Текст книги "Красная Борода"

Автор книги: Сюгоро Ямамото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Только О-Мон продолжала с ней общаться. Более того, даже зачастила. Наверно, до нее дошли разговоры о ссоре с О-Кан, и она всякий раз старалась успокоить О-Сэн, поднять ее дух. Это не означало, что она не сомневалась в честности О-Сэн, в безупречности ее репутации. Может быть, она даже верила распространявшимся слухам, но воспринимала их по-своему.

–  Плевать тебе на них, – говорила О-Мон. – Ты никому не подожгла дом, ни у кого не своровала. Встречаются паршивки, от которых такая вонь, хоть нос вороти, но стоит другому оступиться, как они начинают вещать похлеще твоего Будды. А ты не обращай внимания и, что бы ни случилось, не вешай носа.

О-Сэн не пыталась разубедить О-Мон, но ей было неприятно, что та верит в болтовню соседских кумушек. Она старалась перевести на другое, интересовалась здоровьем отца, советовала О-Мон получше его кормить, но та сразу же теряла интерес к разговору, отвечала невпопад. Кончалось тем, что О-Мон заваливалась на постель и засыпала.

Иногда она заявлялась в стельку пьяная и поносила всех и вся:

–  Некоторые надуются как индюки и стараются показать, будто они важные персоны, а поскреби их слегка – и  сразу увидишь грязное животное. У них на уме одно – напиться как скотина и переспать с девкой. Да еще улучить момент и стащить то, что плохо лежит. Уж если ты животное, так и поступай как скотина – и нечего рядиться в добропорядочного .

Бывали дни, когда О-Мон приходила в нарядном кимоно с короткими рукавами, подпоясанном красивым оби, одаривала Котаро сладостями и игрушками. А спустя неделю или две вваливалась пьяная, в грязной мужской куртке, в рваных сандалиях на ногах и сразу просила чего-нибудь поесть. Скрежеща зубами, она поносила кого-то такими бранными словами, что О-Сэн затыкала уши. Поев, она успокаивалась и говорила:

– Э, О-Сэн! Не надо горевать и принимать все близко к сердцу. Нас с тобой в этом мире ничего хорошего не ожидает. Поэтому наслаждайся жизнью, бери от нее все, что можно, а на остальное наплевать. Все равно проживем до самой смерти. А смерти никто не минует. Даже самый великий полководец превратится всего лишь в горстку пепла.

Однажды в конце февраля О-Мон пришла далеко за полночь. Она была так пьяна, что едва ворочала языком. Заляпанная грязью с головы до пят, она с трудом перебралась через порог и улеглась на пол. О-Сэн пыталась ее усадить, но та сразу же заваливалась набок. О-Сэн сняла с нее платье, надела на нее свое спальное кимоно и уложила в постель. На следующее утро О-Мон отказалась от завтрака, только попила воды и, стеная, снова легла спать. А чуть позже полудня неожиданно пришел Мацудзо.

5

В последний раз он заходил в начале нового года, и с тех пор не появлялся. Его приезд застал О-Сэн врасплох. Мацудзо, как обычно, снял соломенные сандалии и носки, повесил их снаружи, чтобы обсохли, потом вымыл ноги и вошел в дом. Завидев спавшую О-Мон, Мацудзо нахмурился и брезгливо отвернулся. Да и кому доставило бы удовольствие глядеть на эту неприлично раскинувшую ноги женщину с землистым цветом лица, растрепанными космами сухих, как солома, волос, впалыми щеками и заострившимся носом. Мацудзо вручил Котаро деревянного зайца, вытащил кисет с табаком и вопросительно посмотрел на О-Сэн.

–  Моя приятельница, – извиняющимся тоном шепнула О-Сэн. – Мы подружились, когда еще ходили на занятия по кройке и шитью. Она пришла накануне вечером ужасно пьяная – пришлось уложить в постель.

Мацудзо молча выкурил трубочку, потом принес из прихожей мешок и стал доставать продукты: редьку, репу, морковь, сладкий картофель, бобы, кунжут, не меньше пяти сё[53]53
  Сё – 1,8 литра.


[Закрыть] риса, а также нарезанные кусками белые рисовые лепешки.

–  Рассчитывал раньше приехать, да вот ноги заболели, – сердито пробормотал он.

–  А что у вас с ногами? – участливо спросила О-Сэн.

