355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Тамара Воронина » Надежда мира (СИ) » Текст книги (страница 6)
Надежда мира (СИ)
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 00:14

Текст книги "Надежда мира (СИ)"


Автор книги: Тамара Воронина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

В один прекрасный день Женя вдруг обнаружила, что уже скоро месяц, как она попала на Гатаю. Получилось это довольно странно. Они в Риэлем вошли в ворота города под названием Кратин, что вообще-то означало Горшок, но Женя уже научилась различать имена собственные и нарицательные. Риэль снял комнату в гостинице – одну, разумеется, паспортов со штампом о браке здесь не спрашивали и считали чем-то совершенно естественным, что спутница менестреля будет спать в его постели. Он оставил Женю в номере – совершенно роскошном номере с горячей водой в крохотной душевой кабинке, и пока она торчала в этой кабинке, куда-то сбегал, и когда счастливая Женя наконец выбралась из совмещенного санузла, протянул ей небольшую коробочку. Женя отогнула картонную крышечку и покраснела, потому что в коробочке были тампоны. Не такие, как привычные «тампаксы», но вполне узнаваемые. Без всякого смущения Риэль объяснил:

– Я подумал, что ты уже почти месяц здесь, и вряд ли в твоем мире женщины устроены иначе. Мне проще было купить самому, чем рассказывать тебе, где их искать, как они выглядят, как называются и сколько стоят. Ты же должна казаться местной, правда?

– Риэль! – строго сказала Женя. – Я тебя обожаю, ей-богу. Вот только-только я подумала, что мне не сегодня-завтра понадобятся средства личной гигиены – и тут ты как добрый волшебник…. Ну какому мужчине придет в голову об этом побеспокоиться?

Он пожал плечами и улыбнулся.

– Не надо меня переоценивать. Я действительно не хочу, чтобы ты вызвала у кого-то неправильный интерес. Женщина не может не знать, как они выглядят, понимаешь? А ты бы постеснялась у меня спросить.

Женя просто и не подумала бы спрашивать у мужчины, как они выглядят. Здесь не было телевидения с рекламой, так что одинокий мужчина, тем более с нетрадиционной ориентацией, мог этого не знать как раз еще больше, чем она. Она покачала головой, и с нее немедленно свалилось полотенце. Риэль щелкнул ее по носу и отправился в душ сам, а Женя быстро распаковала вещи и сложила их в шкаф. Его и свои. У нее хоть собачка была игрушечная, а у него – только функциональные предметы типа бритвы, мыльницы, зубной щетки в футляре (они тут были с короткими ручками и круглые), смены белья и нарядной рубашки для выступлений. Куда бы туфли на шпильке девать? Выкинуть их, что ли?

Говорила она вслух, потому что Риэль возразил:

– Зачем? Продадим. Хоть немножко да выручим. Башмаки твои тоже стоит продать, они привлекают внимание. Купим тебе, например, платье… Давай завтра просто пройдемся по магазинам. Хоть посмотришь, как они выглядят. Пора знакомиться и с городской жизнью.

– Я не хочу, чтобы ты на меня тратился… – начала было Женя, но он перебил:

– Глупости. Я не собираюсь покупать тебе батинский шелк или еще что-то. К тому же за твои туфли мы наверняка выручим какие-то деньги, они из хорошей кожи и красивые, необычные.

Батинский шелк. Опять ничего не значащие слова сложились в представление: Батин был провинцией Комрайна, где не выращивали шелковичный червей, тут вообще шелк производили иначе, из травы, которая росла едва ли не по всей стране, но только в Батине умели делать из нее тонкие переливчатые ткани, и платье из такой ткани стоило больше, чем легкий экипаж вместе с лошадью. Энциклопедический словарь в нее заложили, а не понятийную систему. Спасибо, Фир. И спасибо, Тарвик. Хоть за это спасибо.

