Текст книги "Гномики в табачном дыму"
Автор книги: Тамаз Годердзишвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
«Внимание! Объявляется посадка на самолет Москва – Багульник, вылетающий рейсом номер сто два. Выход через секцию…» – и так далее…
Сяду сейчас в исполинский мощный лайнер, и за пять часов перекинет он меня через просторы, на преодоление которых в не столь уж давние времена требовалось пять месяцев.
Самолет грозно взревел, устремился вперед, взмыл в небо.
Миловидные стройные блондинки снабдили нас необходимой информацией и мятными конфетами. Поудобней расположившись в кресле, я залюбовался белым облачным морем за бортом самолета. Облака казались сверху очень плотными – хоть шагай по ним. А над белым морем безбрежная безоблачная синева. Все тучи и все горизонты остались на земле. Когда гляжу из иллюминатора самолета на ясное сияющее небо, то забываю обо всем неприятном, будто все беды остались на земле. И болезнь тоже. И, безмерно счастливый, здоровый, лечу прямо к радости. А радость обитает высоко-высоко в небе. Слетает временами к людям и тут же уносится назад в свою обитель. Добраться бы до ее жилья – разорил бы! И заставил бы ее переселиться на землю, жить среди простых смертных. Почему нельзя оставить где-нибудь свою болезнь? Как было бы здорово! Правда, одно такое место люди придумали – больницу с белыми палатами, просторными окнами, но ведь не любую болезнь оставишь там… Болезнь болезни рознь…
Удивительное вытворяет со мной моя болезнь, когда вспомнит, навалится. Астрономическое время останавливается. Останавливаются Земля и планеты. Зато с бешеной скоростью начинают крутиться бесчисленные невидимые колесики, закрепленные в мозгу и теле. Завертится одно, и следом закрутятся все остальные, будто сцеплены друг с другом зубчиками. Это колесики души! Физическое бытие не удлиняется ни на миг, но душа разветвляется, разрастается, простирается вширь, то есть старится. Потому-то и уверяют, видимо, некоторые, что им все двести лет! По-моему, это вполне вероятно. Душа немыслимо разрослась и состарилась, а тело – нет. И так мучительны, обостренны мои чувства, ощущения, все, что я испытываю! Такого напряжения всех сил хватило бы состарить десяток людей!
Девушки подали пассажирам обед.
Жареное мясо пробудило голод. Я с удовольствием поел, выпил кофе. Проглядел газеты и снова долго смотрел в бескрайнюю синеву, пока не уснул. Спал блаженным сном. Разбудила бортпроводница – попросила пристегнуть ремни: самолет шел на посадку. Не выношу, когда он снижается. Но вот шасси касаются бетонной дорожки, и сразу успокаиваюсь.
– Погода в Багульнике теплая, – объявляет бортпроводница. – Плюс восемнадцать. Помните, пользуясь самолетом, вы экономите время. Спасибо за внимание! Всего хорошего!
Ступил на землю – и сразу дохнуло родным воздухом! На душе потеплело.
Я прошел в зал. Дожидаясь, пока подвезут чемоданы, вспомнил вдруг, что не позвонил перед отъездом директору. Настроение испортилось. Что он подумает! Мальчишке непростительно такое.
Я попросил телефонистку соединить с Москвой. Девушка записала номер и тут же соединила. Телефон зазвонил прежде, чем я вошел в кабину. В трубке зазвучал голос супруги директора:
– Не могли бы позвонить позже? Он только что уснул.
– Сожалею, но не могу.
– Хорошо. Сейчас.
Она привыкла к тому, что будим его в неурочный час.
В трубке свистел ветер.
– Да, слушаю, – прозвучал сонный голос директора.
– Не сердитесь, дядя Гриша, из Багульника звоню.
– Знаешь, что я тебе скажу, Гурам… – Он долго и сердито отчитывал меня, а в заключение «порадовал»: – В конце квартала ждите комиссию. Думаю, и я прилечу. Информируйте о делах по вторникам в девять утра по-московски, я у себя. Ну, всего…
– Всего хорошего.
– Счастливо. Привет ребятам!