–  Как зима начинается, так они и болят. Вроде бы в прошлом году отпустило, да, видно, застудил во время наводнения. Покойник отец тоже мучился ногами.

За разговором они не заметили, как О-Мон встала с постели, вышла в прихожую и, поглядывая мутными глазами на Мацудзо, спросила:

–  Этот деревенщина твой возлюбленный, что ли? Потом она закашлялась и вернулась в комнату, откуда еще долго доносился сухой, мучительный кашель. Мацудзо молча курил, делая вид, будто ничего не расслышал. Пока О-Сэн готовила ужин, он взял на руки Котаро и вышел на улицу. Спустя полчаса, когда ужин был на столе, снаружи донесся его голос. Мацудзо пел простую деревенскую песенку:

 
Вон за той горою
То ль чирикает воробышек,
То ли тенькает синичка,
Множество подарков
Годзабуро принес.
Шпильки узорчатые,
Шпильки золотые
Он мне подарил.
 

О-Сэн раздвинула сёдзи и выглянула наружу. День был пасмурный, и раньше обычного надвинулись сумерки. Мацудзо стоял на небольшом пустыре, зажатом между домами, и пел, устремив взгляд в далекое небо. Котаро сидел у него за спиной и прислушивался к пению, склонив головку на плечо. О-Сэн внезапно закрыла глаза. Голос Мацудзо звучал монотонно, невыразительно. И все же мелодия тронула О-Сэн до глубины души. В ней звучало что-то давно позабытое, но такое близкое. Она вспомнила мать, умершую, когда О-Сэн исполнилось лишь девять лет. Мать часто болела, подолгу не вставала с постели. Перед закрытыми глазами всплыло ее бледное лицо. Вот она обнимает О-Сэн, прижимает к себе и тихо напевает эту же самую песенку:

 
Вон за той горою
То ль чирикает воробышек,
То ли тенькает синичка...
 

О-Сэн прижалась лицом к окну и беззвучно заплакала. С пустыря доносилось пение Мацудзо.

Он, как и прежде, переночевал в доме О-Сэн, а утром, собравшись уходить, остановился в дверях, будто вспомнив о чем-то,и сказал:

– Можешь пользоваться вещами О-Цунэ, если они тебе подходят... О тебе мне рассказывал покойный Кандзю, и от Томосукэ тоже я многое слышал. Да-а, бывают разные обстоятельства, но я о них говорить не стану и осуждать тебя не намерен. О-Цунэ тебя приютила, помогла в трудную минуту – вот я и хочу продолжить то, что начала покойница. У меня были две младшие сестры – одна сгорела во время пожара, другая утонула. Теперь я остался один и буду помогать тебе, как если бы я пообещал это покойной О-Цунэ. Понимаешь?

Этот   бесконечно   длинный  для  такого   молчальника монолог Мацудзо произнес все тем же сердитым, будто его обидели, тоном. Однако его слова вызвали у О-Сэн чувство глубокой признательности. Странное на первый взгляд поведение Мацудзо теперь для нее прояснилось. Она поняла, что доброе отношение к ней покойной О-Цунэ, которая подобрала и приютила ее – несчастную и бездомную, – нашло свое продолжение в лице Мацудзо... После того как от нее отдалились Томосукэ и его жена, после скандала, который произошел в день освящения храма Дзидзо, после того, как с ней порвали отношения соседи, она решила, что осталась одна на всем белом свете. И именно в этот момент появился Мацудзо и пришел ей на помощь. Вот тогда-то она поняла: сколь бы ни отрекалось от человека общество, всегда найдется добрая душа, которая не бросит его на произвол судьбы. С теплым, проникновенным чувством О-Сэн думала об удивительных обстоятельствах, соединяющих людей друг с другом...

