Текст книги "Красная Борода"

Автор книги: Сюгоро Ямамото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

–  Вот и я, – смущенно сказал он. – Сообщил хозяйке «Ханахико», что у тебя расстроен желудок, и она прислала тебе кое-что повкуснее.

–  Послушай, – раздался вдруг голос мальчика. – Я все забываю тебе сказать, надо бы к дому пристроить еще и бассейн.

Голосок у мальчика слабый и чуть охрипший, но эти слова он произнес с ужасающей ясностью. Отец чуть было не расплакался, но, совладав с собой, улыбнулся.

–  Ага, верно, так мы и сделаем, – согласился он. – Выстроим все, как ты хочешь!.. Ну, раз уж ты заговорил – значит, дело пошло на поправку.

«Кризис миновал, – решил отец, – известное дело: у детей воля к жизни особенно сильна». Лицо его просветлело, и, весело насвистывая – чего уж давно за ним не водилось, – он разжег огонь в печурке.

Когда же он сварил в кастрюле горсточку риса и вошел в лачугу покормить сына, мальчик был мертв.

На  другое  утро  исповедовавший  христианскую  веру господин Сайта, проходя мимо лачуги, увидел отца мальчика. Тот сидел на ящике из-под пива и, глядя в небо ничего не видящим взглядом, что-то бормотал себе под нос. В руках у него была алюминиевая кастрюля.

–  Доброе утро, – приветствовал его. Сайта. – Как себя чувствует мальчуган?

Отец уставился на Сайту, словно видел его впервые в жизни.

–  Спасибо, у него все хорошо.

–  Я слышал, малыш был болен. Значит, уже поправился? – спросил Сайта.

–  Да, благодарю вас, он выздоровел, – ответил отец, как бы отмахиваясь от назойливой мухи, и отвернулся.

Соседи, конечно, не могли не видеть, как в последние дни он с мальчиком на руках то и дело ходил к обрыву близ храма Сэйгандзи. И наверное, кто-то из них рассказал об этом господину Сайте. Но при столь откровенном нежелании собеседника поддерживать разговор Сайте ничего не оставалось, как пробормотать несколько слов о чересчур жаркой погоде и поспешно удалиться.

С тех пор никто больше не видел мальчика. Первым шметил его отсутствие старый Яда. Когда он спросил у отца, где ребенок, тот ответил, что отправил его к матери.

–  Да неужто у парнишки есть мать? – изумился Яда.

–  А у тебя разве не было матери?

–  Имелась... Имелась, конечно, мамаша, – смутился Яда. – Без матери-то небось и дети на свет не рождаются...

–  Должно быть, так, – сердито подтвердил отец и отвернулся. Старый Яда хотел его расспросить еще кое о чем, но, встретив равнодушный и холодный взгляд, промолчал.

Вскоре кто-то пустил слух, будто видел, как однажды ранним утром, когда не растаяла еще предрассветная мгла, отец с мальчиком на руках вышел из лачуги и направился к храму Сэйгандзи. Одни утверждали, что он решил бросить больного ребенка – надоело, мол, с ним возиться; другие говорили, будто у малыша где-то еще жива мать и отец отвез его к ней. Но, в общем-то, оба они не очень интересовали соседей, и вскоре разговоры о мальчике прекратились.

Миновал сентябрь, прошел и октябрь. Каждый вечер часов в одиннадцать отец отправляется теперь в «пьяный» переулок за объедками и, возвратившись в лачугу, укладывается на боковую. Утром он выходит во двор, ест в одиночестве, моет три старые кастрюли, относит их в «пьяный» переулок и оставляет у хозяйки «Ханахико». А затем целый день бродит где-то по городу. К полуночи он возвращается в свою лачугу и валится на постель.

В один из ноябрьских дней к нему прибилась собака. Это был коротконогий полуторамесячный щенок, беспородный, черно-белой масти, с хитрой морщинистой мордочкой и смешным, вздернутым носом. Собака повсюду сопровождала его, а вечером, когда они возвращались в лачугу, – залезала к нему в постель.

