Текст книги "Надежда мира (СИ)"

Автор книги: Тамара Воронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Об истории ей рассказывал Риэль, и теперь Женя не так боялась попасть впросак в разговорах с аборигенами. Комрайн был государством мощным, влиятельным, с твердой королевской властью и стабильной экономикой: и сельское хозяйство тут процветало, и промышленность, и наука. И магия. Последняя война закончилась еще до рождения Риэля сокрушительным поражением врага, с которого даже контрибуции брать не стали – просто раскатали соседа по бревнышку и так бросили. Мелкие конфликты можно было не учитывать. Бунты случались, но случались редко, потому что тайная полиция работала не хуже ЧК и ФБР вместе взятых. Для поддержания порядка использовались все методы, девизом было классическое «цель оправдывает средства», вот как, например, превентивный разгром неведомого ордена, которому зачем-то понадобилась рыжая женщина со светло-карими глазами.

– Прости, Женя, – тихо сказал Риэль. – Наверное, пора рассказать тебе о моей жизни. Если я просто скажу тебе, что такое тан Хайлан, трудно будет понять.

Женя оторвалась от скользящих мимо красот, свернулась клубочком и положила ему голову на колени. Пусть он не видит ее лица. Так ему легче. И Риэль заговорил, ровным, без выражения голосом.

– Ты уже имеешь представление о том, каково мне было поначалу. Городской мальчик из хорошей семьи – и на улице. Я ничего не знал о жизни менестрелей и уж тем более о жизни бродяг, а первое время я был скорее бродягой. Да, я пел, играл, иногда мне бросали мелкие монетки, иногда просто кормили и разрешали переночевать в сарае… в деревнях было не намного легче, крестьяне Сайтаны жмутся в отношении еды. Кусок хлеба, миска каши или овощей, кружка молока – я это порой за счастье почитал. Но гораздо хуже было в городах. Там и без меня исполнителей хватало, к тому же я не был членом Гильдии тогда. Никто, правда, мальчишек не гоняет: все через это проходили когда-то, всем приходится начинать. Только вот никто не предложит выступать в ресторане или даже дешевом трактире. Хочешь заработать – пой на улице. Вот и пел. Часами. Уставало горло – играл, пока пальцы не начинали неметь. Виола у меня была не такая хорошая, как сейчас, струны пожестче, руки уставали сильно. Кто бросит монету, кто нет. Люди воспринимают уличных певцов как нищих, послушать не останавливаются и деньги дают просто из милосердия. Менестрели до таких не снисходят, если конкурентов не чувствуют. Кто и по шее настучит – вроде как хлеб отбиваю. Правда, мне везло, давали советы, говорили, что есть способности, даже талант, советовали вступить в Гильдию. А для этого нужен столичный город. И не в Сайтане. Через год бродяжничества я отправился в Комрайн. Королевство меня поразило: я, пожалуй, впервые увидел не озлобленные или равнодушные лица, а улыбающиеся. Толпа – улыбалась. Ты разве видела это в Сайтане? Отдельные люди – да, такие же, как везде, но когда собирается много, растет неприязнь, недоверие, озлобленность. Может, потому что разница очень велика. Сайтана – страна нищих и богатых, почти нет середнячков, таких, как моя семья. А в Комрайне… в Комрайне как раз мало нищих. Богатых, конечно, множество, но они далеко, высоко, им до нас нет дела. А средних – очень много. Как раз тех, кто готов не только слушать музыку, но и платить за это. А молоко и хлеб могут дать просто так. Увидят – худой, голодный юноша, ну грех не накормить, не последнее отдают. В Сайтане люди не злые. Просто бедные. Я думал, что попал в рай. В Сайтане, случалось, сутками крошки во рту не было, здесь – крайне редко. Я приходил в деревню, ждал вечера, когда люди вернутся с полей, и начинал петь прямо посреди улицы, и жители собирались, слушали, благодарили… Денег не давали никогда, нет лишних денег у крестьян, зато я куда чаще бывал сыт и ночевал под крышей. Случалось, даже в дом пускали или горячей воды ведро давали.