Лошади здесь мало отличались от привычных, разве что были повыше, покрепче и имели рога. Смирным домашним лошадкам рога спиливали и делали из них всякие недорогие и полезные предметы. Боевым коням рога затачивали, и в битве они участвовали порой активнее всадников: бодались, брыкались и кусались. Передние зубки у них были тоже ого-го. Коровы меньше всего были похожи на коров, ну так и зебу на буренок не тянули, низкорослая животина с крутыми боками, выменем и без рогов, а молоко было сладкое и напоминало Жене слегка разведенную сгущенку. Домашней скотины было заметно больше, чем в Сибири. В одной деревне разводили птиц, в другой – безропотных и бесформенных тварей, которые умели только есть и давать приплод раз в три месяца, мясо было нежное и нежирное. В третьей охотнее держали коров, в четвертой – монстров наподобие гигантских верблюдов, обеспечивавших шерстью. В домах жили забавные ласковые зверьки, начисто уничтожавшие не только неизбежных грызунов, но и насекомых любого рода, от мух до пауков. По дворам бегали куда менее ласковые и вовсе уж не забавные шестиногие зубастики, ничуть не похожие на собак. В общем, фауна и флора были незнакомыми, но Женя понимала, что уж к этому привыкнет без проблем.

Риэль с любопытством разглядывал разложенную на столике возле зеркала косметику.

– А что это?

– У вас женщины не красятся? То есть лицо не разрисовывают?

– И еще как. Ну, разумеется, не крестьянки, хотя к празднику и они глаза подводят. А можно посмотреть?

– Не видел ты моего парадного набора, – вздохнула Женя. Пудреница, тени, тюбик туши и помада. И духи. Духи, подаренные Виком. Выкинуть к чертовой матери…

– Какой запах необычный… Забавно. Я, когда маленький был, очень любил наблюдать, как мать красится. Уже, конечно, когда она замуж вышла. Хотела всегда нравиться мужу, быть красивой. А это твой друг?

Женя чуть было не заплакала, когда он потрогал собачку, но героическим усилием загнала слезы обратно. Риэль погладил ее по щеке.

– Ты теперь не одна, – напомнил он. – И я не один. Хозяин просил меня сегодня выступить, обещал бесплатный ужин на двоих и хорошее вино. Ты пьешь вино?

– Я даже водку пью, – мрачно сообщила Женя, – хотя и редко. Ты хочешь, чтобы я сидела там, в зале, да?

– Да. Тебе стоит привыкать. Если начнут досаждать, не стесняйся, зови вышибалу, его ты сразу увидишь.

Голый до пояса с мокрыми светлыми волосами, он выглядел так по-домашнему, даже трогательно. И ничегоженственного. Даже сейчас, когда Женя знала о его склонностях, она не видела никаких признаков, по которым определила бы гея. Впрочем, черт их знает, может, он активный, а затягиваться в кожу и увешиваться металлом здесь не принято.

Он тщательно побрился, надел «концертную» рубашку – никаких рюшечек, просто красивая серебристая ткань, свободный покрой, открытый ворот. Ну да, менестрель должен быть привлекателен и романтичен.

– Пойдем, – позвал он, когда был готов. Женя торопливо заплела еще влажные волосы и потащилась за ним в зал. Было страшновато. Их усадили за маленький стол в углу, наверное, специально поставленный для них. Риэль слегка подкрепился, подмигнул Жене и достал из футляра виолу.

Он то пел красивые лирические баллады, то просто играл, и снова пел, в том числе сочиненную полуколлективными усилиями песню о двух одиночествах, и насколько Женя способна была оценить стихи, они получились ничуть не хуже, чем в оригинале. Публике он нравился, в предоставленную хозяином кружку падали монетки, Риэль благодарно кивал и улыбался. Голос у него был чистый и сильный. Может, на солиста Большого он и не потянул бы, но в новосибирском оперном его бы с руками оторвали. А может, и потянул бы...

К Жене подкатывалась пара кавалеров, но она строгим голосом извещала, что не одна, друг у нее ревнивый, а она его безумно любит, и кавалеры грустно таяли в отдалении. Устав, Риэль раскланялся и вернулся к столу, не забыв кружку. Расторопная толстенькая официантка принесла нечто, на вид пирог, но есть его полагалось ложкой, на вкус – гибрид пудинга и суфле. Благодарные слушатели прислали три бутылки вина, и Риэль попросил девушку отнести вино в комнату.