–  Да-да, именно так, – бессвязно бормочет он, бредя по улице. – Но погоди! Так утверждать было бы тоже неверно. Все это не так просто, как кажется на первый взгляд. Бывает иногда и по-другому...

Щенок семенит за ним, стараясь прижаться к его ногам. Время от времени он поднимает свою мордочку, глядит на хозяина и виляет хвостом, как бы говоря: «Угу, верно». Когда же хозяин обращает внимание на собаку, она сильнее прежнего виляет хвостом и смотрит ему в глаза, словно пытаясь его успокоить: мол, я здесь, рядом, ты не волнуйся, все в порядке, все будет хорошо. Случается, он подолгу глядит на щенка, и тогда на лице у него появляется какое-то странное выражение: то ли он хочет пожаловаться собаке, то ли горюет, зная, что она все равно его не поймет.

(Послушай-ка, что ты сделал с ребенком? Куда подевал умершего сына? Неужели ты так скоро забыл о нем? Разве ты не вспоминаешь бедного мальчугана, который собирал для тебя объедки, кормил тебя, терпеливо выслушивая твою болтовню, бродил с тобою по улицам в дождь и в холод, угождал тебе и ухаживал за тобой, забывая про сон и усталость?! Отвечай же, что ты сделал с мальчиком?)

–  Ничего, ничего особенного, – бормочет он, бредя по улице. – Ничего особенного. Так ли, этак ли – все одно...

С неба сеет мелкий холодный дождь. Близится декабрь, и в этот послеполуденный час прохожие попадаются редко. Дорога понемногу намокает, влажные булыжники отливают холодным блеском. Опустив хвост и понурив голову, отяжелевший от намокшей шерсти щенок устало следует за мужчиной. На перекрестках, не дожидаясь хозяина, он сворачивает за угол, словно зная наперед, куда лежит их путь. Но хозяин не всегда поворачивает за ним – иногда он продолжает идти прямо или поворачивает в другую сторону. Тогда собака останавливается и удивленно глядит на пего до тех пор, пока он не оборачивается и, молча повернув назад, не следует за нею, покорный и безвольный...

Дорога, по которой он поднимается, все время идет в гору и кончается у ворот храма, шагах в тридцати за полицейской будкой.

Он входит в ворота, пересекает двор перед главным зданием храма и направляется к кладбищу. Щенок неотступно следует за ним. Дождь, правда, не очень сильный, но зарядил, должно быть, надолго. Голые ветви деревьев роняют на хозяина и собаку тяжелые капли воды.

Кладбище довольно четко разделено на участки. Здесь есть и свои «дворцы», и «коттеджи», и «ночлежки». За богатыми могилами тщательно ухаживают: их регулярно посещают в течение пятидесяти, а то и ста лет родственники усопших, затем дети родственников. За «ночлежками» же через год-другой никто уже не присматривает, и они постепенно разрушаются. Немало здесь безымянных, всеми забытых могил, к которым давно не прикасалась рука человека.

Отец подходит к западному краю кладбища и останавливается у пустыря шириной метра в два – за ним начинаются заросли бамбука, а справа и слева торчат несколько чахлых, высохших деревьев. Этот ничем не примечательный клочок глинистой земли кое-где порос пожелтевшим бурьяном. Присев на корточки, отец долго глядит на маленький холмик из красной глины посередине пустыря.

– Знаешь, насчет бассейна я, пожалуй, с тобой согласен, – тихо говорит он. – Думаю, лучше всего соорудить его в центре двора. Выложенный белым кафелем бассейн посреди зеленой лужайки... Не плохо, как по-твоему? Правда, все это будет выглядеть чуть-чуть по-буржуазному...

Вымокший щенок мелко дрожит от холода и плотней прижимается к ноге хозяина. Время от времени собака просительно поглядывает на него и тихонько скулит, как бы говоря: «Пора домой!»