И в городах было лучше. Я садился где-нибудь на маленькой площади или просто на улице, играл, пел, и обязательно бросали деньги, пусть совсем мелкие, но все же. А хозяйки, возвращавшиеся из похода по лавкам, давали еду. Одной старушке, под чьим окном я часа два пел, так понравилось мое исполнение «Темнолесья», что она мне пирожков вынесла десяток: напекла за время моего концерта. Я хотел на приличную одежду заработать – оборвался, как не знаю кто, – прежде чем в Гильдию идти. Ты видишь, в Комрайне люди одеваются куда добротнее. Ну, получилось, купил и штаны, и рубашку довольно красивую, и башмаки – не новое, но чистое, крепкое. Боялся до икоты. Уверенности в талантах у меня поубавилось за этот год. Но спел, в общем, неплохо, причем нахально – свои баллады в основном. Только вот думаю, приняли меня не за них, ну что такого мог мальчишка написать, а все за то же «Темнолесье». Симур потом говорил, что никто лучше меня ее не поет. Послушали и даже тянуть не стали: почти единогласно приняли. Никто не был против, трое из восьми только сказали, что опыта маловато, что учиться надо, но талант несомненный.

Я летел. Хотелось знак Гильдии показывать всем встречным. Конечно, само по себе это мне не давало никаких особенных прав, будь ты хоть сто раз гильдиец, но если тебя никто не знает, так и будешь петь на улице. Но я набрался нахальства и устраивался возле гостиницы с рестораном, и меня не обливали помоями, а даже иногда приглашали внутрь. Знак попросят показать и кивают: проходи, мол, развлеки публику под наши отбивные. В моем меню стало появляться и мясо. Кормили почти непременно, сгребут вечером остатки – ешь, парень, можешь на конюшне переночевать. Девушки благосклонны были, я пользовался порой, но я уже тебе говорил – не тянуло так уж особенно.

Решил я отправиться на состязание в Крисов. Это сейчас я туда ни за что не пойду, не по рангу, а тогда – в самый раз было себя попробовать. Да не дошел. Три парня, сверстники мои, догнали на дороге, деньги все выгребли, вообще все, вплоть до бритвы и мыла, да еще поколотили, чтоб не брыкался… Только виолу оставили, хотя она у меня не именная еще была. Но даже мелкие разбойники обычно оставляют менестрелям инструменты… и вообще не так уж часто грабят. В довершение всех несчастий они меня еще с холма пинками спустили, я морду разбил, колено повредил, хромал потом с полгода, руку ушиб так, что пальцы не гнулись. Если б ты знала, в какой панике я был тогда. В отчаянии. До деревни кое-как дополз: петь не могу, горло перехватывает, вид тот еще… Накормили из жалости. И так неделю. Нога болела, еле шел, споткнулся – и в канаву.

Я не знаю, почему Камит остановился, почему меня вытащил – я уж там вообще умирать собрался, в основном с горя. Он ведь виолы сначала не увидел. Не знаю, почему возился со мной. Я, конечно, всегда был симпатичный, но представь себе: грязный, небритый, с дурацкой редкой щетиной, оборванный, босой, со ссадиной во всю щеку… Да и не мылся я дней десять: это было зимой, да еще гораздо севернее, там озер почти нет, а речки мелкие, быстрые, холодные… Я никак не отваживался, лицо-руки сполосну – и сойдет.

Камит меня просто пожалел. И если бы ты знала, как я ему благодарен. До сих пор. Он взял меня с собой, воды нагрел на привале, заставил меня помыться, одежду свою дал, накормил, колено бинтовал, руку массировал, чтоб прошла поскорее… Попросту нянчился со мной, как с маленьким ребенком. Потом начал учить, и тому, что я не самый плохой менестрель, я обязан именно Камиту.

Ты спрашивала, как получилось, что… Камит не мог не заметить, что я не обращаю особенного внимания на девушек. Но прошло около года, прежде чем он решился. Признаться, мне не приходило в голову, что так может случиться. Буду честен: мне нравились его прикосновения, случайные, ненавязчивые – за руку взял, волосы поправил, по щеке потрепал. Но когда он поцеловал меня первый раз, я очень удивился… но мне и понравилось. И, пожалуй, я понял, что могу его отблагодарить хотя бы и таким способом. Он не увидел протеста, поцеловал еще раз, и я ответил. Мне было страшно, было больно, но все это перекрылось таким восторгом, таким экстазом… Я и не предполагал, что так бывает. До сих пор помню свое ошеломление… Нет, что-то большее. Я говорил уже, что у нас отношения были во многом, как у отца и сына, он был больше чем вдвое старше меня. И наверное, нашел во мне прежде всего сына, а уж потом… Попахивает инцестом, да? Может быть. Мне трудно это объяснить. Но я очень его любил. Нет. Мы очень любили друг друга.