– Пойдем? Ты устала больше, чем я.

Он вручил Жене кружку, обнял ее за плечи весьма многозначительным жестом и подхватил футляр. Публика похлопала вслед.

– Последний номер программы, – сообщила Женя, – демонстрация…

– Обиделась? – огорчился он. – Мне показалось, что так лучше… для нас обоих. И в меня камни не полетят, и к тебе приставать поостерегутся.

– Камни? – ужаснулась Женя. Он неопределенно повел плечом.

– Случается. В этом месте терпимостью не отличаются. Тебе надоело, наверное, спать одетой? Хочешь, возьми мою рубашку, будет вроде ночной. Завтра купим тебе…

– Обойдусь. У меня вот майка есть, в ней спать и буду.

Он потер ладонями лицо, постоял посреди комнаты и сел в неудобное кресло, вытянув ноги.

– Давай напьемся, – предложил он, – это неплохое вино, с него похмелья почти не бывает. Не бойся, я не пьяница. Хочется иногда… Заодно и деньги посчитаем. Давай, учись.

Женя раскладывала монеты в кучки, не забывая отпивать из стакана (вино и правда было ничего, но какое-то… не виноградное, словно домашняя наливочка из перебродившего ягодного сока, сладковатая и очень ароматная).

– Неплохо для одного вечера, – улыбнулся Риэль. – Даже очень неплохо. Ты ложись на кровать, а то я кресло занял… Я глаза закрою. И можно тоже… разуюсь, рубашку сниму?

– Можешь и штаны снимать, – хихикнула Женя, быстро раздеваясь и ныряя под простыню. – А то я мужчин в трусах не видела.

Он хихикнул в ответ, скинул башмаки, которые тянуло назвать туфлями, бросил на спинку стула рубашку и снова развалился в кресле.

– Вино не забывай. И спрашивай, – подбодрил он. – Ты же о чем-то хотела спросить? Не стесняйся. Все уже сказано.

– Как вышло, что ты…

– Ты так деликатно замолчала, – усмехнулся Риэль. – Вышло вот… Не дуйся, я же знал, что ты не погодой и не ценами на платья поинтересуешься. Погода обычная, а сколько стоят платья, я не знаю. По-всякому. Случилось так, что девушки меня не особенно интересовали. Мальчишкой я с ними целовался по углам, постарше… уже и не только целовался. Но вот такого уж восторга, как рассказывали другие парни, не испытывал. Как-то серо… Думал, или парни врут, или просто своюдевушку не встретил. Уже когда бродил по дорогам, редко когда соблазнялся какой красоткой. Знаешь, просто не хотелось. Но ведь и на парней тоже не засматривался. В голову не приходило даже.

Женя подсунула под бок подушку. Господи, какое, оказывается, счастье – лежать на неприлично мягкой кровати, в одной только маечке да трусиках, да еще вино потягивать… третий стакан. Ничего. Пока у нее не обнаруживалось неприятия местной пищи. Правда, Женя подозревала, что она просто настолько здорова, что способна переварить все на свете.

Риэль крутил в ладонях свой стакан, и красноватые отблески падали ему на лицо. Горела одна лампа. Женя уже знала, что это даже не масло и не отсутствующий здесь горючий газ, а растения. Вот такие одомашненные растения, дающие вечерами ровный неяркий свет, неприхотливые, нуждающиеся только в поливе и периодическом удалении лишних побегов. В «Стреле» она, ложась спать, закрывала заслонку, а здесь надо было шторку задергивать.

– Потом я встретил учителя. Я хоть и стал уже членом Гильдии, все равно был мальчишка, знал так мало… Камит меня подобрал едва ли не в канаве: у меня деньги отобрали, по шее настучали, в грязи вываляли, я в таком отчаянии был… Просто от обиды. Он меня отмыл, у костра обогрел – от него я о гарте и узнал. Откуда городскому парню было догадаться, что несколько прутиков могут обеспечить его теплом на всю ночь? И предложил идти с ним. Учил меня приемам, о которых я и не слышал, научил брать высокие ноты, не напрягая горло, – ты слышала, какой чистый звук, а ведь голос у меня не такой уж и высокий.