Его заросшие щетиной щеки, давно не чесанные волосы и жалкая одежда так намокли, что из них можно выжимать воду. Капли дождя стекают со спутанных волос на лоб, скатываются по щекам, по подбородку, по шее.

–  Конечно, трудновато будет оборудовать устройство для подачи и стока воды, – шепчет он, проводя ладонью по мокрому лицу. – Поскольку бассейн расположен на возвышенном месте, летом с водой начнутся перебои. Значит, надо позаботиться о баке, а также о сливе воды, когда она будет в избытке.

Щенок тихо скулит.

Он поднимает руку, пытаясь нарисовать что-то в пространстве, потом бессильно опускает ее и печально склоняет голову. Затем, словно обращаясь к собеседнику, стоящему тут же, рядом, он говорит:

–  Но ты не беспокойся, я его обязательно построю. Жаль, что ты больше ни о чем меня не просишь. Я рад бы исполнить и другие твои желания.

Он опять вытирает ладонью капли с лица. Небо темнеет. Содрогаясь всем телом, щенок негромко скулит, словно взывая к человеческой жалости.

Уточка

Впервые я повстречался с Масу-сан в харчевне «Тэнтэцу», где подают тэмпура. Я частенько захаживал туда, когда получал небольшой гонорар. Заказывал порцию тэмпура, не спеша выпивал бутылочку сакэ. Зимой я прихватывал с собой маленькую фарфоровую грелку с углями, летом – веер. И конечно же, в любое время года – книгу. Я устраивался где-нибудь в укромном уголке, ел тэмпура, не отрывая глаз от книги, и потягивал сакэ. Нынче мне думается, что вел я себя в ту пору по-стариковски. Я близко подружился с хозяевами «Тэнтэцу», с ее завсегдатаями. Когда в харчевню привозили свежую морскую живность, хозяйская дочка О-Хана сразу же сообщала мне об этом.

Харчевня была в старом стиле: в переднем крошечном зале с земляным полом стояли два стола, а в следующей за ним комнате пол был устлан циновками-татами. Гостей усаживали на циновки перед низенькими квадратными столиками, предлагая плоские подушечки, чтобы было помягче.

Масу-сан было лет пятьдесят. Он был низок ростом и очень кривоног. На щеках и подбородке жесткой щеткой торчала неопрятная седая щетина. На голове пучками росли короткие, толстые волосы, окаймляя круглую лысину.

Масу-сан приходил в «Тэнтэцу» со своей выпивкой. Приносил он сивуху, разбавляя на две трети водой, и просил подогреть. Закуской служили тэмпура, но своеобразные.

Будь то креветки, рыба или другая морская живность, на тэмпура шли только хвосты и головы. Остальное – съедобную часть – жарили отдельно, заворачивали в бумагу, и он уносил сверток домой.

Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление. Подобными же тэмпура из креветочных голов угощал меня как-то писатель Фусао Хаяси. Эти тэмпура были изготовлены по его заказу в одной из харчевен близ Гиндзы, и Хаяси долго распространялся о том, сколь вкусно и богато кальцием это якобы придуманное им самим блюдо.

– Люди выбрасывают, – без конца повторял он, – выбрасывают такую прекрасную вещь. Да, да, все выбрасывают, все. А ты ешь, ешь. Удивительно вкусно, – угощал он меня, сам между тем к еде не притрагиваясь.

Усиленно поощряемый Хаяси, я попробовал зажаренную голову креветки. Не знаю уж, насколько богата она была кальцием, но проглотить ее оказалось совершенно невозможно. Поэтому я потихоньку выплюнул ее в салфетку и бросил под стол, подумав при этом, что правильно делают люди, когда такое выбрасывают, а Хаяси просто любит оригинальничать.

Теперь-то я знаю: у Хаяси, похвалявшегося своей выдумкой, был предшественник по имени Масу-сан, который на двадцать лет раньше придумал это необыкновенное блюдо и не в пример мне съедал все дочиста, обсасывая каждую голову, каждый плавник, каждую косточку.