А с Матисом было иначе. Никакой постепенности. Увидели друг друга – и все, как лесной пожар от одной искры. Опомнились в одной постели уже утром и принялись друг друга разглядывать… Тогда и познакомились. Матис тоже был намного старше меня, опытнее, сильнее. Мы сразу стали петь вместе, у нас все получалось сразу: и голоса хорошо сочетались, и внешне мы смотрелись неплохо, что для менестрелей тоже важно: мы были одного роста, но Матис крепче, черноволосый, смуглый, темноглазый, а я, видишь, какой

Знаешь, я был примитивно счастлив. Когда я был с Камитом, преобладало ощущение защищенности, а с Матисом мы были равны. Хотя, я уже говорил, он был сильнее меня, не способен сдаться, упорен, никогда не отступал, но при этом он не был ни бесчувственным, ни грубым, ни безжалостным. Он был настолько лучше меня, что я всегда удивлялся: как он может меня любить? А он любил. И говорил об этом, в отличие от Камита. Конечно, я всегда знал, что Камит меня любит: по взглядам, жестам, прикосновениям, но словами он своих чувств не выражал, да и я тоже, поэтому мне было так ново слышать о любви и не особенно легко учиться о ней говорить. Как это, оказывается, важно, правда?

Сколько он для меня сделал, я и сказать не могу. Не знаю, есть ли в твоем мире травы, дающие забвение, но у нас есть. К тому времени, как мы встретились, я уже основательно привык к этому забвению, практически все деньги на него и уходили. Матис меня вытащил. Ломало меня крепко, долго – больше двух месяцев. И не противно ему было со мной возиться, когда я сам себе был мерзок… и все повторял: «Мы справимся». Понимаешь – «мы».

Он был для меня всем. Думаю, что именно с тех времен наши… ну, то есть менестрели… знают о том, что я предпочитаю мужчин. Одного мужчину. Камит был сдержан сам, и я сдерживался тоже, научился неплохо собой владеть, а Матис куда более откровенен, куда более порывист, не стеснялся выражения чувств. Мы вовсе не хотели, чтоб весь белый свет знал о наших отношениях, только он все равно знал. По нам было видно. Невозможно все время контролировать выражение лица, а друг на друга спокойно смотреть у нас не получалось.

Я готов был для него на все. Абсолютно. Умереть, украсть, убить, хотя я даже драться не люблю и не умею, но за Матиса... за Матиса я бы и горло перегрыз. Первую в жизни драку начал сам из-за него… и от него же в итоге и получил. «Не умеешь – не берись, только пальцы повредишь, не будем же мы петь под мою лютню», – так он сказал. Ни одной ссоры, ни одного конфликта, как-то легко все решалось. Мы охотно уступали друг другу, хотя ведущим был он, а я – ведомым, но он уступал мне, если вдруг по какой-то причине я настаивал. Правда, я редко настаивал. Знаешь, его выбор был обычно более правильным. Он был очень хороший человек.

Только счастье не бывает бесконечным. Матис заболел. Болезнь смертельная, но если не дошло до последней стадии, маги легко с ней справляются, но стоит это так дорого, что мы никак не могли собрать достаточно денег. Меньше чем с тысячей золотых к гильдейским магам и обращаться не стоит. И любой человек, зная, что без этого он умрет, а с помощью мага обязательно поправится, готов продать все – и продают, влезают в долги в надежде вылечиться и заработать. А что продавать менестрелям? У кого брать в долг? У меня очень хорошая виола, но и за нее разве что сотню выручишь, а больше у нас ничего не было. К тому же не везло просто сумасшедше. Мы победили в состязании в Малфере, получили огромные деньги: триста золотых, да накопили уже двести. Мы воспряли духом, появилась надежда – и тут нас ограбили. Кто-то из своих же нас разбойникам и сдал – и что деньги получили, и куда идем… А сопротивляться… Я вот попробовал – результат у меня на лбу.