– Он тебя и научил…

– Он меня научил и любви. Так сложилось, Женя. Я не жалею. С ним я был совершенно счастлив. У нас странные были отношения: немножко отец и сын, гораздо больше друзья, во многом – любовники. Мне в первый раз было страшно, как, наверное, бывает страшно девушке. Может быть, даже страшнее, потому что для девушки это более естественно. И так хорошо было, как ни с одной девушкой. Мне было девятнадцать лет.

– А где он?

– Умер, – грустно ответил Риэль. – Не хочу о смерти сегодня. Потом расскажу, ладно? Я не кидаюсь на каждого встречного мужчину… собственно… Собственно, после Матиса…

Он надолго замолчал, и Жене вдруг стало стыдно. Не потому, что она расспрашивала Риэля и лезла в его личную жизнь – если бы он не хотел говорить, промолчал бы, а потому, что о себе ему ничего не говорила. Словно она и правда родилась меньше месяца назад и никакого прошлого у нее не было совсем. Так, пару слов бросила, что была благополучной служащей и неплохо себя обеспечивала, гораздо больше она рассказывала о Земле и еще больше о России, стране, о которой было, что рассказать. Особенно Риэлю понравилась характеристика «страна с непредсказуемым прошлым», и он с усмешкой заметил, что миры и правда созданы одним богом, раз на таких огромных расстояниях власти умеют вести себя одинаково: подчищать историю себе в угоду.

– Собственно, я своих любовников могу пересчитать по пальцам, – признался Риэль. – Камит, Матис и буквально несколько случайных связей. Я просто так не люблю.

Женя поняла. Камита и Матиса он любил, но первый умер, а со вторым что-то не заладилось. И вот удивительно: ей вовсе не показалась ненормальной любовь мужчины к мужчине. И почему, спрашивается, нет?

– Ты Матиса любил, да?

Он кивнул и залпом допил стакан. Серые глаза туманились, но он почти не поднимал взгляда, смотрел в опустевший стакан и вспоминал. Женя вылезла из-под одеяла, чтобы подойти и обнять, и наплевать, что она полуголая, ему все равно, а ей-то уж тем более. Тонкая рука обхватила ее талию, светлая голова прижалась к животу.

– Похоже, нам обоим с любовью не везло, – сказала Женя, присаживаясь на подлокотник и разливая остатки второй бутылки. – И знаешь, я не о Тарвике. Тарвик – это уже часть системы. Я влюблялась и до него. Один раз. И так уж мне этого хватило, что я тринадцать лет ждала второго случая. И дождалась на свою голову.

– Тоже сволочь был? – осторожно спросил Риэль. – Ты ляг, пол холодный. Я поближе придвинусь.

Он перетащил кресло к кровати, и правда вовсе не реагируя на Женины прелести… хотя нет, посмотрел оценивающе, как на скульптуру или картину. Ну да, ноги у нее красивые, до Милочки, конечно, далеко, но до Милочки далеко всем особям женского пола. Женя сгребла многочисленные подушки, пахнущие цветами, и устроилась совсем уж удобно. Почему бы не понаслаждаться комфортом, пока он есть?

– Я в него влюбилась еще в школе. Безумный роман был, просто феерический. Он носил меня на руках, я летала под облаками, родители с обеих сторон падали в обморок. Его родители, правда, поменьше, потому что он был меня старше, уже работал и чего-то даже зарабатывал. Я не помню, как экзамены сдавала, как учиться поступала… на наш иняз конкурс был ого-го во все времена… ну об этом я тебе потом расскажу. Наверное, у меня просто было врожденные способности к языкам, так что я по-английски болтала очень и очень резво…