О-Мон как ушла в принадлежавшем О-Сэн кимоно, так и пропала. О-Сэн выстирала ее грязную одежду, заштопала дыры и повесила в шкаф. При более чем скромном гардеробе каждое кимоно было на счету, но О-Сэн отнеслась к этому спокойно – тем более что Мацудзо разрешил ей пользоваться вещами покойной О-Цунэ. О-Мон исчезла, зато Мацудзо приезжал теперь каждую неделю. Оптовый торговец попросил его, помимо овощей с собственного поля, регулярно доставлять ему другие товары – вот он и зачастил в Эдо, не забывая всякий раз привозить овощи и рис для О-Сэн. Как всегда угрюмый и неразговорчивый, он сидел за столом, покуривая трубочку, иногда смущенно, будто через силу, развлекал Котаро, которому нравилось сидеть у него на коленях. О-Сэн принимала знаки его внимания, но особенно не благодарила. Со своей стороны Мацудзо без всякого стеснения просил ее починить или заштопать одежду, а в последнее время даже заказывал на ужин свои любимые блюда. Такие отношения не могли остаться незамеченными, и среди соседей поползли разные слухи. Оно и понятно: ведь даже О-Мон приняла Мацудзо за ее любовника. Однако О-Сэн на эти слухи не обращала никакого внимания. После перебранки близ храма Дзидзо она сильно переменилась. Теперь ей стало безразлично, о чем судачат на ее счет соседи. Она без страха и смущения, с высоко поднятой головой проходила мимо соседских домов.

Дни шли за днями, минул март, а О-Сэн так и не довелось полюбоваться цветами вишни. Прошел апрель, май. Однажды во время очередного приезда Мацудзо зашел разговор о поминовении душ усопших Кандзю и О-Цунэ и о наречении их посмертными именами. Еще в середине марта Мацудзо по совету Томосукэ сходил в храм Хонэндзи, на кладбище которого находилась фамильная могила семейства Кандзю, и договорился о заупокойной службе и наречении посмертными именами. О-Сэн приобрела в лавке подержанных вещей небольшой буддийский алтарь, установила на нем дощечки с новыми именами Кандзю и О-Цунэ и зажгла поминальные ароматические свечки. Никто не знал, в какой день июля погибли Кандзю и О-Цунэ, и решили обозначить его третьим числом, когда началось наводнение. Накануне в Эдо прибыл Мацудзо с женой О-Ику и семилетней О-Цуру. О-Ику была в меру упитанной женщиной, плотного телосложения, с румяными щеками и выпуклым лбом. Она держалась молчаливо – должно быть, старалась походить в этом на своего мужа. Но когда ругала девочку, верещала как сорока да еще успевала незаметно ее ущипнуть. О-Сэн не знала, как себя вести с этой странной женщиной: то ли рассказать о частых посещениях Мацудзо и поблагодарить за подарки, то ли промолчать? На всякий случай она решила ограничиться обычными приветствиями.

С грехом пополам переночевав вповалку в маленькой комнатушке О-Сэн, они пораньше, пока не наступила жара, вышли из дому. Мацудзо пригласил и Томосукэ с женой, но те отказались, сославшись на неотложные дела, и лишь прислали кодэн[54]54
  Кодэн – приношение родственникам покойного.


[Закрыть]. Наверно, не захотели со мной встретиться, подумала О-Сэн, но все же была возмущена пренебрежительным отношением к покойным, с которыми они были так дружны. Трудно сказать, что подумал об этом Мацудзо. Мельком взглянув на кодэн, он обронил:

– Потом пришлем им что-нибудь на поминки.

У моста Регоку они сели на небольшое судно и поплыли но реке. Котаро, впервые оказавшийся на корабле, вначале  испугался и, отвернувшись от реки, уткнулся О-Сэн в колени, потом пообвык и с детским любопытством стал разглядывать проплывавшие мимо берега.

–  Мамочка, посмотри, как плывут дома! – воскликнул он.

Ему было странно, что вот он сидит на палубе, а дома проплывают мимо. Даже всегда суровый Мацудзо не сдержал улыбки.

А сидевшая рядом с матерью О-Цуру наклонилась к ней и шепнула:

–  Дома не плывут, а стоят на месте. На самом-то деле плывет наш корабль, правда, мама?

О-Ику сказала, чтобы та не болтала лишнего, и сердито отвернулась.

Кажется, в этой семье не все ладно, вздохнув, подумала О-Сэн. Правда, это лишь первое впечатление, но, видимо, жена не очень ладит с мужем и девочкой, нет между ними душевных отношений, присущих дружным семьям. Может быть, еще и поэтому Мацудзо так добр к ней, что в нем сохранился нерастраченным запас человеческой теплоты...