Матис не падал духом. У нас было еще года полтора, болезнь длится долго, и он – понимаешь, он! – меня подбадривал, уговаривал. Только ему постоянно становилось хуже, он быстрее уставал. Я пел чуть не круглые сутки. Мы были уже известны, приглашали нас охотно, и даже не особенно возмущались, что выступаю больше я, чем Матис. Он все тревожился, что я перенапрягу связки, а мне было наплевать – ну вот беда, голос потеряю, лишь бы не потерять Матиса. Мы сменили репертуар, манеру исполнения, чтобы ему было полегче. После выступления он отдыхал весь день, а я, как в самом начале, устраивал концерты на площадях. Люди уже знали: это Риэль, и потому платили, пусть и поменьше, чем пришлось бы платить в ресторане, зато людей на улицах больше. И ты знаешь, заставь меня сейчас работать с таким напряжением, я бы уже давно остался и без голоса, и без рук, я именно тогда научился как следует пользоваться смычком, и когда голос садился, много играл… Публике нравилось. Мы жили впроголодь, экономики буквально на всем, не останавливались на постоялых дворах, я таскал с собой палатку… Но тогда я справлялся со всем, с огромной нагрузкой, даже просто с тяжелым грузом, потому что носил вещи и Матиса, зарабатывал очень хорошо, только все равно не бывает богатых менестрелей. Разве что придворные, но до двора наша известность еще не дошла.

Мы были на состязании в Харфоне, и даже не попали в последний тур. Пели мы дуэтом, и Матис не смог провести свою партию. То есть шансы на хорошие призовые испарились, мы получили по двадцать монет, и до необходимой тысячи оставалось еще четыреста. И мало времени – то, как сорвался голос Матиса, это доказывало. В Харфоне у него были какие-то родственники, две семьи, и он пошел к ним в гости, надеялся занять у них хотя бы сотню. А я, раз уж выбыл из состязаний, часа три пел на улице, пока не понял, что еще пять минут – и все, кончился менестрель Риэль, а заработать я мог только голосом. Точнее, я так думал.

Ко мне подошел один господин и прямо сказал: «Одна ночь – и проси что хочешь». Я пожал плечами, повернулся и ушел. Матис вернулся ни с чем, только ведь бодрости духа не терял: тут, говорил, еще сын теткин есть, завтра к нему пойду, он небогат, но жадным никогда не был, может, хоть пятьдесят монет одолжит. Но ты бы видела, как он выглядел тогда… Лицо серое, голос дрожит – не от страха, от болезни. Когда он следующим вечером отправился к родственникам, я снова вышел на площадь, снова пел, пока не охрип, играл, пока пальцы не онемели.

Господин снова подошел и повторил: «Одна ночь – и проси что хочешь». И меня как дернуло: а ведь шанс… Перед Матисом я как-нибудь оправдаюсь. Сказал, что моему другу нужно лечение магов. Он усмехнулся: «Всего-то? Любое». И я согласился.

Говорить об этой ночи я не буду, хорошо? Ушел я от него утром, и внизу встретил Матиса – он возвращался от своих… Там ему тоже не заняли денег, и я видел, что даже он начинает отчаиваться. Я ничего сказать не успел. Вообще ничего. Ни слова. Господин увидел нас, подошел и сказал: «Можешь прийти в Гильдию магов вот с этим кольцом, скажешь – тан Хайлан распорядился. Твой друг за все расплатился сполна».

Как он на меня посмотрел! Повернулся и поднялся на наш чердак. Он собирал вещи, я за ним на коленях ползал, а он обходил меня, будто стул, ни разу взгляда не задержал, будто нет меня и не было никогда. Я за ним и по улице бежал, умолял, оправдывался, не помню, что говорил, и мне было наплевать, что на улице полно людей, что смотрят недоуменно, посмеиваются. Наверное. Не помню. В конце концов Матису надоело. Он задержался на несколько секунд. Дал мне пощечину, да такую… мужскую, с ног сшиб. Бросил брезгливо: «Шлюха!» – и пошел дальше. А я сидел на тротуаре и смотрел ему вслед, пока не потерял из виду. Уголком сознания понимал, что вокруг собралась толпа, что смеются, пальцами показывают, плюют. Все равно.