Столько лет Женя не позволяла себе вспоминать свою сказочную любовь, что сейчас будто нырнула в прошлое. Страна с трудом переживала острый приступ начальной демократии, почему-то сопровождавшийся бардаком, шахтеры стучали касками, нормальные молодые мужчины впадали в депрессию от полной безысходности, обнищавшие инженерши торговали с лотков на морозе китайской дребеденью, производство умирало в судорогах, и казалось, что никакого просвета нет и не будет. Женя помнила это как репортаж по телевизору. У них дома был древний «Изумруд», называвшийся цветным, но из всей палитры предпочитавший желтый и зеленый. Вот примерно таким был для Жени весь мир за пределами своей любви: размытый, с плохим звуком и желто-зеленый. Едва дождавшись восемнадцати, она вышла замуж, хотя родители орали и топали ногами, требуя выучиться сначала и совершенно забыв, что сами поженились студентами. Его родители отнеслись к решению сына равнодушно, потому что жил он отдельно, а Женя и в ранней юности девушка была очень симпатичная и вполне порядочная. Хотя по смутным воспоминаниям об общении со свекровью Женя понимала, что не нравилась ей изначально, потому что не родилась еще женщина, достойная ее сына.

В самостоятельную жизнь Женя окунулась со всем энтузиазмом, ездила в институт к черту на кулички и на лекциях думала, что бы повкуснее приготовить на ужин. Деньги у них водились, Олег оказался одним из тех немногих, кого реформы не подкосили, а как раз вознесли… как пену. Он то ли чем-то торговал, то ли в чем-то посредничал, ворча, распределял взятки: это – чиновникам, это – ментам, они тоже есть хотят, это – крыше. Дарил Жене цветы, охотно ел то, что она готовила и продукты закупал сам, чтобы она не таскала сумки на пятый этаж. Все было замечательно, пока она не забеременела. Из консультации она не шла – летела, воображая, как счастлив будет Олег, каким замечательным отцом он будет и как они будут воспитывать сына или дочь без ссор и наказаний, одной только любовью.

Олег потребовал, чтобы она сделала аборт. Сначала она не поверила. Потом пыталась его уговорить: ну почему, ведь живем гораздо лучше многих… и узнала, что дети ему и вовсе не нужны. Что от них шум, грязь, невнимание жены и запах мокрых пеленок. Что от них одни только проблемы. В общем, вот тебе деньги и иди в больницу.

Тогда Женя попыталась его обмануть. Деньги взяла и припрятала, а в больницу не пошла. Идея убить собственного ребенка казалась ей невероятной. Как это можно убить того, что появился от любви? От такой невозможно счастливой любви?

Через месяц стало очевидно, что аборт она не сделала. Олег наорал на нее так, как не орал прежде никто и никогда, Женя рыдала в голос, умоляла и чуть не в ногах валялась, но он был совершенно непреклонен. Отыскал врача, готового сделать аборт на позднем сроке – было уже четыре месяца, а Женя отказалась. Уперлась: не пойду. Она была уверена, что Олег капризничает, что, увидев новорожденного ребенка, сразу изменится и поймет, как же она была права, и этот малыш снова их объединит…

Для начала он ее просто поколотил. Девочку, которую разве что в раннем детстве мама полотенцем шлепала, чтоб под ногами на кухне не крутилась, крепкий спортивный мужчина бил кулаками. Неделю Женя не выходила из дома и не отвечала на телефонные звонки. Через неделю Олег снова ее поколотил, но теперь уже сшиб на пол и пинал ногами, норовя попасть по животу и убить ребенка. Такая милая семейная жизнь продолжалась еще полтора месяца. Приходила свекровь и, не обращая внимания на ее синяки, удивлялась: ну зачем в твоем возрасте ребенок, успеешь еще, поживите для себя, Олежка тебя, дуру, любит, а ты хочешь его подгузниками привязать, ну так не те времена… Женя уперлась: рожу. Олег уперся: мне не нужно.

Тогда Олег ее выгнал. Скидал ее вещи в свою спортивную сумку, выставил ее за дверь и подал на развод. Женя вернулась к родителям, уже привыкшим жить вдвоем в микроскопической «двушке», им вовсе не хотелось опять спать вместе на продавленном диване, им вообще не хотелось спать вместе, потому что любовь прошла миллион лет назад, отец храпел, а мать страдала мигренями, потому что это было так изысканно: прижимать кончики пальцев к вискам и томным голосом говорить: «У меня такая мигрень…» Не было у нее никакой мигрени, было повышенное давление, но «мигрень» – это звучало гораздо интеллигентнее, чем гипертония.