От аэропорта до железнодорожного вокзала рукой подать, автобус в два счета подвез, а до отхода поезда оставалось еще часа два.
Вокзал в Багульнике большой, красивый, современной архитектуры, но ветка, по которой ходит мой поезд, – на отшибе, обойдена вниманием, и курсирует по ней один-единственный поезд местного значения. Я пока что-то мирюсь с этим фактом, но скоро… Скоро все изменится. Невдомек гражданам пассажирам, что она станет самой значительной, и, как знать, возможно, не только для великолепного вокзала Багульника!
На перроне дожидались поезда две очень привлекательные девушки. Рядом топтались солдаты, громко перешучиваясь. Взводного не было видно, и два сержанта браво заигрывали с девушками. Тут появился патруль. Офицер прошел мимо солдат и остановился возле сержантов. Те вытянулись в струнку. Офицер заставил их застегнуться на все пуговицы, вогнав в краску. Отойдя немного, хитро улыбнулся им на прощанье, а бедняги стояли как в воду опущенные.
Подали состав. Началась посадка.
Александров не любит, когда я прилетаю самолетом, и сам никогда не летает, но не трястись же несколько дней в поезде от Москвы до Багульника! Хватит того, что из Багульника до Голубихи тащишься поездом двенадцать часов, а потом еще газик вытряхнет душу, пока довезет до базы.
О Голубихе вы вряд ли слыхали. Ничем еще не прославился этот конечный железнодорожный пункт с двумя путями для маневрового паровоза. В одноэтажном станционном здании Голубихи две небольшие комнаты, в одной размещается диспетчер с начальником станции, другая отведена кассе и пассажирам. Оттуда навстречу мне, а лучше сказать поезду, выбежал Юра Александров.
– Наконец-то! – радостно воскликнул он, словно не веря, что я вернулся живым-невредимым.
Он был в старомодном костюме, через плечо свисала полевая сумка, туго набитая картами и документами. Видавший виды берет в пятнах скрывал одну бровь и ухо, на другую половину лица падали длинные волосы.
– Не ждал тебя так скоро, думал, застрянешь в Москве, – говорил он, довольный моим возвращением, и душил в объятиях. – Признайся, хотел еще побыть в столице?! Что попишешь, такая у нас участь. Как там директор? Знаешь, ты в самый раз приехал, у Пельменева новые факты появились, настаивает вести разведку к северу. Твоего слова ждет. Ты ведь тоже склоняешься…
– Не только склоняюсь! Убежден в его правоте, структура сужается в северном направлении!
Не мог же сказать, что интуитивно убежден, что убеждение пришло ко мне внезапно, после приступа.
Шофер нашего газика, нашего «колхозника», молча уступил мне место за рулем. Александров ухмыльнулся. Давно и твердо установилось – днем машину в тайге вожу я, а как стемнеет, уступаю шоферу его законное место. Не люблю ездить ночью. А днем – днем сказочно чудесно в тайге. Особенно летом. Сколько я о ней читал, слышал и по фильмам представлял, но увидел своими глазами, и оказалась совсем иной!
В детстве Сибирь была для меня лишь местом ссылки декабристов, революционеров, всех, кто боролся против царского самодержавия. Потом Сибирь закрепилась в моем сознании как место заключения уголовников и других преступников. Я вообразить не мог, что в Сибири растут цветы! Окончив политехнический институт, поехал работать в тайгу и тогда-то увидел ее во всей красе. Тайга ни с чем не сравнима. Лето коротенькое, но отличается то необычным зноем, то необычными ливнями. Высоченные ели чуть не до самой верхушки не могут расплести-развести мохнатые лапы. Но больше всего поражает первозданная чистота – во всяком случае, в тех местах, где мы работаем. Под ногами сплошной хвойный ковер. Идешь, а земля пружинит, мышцы ног напряжены, и очень устаешь, правда, но это пока привыкнешь.
Зима в Сибири властвует долго, подавляет весну, пока может, вот почему поляны разом вспыхивают яркими цветами, а цветы – только вырвутся из почвы – бурно, неудержимо тянутся вверх.