Приплелся обратно в гостиницу, вещи собрал и больше в этот город не возвращался. И Матиса тоже больше не видел никогда.

После смерти Камита я думал, что хуже просто быть не может. А оказалось, очень даже может. Очень даже…

Через пару месяцев Хайлан нашел меня. Уже не попросил, а потребовал ночь. Я его обошел… вот как Матис обходил меня. Тогда он послал своих людей, меня просто завязали бантиком, едва не оторвав руки, и бросили к его ногам. Я послал его к черту. А он приказал им меня подержать.

Первый год я от него бегал. Шарахался от каждого куста, старался не бывать в больших городах. Это только добавляло ему азарта. Я уходил из Комрайна, прятался, ему это удовольствие доставляло, его вожделение лишь росло. И я сломался. Иду, куда хочется, а когда он до меня добирается, подчиняюсь. Почти восемь месяцев прошло, я уж подумал, все, надоел я ему, радоваться боялся… и правильно боялся. Несколько дней он меня просто из постели не выпустит, вот и все. Я привык. Смирился. Он не злой, не жестокий, он искренне не понимает, почему Матис не захотел меня даже выслушать, считает, что Матис меня не любил, потому что любящий прощает, ведь я на это пошел только ради него… Какая разница… Матис меня как раз любил. А я ведь знал, каков он в вопросах чести. Должен был предвидеть. Пусть бы даже Хайлан меня не опередил, я понимаю, что Матис не простил бы никогда.

Я даже не слышал о нем с тех пор. Наши при мне о нем не говорили, даже Фак и Гартус. Он уже не мог петь один, ведь даже вторую партию не вытянул на состязании. Ему мало оставалось. Думаю, он умер… самое большое через год. А я вот живу.

Женя не выдержала и всхлипнула, хотя до этого плакала молча, орошая слезами темные штаны Риэля. Он погладил ее по голове.

– Не плачь. Все уже прошло. А Хайлан… это неизбежное зло, с которым мне приходится мириться. Жаловаться некуда и не на что. Да и не стану я жаловаться, сама понимаешь. Женщина может обратиться к властям, к страже, в тайную полицию, ее могут защитить… иногда, потому что никто не станет связываться с владетельным аристократом ради простой служанки… А мне и вовсе… Нет в законе ничего, что запрещало бы насилие над мужчиной. Подразумевается, что так не бывает. Мужеложства вроде бы как и нет. Мне остаются два варианта: смолчать или убить кого-то, себя или его. Только это я тоже не могу. Не умею убивать и не хочу учиться.

А Тарвик бы – запросто. Не себя, конечно, себя он любил, а вот такого тана Хайлана замочил бы в сортире по завету российского президента и даже не поморщился. К черту Тарвика. Не думать о Тарвике. Подумай лучше о Риэле, эгоистка чертова. Вот откуда это одиночество: он самому себе так и не простил своего поступка. А к Матису симпатии не возникало. Ах-ах, какие мы гордые, не могли мы подумать не о себе, а о том, что сам Риэль чувствовал, когда в чужую постель ложился. Любящие – великодушны. Только никто этого Матису никогда не говорил, наверное.

Карета остановилась. Один из всадников распахнул дверцу, посмотрел на них и разразился комментариями:

– Что, полизала ему? А вдруг тану это не понравится? Впрочем, это здорово, тогда он тебя нам отдаст во временное пользование. Ты не бойся, красотка, тебе понравится, мы парни жаркие, горячие, баб любим. Это ж нормально для мужика – баб любить…

– Тану Хайлану об этом скажи, – спокойно посоветовал Риэль, неспешно вставая и обуваясь. Женя сунула ноги в туфли и мрачно покосилась на «нормального мужика», слегка потерявшего уверенность. Риэль не дал ему прикоснуться к Жене, и багаж взять не позволил, свой мешок вскинул на спину, Жене помог надеть ее рюкзачок, снова обнял ее за плечи, все так же глядя остановившимися глазами куда-то перед собой.

Это была гостиница, довольно большая и весьма приличная, хотя и стояла на самом краю то ли городка, то ли большого села. За ней виднелись деревья: лес или парк, у входа стоял швейцар – во всяком случае очень важный дяденька в расшитом золотой нитью длинном лапсердаке, с поклоном открывший перед ними дверь.

Тан Хайлан занимал роскошные апартаменты – все крыло на втором этаже, с десяток комнат. Он их, может, и не занимал, просто соседей иметь не хотел, вот и откупил сразу столько. Богат он был просто неприлично, раз позволял себе такие охоты на менестреля: поиски требовали не только денег, но и изрядного времени. Женя ожидала увидеть что-то вроде карикатурного капиталиста или просто самоуверенного пузатого и лысого уродца из анекдота «надо же так любить деньги». Он был, конечно, самоуверенный, но вот никакой карикатурности не наблюдалось. Мужчина средних лет, ухоженный, но не холеный, плечистый и высокий, со стандартным, то есть ни красивым, ни уродливым лицом, длинными, до плеч, светло-каштановыми волнистыми волосами и глазами почти такого же цвета. Он явственно обрадовался, шагнул навстречу.

– Риэль! Боже, как же я рад тебя видеть! Ты все хорошеешь, друг мой… О, ты не один? Эта девушка?..

– Моя ученица, – спокойно ответил Риэль. – Я прошу тебя позаботиться о ее безопасности, твои люди проявляли излишнюю ретивость.

– Они обижали тебя, девушка?

– И Риэля тоже, – наябедничала Женя. Риэль кивнул.

– Да, Хайлан, особенно старался черный. Уверял, что для мужика нормально баб любить – прости, это его выражение, – а сам все норовил мне зад огладить.

О, это зрелище было великолепно! Тан Хайлан склонил голову и глянул на своих орлов, а орлы мгновенно превратились в плохо ощипанных синюшных кур, что давали по талонам в конце восьмидесятых. И Женя отчего-то мгновенно поверила, что им будет очень-очень плохо.

– Ну что ж, – равнодушно бросил тан, – я непременно накажу их, дорогой мой. А ты, девушка, не бойся, они извинятся и не посмеют даже посмотреть на тебя лишний раз. Арисса! – крикнул он, и из незаметной боковой дверцы появилась старушка – божий одуванчик. – Арисса, я поручаю тебе эту очаровательную девушку, ученицу Риэля. Позаботься о ней. Это моя дорогая гостья. Пусть она останется довольна.

Старушка разулыбалась и начала делать Жене приглашающие жесты. Женя испуганно посмотрела на Риэля. Он выжал из себя улыбку и кивнул:

– Отдохни как следует, у нас будет дальняя дорога. Я хотел бы успеть в Миддик на состязание. Надеюсь, там не будет Гартуса.

– Хочешь, его там не будет? – предложил тан, и Риэль покачал головой:

– Нет. Будет ли, нет, я все равно хочу принять участие в состязаниях.

Старушка цепко ухватила Женю за руку, повлекла за собой и принялась о ней заботиться: набрала горячей воды в огромную ванну, загнала туда Женю, помогла ей вымыть голову роскошным мылом и потерла спинку, потом вытерла роскошным полотенцем и, не дав одеться, уложила на кровать и удивительно сильными руками сделала ей расслабляющий массаж, втирая в кожу какое-то масло, притащила роскошный халат – не иначе хозяйский, долго расчесывала ей волосы, потом долго кормила такими вкусностями, о каких Женя уже давно забыла. И при этом она все время что-то говорила – этакая баба Зина у подъезда, рот не закрывается ни на минуту, но информации при этом никакой.

Уже уложив Женю на восхитительно мягкую кровать с шелковыми – ей-богу! – простынями, Арисса вдруг села рядом погладила Женю по головке и совсем другим тоном и даже другим голосом сказала:

– Не бойся ты. Так напряжена – уж куда годится. Тебе никто не угрожает здесь, балбесы эти сейчас только об одном думают: как бы у Хайлана милости вымолить, а о прощении даже не помышляют. И сам Хайлан к тебе приставать не станет, хотя и падок до девок. Только девки девками, но когда он до менестреля своего дорывается – все, никто больше в мире для него не существует. И парня твоего он тоже не обидит… зачем бы обижать, если он за ним третий месяц гоняется… Ну чисто голову ему сносит, когда начинает о нем вспоминать. Несколько дней от него отрываться не будет. Ох, да что ж ты плакать-то собралась?

– А Риэлю надо, чтобы от него не отрывались? – всхлипнула Женя. Старушка мелко покивала, снова погладила Женю и очень серьезно произнесла:

– Не привык он себе отказывать. И лучше бы ему не противоречить. Влюблена ты в него, что ль? Не похоже ведь.

– Не влюблена, но какая разница?

– Хайлан, – вместо ответа на риторический вопрос начала Арисса, – всегда был упрямым и своевольным. Не припомню я, чтоб он своего не добился. Не бывало. Малой совсем был – и то… Не хочет, например, кашу, а хочет молока – сутки есть не будет, пока молока не дадут. Решил, что тиррейский выучит – и выучил, сам, по книжкам, потом искал тиррейца по всем рынкам, нашел, чтоб в разговорном практиковаться… и заставил ведь того с ним беседовать. И всегда так: вобьет себе в голову невесть что и непременно выполнит. Вот и с менестрелем так… Натешится, забудет вроде на месяц-другой – и опять срывается, ищет его. Вот бы проще – оставь при себе, никуда не денется, смирится, а он нет: нельзя, говорит, Арисса, королька в клетке держать, петь перестанет. Но ведь и петь его не просит никогда, хотя голосом все восхищается. А сам не слышал его с той самой первой встречи. Ну ты спи, девочка, спи. Отдыхай. Время уже позднее.

Она прикрыла светящийся гриб (или лишайник?) заслонкой и на цыпочках вышла, словно Женя уже спала. А ей не спалось, зато плакалось. И пусть завтра нос будет красный и глаза отекшие. И пусть… Ну почему находятся такие вот самодовольные придурки, которым еще и денег девать некуда, готовые свои прихоти исполнять любой ценой? Хочу этого блондинчика – все, значит, мой будет, а сопротивляться… ну и пусть, орлы мои разноцветные подержат, пока я удовлетворюсь…

Господи, что же чувствовал тогда Риэль? Что он чувствует сейчас? Особенно зная, что он не один, что Женя где-то рядом и о нем думает? Впрочем, до Жени ли ему… Всласть наревевшись, она все-таки уснула, а утром ее подняла неугомонная Арисса, и все повторилось: ванна, массаж, одевание – и непременно чтоб платье, негоже такой девочке в штанах ходить, вон она какая стройненькая да женственная…

А за завтраком ждал сюрприз не из приятных: тан Хайлан собственной персоной. У Жени внезапно замерзли щеки. Побледнела. И на этом фоне эффектно выделялся красный нос.

– Позавтракаешь со мной, девушка? – приказным тоном спросил тан. Жене невольно припомнились и рассказ Риэля, и краткий тематический монолог старушки, и, не успев подумать, она испуганно кивнула. – Замечательно. Не люблю завтракать один.

– А… Риэль? – без голоса пробормотала Женя. Тан Хайлан засмеялся:

– А спит. Дрыхнет. Умотал я его.

– Вы и сами должны были умотаться, – осмелела Женя. Он поманил ее пальцем, подвел к двери в спальню и приоткрыл ее. Риэль, растрепанный и невозможно красивый, действительно крепко спал, забросив руку за голову, бледный, с кругами под глазами, приоткрытыми припухшими губами. Слава богу, хоть на бедра была наброшена простыня. Тан осторожно затворил дверь и за руку подвел Женю к столу.

– Я очень рад, что есть с кем поговорить о нем, – доверительно произнес он. – Ты давно с ним?

– Месяцев семь, – чуть преувеличила Женя.

– А, значит, после прошлого раза встретились. Ты и правда его ученица? Ну что так гневно смотришь? Даже если ты его любовница, какая мне разница? Сейчас он со мной, а с кем он спит все остальное время, меня не волнует. Он свободен. Как зовут-то тебя? Женя… Какое милое имя. Необычное. Северное? Ну не пугайся, можешь не отвечать, твои секреты меня тоже не интересуют. Спишь с ним?