Денег у них было мало, потому что проектный институт отца существовал уже на последнем издыхании, а научный институт матери не закрывали только потому, что по одной теме они получали гранты, и этого хватало, чтобы слегка поддерживать жизнь и даже изредка выдавать зарплату. Так что теперь ее начали доставать и родители, стращая неимоверными трудностями. Мать пафосом восклицала: «Страна умирает, а ты хочешь произвести на свет еще одну жертву!», отец вопрошал: «Да на кой черт тебе ребенок, ты сама еще ребенок, чем ты его вообще кормить собираешься, на панель пойдешь?»

Женя уперлась. Ребенок брыкался, шевелился, и она его уговаривала, рассказывала, как замечательно они будут жить, и никакая страна не умирает, уж сколько раз пугали, и на что жить, они обязательно найдут, мама английский уже сейчас хорошо знает, обязательно найдет работу… Она моталась в свой пед, который какие-то умные головы построили на отшибе, на краю города, и пустили туда пару автобусов, в которых должны были приехать тысячи студентов. Ей-то еще повезло, пересадки делать было не нужно. Зато нужно было не только суметь в этот разваливающийся на ходу автобус втиснуться, но и пристроиться так, чтобы на живот не очень давили. Иногда ей уступали место, если удавалось пробраться к сиденьям, или просто усаживали себе на колени. Училась она хорошо, хотя занятия шли как-то мимо, просто она легко запоминала, да и особенных конкурентов не замечалось. Не зря ж говорили: ума нет – иди в пед, и если б не безумная любовь, Женя непременно отправилась бы поступать в московский иняз… и наверняка провалилась бы.

Мальчик родился недоношенным, и это бы еще ничего. Патологий у него было столько, что даже врачи, вздыхая, советовали написать отказ: никто не осудит, девочка, невозможно в нашей стране быть матерью глубокого инвалида. Женя не смогла. Жизнь дома превратилась в настоящий ад: ребенок орал целыми днями, еще громче орали мать и отец. Институт отца к тому времени благополучно помер, и бывший инженер с трудом устроился дворником в ЖЭУ, с утра кидал лопатой снег, а потом разглагольствовал о судьбах России с пенсионерами во дворе, попутно жалуясь им же, что приходится еще дочь-бездельницу содержать в такое-то смутное время, да еще урода, что она в подоле принесла. Больше всего было непонятно, причем тут подол, потому что Женю и Олега никак не разводили: сначала потому что она была беременна, потом потому что грудной ребенок-инвалид, хотя Женя уже просила сама: разведите, все равно вместе не живем и не будем. Их развели. Женя подала на алименты, Олег устроил ей грандиозный скандал прямо во дворе, где она катала колясочку, в которой выросло не одно поколение соседских детей. Он даже руками помахать пытался, да сосед Вадик объяснил ему, как нужно разговаривать с девушками. Вадик стал ее ангелом-хранителем. Он пообещал, что «этот козел» будет алименты сполна платить, а не по закону, известно ведь, что официально он получает меньше учительницы, а ездит на «вольво». И какое-то время Женя действительно получала слегка повышенные алименты, а там Олег пересел с иномарки на автобус, потому что бизнес его не заладился, то ли дорогу кому перешел, то ли просто конкуренты выросли, но обвинял в своих бедах он только Женю. За переводами надо было ходить несколько раз, потому что на почте постоянно висела бумажка «денег нет», а когда они все-таки появлялись, нужно было выстаивать огромные очереди из волнующихся пенсионеров, ребенок истошно орал, на Женю орали еще истошнее, но без очереди все равно не пускали.

Вадик же устроил ее в фирму, занимавшуюся переводами всего на свете, от технических инструкций до порнографических фильмов, так что Женин английский стал еще более совершенным: она усвоила массу новых слов, от неудобоваримых терминов до крутых ругательств. Застав дочь за просмотром «черной порнухи», мать устроила скандал, объяснений слушать не стала и демонстративно показала дочери на дверь, явно рассчитывая, что никуда она не уйдет.