В таежной глуби громоздятся курумы – так местные жители называют навороченные друг на друга еще в ледниковый период камни – морены. Каждая глыба в этих нагромождениях стоит, как оставил ее ледник, и от одного неверного шага каменная махина срывается с места и летит вниз, увлекая за собой лавину других. Курумы эти заросли багульником, кедровым стлаником, ломоносом, жимолостью, голубикой, боярышником, арктической ежевикой.
В южной части Сибири среди сосен и елей белеют стройные березы. После дождя смешанный лес сплошь в грибах – не знаешь, куда ступить. И каких только нет, особенно много сыроежек и груздей.
Когда наши ребята уходят в маршрут после дождя, берут с собой лишний рюкзак – для грибов.
Я вертел головой, словно впервые видел тайгу, соскучился и вполуха внимал Александрову.
– Не волнуйся, все на месте, каждый камешек, каждый цветочек, ничего не трогали, – усмехнулся он. – Могу порадовать! Новые приборы получили, пока тебя не было, – удобнее старых, а главное – легче и к «нашему элементу» весьма чувствительны, на самую малость реагируют.
– Надо ускорить темпы, добыть к приезду комиссии новые факты в пользу…
– Какая еще комиссия? Опять прикрыть хотят?
Тут я передал ему разговор с директором.
– Добудем руду! И Государственную премию отхватим, увидишь! – Александров убежденно прижал руку к груди.
Лагеря достигли к вечеру. Все были в сборе и с нетерпением ждали нас.
– Собирайте лагерь! – с ходу всполошил всех Александров, выскакивая из машины.
Тут же собрал людей и объяснил причин перехода на новое место.
Мужчин новость обрадовала, женщины заворчали, не любят они покидать насиженное место.
Когда Александров пожелал всем спокойной ночи, я роздал письма, сигареты, свертки с покупками и услыхал от Людмилы Пельменевой то самое, что предполагал, а вдобавок она еще снисходительно похлопала меня по плечу: никчемные вы, говорит, создания, мужчины.
Разбрелись и остальные. Лагерь притих, только из одной палатки лилась музыка, там всегда слушали «Маяк».
Александров призвал меня с Пельменевым в рабочую палатку, детально обсудить принятое решение. Во время моего отъезда Пельменев успел выполнить три дополнительных маршрута – к северу от нашего разведучастка – и сообщил о новых фактах, о которых уже рассказал мне Александров. Факты заслуживали внимания и явно говорили в пользу северного направления. Вот почему еще до моего возвращения Пельменев с Александровым почти решили перебраться к северу, ждали лишь моего приезда и согласия.
– Сейчас многое зависит от «секретной» буровой скважины. К концу месяца обязательно надо добраться до рудоносного пласта и выяснить, содержит ли он «наш элемент».
– Сможем порадовать комиссию: судя по последним данным, будут новые факты! – Александров не мог унять радостного возбуждения. – Впереди целый месяц, за месяц многое успеем.
Определив на карте место для лагеря, он поднялся.
– Хватит. Время за полночь, не успеем выспаться.
– Будто ты даешь выспаться, чуть свет будишь! – засмеялся я.
– Времени мало. Спешить надо.
В моей палатке прибрано, все вычищено, вымыто, выстирано. А кто позаботился – не узнаешь: и Александров мог потрудиться, и Пельменев, и вообще любой из нашей партии. Я и сам не раз убирал чью-нибудь палатку. Плохо приходится в экспедиции, если каждый делает все только за себя, только то, что должен. В нашей партии не то что уборку друг за друга, но и работу выполняют без лишних просьб, все равно какую, – шурф пробить, машину отремонтировать или обед приготовить. В геологической партии не счесть сколько всяких дел, и обязанности четко не разграничить. Не понимает этого, не считается с этим лишь никудышный человек и никудышный геолог. Нам иной раз и свои деньги приходится тратить на себя или своих товарищей – если оказались в глуши, далеко от базы, если из-за нерадивости или нерасторопности снабженца несколько человек, а то и вся партия оказались без продуктов. У начальника партии много трудностей еще и оттого, что он не располагает наличными деньгами для мелких трат, а сумму, выделенную на одну статью расхода, не может израсходовать на что-нибудь другое, пусть и нужное; скажем, из суммы, определенной на канавные работы, копейки не истратить на установку буровых или покупку продуктов, если даже все с голоду перемрут.
Я забрался в спальник. Он был теплый: добрая душа, убравшая палатку, наверняка проветрила его на солнце, а мешок долго хранит солнечное тепло.
Выспаться не пришлось. Ни свет ни заря прогремела команда Александрова:
– Подъем!
На всю жизнь осталась у него привычка старшего пионервожатого. Мало того что будит, еще носится между палатками, покрикивает:
– Вставайте, сони, поднимайтесь! Вставайте, лежебоки! Шесть часов, а они все спят! Кукушки и те проснулись (при чем тут кукушки, и сам не знает)! Сколько можно дрыхнуть!
Сегодня на помощь ему подоспел и Пельменев.
– Вставайте! Вставайте! Не подводите, земляки! – Обращался он к экспедиционным рабочим, сплошь сибирякам. – Да без шума, не разбудите мне грузинского князя!
Он влез в мою палатку:
– Проснулся? А я всю ночь не мог уснуть, все думаю о нашем решении.
– А я бы спал и спал!
– Как себя чувствуешь?
– Спасибо, ничего.
– Как себя чувствуешь, спрашиваю? – Пельменев пристально поглядел мне в глаза.
– А как я должен себя чувствовать?
– Ладно, не поднимай тяжести. Не надрывайся.
– Почему? Что я не такой, как все?!
– Не знаю, говоришь – радикулит у тебя… – Он отвел глаза и выбрался из палатки.
И взгляд и тон его ясно говорили – из столицы поспешили с вестью о приступе, который случился там со мной. Неужели всем здесь известно? Знают и делают вид, будто не знают?! Стараются не выдать себя? Плохи, значит, мои дела… Радикулит! Знаю, мой Миша, что ты подразумеваешь, отлично понимаю, да не время предаваться черным мыслям. Впереди действительно решающие дни.
Ровно через полчаса со сборами было покончено. Два тяжело нагруженных грузовика прицепили к двум вездеходам – по таежному бездорожью грузовой машине не проехать.
Все заняли свои места – жены Александрова и Пельменева на сиденьях рядом с водителями вездеходов, а в кабинах грузовиков – наша стряпуха тетя Марфа и самая старшая из женщин. Молодежь расположилась в кузовах. Александров и Пельменев, вооружившись двустволками, восседали на кабинах вездеходов, и горе той птице или косуле, которая окажется на расстоянии выстрела. Оба пулю в пулю всаживают, мне нипочем не научиться так стрелять.
Александров напоследок оглянул наше «городище» и дал команду выезжать. Вездеходы загромыхали, лагерь на колесах тронулся в путь.
День ушел на переезд. В тайге вездеходу большой скорости не развить, а нам еще реки приходилось одолевать. Когда мы выгрузились, уже темнело, и хотя были измотаны дорогой, все же разбили «палаточный город», пока женщины стряпали; а после ужина даже у костра посидели, как обычно.
Признаться, час у костра – самый желанный для меня. Приплясывают языки огня, потрескивают дрова, и чувствуешь себя уютно, будто дома. Завязывается разговор – бывает, серьезный, вспыхнет вдруг дискуссия по вопросам геологии; бывает, пустячный – о том о сем, что-то вспоминают, что-то сочиняют, сидим в телогрейках и слушаем друг друга, развлекаем. Иногда поем – грустные и веселые песни, только песни о геологах у нас не в чести – не берут они за душу… Судя по тем, что мы знали, авторам их понаслышке известна жизнь геологов.
Следующий день Александров объявил днем отдыха и освоения местности. Пельменев не вытерпел – отправился к месту «секретной» буровой. Бурав уже достиг рудовмещающей зоны, и он со всеми своими пожитками переселился туда, «разведясь» с женой. В отличие от меня с Александровым, Пельменев больше уповает на шурфы и буровые скважины, а не на редкие в тайге естественные обнажения.
Александров наметил все маршруты и распределил их. Самый сложный участок выделил мне – с моего согласия, разумеется. Со мной отправлялись техник и рабочий.
– Здесь сам черт ногу сломит, – заметил он, – но я надеюсь на тебя.
– Судя по карте, кое-где придется «раздваиваться», дай еще одного человека, – попросил я. – Местность сложная, а времени мало…
– Это-то верно, но и людей мало. Кого же тебе дать? Может, попросим Людмилу Пельменеву? Раз Миша «бросил» ее, пусть идет в маршрут с тобой.
Людмила, с ее опытом, – лучший вариант.
Начались напряженные будни.
Александров поднимал нас ни свет ни заря. Кого не будили его крики, тех он прямо в спальных мешках выволакивал наружу. Нелегко с ним. Сам спит мало, а в маршрут пойдет, передохнуть забудет, может целый день не есть, не пить. Словом, работает как одержимый и от всей партии требует того же. И резок не в меру, даже груб бывает наш «петербуржец»; орет, будто понятия не имеет о тонах и полутонах, хотя музыкальную школу окончил, да с отличием! Вполсилы работать не позволяет, а уж за ущерб делу голову готов снести. И хоть все понимают – прав он по сути, часто возникают острые ситуации, а разрядить накаленную атмосферу удается лишь Мише Пельменеву. И Пельменев требовательный, по головке гладить не любит, но он спокойного нрава, а главное, умеет осадить Александрова. Вместе они хорошо «правят» нашей партией, а в ней, как и в любой другой, люди разного склада, разных взглядов…
Однажды вечером у нашего костра прямо из темноты возник старик. Откуда он взялся в этой глуши, было непонятно. Поздоровался и объяснил, видя наше удивление:
– У меня хижина поблизости – километрах в двадцати. Лошадей одной геологической партии пасу. Михаилом Трофимовичем звать, а вообще-то все называют Японским богом; с молодых лет привычка говорить «японский бог»… Понимаете, жеребеночек у меня сорвался с привязи, махнул через ограду. Я за ним, погляжу, думаю, куда его несет японский бог! А он к вам примчался.
Поодаль в самом деле стоял белый жеребенок. Мы окружили его, он не шарахался, не дичился, словно давно привык к нам.
– Сделайте милость, дайте почитать свежие газеты и журналы. Прочту, верну.
– Свежих, увы, не имеется, – сказал Александров.
– Ничего, какие есть, за свежие сойдут. Геологи два месяца назад наведывались – на вертолете продукты доставили, газеты, журналы, обещали скоро опять проведать. Как я понимаю, в этих местах собираются работать, и лошади потому им нужны.
– Что за геологическая партия? – спросил я Юру.
– Понятия не имею, – сказал он и повернулся к старику: – В таком случае наши газеты будут для вас свежими.
– Давайте, давайте их сюда. – Старик явно радовался встрече с нами, соскучился по живому слову. – А если и книги у вас найдутся, совсем хорошо. Долго думаете тут пробыть?
– Долго. Напоите гостя чаем! – распорядился Александров. – А может, и от горячительного не откажетесь? – спросил он старика.
– Нет, нет! Непьющий я. Давно бросил, не пью и не буду пить, прокляни японский бог!
– Почему? – Александров не поверил. – В тайге жить да не пить?
– Да… Полсотни лет живу в этой глуши и не пью. И не буду. – Старик оглядел всех и, уверившись, что пробудил в нас любопытство, предложил: – Если охота послушать и не собираетесь спать, расскажу, почему не пью. – Он хлебнул чаю из протянутой ему кружки и начал: – До революции я забойщиком работал в шахтерском поселке. Сил и здоровья не занимать было, дело свое знал, ну и скопил деньжонок. Однажды, не забыть мне этого дня – 30 мая 1915 года, – к владельцу шахт дочка приехала из Петербурга. Шутник я был, балагур и полюбился ей, нашел общий язык с воспитанной гувернантками барышней. Полюбили друг друга. Так полюбили, слов нет сказать. Да разве отдали бы ее за меня?! Взяли мы и сбежали. Родич мой в Западной Сибири новое дело затевал, принял меня в компаньоны. Стали мы разрабатывать мраморный карьер. Супруга моя давала уроки музыки и обучала языкам детей промышленников, купцов. Счастливые были дни, хорошие, благослови их японский бог! Жили в любви, согласии, весело. Нажил я состояние… Да все пошло прахом… Что-то сдвинулось в голове у моей супруги, не узнать ее стало. Затосковала, ко всему потеряла охоту, одному мне еще радовалась, плакала от радости, когда я возвращался домой. Что-то снедало ее, иссохла вся, на глазах увял мой полевой цветочек… Говорил ей: езжай погляди на мир, я прикован к делам, не могу их оставить, так хоть ты езжай, а она ни в какую: без тебя, говорит, целый мир не нужен. Я радовался, понятно, целовал ей руки…
Я пил, как все пьют, меру знал, но вино в доме не переводилось. Скаредным не был, но стал примечать, что вино в бутылках вроде бы убывает. А однажды поцеловал ее, и в нос ударил перегар, думал, померещилось, устыдился своей подозрительности. А потом понял – пристрастилась она к вину, скоро и сама уже не скрывала, запила открыто. Как ни упрашивал бросить, одуматься, ничего не помогло. Махнул я рукой, примирился с бедой, что оставалось делать. Какое-то время жили тихо, мирно. А потом наступил тот злосчастный день, прокляни его японский бог, исчезла она из дому! Думал, в гости пошла, ждал, ждал, не вернулась больше! Чего только я ни предпринимал, где ни искал, куда только ни разослал своих людей на поиски – и следов ее не нашли. Ушла без денег. К родным в Петербург не заезжала. Сгинула, пропала, лишила меня света и радости. Сколько лет минуло с тех пор, а все кажется – вот-вот откроет дверь, войдет ко мне. Тогда-то и перебрался я в глубь тайги – не хотел никого видеть. Вот уж полсотни лет живу тут одиноко. Бросил пить, не пью с тех пор и не буду пить. Люто возненавидел водку, прокляни ее японский бог…
– Куда она могла деваться без денег?
– Не знаю… Ну хватит, наскучил небось… Поздно уж… А вы что, Черные скалы ищете? Кто ни приедет, все про Черные скалы расспрашивают. Ваша партия золото ищет? – Старик обращался к Александрову, учуял в нем начальника.
– Да вроде того, – ответил тот.
– Вам Черные скалы надо найти.
– Что за Черные скалы? – заинтересовался я.
– Японский бог! Про Черные скалы не слыхали? – изумился старик. – Ладно, расскажу, как приду к вам в другой раз. Засиделся у вас, спать пора, светать начнет, пока мы с жеребенком доберемся до дому.
– А вы верхом, быстро доберетесь.
– Жалко жеребенка, мал еще, пешком пойду. – Старик залпом словно воду, выпил остывший чай и, сунув под мышку газеты и журналы, попрощался с нами.
– Приходите еще, всегда будем рады! – крикнул ему вслед Александров.
– Спасибо, приду как-нибудь.
Я нагнал его и попросил:
– Обязательно приходите, расскажите про здешние места.
– Чего не прийти, приду. – И, улыбаясь, добавил: – Если очень понадоблюсь, пожелайте-помечтайте, в один миг объявлюсь, как в сказке. Сказки-то помните?
– Нет, позабыл!
– Ничего, вернетесь домой, почитаете детишкам, вспомните.
– Не обзавелся еще детишками.
– Это негоже! Прокляни японский бог, без детей жизнь не жизнь! Дети жизнь красят. И добрая жена – хорошее дело.
– Может, останетесь, переночуете у нас.
– Нет, кони чуют, когда меня нет, волнуются.
Старик погнал белого жеребенка перед собой. Тьма была кромешная, но жеребенок пробирался по одному ему известным тропкам, ведя за собой доброго, несчастного, умного и одинокого старика, одинокого, как «японский бог».
Прошло несколько ничем не примечательных дней.
Чуть свет завтракали, еще раз проверяли рюкзаки, приборы; мы с Александровым давали последние указания и, забравшись в вездеходы – один «возглавлял» я, другой – он, – отправлялись в маршруты. По пути группы сходили кому где следовало, а вечером водители дожидались нас в условленном месте.
Не знаю, как другие, но я за день выматывался так, что тряский вездеход, подвозивший нас вечером к лагерю, казался паланкином.
Однажды моя группа обследовала ущелье, где, как я и предполагал, было много обнажений. Я скалывал молотком образцы и диктовал Людмиле Пельменевой – она вела полевой дневник. Техник измерял содержание «нашего элемента» и записывал данные. Рабочий заворачивал образцы, укладывал в рюкзак, а когда набивал битком, я помогал ему дотащить до вездехода.
Маршрут оказался изнурительным. В одном месте ущелье неожиданно раздвоилось. Неожиданно для нас, поскольку водораздел не был отмечен на карте. Надо было разбиться на две группки. Обычно я шел с техником, Людмила Пельменева с рабочим, но тут техник-геолог проявил инициативу, попросил отпустить его в самостоятельный маршрут с рабочим. У него был большой опыт, и я согласился. Он взял прибор для измерения «нашего элемента», нам же подкинул лоток для шлиховки и пустой рюкзак. Поделили еду, договорились сойтись у вершины водораздела и пошли по склонам вдоль речки.
Часто попадались водопады, ноги разъезжались на влажных замшелых камнях. Людмила перескакивала с камня на камень, как коза, а я несколько раз шлепался, веселя ее.
Метров через двести Людмила остановилась:
– Пора промыть шлих, а заодно и закусим. – И, достав из рюкзака лоток, пошла к речке. Опустилась на корточки, ловко загребла лотком песок и стала качать его, как сито.
Солнце припекало. Людмила сначала рукава засучила, потом ворот расстегнула. «А она красивая, между прочим», – отметил я вдруг про себя и смутился. «Непозволительные» мысли сразу следовало пресечь, и я раскрыл дневник – мой черед был вести его. Но записывал машинально – глаза против воли любовались Людмилой. Она все так же мерно качала лоток, и стиснутые ковбойкой груди перекатывались в такт из стороны в сторону, как мячики.
«Что с тобой! – обозлился я на себя. – На кого загляделся! Совсем голову потерял?»
Людмила рассматривала в большую лупу шлих и диктовала.
– Золото! – вскрикнула она. – Золото! Золото!
Зрение у Людмилы отличное, и дело свое знает отлично. Чтоб она да золото не заметила!
Людмила обернулась ко мне, и восторг застыл на ее лице. Потом спокойно повторила «золото» и еще внимательней всмотрелась в меня.
– Не беспокойся, ничего не упустил, все записал, но то, что занимало меня при этом, означает измену, измену дружбе, – покаялся я чистосердечно.
– Что же тебя занимало?
– Ты, Людмила, ты и еще…
– Гурам! – она оборвала меня.
Я подвинулся к ней, погладил по волосам. Она не шевельнулась. Настороженно и понимающе разглядывала меня. Всего на миг мелькнула в глазах тревога. Она была спокойна.
Меня не взволновало ее «открытие», потому что я знал про золото в этом районе.
А ее не смутило мое признание, потому что она знала: заговорит во мне однажды мужчина – мы так давно в этой глуши.
– Это измена. Понимаешь, измена дружбе! А чего заслуживает изменник, известно, – повторял я безотчетно. Но глаз отвести от нее не мог.
Людмила усмехнулась. Застегнула рубашку, спустила закатанные рукава, говоря – комары искусали, и взяла у меня дневник.
– Все записано точно, – заявила она, просмотрев. – Значит, тебе кажется. Придумал же – измена!
И спокойно выложила из рюкзака еду.
Мы расположились в тени.
Я не мог есть, с трудом проглотил кусок.
– Ешь, ешь, не терзай себя, нам еще долго идти, – рассмеялась Людмила, ободряя меня.
В нашей партии Людмила задает тон и служит неким образцом. Она всегда одета аккуратно, со вкусом. Это вынуждает и других следить за своим видом, неловко ссылаться на усталость и занятость; ведь Людмила наравне со всеми ходит в маршруты, наравне со всеми работает в партии, да еще за мужем ухаживает, и в палатке у них порядок. В каждой геологической партии есть своя «королева» или «работяга», «красавица-белоручка» или «палочка-выручалочка»; Людмила воплощает в себе и то и другое; более того, она «мать» экспедиции, хотя ей всего двадцать четыре года.