После заупокойной службы в храме Сонэндзи они зашли перекусить в ближайшую харчевню. Вокруг зеленели рощи и рисовые поля, там и сям за деревьями виднелись особняки, напоминавшие дворянские загородные поместья. В общем, типичный провинциальный пейзаж: словно они находились не в столице Эдо, а в отдаленной деревушке. О-Сэн с удовольствием любовалась природой. Позади харчевни был пруд. Там шумели детишки, ловившие руками мальков. Котаро очень хотелось поиграть с ними, и О-Сэн было согласилась, но Мацудзо встал из-за стола, сказав, что еще сегодня должен возвратиться в Когу.

Когда они добрались до дома, солнце уже палило нещадно. У порога, прислонившись к двери, спала О-Мон. Она была похожа на нищенку.

6

Узнав в ней ту женщину, которая, раскинув ноги, спала в постели О-Сэн, Мацудзо раздумал заходить в дом и сказал, что они немедленно уезжают. О-Ику с откровенным презрением поглядела на О-Мон и, схватив девочку за руку, пошла прочь. О-Сэн ничего не оставалось, как вынести из дома их вещи и передать Мацудзо. Тот вручил ей сверток, предупредив, что в поминках нет необходимости. Он также попросил передать угощение Томосукэ и его супруге и оставить немного еды, чтобы накормить О-Мон. Потом, понизив голос, посоветовал поскорее выпроводить ее, иначе она плохо повлияет на воспитание Котаро. С тем и ушел.

По всему было видно, что О-Мон тяжело больна. От нее исходил такой дурной запах, что О-Сэн приблизилась к ней, лишь с трудом преодолевая отвращение. Она сняла с нее одежду, скорее походившую на грязные лохмотья, и начала обтирать, с ужасом разглядывая ее донельзя исхудавшее тело, горевшее как в огне. Должно быть, у О-Мон был сильный жар, она часто и хрипло дышала, вокруг обвисших грудей выступили черные пятна.

–  Спасибо, О-Сэн, за заботу, – пробормотала О-Мон и продолжала, словно в бреду: – Наконец-то у меня свой дом. Я как раз собиралась пригласить тебя... Теперь я спокойна... Переезжай ко мне – будем жить вместе... мы с тобой столько натерпелись... Пора и отдохнуть, пожить в свое удовольствие... Только бы тебе понравился мой дом...

–  Конечно, понравится, – пробормотала О-Сэн, надевая на нее спальное кимоно. – Конечно, понравится, – повторила она. – Теперь полежи спокойно, а я вызову доктора.

Подхватив Котаро, О-Сэн выскочила на улицу.

Она обошла трех докторов, но все они отказались осмотреть больную, лишь четвертый, господин Идзуми из Комагаты, согласился – и то по ходатайству хозяина мастерской, где О-Сэн брала работу. Он обнаружил у О-Мон туберкулез в тяжелой форме и предписал полный покой – даже разговаривать запретил. Доктор с первого взгляда понял, что О-Сэн живет в крайней бедности, и посоветовал отправить О-Мон в бесплатную больницу. Когда О-Сэн спросила, хорошо ли там лечат, он ответил, что туберкулез в такой стадии не вылечит и самый знаменитый доктор. Главное теперь – помочь больной спокойно умереть.

–  В таком случае, – провожая доктора, сказала О-Сэн, – оставлю ее у себя и буду ухаживать до самой ее кончины.

В тот месяц О-Сэн ни разу не удалось как следует выспаться. Поскольку доктор предупредил, что лечить О-Мон бесполезно, О-Сэн не стала покупать дорогие лекарства, ограничившись обычными снадобьями, но тратила много денег на покупку яиц, курятины и других питательных продуктов, все больше залезая в долги к хозяину мастерской, где она брала надомную работу.

Мацудзо по-прежнему появлялся раз в неделю, но, завидев в постели О-Мон, оставлял продукты и тут же уходил. Судя по всему, он не затаил зла на О-Мон, хотя и посоветовал О-Сэн поскорее ее выдворить. Напротив, в его подношениях стало больше яиц, плодов кая[55]55
   Кая – плоды вечнозеленого хвойного дерева торреи.


[Закрыть] и кунжутного семени. Он сказал, что плоды кая очень полезны при туберкулезе – их надо обжаривать и есть по три штуки в день, пока горячие... Хотя доктор предупредил, что дни О-Мон сочтены, с наступлением августа у нее понизилась температура, появился аппетит. Доктор запретил ей разговаривать, да она и сама не чувствовала в себе достаточно сил, но в последние дни О-Мон оживилась и вечерами, когда не спалось, частенько говорила о прошлом. Особенно она любила вспоминать, как вместе с О-Сэн ходила на занятия по кройке и шитью. С тех пор прошло всего три года, а ей казалось, будто уже минуло лет десять, а то и пятнадцать.