В следующий раз я повстречался с Масу-сан на улице. Я сидел у канала и делал наброски, когда мимо прошел к мосту мужчина. Он нес на закорках пожилую женщину и оживленно с ней разговаривал. Меня крайне удивило, что ни прохожие, ни игравшие поблизости мальчики не обратили на эту пару никакого внимания, хотя, безусловно, ее заметили.

Спустя несколько дней я столкнулся с этой странной парой на дороге и, бросив взгляд на ноги мужчины, сразу вспомнил: да ведь это тот самый человек, который поедал креветочные головы в харчевне «Тэнтэцу»!

И еще раз я встретил их, когда рисовал бани «Умэ-ною». Помню, меня удивило, что мужчина с женщиной на закорках спокойно вошел в женскую баню.

Когда я рассказал об этом в ресторане «Недогава», старый рыбак пьяница Хэйдзиро воскликнул:

– Это же Масу-сан! Он нес свою жену в баню. Он сам моет ее, а потом относит домой. А что тут такого? Ведь не молодой человек – старик. Я и сам, когда нужно, преспокойно захожу в женские бани, и женщины даже внимания на меня не обращают. Им на такое дело тьфу, да и только!

Расспрашивал я о Масу-сан и своего друга Такасину. Тот сообщил мне, что в прежние времена Масу-сан считался первым забиякой в деревне, что у него была кличка Уточка, что по протекции хозяина консервной фабрики «Дайте» он устроился на службу в профсоюз рыбаков и что тот же хозяин отзывался о Масу-сан так: «Глаза бы мои на него не глядели». Кличку Уточка Масу-сан получил из-за того, что ковылял на своих кривых ногах вразвалочку – в точности как домашняя утка.

А Хэйдзиро в следующий раз рассказал вот что.

Масу-сан с юных лет прослыл буяном и забиякой, к тому же он обладал необыкновенной силой. В семнадцать лет он мог без отдыха с двумя мешками риса на плечах пробежать от центрального канала до морской пристани – расстояние немалое. Характер у него был вспыльчивый, неровный. Всякий раз когда Масу-сан напивался,  он ввязывался в драку и уж обязательно избивал нескольких человек до крови. В начальной школе он дотянул лишь до третьего класса, – и не потому, что был лишен способностей: стоило учителю сделать ему малейшее замечание, как он мгновенно вспыхивал и бросался на обидчика с кулаками, потом крушил в классе все, что попадало под руку. Учителя много раз совещались, обсуждали его поведение и наконец решили перевести его в другую школу, в Кацусику, причем пообещали даже оплачивать проезд на пароходе до Кацу-сики и обратно. Все это было еще до введения системы обязательного обучения, и, даже если бы Масу-сан не посещал школу в Кацусике и об этом узнал инспектор, никакой бы ответственности прежняя школа не несла. Масу-сан, конечно, в новую школу не ходил, хотя деньги на проезд до Кацусики, как утверждал старик Хэйдзиро, получал исправно в течение нескольких лет.

Масу-сан без конца менял работу, он не удерживался на одном месте более года. А каждые год-два внезапно исчезал из дому. Где он пропадал, что делал – никто не знает. В связи с этим у него были даже неприятности в призывном участке, куда он не явился по повестке, в очередной раз был в бегах. Медкомиссию он все же прошел, хотя и с опозданием на год. Масу-сан освободился от воинской службы по причине малого роста. Председатель призывной комиссии сильно сокрушался. «Такой удивительной силы человек! Кому же и быть солдатом, как не ему!» – приговаривал он с досадой.

В двадцать три года Масу-сан женился. Ему сосватали восемнадцатилетнюю Кимино – работницу консервной фабрики. Отец Кимино был потомственным рыбаком. Семья большая – одних детей восемь человек, и Кимино была вынуждена работать с двенадцати лет. В семье ее не особенно любили и, когда появилась возможность выдать замуж за Масу-сан, сразу же ответили согласием, не потрудившись даже сообщить об этом самой Кимино. Масу-сан выложил пять бумажек по одной иене и велел, чтобы Кимино отвели к нему.

– Узнав об этом, девушка от страха выскочила из дома и убежала, – рассказывал Хэйдзиро. – И ее можно понять: парень ведь был первый забияка в деревне. Все переполошились не на шутку – решили, что Кимино наложила на себя руки.

Спустя несколько дней Кимино задержали, доставили в полицейский участок, откуда Масу-сан и привел ее к себе в дом.

Супружество не внесло больших перемен в жизнь Масу-сан и Кимино. Кимино продолжала ходить на консервную фабрику. Изредка там появлялся и Масу-сан, выполняя время от времени разную черную работу. Кроме того, он сопровождал обычно хозяина фабрики, когда тот отправлялся на охоту. Женитьба нисколько не повлияла на характер Масу-сан. Не было дня, чтобы он не напивался, не буянил и не ввязывался в драку. Однажды управляющий фабрикой не выдержал и заявил, что увольняет его с работы. Масу-сан со смехом воспринял эту угрозу.

–  Подумаешь, напугал! – с презрительной усмешкой сказал он управляющему. – Я прихожу на фабрику, когда пожелаю. Никто меня сюда на работу не нанимал. Интересно узнать, как это вы можете уволить человека, которого не нанимали.

Управляющий пожаловался хозяину, но хозяин ответил: «Этот парень спас мне однажды жизнь – пусть поступает как хочет». Хозяин не объяснил, каким образом Масу-сан оказался его спасителем, но управляющий был вынужден отступиться.

С той поры Масу-сан стал почему-то особенно жестоко издеваться над женой. Обычно он начинал с того, что требовал объяснений: отчего, мол, ты не захотела идти за меня и убежала? Скажи честно: у тебя был другой парень? И, не дожидаясь ответа, начинал избивать ее и пинать ногами. Кимино просила пощады, говорила, что убежала от страха, что никакого парня у нее не было – об этом знают все, в том числе и Масу-сан. «Я нехорошо поступила, простите меня», – тихо повторяла Кимино, не пытаясь ни защищаться от побоев мужа, ни бежать. Она лишь прикрывала руками голову и сжималась в комок под безжалостными ударами.

–  Мы жили по соседству, – продолжал Хэйдзиро. – Да и теперь живем там же. Сколько раз я ходил к Масу-сан, просил утихомириться – ведь все у нас было слышно.

Потом Хэйдзиро перестал его уговаривать, так как Масу-сан только распалялся, обвинял жену в том, что она выставляет его на позор перед соседями, и избивал ее еще ожесточеннее. Синяки никогда не сходили с тела Кимино, и она, стыдясь этого, перестала бывать в общественных банях и мылась холодной водой в тесной кухоньке.

Масу-сан снова начал пропадать из дому. Без всякого предупреждения он мог исчезнуть на полгода, а то и на год. Писем не писал, возвращался всегда неожиданно и вел себя так, будто ушел накануне утром. Если заставал Кимино дома, требовал еды и сакэ, если же она была на фабрике, отправлялся в забегаловку «Ямадзакия» и посылал рассыльного к ней за деньгами.

Так прошло двадцать лет. Масу-сан исполнилось сорок пять. Хэйдзиро это хорошо помнил, поскольку они были одногодки. В тот день Масу-сан вернулся после годичной отлучки и сразу же накинулся на жену с кулаками, попрекая се тем, что она – это он точно знает – в его отсутствие завела любовника. Устав, он послал Кимино за сакэ, выпил и снова принялся истязать женщину.

– Я просто не находил себе места: уж очень жестоко он ее избивал, – вспоминал Хэйдзиро. – Было часов десять вечера, когда жена потребовала, чтобы я пошел за полицейским. Я отказался, потому что знал – это только подольет масла в огонь. И мы, забрав с собою детей, ушли к пристани – только бы не слышать душераздирающие вопли.