Вадик помог ей снять микроскопическую «однушку» в бараке довоенной постройки, где из всех удобств были вечно засоренный унитаз и тонкая струйка холодной воды из единственного крана, а из всех неудобств самыми страшными оказались жуткий холод и постоянные драки между соседями. Иногда Вадик оставался ночевать: это был первый опыт Жени в дружбе с мужчиной, которая плавно перетекла в секс. Вадика она не любила нисколько и в других обстоятельствах никогда бы не пустила его в свою постель, но отказать единственному человеку, который хоть как-то ее поддержал, она не смогла. Вадик приносил ребенку памперсы и детское питание, а Жене шоколадки. Он был уверен, что они по-прежнему друзья, а начни он делать Жене подарки кроме как на праздники, или давать деньги, святость дружбы нарушится.

В переводческой фирмочке она зацепилась, потому что готова была работать за гроши, но круглые сутки, лишь бы позволялось работать дома. С огромным трудом Женя ухитрилась найти сравнительно недорогую малосемейку на пятом этаже у черта на рогах, и комнатушка площадью десять квадратов казалась ей царскими апартаментами, потому что в ней было тепло и ребенка можно было не держать дома в комбинезоне, который ей щедро отдала «с барского плеча» жена хозяина фирмочки: ее ребенок вырос, а рожать второго она не собиралась.

Мальчик перестал круглосуточно плакать, стал намного спокойнее, но если другие малыши в его возрасте уже пытались подниматься на четвереньки и даже ползать, он едва научился держать головку. Врачиха в детской поликлинике раз тридцать советовала Жене отдать ее в дом ребенка, туда ему и дорога, а Женя ненормальная, если хочет убить свою жизнь на то, чтобы выгребать дерьмо из-под дауна. Женя молчала, потому что выбрать другую врачиху возможности не было, а малыш болел почти постоянно, иммунитета ему не досталось вовсе. Он узнавал Женю, вяло ей улыбался, не реагировал на игрушки… Олег появился однажды, они поссорились, он надавал ей по физиономии и ушел, а тут появился Вадик, утешил, умыл, посетовал, что она совсем не умеет за себя постоять, посоветовал позаниматься в одном клубе… Ну то есть потом, когда мальчик подрастет… Женя опрометчиво рассказала Вадику, как Олег пинал ее в живот в середине беременности, и Вадик отправил Олега в больницу с многочисленными переломами, а сам отправился отбывать за это не очень большой срок. Жене от этого лучше не стало, потому что памперсы стоили целое состояние, а от Олега перестали поступать алименты, потому что никакого больничного на его новой работе не оплачивали.

Это была пора, когда Женя любила любую еду, потому что это была еда. Денег хватало только чтобы накормить малыша, хорошо что он был совершенно не привередлив и с одинаково вялым аппетитом ел и детское питание, и протертую морковку, и картофельное пюре. Родители пилили ее при каждой встрече, но помогать не рвались. Правда, давали ей продукцию со своих трех соток: то ведро картошки, то кабачок, то пару килограммов свеклы или баночку соленых огурцов, и тогда Женя устраивала настоящее пиршество. Как выглядит колбаса, она забыла, что такое сыр, помнила только потому, что малыш любил пососать кусочек сыра «российского», вместо чая заваривала себе мяту да смородиновый лист, которыми тоже снабжали родители.

Наверное, это был ад, но Жене некогда было об этом подумать. Когда ребенку исполнился год, он умел сидеть в подушках и слушать, как звенит погремушка, но сообразить, что ее надо потрясти, не мог. Женя смотрела в его бессмысленные карие глазки и плакала от бессилья, а он даже не начинал плакать вместе с ней, все так же меланхолично глядя на погремушку и дожидаясь, когда же она забрякает. Потом он простудился, Женя три раза вызывала докторшу, а та равнодушно выписывала ему панадол, а температура все не падала, он кашлял все сильнее, Женя вызывала «скорую». Врач приехал, посмотрел и велел вызывать участкового, а их больше не беспокоить и самой в панику не впадать, все дети болеют и кашляют, а что уж от этого ждать. Утром Женя снова позвонила ноль-три, и их с малышом увезли в больницу, где он умер через четыре дня от отека мозга.