–  Помнишь, с нами вместе занималась О-Хана? Такая была болтушка-погремушка, ей часто доставалось от учительницы. Она была неопрятно одета, зубы не чистила, и изо рта у нее плохо пахло. Мне она очень не нравилась, а теперь с удовольствием вспоминаю ее – беззлобная, милая девушка.

А О-Кита? Противная! Всегда подслушивала, ябедничала и устраивала всякие каверзы. За это О-Киту не любили, сторонились ее. Помнится, она мне однажды подложила гусеницу в бэнто[56]56
  Бэнто – завтрак в коробочке, который берут из дому или покупают.


[Закрыть]. А вот теперь я думаю: она была одинока, никто не хотел с ней дружить – вот и озлобилась. В этом доля и нашей вины.

А знаешь, О-Мото, О-Кину и О-Ё вышли замуж. О-Кину стала женой торговца цукудани[57]57
  Цукудани – мелкая рыба, моллюски и т. п., проваренные в гуще из сои с сахаром.


[Закрыть], и в прошлом году у нее родилась девочка. Да, все-все были такие чудесные, милые девушки. Хорошо бы нам, О-Сэн, как-нибудь собраться вместе...

О-Сэн предупреждала ее, что подолгу говорить вредно, и О-Мон ненадолго умолкала, но потом снова ударялась в воспоминания. К тому времени щеки ее округлились, и, хотя цвет кожи был нездоровый, она внешне, да и не только внешне, снова напоминала прежнюю О-Мон – веселую, откровенную, с острым язычком. Казалось, если так пойдет и дальше, то она совсем поправится. Во всяком случае, ничто как будто не предвещало неизбежного конца. Однако случилось неожиданное происшествие, которое ускорило ее смерть.

Пятнадцатого августа, готовясь к церемонии любования луной, О-Сэн напекла пирожков и отправилась в Янагивару покупать для приношения китайский мискант и зеленую хурму. На обратном пути она нос к носу столкнулась с О-Такой, которая тоже возвращалась домой с покупками. Они обменялись приветствиями, и О-Сэн собралась проститься, но О-Така неожиданно вызвалась ее проводить. Это удивило О-Сэн, но возражать она не стала. О-Така говорила с ней ласково, как в прежние времена, потом, как бы между прочим, сообщила, что Сёкити женится на О-Каё – единственной дочери и наследнице хозяина плотницкой мастерской, очень красивой семнадцатилетней девушке с мягким, покладистым характером.

– Я очень рада за Сёкити, он это заслужил, – добавила О-Така.

–  Сёкити женится? – повторила О-Сэн, видимо не сразу вникнув в смысл этих слов. – А хозяин мастерской – это тот, у которого он поселился?

–  Он самый, из квартала Абэгава. Ему пришлась по душе работа Сёкити, а дочь – та просто в нем души не чает.

О-Сэн на мгновенье замерла, потом медленно пошла дальше, стараясь понять, что же произошло. Она отчетливо слышала каждое слово О-Таки, но смысл сказанного от нее ускользал. Должно быть, потому, что она не представляла, как Сёкити может жениться не на ней, а на ком-то другом.

Неожиданно лицо О-Сэн покрылось мертвенной бледностью, она пошатнулась и крепко ухватила О-Таку за руку. Та испуганно вскрикнула.

–  Вы сказали, что Сёкити женится?

–  Отпусти, мне больно, – закричала О-Така.

–  Умоляю, скажите мне правду!

–  Да оставь ты в покое мою руку!

–  Прошу вас, – взмолилась О-Сэн. – Скажите, что вы пошутили. Сёкити не мог, не должен был так поступить. Скажите, ну скажите, что это неправда!

–  А ты сходи сама и спроси. И ко мне больше не приставай – я сказала тебе все, что знаю.

–  Но это же неправда!

О-Сэн медленно двинулась вперед, не заметив, как отстала от нее О-Така, что-то сердито бормотавшая себе под нос. Она пришла в себя, лишь когда добралась до квартала Кая. Там она остановилась, пытаясь привести мысли в порядок. Нет. Сёкити не мог так поступить: здесь какая-то ошибка – ведь она, О-Сэн, еще жива, она сдержала обещание и честно ждала; разве способен Сёкити при таких обстоятельствах жениться не на ней, а на ком-то другом? Стоя посреди улицы, она снова и снова повторяла про себя эти доводы, пока не заметила, что прохожие стали на нее оглядываться, и бросилась домой.

–  У меня к тебе просьба, О-Мон, – обратилась к ней О-Сэн, не успев даже затворить дверь. – Я должна уйти по срочному делу, а ты присмотри за Котаро.

–  Конечно, присмотрю. Ты не волнуйся – видишь, как он спокойно играет?

–  Вот сладости, ты ему дай, если начнет капризничать.

Я постараюсь скоро вернуться.

– Все будет в порядке, так что не торопись. О-Сэн поспешно вышла из дома.

7

Ближайший путь к Абэгаве пролегал через Мориту и Сямисэнбори. Хотя уже наступила осень, дни стояли на редкость жаркие. Раскалившаяся на солнце дорога обжигала подошвы. Слабый ветерок поднимал мелкую пыль, и вскоре ноги О-Сэн стали от нее грязно-серыми. Она шла, что-то шепча себе под нос. Голова была как в тумане, и О-Сэн никак не могла собраться с мыслями. Единственное, что она определенно ощущала, – это тревога и резкие толчки сердца, готового выпрыгнуть из груди.

Мастерская, куда направлялась О-Сэн, находилась на перекрестке, сразу же за кварталом Тэрамати. Хозяйский дом – не слишком обширный, но двухэтажный – был крепко сколочен, с добротной крышей, крашенными в белый цвет стенами и невысокой черной панелью понизу. Он скорее походил на жилище солидного оптового торговца, а не хозяина плотницкой мастерской. О-Сэн медленно прошла мимо, внимательно разглядывая дом, затем вошла в расположенную чуть поодаль парикмахерскую, купила масло для волос, и, как бы между прочим, поинтересовалась Сёкити. Пожилая хозяйка была туговата на ухо, но, когда О-Сэн громко повторила вопрос, пожевала старческими губами и сообщила, что Сёкити оказался справным работником, понравился хозяину и тот решил выдать за него свою дочь. В середине июня состоялась помолвка, Сёкити и его невеста живут душа в душу – даже завидно.

– О-Каё хороша, ничего не скажешь, а уж Сёкити – и того лучше. Золотой человек. И в то же время простой, вежливый, нос не задирает, как нынешняя молодежь. Он совсем недавно поступил в мастерскую, а уже все плотники его уважают. Даже со мной, если встречается на улице, уже издали здоровается, – добавила она.

Значит, О-Така сказала правду, подумала О-Сэн, выйдя из парикмахерской. Она постояла на улице, потом вернулась той же дорогой и, миновав мастерскую, зашла в лавку письменных принадлежностей и задала продавцу тот же вопрос. Потом заглянула еще в две лавчонки. Повсюду ей отвечали одно и то же: Сёкити хороший человек и все рады, что он женится. И все же О-Сэн отказывалась верить. Как же Сёкити мог предпочесть ей другую, когда вот она, здесь! Разве не из его собственных уст она услышала его просьбу ждать? Разве она честно не ждала его возвращения? Она и теперь его ждет. Как же он мог выбрать другую? Нет, что-то здесь не так. Кто-кто, а Сёкити на такое неспособен. Это ошибка, и, если ее вовремя не исправить, случится нечто ужасное, непоправимое...

Домой она возвратилась уже к вечеру. Котаро плакал. О-Мон сидела на полу, перебирая игрушки. По ее лицу было видно, что она устала до изнеможения, бесполезно пытаясь успокоить мальчика. О-Сэн молча подхватила Котаро и отправилась на кухню готовить ужин.

–  Прости меня, О-Сэн, никак не могла с ним справиться – игрушки давала и сладости, а он ни в какую – плачет и тебя зовет, – оправдывалась О-Мон, когда они сели ужинать.

–  Ничего страшного, я ведь просила тебя только посидеть с ним, – безразлично ответила О-Сэн, думая о своем.

Даже больная О-Мон обратила внимание, что О-Сэн не в себе – бледная, с горящими глазами, она механически двигала палочками для еды, не замечая ничего вокруг. После ужина О-Сэн повалилась на постель, забыв о приготовлениях к церемонии любования луной.

–  Тебе нехорошо, О-Сэн? Какие-то неприятности? – спросила О-Мон.

–  Откуда ты взяла? Со мной все в порядке.

–  И все же что-то случилось, – повторила О-Мон, когда они укладывались спать.

О-Сэн нахмурилась, сердито поглядела на О-Мон и вдруг закричала:

–  Умоляю, помолчи, не спрашивай ни о чем – и так голова идет кругом.

Ночью она все время что-то бормотала во сне.

На следующий день О-Сэн сразу после завтрака, даже не убрав со стола, подхватила Котаро и ушла. Вернулась, когда начало смеркаться. По всей видимости, она долго бродила по городу – ноги и даже подол кимоно покрывал толстый слой пыли. Войдя в дом, она опустилась на порог и некоторое время сидела без движения. Котаро спал у нее за спиной, свесив голову набок.

Так. повторилось и на следующий день, и на третий. О-Мон не знала, куда и зачем она ходила, и не пыталась спрашивать. Ей было жаль Котаро, и, когда О-Сэн снова собралась выйти из дома, она предложила оставить Котаро под ее присмотром. О-Сэн послушно кивнула.

–  Сегодня уйду ненадолго. Вроде бы для меня уже все ясно, и я особенно не задержусь, – сказала она.

И все же вернулась только вечером. Много позже О-Сэн поняла, что в эти дни она была не в себе. Неопровержимые факты свидетельствовали о том, что Сёкити бросил ее, женился и вот уже два месяца счастливо живет с дочерью хозяина мастерской. Но она никак не могла в это поверить. У О-Сэн было такое ощущение, словно ее то кидают в огонь, то кладут под пресс, выжимая последние силы. По всей видимости, она снова впала в состояние невменяемости, как это уже однажды случилось после пожара...

На седьмой день ее блужданий вокруг мастерской она случайно встретила Сёкити, шедшего со стороны Тэрамати. Он был не один, а с женщиной– небольшого роста, с красивыми чертами лица. Она могла бы сойти за девочку, если бы не голубоватые дуги на месте бровей. Это и есть О-Каё, решила О-Сэн, наблюдая, как та с милой улыбкой беседует с Сёкити. О-Каё засмеялась, и О-Сэн с болью в сердце увидела, как между полных губ черным блеском[58]58
  По существовавшим в Японии обычаям девушка, выходя замуж, сбривала брови и красила зубы в черный цвет.


[Закрыть] сверкнули зубы. Они прошли мимо, не заметив ее. Взгляд Сёкити безразлично скользнул по О-Сэн, словно перед ним было дерево или камень. Пара скрылась в мастерской.

–  Сёкити! Сёкити! – едва слышно позвала О-Сэн. Потом отвернулась и, с трудом переставляя ноги, пошла в сторону Тэрамати. Голова горела, грудь ломило от нестерпимой боли, словно ее придавило чем-то невыносимо тяжелым.

–  Сёкити! Сёкити! – с мольбой в голосе повторяла О-Сэн.

Она вдруг остановилась посреди дороги и упала на колени. В глазах потемнело, земля закачалась. Ее тошнило. Кто-то наклонился над ней, о чем-то спрашивает... Надо собраться с силами и встать, встать и идти домой... О-Сэн приподнялась и с трудом двинулась по улице. В ушах звенело, перед глазами то и дело вспыхивали языки пламени. Временами она различала какие-то дома по обе стороны улицы, потом их снова заволакивало пламя пожара. Языки пламени сменились клубами едкого дыма, от которого сразу запершило в горле... Она увидела бросившуюся в гущу пламени женщину – от ее развевающихся волос отскакивали голубые искры... И вдруг сквозь вой пожара, похожий на клокотанье огромного котла, она услышала тот самый, умоляющий голос:

–  Ах, О-Сэн, ты не представляешь, как горько мне было, как я мучился и страдал...

О-Сэн дико вскрикнула и повалилась навзничь.

Все дальнейшее вспоминалось как в тумане: оказывается, она потеряла сознание недалеко от храма Восточный Хон-гандзи, ее доставили в полицейский участок, где случайно оказался человек, который бывал в мастерской Саносё, где она брала надомную работу. Он узнал О-Сэн, вызвал доктора и, когда она пришла в себя, доставил домой в Хэйэмон. Память окончательно вернулась к О-Сэн лишь спустя полмесяца. Все это время она провела как во сне, преследуемая мучительными галлюцинациями. Особенно часто ей слышался тот самый умоляющий голос. Она помнила каждое слово и после того, как сознание вернулось.