Спустя час они возвратились обратно. В доме Масу-сан царила тишина. Хэйдзиро со страхом подумал, что сосед убил жену.

Но Кимино была жива. На следующее утро она постучала в кухонную дверь соседей и попросила одолжить ей немного риса. Под глазами у нее были огромные синяки, лицо страшно распухло. Болезненно морщась, она волочила левую ногу. Уже потом Хэйдзиро узнал, что нога у нее была сломана, и доктор, которого вызвали, просто не мог поверить, как это Кимино без посторонней помощи добралась до соседей. Осмотрев Кимино, доктор сказал, что она навсегда останется хромой – даже операция не поможет.

Кимино уже не могла ходить на фабрику и занялась надомной работой – шила рыбачьи робы и детские ползунки. Заказы на это перепадали часто, поскольку местные женщины, как правило, работали и им выгоднее было заказать по дешевке, чем самим тратить время на шитье.

А Масу-сан с той ночи стал другим человеком. Он начал работать на консервной фабрике и, хотя по-прежнему выпивал, никогда больше не скандалил и не ввязывался в драки. Перестал истязать жену. Кимино и в самом деле стала хромой, и Масу-сан теперь сам ходил за покупками, за водой, колол дрова – короче говоря, выполнял всю тяжелую работу по дому. Мало того, он даже носил жену в баню.

–  И все же я не мог поверить, что человек способен так перемениться, – продолжал свой рассказ Хэйдзиро. – Однажды я не выдержал и напрямик сказал ему: ты, мол, просто переродился, гляжу на тебя и не пойму – тот ли это Масу-сан?

Тогда он усмехнулся и сказал:

–  Помнишь, хозяин Восточной рыборазводной станции подложил однажды наседке утиное яйцо и она вместе с цыплятами высидела утенка? Утенок есть утенок. Когда он немного подрос, он направился к рыбному садку и поплыл. И в этом не было ничего удивительного. Ведь утенок когда-то должен был стать уткой. Вот и я наконец стал самим собой.

Посещая «Тэнтэцу», я постепенно сблизился с Масу-сан. Когда в кармане заводились лишние деньги, угощал его пивом или выставлял бутылочку сакэ. Масу-сан с достоинством принимал угощение и в свою очередь предлагал мне отведать лежавших горкой на его тарелке тэмпура – тех самых, с рыбьими головами, хвостами и плавниками. Попробуй я их тогда, не обмишулился бы потом с Фусао Хаяси. Но я никак не мог решиться съесть хотя бы одну тэмпура с тарелки Масу-сан.

Однажды, когда мы уже подружились, я сказал:

–  Смотрю я, как вы несете на спине жену в баню, и как-то теплее на душе становится. А ведь, должно быть, нелегкая это ноша.

Масу-сан на мгновение смущенно потупился, покачал головой и, тяжело вздохнув, сказал:

–  Пустяки. По сравнению с тем злом, которое я причинил ей, это такая мелочь, что и говорить не стоит. Может быть, вам неизвестно, но хромой моя жена стала из-за меня. Я таскал ее по всему дому за волосы, бил чем попало. Однажды, совсем потеряв разум, так ударил ее, что сломал ей ногу. В ту минуту я не понял, что случилось, но жена как-то странно вскрикнула, я на мгновение отпустил ее, и она упала на пол. Упала – и так поглядела на меня... А потом сказала: «Прошу вас, не убивайте!..»

Масу-сан смущенно опустил глаза и потер заросший щетиной подбородок.

– «Прошу вас, не убивайте!» – помолчав, повторил он. – Она так это сказала, что я вдруг понял, сколько мучений она вытерпела от меня за двадцать лет. Понял в единый миг! И, поверите ли, заплакал. Я, мужчина, заплакал, как малый ребенок.

Я поверил, что именно так все и было. И хотя с деньгами у меня в тот день было негусто, заказал для Масу-сан еще одну бутылочку сакэ.