Текст книги "Красная Борода"

Автор книги: Сюгоро Ямамото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Белые люди

Издали этот завод кажется постоянно окутанным туманом. Белый дым, похожий на пар, но более густой, в ветреные дни клонится в направлении ветра, а в тихую погоду сначала поднимается вверх, а потом медленно оседает, окрашивая в белое все вокруг: завод и пристройки, землю, траву и даже расположенную в отдалении пристань на реке Нэтогава.

К востоку от завода тянется поросшее камышом болото, переходящее в огромный пустырь, на западе в непосредственной близости от завода протекает Нэтогава. На заводской территории расположены цех, контора, разделенный на клетушки барак, в котором живут рабочие, ракушечный склад и дровяной сарай. В небольшом здании конторы с трудом помещаются хозяин завода и несколько служащих. Окна и двери конторы всегда, даже летом, держат плотно закрытыми. Но и это не спасает от всепроникающей мельчайшей пыли, которая образуется при обжиге раковин. Белая пыль скапливается на столах, тонким слоем покрывает пол. Кажется, только что вымел ее, а она снова появляется неизвестно откуда. Тогда-то начинаешь понимать, сколь бессмысленна здесь ежедневная уборка: чтобы вымести пыль из конторы, надо открыть окна и двери, а через них пыль снова мгновенно проникает внутрь. Поэтому уборку устраивают лишь два-три раза в год, когда гасят для прочистки печи. Хозяин завода и служащие стараются стирать пыль со столов, бухгалтерских книг и прочих предметов, соблюдая максимальную осторожность. Да что там! Для них стало привычкой рассчитывать каждое движение. Говорят они между собой только по делу, почти никогда не смеются и даже писать стараются, едва касаясь пером бумаги.

В конторе всегда царит мертвая тишина. Когда с консервного завода привозят пустые раковины, на заводском дворе появляются двое служащих. Один взвешивает раковины, другой делает отметку в бухгалтерской книге и выдает расписку тому, кто привез груз. Все это по привычке делается молча, без лишних слов. Потом рабочий с консервного завода отвозит тележку с порожним ящиком за ворота, а служащие возвращаются в контору, плотно закрывая за собой дверь. Раз в месяц на заводе появляются скупщики известняковой муки. Их мотоциклы с грохотом въезжают на заводской двор и, не задерживаясь лишней минуты, сразу же после совершения сделки уносятся прочь, оставляя за собой струю выхлопных газов. Когда кончается рабочий день, служащие один за другим молча покидают контору. Последним уходит хозяин, запирая дверь на большой висячий замок.

Цех – деревянный, с крышей из оцинкованного железа, помещение – пятнадцать на тридцать метров, высота до вентиляционного люка на крыше – около десяти метров. Стены обшиты двойным слоем досок. Основную площадь занимают три большие печи, снабженные люками для загрузки раковин и выборки известняковой муки, а также вместительной топкой, в которую непрерывно подбрасывают дрова.

Внутри цеха все покрывает толстый слой слежавшейся известняковой муки, мелкие пылинки висят в воздухе, образуя густой туман, так что даже на расстоянии в пару футов с трудом можно различить человеческую фигуру.

Цех обслуживают пятнадцать рабочих – девять мужчин и шесть женщин: пять семейных пар, четверо неженатых и старуха, разнорабочая.

Человека, впервые увидевшего этих людей, невольно охватывает жуткое чувство. И мужчины и женщины работают обнаженными, единственная их одежда – узкая набедренная повязка. Все, как один, острижены наголо; брови, волосы под мышками и в других местах выбриты, поскольку известняковая пыль, проникая в корни волос, делает их хрупкими и ломкими. Только по груди и по бедрам можно определить, кто из рабочих мужчина, а кто – женщина.

У всех крепкое телосложение. По сравнению с наголо остриженными головами их обнаженные тела выглядят непропорционально большими. Безбровые лица с сонными глазами, всегда плотно сжатые губы создают впечатление чего-то ненормального, нечеловеческого. Такое ощущение еще более усиливается при взгляде на женщин: лишенные волос черепа, тяжелые руки, мотающиеся при каждом движении груди, мощные, мясистые бедра, кривые короткие ноги, заставляющие вспомнить о рахите... Обожженная до коричневого цвета кожа, покрытая белыми точками приставшей к телу известняковой пыли, медленные, тупые движения согбенных фигур вызывают в воображении образы не столько человеческие, сколько неких непонятных чудовищ.