– Ошалеет Миша, как увидит золото! – говорит она.
– Не беспокойся, не ошалеет! Мы знаем про золото здесь.
– Почему же нам не сказали?
– Не знаю. Юра решил – незачем.
– Понятно. Он прав, пожалуй… Прав, конечно, незачем будоражить людей.
С заречной стороны донесся шум – кто-то продирался через заросли на опушке. Людмила насторожилась, я выхватил пистолет. И тут появился знакомый старик – Японский бог. Старик направился к нам.
Поздоровались.
– Как вы сюда попали? – удивился я.
Вопрос был нелепым.
– Тебе-то что за дело, – засмеялась Людмила. – Садитесь, пожалуйста, разделите с нами трапезу.
– Нет, нет, спасибо, недавно ел. Опять белого жеребенка ищу, ускакал… Вам не попадался?
– В этом ущелье его вроде бы нет.
– И где его носит, прокляни японский бог!
– Найдется, не беспокойтесь. Посидите с нами.
Старик присел, вытащил из кармана кисет с самосадом, скрутил цигарку, предложил и нам.
– Спасибо, не курим, – ответил я и за Людмилу.
– Это хорошо. Не про вас такой крепкий табак… А вы, вижу, верным путем пошли. Теперь понимаю, что ищете.
– Что все-таки? – спросила Людмила.
– Ясно что – золото! Чего иначе шли бы к Черным скалам! А историю про Черные скалы слыхали?
– Расскажите, если не спешите, – попросила Людмила.
– Ежели охота послушать, можно и рассказать.
Старик расположился поудобней. Людмила пристроилась у его ног. Я привалился к рюкзаку.
– Раньше тут жизнь ключом била. Самые известные и богатые золотоискатели мыли песок в этих местах. Ком везло, тот богател, кому нет – разбредались кто куда. Был среди старателей некий Глеб Симагин, шакал сибирский. На все золото, какое имел, приобрел новые участки, вложил капитал в новые прииски, но фарта ему не было. Разорился Симагин и все равно не уехал отсюда. Есть тут Черные скалы, так вот, обнаружил возле них какую-то минеральную воду. Из Западной Сибири, где я работал, завез в эту глушь ванны из белого и черного мрамора, поставил их возле источника и пустил слух, будто вода излечивает от всяких болезней. Понаехали владельцы приисков – лечиться да развлекаться. Минеральная вода и вправду помогала от ревматизма, от болезни желудка и еще от какой-то хвори. Симагин разохотился, расширил свое дело, завез через подручных красивых девок из Иркутска, Омска, Казани и открыл небольшой бордель. Женщин набрал Глеб Симагин одну краше другой, и золотопромышленники все свои деньги проматывали тут. Вы представьте себе, прокляни японский бог: белые и черные мраморные ванны в цветущей тайге, поодаль друг от друга, чтоб укромно было, а воду подавали по деревянным желобам. Со временем Симагин оградил ванны. Потом открыл тут ресторацию, гостиницу. Работали на него местные жители – все соки из них выжимал. Одно портило настроение кутилам. Не помню точно где, где-то поблизости, были две деревеньки, какие-то непутевые люди жили там. Бродили по окрестностям, и потому их тут лунатиками называли, они головокружением страдали, видения их мучили…
– Видения? – переспросил я. Сердце отчаянно заколотилось. Людмила вскинула на меня изумленный взгляд и приподнялась.
– Да, видения были, и голову часто кружило, прокляни японский бог, чего не бывает на свете, чего не услышишь. Рано умирали, говорят, еле доживали до зрелых лет, а худущие – кожа да кости. Ели что придется, жили подаянием, выпрашивали милостыню, ну и беспокоили, ясное дело, богачей, покой их нарушали. Взял Симагин да и сжег те деревеньки, а жителей переселил отсюда подальше.
– Слышала, Людмила?! – воскликнул я, а сердце металось в груди, ошеломленное сообщением старика, – вот это сюрприз!