Женя покачала головой. Так, где у нас спокойная, милая и уравновешенная офис-леди? Где у нас упорная и уверенная в себе… да, с уверенностью проблемы, и большие. Она посмотрела на разнообразные блюда не без растерянности, потому что опознала только хлеб и сыр, и решила изобразить скромницу. Тан мигнул – и на ее тарелке оказалось аккуратно выложенное по кругу ассорти.

– Ешь все подряд, – хмыкнул он. – Это вкусно. Вряд ли Риэль угощает тебя кримами и стапсами.

Не было этих слов в ее лексиконе. Ну вот просто – не было. Значит, эти неведомые кримы и стапсы уж настолько импортные, что дальше некуда. Может, Фир или кто там составлял этот словарь в изысканных деликатесах не разбирались вовсе. Особенно в заморских. Женя попробовала крима или стапса. Крабовые палочки, сделанные из минтая с добавлением сои и бумаги. Вспомнилось из старой комедии благоговейное: «Икра заморская, баклажанная».

– Ага, жуткая преснятина, – засмеялся радушный хозяин. – Зато чрезвычайно полезна для здоровья: очищает кровь, повышает сопротивляемость организма и прибавляет бодрости, и поверь мне, это действительно так. Вот поешь три-четыре дня кримов, потом поверишь. А стабсы вкусны безумно, но тяжеловаты, потому тебе всего-ничего и положили. Попробуй-ка. – Он подал пример, и вслед за ним Женя отправила в рот что-то, смутно похожее на рис советских времен: серый и слипшийся комочек. Это было вкусно не безумно, а божественно. Тан удовлетворенно кивнул. – Скажи мне, девушка, ты любишь его?

– Люблю, – с вызовом сказала Женя.

– Это очень хорошо. Жаль только, что не как мужчину. Ведь не как мужчину? – Женя кивнула. – Я не буду тебе личных вопросов задавать, не опасайся. Люби кого хочешь. Главное, что ты любишь его. Правда ведь, он великолепен?

В его густом голосе слышалось искреннее восхищение. Может, он просто-напросто влюблен в Риэля? А раз тот не хочет отвечать взаимностью… Нет, это не любовь, а черт знает что – принуждать, заставлять, приказывать подержать.

– Вы хорошо смотритесь рядом, – продолжал тан, намазывая на печенье… черт знает что. – Ты ведь неброская, хоть и рыжая. Но наверняка, если захочешь, можешь быть блистательной?

– Могу, – с вызовом ответила Женя. Он хмыкнул.

– Я и не сомневался. Глазки подрисуешь, щечки подрумянишь, платье понаряднее, особый взгляд – и все мужчины у твоих ног. Но отчего-то ты этого не хочешь. Ну да боги с тобой. Несчастная любовь, разбитое сердце и все такое прочее. Случается. Давай поговорим о Риэле?

Женя склонила голову.

– Поговорим? Или я послушаю?

Он смеялся до слез.

– Смела! Молодец. Одобряю. Ну, как получится. Почему я сказал, что вы смотритесь хорошо: он тоже незаметный… И вот что удивительно: в брюках и рубашке он всего лишь симпатичный молодой человек, ну, пусть даже красивый. Меня заворожил его голос… страсть, которая в нем звучала, и я захотел узнать, какая же страсть может быть в нем в постели. Есть у меня некоторые особенности, девушка. Во-первых, я очень мало сплю. Как бы я ни уставал, я никогда не спал более четырех часов, потому Риэль дрыхнет, а я уже час как встал. Во-вторых, я всегда знаю, лгут мне или нет. В-третьих, иногда у меня появляется уверенность в каких-то мелочах. Я ведь не знал тогда достоверно, что он любит своего спутника, но смотрел в его удивительные глаза, слушал этот завораживающий голос – и страсть в нем была, и отчаяние, и боль, и обещание! – и понимал, что он знает мужскую любовь. В первый раз он мне отказал, но во второй согласился… и вот что меня поразило тогда, даже потрясло: всего лишь в меру красивый, он оказался идеален без одежды. Я смотрю на него и понимаю, что такое совершенство. Ты ведь это тоже отметила, когда увидела его спящим сейчас, верно?