В эти дни О-Сэн была неспособна ни готовить, ни заниматься другими домашними делами – лишь присматривала за Котаро. Когда хотелось спать, она просто валилась на пол и засыпала, не удосужившись даже постелить постель. Дважды приезжал Мацудзо, но при его появлении О-Сэн приходила в ярость, топала ногами, требуя, чтобы он немедленно покинул дом, иначе Сёкити, не дай бог, узнает о его посещении и перестанет ей верить... Мацудзо оставлял привезенные им овощи и немного денег и смущенно уходил. В течение двадцати дней все заботы легли на плечи О-Мон. Она готовила пищу, ходила за покупками, стирала. О-Сэн по-прежнему оставалась в невменяемом состоянии, нередко вставала среди ночи и рвалась на улицу. Так что О-Мон после тяжких дневных хлопот не было покоя и по ночам.

Однажды в сентябре, когда О-Мон стирала одежду Котаро, к ней подошла О-Сэн и спросила, какой сегодня день.

–  Одиннадцатое сентября, а послезавтра все пойдут любоваться луной, – ответила О-Мон.

–  Так, значит, уже сентябрь, – прошептала,О-Сэн, и вдруг слезы градом покатились у нее из глаз.

–  Что с тобой? – испуганно воскликнула О-Мон. О-Сэн махнула рукой и спокойно сказала:

–  Все в порядке, не беспокойся. Кажется, я выздоровела.

–  Какое счастье, О-Сэн!

–  Вот уже несколько дней, как в голове у меня прояснилось, но я не хотела тебе говорить – не была уверена. И лишь сегодня я наконец поняла, что здорова. Со мной ведь и прежде случалось такое, и я теперь в точности знаю, когда болезнь проходит. Прости, О-Мон, тебе пришлось взять на себя все заботы по дому.

–  А я ничего особенного не делала. Главное – ты выздоровела, но пару дней еще отдохни, чтобы окончательно прийти в себя.

–  Нет, со мной все в порядке – я это чувствую. А вот ты нуждаешься в отдыхе. Я себе не прощу, если из-за этих хлопот тебе станет хуже. Поэтому укладывайся в постель – теперь мой черед ухаживать за тобой.

8

Спустя два дня, тринадцатого сентября, ночью, удостоверившись, что О-Мон и Котаро крепко уснули, О-Сэн потихоньку оделась и вышла из дома. Высоко в небе пряталась за барашками облаков луна. Было уже за полночь, и в окнах домов, закрытых ставнями, не было видно ни огонька. О-Сэн направилась к набережной Янаги.

Она остановилась невдалеке от того места, где река Канда впадает в Сумиду. Именно здесь в ту ночь они с дедушкой и Котой спасались от пожара. Тогда там был склад камней, теперь их убрали и вдоль берега высадили молодые ивы.

О-Сэн присела и предалась воспоминаниям. Вот здесь были сложены камни, около которых они прятались... Чуть поодаль – край облицованного камнем берега, держась за который О-Сэн вошла в воду... Кажется, тогда было время отлива...

Она закрыла глаза, прижала ладони к щекам и замерла... Ей хотелось вновь услышать тот голос. Тот самый голос, который слышался ей во время галлюцинаций. Теперь она могла повторить каждое слово, каждую интонацию... Среди языков пламени и завывания ветра он шептал ей на ухо: «Я очень хотел, чтобы ты стала моей женой, мечтал об этом. Без тебя я не видел смысла жизни... С семнадцати лет я думал только о тебе. Представляешь, как я страдал, чувствуя, что ты ко мне равнодушна. Я прекрасно понимал это, но был не в силах отказаться от встреч с тобой. Все надеялся, что когда-нибудь и ты меня полюбишь. Подбадриваемый этой надеждой, я продолжал ходить к вам, подавляя в себе мужскую гордость. Однако в твоем отношении ко мне никаких перемен не произошло. Мало того! Однажды ты вообще запретила мне посещать ваш дом... Тебе не понять, какие чувства охватили меня, когда я услышал твой отказ. Ты даже не представляешь, как я мучился, как страдал...»