После похорон мать привезла впавшую в прострацию Женю домой, а отец, помянув внука, пробормотал, все, мол, что ни делается, к лучшему. Женя устроила дикую истерику, новые соседи вызвали милицию – решили, видно, что там кого-то убивают, а уж приехавшие менты истерику прекратили: немолодой капитан сгреб Женю в охапку и вылил ей в рот полный стакан дешевой водки и, когда Женя уже перестала визжать, но еще не свалилась под стол, сурово и одновременно ласково сказал: «Не умирать же вместе с ним, ты помрешь, кто его помнить будет?»

Жизнь лучше не стала. Ночами Женя ревела в подушку, утром вставала и ехала в институт, вечером сидела над учебниками и переводами. Родители все же не попрекали ее куском хлеба, но ничего, кроме хлеба, в магазинах и не покупали, потому что материн институт продолжал существовать, но уже без нее, там прошло мощное сокращение штатов, оставили только тех, кто что-то значил и умел, а околонаучных дамочек отправили на курсы переподготовки. Мать встала в позу: «Я ученый и в бухгалтеры не пойду» – и села на шею отцу, а тот все кидал снег зимой и махал метлой летом. Ссоры вспыхивали регулярно, потому что отец намекал, что у них в ЖЭУ место уборщицы есть, а мать рыдала и грозила покончить с собой. На место уборщицы устроилась Женя и вставала в пять утра, чтобы успеть до института хотя бы подмести лестницы в подъездах. Где-то жильцы ее за этот труд благодарили: ну вот хоть мусор не валяется, где-то устраивали сцены за то, что она не моет стены и окна. Женя ни с кем не спорила. Она вкалывала. Сцепив зубы и стараясь спокойно улыбаться.

Вадик писал письма, все более проникнутые духом «зоны»: типа вот где настоящие-то мужики, вот где человек-то познается, и Женя с ужасом ждала его возвращения, и почти обрадовалась, когда ему основательно добавили срок за драку в колонии. Свекровь появилась один раз. Принесла внуку подарок на день рождения (ошибившись на двенадцать дней), а узнав, что мальчик умер, наорала на Женю: и сыну-то она жизнь сломала, бедный мальчик теперь инвалид, и урода-то родила, вот она, наследственность-то дурная, и даже его уберечь не сумела. Женя смотрела ей в глаза, кивала и улыбалась: да, Виктория Львовна, так оно и есть, я такая с детства, а Олежек ваш, лопух лопухом, не сумел разглядеть моей гнусной сущности, только вот наследственность тут ни при чем, ваш сыночка обожаемый пытался выбить ребенка из моего живота. Свекровь дала ей пощечину, а отец, до этого спокойно доедавший жареную картошку, выкинул ее на лестницу так, что она в своем светлом пальто прокатилась по всей лестничной клетке и, конечно, вызвала милицию, и отца сутки продержали в «обезьяннике», а мать эти сутки пила валокордин и кричала, что нет в мире справедливости.

«Я никогда не стану жить так», – решила Женя. Окончив институт без красного диплома, о котором так мечтала мама, но с хорошим знанием английского, итальянского и посредственным совсем уж экзотического японского, Женя устроилась на работу еще в одну переводческую фирмочку, свободное время тратила не на телевизор, а на бесконечное рисование иероглифов в общей тетради и долбежку японских слов. Английского не знал только ленивый, итальянский в Новосибирске спросом не пользовался, а вот с японским какая-то перспектива была. Она бесконечно сидела за переводами, зарабатывая уже сравнительно хорошо, по крайней мере, хватало не только на колбасу, но и на кое-какие тряпки, и тут появился Шанс. Женю выдернули посреди выходного дня, пали ей в ноги и попросили спасти: в одну солидную фирму приехали японцы, а контракт с ними так важен, так важен, что очень хочется их всяко ублажить… Женя категорически сказала, что всяко – не будет, а вот попереводить попробует.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю