Восемнадцать часов семь минут.
Пешком до метро – минут сорок. Загляну на почту за письмами – это минут двадцать, если не будет очереди. Там же отвечу на них. Точнее, на мамины письма, других не ожидается. На это понадобится минут пятнадцать. Оттуда до «Волги» полчаса, без четверти восемь буду на месте. Итак, в путь, Гурам!
Вахтер открыл двери.
– Поздно вернусь, старина!
– Я на дежурстве, спать не собираюсь, – успокоил он меня, показывая прокуренные зубы.
– Счастливо оставаться.
– Вас машина ждет у ворот.
– Врач у себя?
– Да.
– Старается! Машину для меня вызвал! А я предпочитаю пешком. Передай шоферу, пусть отдыхает.
– Хорошо, как вам угодно.
Эх, Даниил, Даниил, плохой из тебя соглядатай…
Но, видно, чуешь – ненадежный я объект для твоих наблюдений. Эксперимент в естественных условиях… И все же я сам… пока что я – сам… Сам постараюсь справиться.
Большую услугу оказал приезжим грузинам замечательный русский архитектор Иван Иванович Рерберг: в самом центре Москвы, на улице Горького, возвел Центральный телеграф, кратко именуемый всеми «Ка-девять». Где будешь? Где встретимся? Куда тебе писать? Ответ один – «Ка-девять». Сюда сходятся приезжие, встречаются по делу и без дела. Бездельники, кстати, собираются здесь для «деловых» переговоров, а деловые люди и просто так заходят, поболтать со знакомыми.
Письмо от мамы коротенькое – она жива, здорова, только обо мне тревожится. А я из-за тебя переживаю, мама, бедная ты моя! За двенадцать лет всего три раза удалось тебе меня повидать, потому что девять раз приходилось проводить отпуск в санатории с «профилактической» целью. Но об этом ты никогда не узнаешь. А знала бы, что грозит твоему сыну, так в железную обувь обулась, железный посох взяла и пустилась бы искать меня по всей тайге. Одним утешаешься – гордишься мной, важным делом занят твой сын… Как хочется повидать тебя, мама! И еще мечтаю – не видеть бы тебе больше горя…
«Моя родная мама!
Сегодня приехал в Москву и получил твое письмо. Не представляешь, как обрадовался. И тут же на почте отвечаю. Я здоров, крепок как кремень, ем хорошо, аппетит – волчий. Все еще не женился. Ни в чем не нуждаюсь. Одет, обут, все есть. В Москве пробуду дней десять; напиши, если что нужно. Хотел бы повидать вас всех, думаю, скоро встретимся. Скоро – значит месяца через три-четыре. Что у вас нового? Обо мне не беспокойся, ни о чем не тревожься, мамочка! Следи за газетами, не сегодня завтра о нас на всю страну заговорят.
Обнимаю, крепко целую. Твой Гурам».
Выходя из телеграфа, я столкнулся с дородной грузинкой солидного возраста, обвешанной покупками, – застряла в дверях, да еще в тех, через которые выходить положено.
– Доброе дело сделал для нас Рерберг, верно, мать?
– Ты мне говоришь, дорогой?
– Да. Иван Иванович Рерберг, говорю, великий русский архитектор.
– Не знаю, я на три дня приехала.
Чего я к ней пристал, спрашивается.
Может, помочь нужно, мать?
Оказалось, нужно. Стал звонить ее мужу в гостиницу. Еле дозвонился и чуть не опоздал в «Волгу». Игорь уже искал метрдотеля, демонстрируя свой красный пропуск официантам и возмущаясь:
– В кои веки человек в Москву приехал, пять месяцев тут не был, посидеть у вас захотел, а вы место найти не можете?!
Трио блондинов твердо надеялось на умение Игоря. Не сразу, но все-таки добился он столика. Зато не успели усесться, как подлетел знакомый официант:
– Меню прежнее?
– Мне бы его память… – помечтал один из блондинов.
– Салют, лейтенант! – приветствовал я официанта.
Мы единодушны – остановили свой выбор на любимой «Старке». А что подходит к «Старке», официант и сам отлично знал. Поллитровой «Старки» хватает на три тоста, иначе говоря – каждому достается по тридцать три грамма за раз.
Водка требует деликатного отношения: хочешь вкусить ее, ощутить – хватит за раз одного глотка! Еле приучил своих друзей пить из маленьких стопок. Пропустив первую стопку, мы молча и усердно принялись за еду, а после третьей возжаждали слова. Все бурно высказывались, и очень скоро выяснилось, что мы по-прежнему, по-братски, любим друг друга, хоть и не являемся сыновьями одной матери. Когда же наш постоянный тамада, Игорь, предложил очередной тост за «наше дело», трио блондинов пустилось в пространные рассуждения и со своей стороны провозгласило тост за неколебимый союз геологов с физиками и химиками, за союз с экспериментаторами. Тост был дельный и вылился в целую дискуссию, и, признаюсь, небесплодную: я, Игорь, Юрий Александров и директор института «получили» премию. Премию тут же распределили, причем директору выделили, конечно, меньшую часть, и, довольные этим, долго смеялись. Вообще-то благородства мы явно не проявили – комплексная тема «наш элемент» как-никак детище директора, возникла по его идее и инициативе. Последующие тосты и дальнейшее развитие затронутой темы показало, что каждый из нас вынашивает идеи всемирного значения, направленные на благо всего человечества. Игорь доверительно обрисовал захватывающую картину бурного развития одной области физики, если, разумеется, запасы руды нашего месторождения будут достаточными. Трио блондинов лелеяло мысль о целой серии химических экспериментов, если, разумеется, запасы руды нашего месторождения окажутся достаточными. Однако я подсек им крылья, остудил их пыл, заявив: руда в разведанном месторождении содержит «наш элемент» в значительных количествах и примеси – весьма незначительные, но на увеличение запасов руды пусть не очень-то рассчитывают. А потом сжалился и обнадежил их – все-таки попытаюсь, говорю, разведать новые залежи, не падайте духом. Это развеселило их, и прозвучала здравица в мою честь – столь великодушного, находчивого, энергичного! Потом мы занялись футболом и наконец переключились на вечную тему мужских разговоров, и было высказано немало остроумных соображений о женщинах в форме содержательных тостов. Из участников застолья один я был холостяком, что, естественно, тоже стало предметом дискуссии, и ребята дружно заключили, что я достоин сочувствия и сострадания. Однако ясно чувствовалось – завидуют мне втайне, сокрушаясь об утраченной свободе. Я все же дал слово, что через год у моей жены будет ребенок. Стол наш между тем постепенно обретал грузинский вид – появились жареный сулгуни, жареная форель, шашлык. Пир завершился шампанским и фруктами.