За исключением двух-трех дней в году, когда производится очистка печей, цех работает круглые сутки. Работа ведется посменно: десять человек работают, пятеро отсыпаются. Раз в месяц – тоже посменно – рабочие отдыхают. Но и в эти дни они не имеют привычки ходить в город, чтобы поразвлечься, не пытаются завязать знакомства с местными жителями. Их мир ограничен заводом и разделенным на клетушки бараком, в котором они живут. В этот мир никому извне хода нет.

Рабочие завода еще более молчаливы и бесстрастны, чем служащие. Они двигаются крайне медленно, словно их плечи постоянно отягощены тяжелым грузом. В их жестах ощущается какая-то заторможенность. Время от времени они выходят из заводских ворот, усаживаются рядышком на насыпи у реки Нэтогава. Они глядят на медленно катящую полны реку, на судоремонтные мастерские на противоположном берегу, закусывают, курят, молчат (в моем блокноте записано: сидят, словно заросшие мхом каменные изваяния будд). Они не глядят друг на друга, не проявляют желания переброситься хотя бы словом. И хотя эти люди сидят, почти соприкасаясь телами, кажется, будто каждый из них отделен от соседа непроницаемой стеной.

–  Все они каторжные, – переговаривались между собой местные детишки.

–  Есть и убийцы.

–  А тот новый, с красным пятном, говорят, он двоих зарезал, – задохнувшись от возбуждения, шепчет мальчик постарше.

Мужчине, которого он упомянул, на вид лет тридцать пять – сорок, на его левом виске и части щеки большое родимое пятно красно-бурого цвета.

Никто не знал, как он попал на завод. Правда, то же самое можно сказать и об остальных рабочих. Здесь не интересовались ни прошлым, ни происхождением.

Да и вообще, что могло иметь значение для этих лишенных волос и бровей, обнаженных и одинаково покрытых слоем известняковой пыли людей? Они загружали в печь раковины, подбрасывали в топку дрова, насыпали в мешки известняковую муку и относили их на берег, к пристани. Монотонная, изо дня в день одна и та же работа. Стоило раскрыть рот, как туда сразу попадала пыль. Поэтому они постоянно хранили молчание, словно немые. Понятно, когда появился новый человек, никто из них не подумал поинтересоваться, кто он, откуда и каково его настоящее имя. Просто их стало на одного больше. Вначале, пока новичок еще отличался от остальных цветом кожи и не приобрел опыта в работе, кое-кто иногда обращал внимание на его промахи. Хлопали белыми от муки ресницами, поглядывали удивленно из-под красных, воспаленных век, но, признав в нем новенького, сразу теряли к нему интерес. Постепенно он усвоил необходимые несложные операции, кожа его приобрела такой же коричневый цвет, как у других, и он полностью слился с остальной массой. Теперь к нему уже никто не приглядывался.

Единственное, что отличало его от остальных рабочих, – это красное родимое пятно. Он вел себя скромно, был непритязателен, хорошо трудился, старался не выделяться и охотно выполнял даже такую работу, от которой другие отлынивали. Каждый из вновь поступавших вначале вел себя так же, стараясь продемонстрировать свое трудолюбие либо действительно проявляя интерес к новой работе. Однако у мужчины с родимым пятном были иные, более примитивные мотивы: просто он считал это работой, которую следует выполнять. Поэтому его отношение к своим обязанностям оставалось неизменным и через полгода, и спустя почти год. Во всяком случае, так казалось.

Как бы ни выглядели рабочие завода в глазах посторонних, на деле им не было чуждо ничто человеческое. Эти лишенные волос бессловесные существа с невыразительными, похожими на маски лицами умели сердиться и радоваться, печалиться и страдать, надеяться и желать. Более того, вынужденная обстоятельствами молчаливость, закованность в известняковую броню приводили время от времени к бурному проявлению в них человеческих чувств.

Спустя примерно год после прихода на завод человек с родимым пятном стал ощущать внутреннее беспокойство, которое всячески старался скрыть от окружающих. Его начали тревожить женщины.

Первое время здешние женщины казались ему уродливыми беспозвоночными, и единственным чувством, которое он к ним испытывал, было отвращение. Но шли дни, проходили месяцы, и он стал воспринимать их как женщин. Теперь его глаза неотрывно следили за их движениями и жестами, обоняние жадно ловило исходившие от них запахи. Мерно раскачивающиеся тяжелые груди, нижняя часть живота, выступающая более рельефно благодаря узкой, плотно прилегающей набедренной повязке, широкие бедра, мясистые ягодицы – все это возбуждало его своей первозданной простотой и откровенной неприкрытостью.

Из пяти женщин его больше всего привлекала одна. Она была молода, невысокого роста, с несоразмерно крупным по сравнению с маленькой головой и короткими ногами телом и, конечно, замужем.

Вначале она показалась ему самой некрасивой, даже уродливой. Однако со временем именно эта уродливость стала все более притягивать его. Ее грудь и бедра были особенно развиты; казалось, во всем ее приземистом, упитанном теле лишь они жили и двигались, как бы существовали сами по себе. Круглый живот со складками жира, чрезмерно широкий таз, тяжелые, мясистые, резко выступающие ягодицы таили в себе неиссякаемую чувственность.

От нее исходил довольно резкий запах. Этот запах временами усиливался, и тогда у него темнело в глазах, кровь бросалась ему в голову и все тело начинало пылать. Чувствуя, что он больше не в силах себя сдержать, мужчина бросал работу и убегал к поросшему камышом болоту, мучительно пытаясь справиться с пароксизмом похоти. Это не раз наблюдали детишки, приходившие на болото ловить рыбу.

Тот осенний день ничем не отличался от предыдущих. После полудня к пристани причалило судно, и большинство рабочих отправились грузить на него мешки с известняковой мукой. Он остался дежурить у печей. Несмотря на позднюю осень, около печей было жарко, в воздухе висела плотная белая завеса известняковой пыли – она колебалась, образуя причудливые складки и завихрения.

Когда он направлялся к печи с очередной охапкой дров, в нос ему неожиданно ударил резкий запах, напоминавший одновременно запах ржавого железа и звериного молока. Ещe до того как мужчина заметил женщину, он понял, что именно от нее исходит этот запах. Он повернул голову, насколько позволила охапка дров. С шеи осыпалась известняковая пыль, обнажив тонкие полоски коричневой кожи. Женщина стояла у входа. Она вошла, поправила набедренную повязку и, тяжело ступая, направилась в угол, где были сложены дрова. Она казалась очень уставшей. Он перевел взгляд на пол – на припорошенных белой пылью досках виднелись красные пятнышки. Дверца топки, куда он собирался подкинуть дрова, была открыта, отблески пламени окрасили стоявшую в воздухе пелену пыли в оранжевый цвет, и в этом призрачном освещении четко обозначилась цепочка красных капель, протянувшаяся вслед за направлявшейся в угол женщиной.

У него потемнело в глазах. Он бросил дрова на пол и сделал несколько шагов по направлению к женщине. Она прислонилась к дощатой стене и, нагнувшись, складывала в несколько слоев какую-то тряпицу. Он приблизился к женщине вплотную и наотмашь ударил ее по лицу, потом еще и еще. Женщина бросила на него помутившийся, ничего не понимающий взгляд. Казалось, она не чувствует боли, не ощущает наносимых ей ударов. Он грубо обхватил ее и повалил на пол. Нащупал и сорвал набедренную повязку.

В этот момент послышались крики старухи разнорабочей. Опомнилась и стала взывать о помощи женщина. Он навалился на нее всей тяжестью тела и зажал ей рот рукой. Она укусила его за руку и стала изо всех сил отбиваться руками и ногами. Рыча что-то бессмысленное, он приблизил лицо к ее груди. Позади послышались быстрые шаги, и тотчас же он ощутил сильнейший удар в спину, а затем по голове. Били чем-то острым. Ему показалось, что голова его раскололась надвое. Над ним стоял ее муж, высоко подняв для следующего удара большую лопату, которой выгребают из печи известняковую муку.

Он соскользнул с женщины, рванул на себя ногу нападавшего и выхватил из его рук лопату. На крики старухи стали сбегаться рабочие, грузившие муку. Никто еще толком не понял, в чем дело, как он ударил противника по голове острием лопаты. Тот дико завопил от боли, прикрывшие голову руки окрасились кровью. А он успел нанести еще несколько ударов – в грудь и живот – и, задыхаясь от кашля, выскочил наружу. Рабочие погнались было за ним, но вскоре отстали. Их отпугнули его искаженное злобой лицо и лопата, которую он все еще сжимал в руке.

Пока, забыв о предосторожностях, он боролся с женщиной, пыль глубоко проникла ему в горло, и теперь его одолевал удушливый кашель. Не переставая кашлять, он по пояс в воде переправился через болото и помчался по пустырю в сторону моря. Его натужный кашель еще долго доносился до слуха отставших преследователей.

Тем временем из конторы завода о нем дали знать в полицейский участок. Была объявлена облава. Стали собираться местные жители, вооруженные кто чем. Владелец консервного завода «Дайте» даже натянул на себя охотничий костюм, захватил ружье и собаку. Толпа, возглавляемая начальником участка и двумя полицейскими, двинулась к пустырю.

Женщина отделалась синяками, зато муж ее пострадал очень сильно. Особенно глубокой была рана на животе. Ему оказали первую помощь и в тот же вечер отправили на носилках в городскую больницу, которая находилась в десяти километрах от места происшествия. Жена шла рядом с носилками.

Новичка обнаружили на следующий день. Он скрывался в зарослях бамбука, примыкавших к пустырю. Разрывная нуля, выпущенная из ружья владельца «Дайте», раздробила ему лодыжку. Все высоко оценили меткость хозяина консервного завода.

Чем жив человек?

Теплым весенним днем я ловил рыбу чуть пониже завода, где пережигают раковины на известняковую муку.

За спиной простирался обширный пустырь. Оттуда иногда задувал ласковый весенний ветерок, и мутноватая пода реки Нэтогава покрывалась легкой рябью.

Когда я вытянул первого хинэхадзэ[72]72
  Хинэхадзэ – разновидность бычка.


[Закрыть], послышались шаги по насыпи. Рядом со мной уселся мужчина и закинул удочку. Я с сожалением подумал, что придется сменить место.

Я никогда не считал себя завзятым рыбаком, удочка у меня была самая дешевая, какой обычно пользуются дети, да и закидывал я ее не в богатых рыбой местах, а где-нибудь между свай или в омутах, основательно заросших водорослями. И все же никогда не возвращался домой с пустыми руками. Тем не менее мне становилось не по себе, когда рядом появлялся по виду опытный рыбак, знаток своего дела. У такого всегда целый набор дорогих складных удочек, специальный садок для рыбы и коробочка для наживки. И шляпа с широкими полями при нем, и резиновые сапоги, и роба – в общем, полное рыбацкое обмундирование. И вот садился такой рыбак рядом, закидывал удочки – и ничего! А я вытягивал да вытягивал одну рыбину за другой. И тут мне становилось невмоготу. Я начинал испытывать укоры совести.

Подобных случаев было немало, и я взял за правило менять место, если по соседству располагается такой рыбак.

Но на этот раз мне не повезло. Только я начал сворачивать леску, как человек, закинувший рядом удочку, повернулся ко мне и спросил:

–  Чем жив человек?

Я удивленно поглядел в его сторону.

–  Чем жив человек? – повторил он.

На вид ему было лет пятьдесят, поверх ватного кимоно на нем была надета просторная куртка, тоже на вате. Голова и шея обмотаны грязным шерстяным шарфом. Одутловатые щеки и подбородок заросли седоватой щетиной. Толстые крупные губы и слегка выпученные глаза как бы говорили о том, что он не кто-нибудь, а важная персона, к примеру десятник на стройке, которую ведет солидная строительная компания.

–  Что вы имеете в виду? – недоуменно спросил я. Мне показалось, что его вопрос как-то связан с рыбной  ловлей, поскольку мне и в голову не могло прийти, что в этих обстоятельствах он станет рассматривать важные жизненные проблемы, выдвинет столь серьезный, я бы сказал, философский тезис.

Он наградил меня таким взглядом, каким смотрит десятник на ленивого рабочего, потом снова задал тот же вопрос, делая паузы между словами. Затем – боюсь, не поверит мне читатель – он сжал пальцы правой руки в кулак и стал размахивать им перед моим носом. Почувствовав опасность, я отпрянул. Мужчина начал перемещать кулак сверху вниз и снизу вверх, как бы стараясь привлечь к нему мое внимание. И тут я заметил, что между средним и указательным пальцами отчетливо выглядывает кончик большого пальца. Так вот в чем дело, подумал я и окончательно растерялся, ибо не мог понять, шутка это или у человека не все в порядке с головой.

Что тут было делать? Он продолжал размахивать кулаком, не сводя с меня своих выпученных глаз. Ясно было одно: он не шутил. Я изобразил подобие улыбки, промычал что-то неопределенное и, глядя на его кулак, одновременно изображавший кукиш, несколько раз утвердительно кивнул.

Может, это удовлетворило его, или он решил, что продолжать разговор бесполезно, – как бы то ни было, он перестал размахивать кулаком и молча повернулся к своей удочке.

Однажды вечером, греясь у очага в доме моего друга Такасины, я рассказал об этом случае. Такасина был человеком образованным. Он окончил университет и служил в Токио в небольшой коммерческой газете. Жил он вдвоем с женой, детей у них не было, и, видимо, поэтому да еще благодаря его гостеприимству и доброму нраву к нему вечерами любили заходить друзья, по большей части моряки. В его небольшом доме всегда весело пылал огонь в очаге, всегда наготове была закуска и выпивка. Время от времени Такасина предоставлял мне возможность публиковать в его газете детские сказки, и гонорар за них был приятным добавлением к моим довольно скудным в то время заработкам.

–  Так это же мичман! – выслушав меня, воскликнул сидевший у очага судовой механик Акия. – Значит, опять его выписали из больницы.

–  Вроде бы он не сумасшедший, – объяснил Такасина, заметив удивление на моем лице. – Но с головой у него не все в порядке. У него сразу умерли жена и четверо детей – от холеры. С той поры он и тронулся. Теперь регулярно ходит в городскую управу к инспектору по военному учету и требует пенсию.

–  Почему его зовут мичманом? – спросил я.

–  К военно-морскому флоту это никакого отношения не имеет. В армии он служил ездовым в обозе. Потом работал на стройке, на консервном заводе, занимался поденной работой – возил морскую капусту. Сколько же это лет прошло с тех пор?

–  Пожалуй, что семь, – пояснил механик Акия. – Как раз тогда капитан Кояма выпросил себе старый пароход и ушел на пенсию. В тот год «мичман» – его настоящее имя Сасабуро – поехал на заработки. Теперь никто уже не может вспомнить, куда он отправился. Известно только, что жена и четверо детей умерли в его отсутствие.

–  Сасабуро души не чаял в своих детях, – рассказывал Такасина. – Когда он возвратился домой и узнал, какая его постигла беда, он буквально онемел от горя. Полмесяца не находил себе места, потом отправился в городскую управу к инспектору по военному учету и сказал: «Я мичман военно-морского флота. Мне должны выплачивать пенсию. У вас должно быть извещение об этом». Инспектор решил, что человек шутит, и, подыгрывая ему, ответил, что, мол, пока извещение еще не поступило. Сасабуро удивленно покачал головой, объявил, что придет попозже, и ушел. С тех пор каждый месяц, когда наступало пятое число, он говорил тетке, которая жила поблизости и ухаживала за ним, что отправляется за пенсией в городскую управу.

Тетка сходила в управу, объяснила инспектору, что человек не в себе, и инспектор всякий раз, когда появлялся Сасабуро, говорил ему, что, к сожалению, извещение о пенсии еще не поступило. Сасабуро с сомнением покачивал головой и обещал наведаться попозже. При этом вел он себя сдержанно, не грубил. Лишь однажды Сасабуро возмутился нерадивостью чиновников из штаба военно-морского флота, сказал, что по голове их не погладят за то, что они не выплачивают ему пенсию, и добавил, что его жена и четверо детей погибли на войне. «Так недалеко и до повторения событий пятнадцатого марта[73]73
   15 марта 1928 г. японское правительство и военщина осуществили массовые аресты японских коммунистов.


[Закрыть]», – предупреждал он.

–  А спрашивать, чем жив человек, он стал позднее, – продолжал Такасина. – Мне тоже однажды досталось. Преградил дорогу, выставил свой кулачище и задает этот самый вопрос. Я знал, что он не в себе, но все же испугался...

Слушая все это, я с болью душевной думал о том, сколь глубоко горе Сасабуро.

– Чем жив человек? – пробормотал я, прислушиваясь к звучанию слов. Нет, это не заученная фраза. Это слова, сказанные человеком, потерявшим разом жену и четверых детей.

Он легко впадал в буйство и даже дрался. Трижды Сасабуро помещали в больницу. В больнице он вел себя спокойно, и через три-четыре месяца его выписывали. Откровенно говоря, он и в городе не буянил, если его не дразнили и не выводили из себя.

Одного никто не мог понять: почему он стал называть себя мичманом. В городе был еще один не вполне нормальный человек – действительно мичман в отставке. Человек этот вернулся сюда, в город Уракасу, уже после того, что случилось с Сасабуро, причем они не были знакомы и никогда друг с другом не встречались.

Я встретился с Сасабуро всего один раз, но и по сей день у меня болит сердце, когда я думаю о том, что ему пришлось пережить. Только вот до сих пор не могу понять, почему он тогда размахивал кулаком, одновременно изображая кукиш.