Текст книги "Красная Борода"

Автор книги: Сюгоро Ямамото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Горокити и О-Фуми спали, когда он испустил дух. О-Кэй молча подняла тело и отнесла в дом Ухэя. Там же обмыли и обрядили всех четверых и перенесли их в пустовавший соседний дом. Провожая глазами О-Кэй, уносившую Тёдзи, Нобору шептал:

–  Ну, теперь все братья и сестры собрались вместе. Пусть им сопутствует на том свете мир и покой.

С рассветом похолодало, у Нобору стали мерзнуть колени и пальцы. Он погасил фонарь и подбросил угля в печурку.

–  Скажите, доктор, – неожиданно послышался голос проснувшейся О-Фуми, – Тёдзи очень мучился перед смертью?

–  Нет. – Нобору убрал руки от раскалившейся печурки. – Он скончался без страданий.

–  Правда не мучился?

–  Когда человек умирает, страдания оставляют его. Тем, кто глядит на умирающего, кажется, что он мучается. На самом же деле он уже ничего не чувствует. Я не заметил и тени страдания на лице Тёдзи.

О-Фуми обернулась в сторону спавшего мужа и некоторое время глядела на него, потом снова легла на спину и попросила воды. Нобору протянул руку к посудине, в которой приготовлял микстуру, потом передумал и подал ей заварочный чайник с остывшим чаем.

–  Пейте маленькими глотками прямо из носика – так удобней, – предупредил он.

С мучительной гримасой О-Фуми сделала несколько глотков.

Горокити повернулся во сне и стал похрапывать. Его тихий храп свидетельствовал скорее не об усталости, а о спокойствии человека, освободившегося от физических и душевных мук. О-Фуми долго всматривалась в лицо мужа, потом тихо сказала:

–  Мы уже десять лет как поженились, но я впервые вижу, чтобы он так спокойно спал.

6

– Доктор, почему вы не позволили нам умереть? – помолчав, спросила О-Фуми. – Мы долго думали и наконец решили уйти из жизни все вместе – иного выхода у нас не было. Отчего же все старались нам помешать?

– Грешно умирать таким образом, – ответил Нобору. – Своими руками оборвать дарованную тебе жизнь – преступление. Тем более преступно вместе с собой забирать на тот свет ни в чем не повинных детей. И неужели вам непонятно, что соседи не могли да и не имели права бросить вас на произвол судьбы, молча наблюдать, как вы и ваши дети гибнут у них на глазах?

О-Фуми надолго замолчала, потом осторожно прокашлялась и едва слышно стала рассказывать.

Горокити родился в Фукагаве, а она – в Итабаси. Жили они в бедности, и Горокити с семи лет, а ее – с пяти заставляли нянчить младенцев. Отец Горокити был уличным торговцем рыбой, а отец О-Фуми что только не пробовал делать – был старьевщиком, чернорабочим, носильщиком. В двенадцать лет Горокити отдали в услужение торговцу лекарствами. Когда ему исполнилось семнадцать, он упал с лестницы, разгружая на складе ящики с товаром, и сильно повредил голову. Сразу он, кроме боли от ушиба, ничего не почувствовал, но спустя полгода вдруг начинал терять сознание или переставал понимать, где он и что с ним происходит. Бывало, несет коробку с лекарствами, внезапно остановится перед шкафчиком и не понимает, что делать дальше и вообще куда и зачем он идет. Однажды такой приступ случился с Горокити, когда он взялся за тележку, чтобы погрузить на нее товар, – и двое суток он возил эту тележку по всему городу.

О-Фуми познакомилась с ним, когда поступила на работу в маленькую харчевню. Горокити уже не служил у торговца лекарствами, а нанялся на склад грузчиком. Ему исполнился двадцать один год,  а О-Фуми – двадцать.  Они быстро подружились, захотели пожениться, но у родителей были иные планы – они намеревались продать О-Фуми в публичный дом. Она рассказала об этом Горокити, и они решили бежать из Эдо в Мито.

–  Получилось так, будто я его вроде как соблазнила, – вздохнула О-Фуми. – В Мито мы прожили три года. За это время у нас родились Торакити и Тёдзи. Муж оказался человеком слабовольным, напоминала о себе и болезнь. Короче говоря, он никак не мог приспособиться к жизни на новом месте среди чужих людей, и в конце концов мы снова вернулись в Эдо.

Перед возвращением мы вместе с детьми отправились в Оараи. Прихватили с собой еду и полдня отдыхали, любовались морем. Ни до, ни после мы не испытали такого счастья, как в тот день – единственный за всю нашу жизнь... – Лицо О-Фуми на мгновенье озарилось счастливой улыбкой.

...Ничего хорошего возвращение в Эдо им не принесло. Приступы у Горокити прекратились, но он совершенно потерял интерес к жизни. Никакому ремеслу он не выучился, и семья пробавлялась лишь случайными заработками. Тем временем семейство увеличилось – появились на свет О-Миё и О-Ити. О-Фуми стала брать работу на дом, но заработков уже не хватало, чтобы прокормить и одеть себя и детей. Торакити рос ленивым ребенком – толку от него никакого, а девочки были еще совсем малютки. Одна надежда была на Тёдзи – умного, смышленого мальчугана, который с детских лет старался помочь матери, заботился о ней...

–  Вам, должно быть, этого не понять, доктор, – продолжала О-Фуми, – но у нас часто не хватало на всех еды, поэтому я всегда ела последней – подбирала то, что оставалось. И когда Тёдзи замечал, что для меня ничего не останется, он говорил, будто не голоден или у него болит живот, и не притрагивался к ужину, чтобы мне хоть немного досталось. А ведь ему тогда было то ли три, то ли четыре года... Всего три или четыре года, – повторила О-Фуми. – Он был хороший мальчик...

...Жили они впроголодь. Случалось, Горокити ничего не зарабатывал по нескольку дней, а то и целую неделю, и не  из чего было сварить даже кашу. Зимой часто не хватало денег на уголь и дрова. В такие дни Тёдзи подбирал любые щепки и тащил в дом. О-Фуми иногда замечала, что он притаскивал обрезки со стройки, свежие ветви, обломанные в чужих садах, но у нее не хватало мужества ни отругать его, ни запретить – ведь дрова были так нужны.

А теперь этот случай с Симаей – владельцем галантерейной лавки, который иногда обращался за помощью к Горокити и платил ему за это. Такое выпадало лишь несколько раз в год – во время генеральной уборки или очистки деревянных полов от грязи, – но все же давало какую-то прибавку к заработку. Позади лавки Симая построил себе маленький домик, при котором был сад, огороженный деревянным забором. Доски, прибитые по низу забора, сгнили от времени, гвозди проржавели, и достаточно было небольшого усилия, чтобы доски отвалились. Тёдзи оторвал их, переломил пополам, получилась небольшая вязанка дров, которую он отнес домой. На следующее утро Симая прислал за Горокити посыльного. Тот обрадовался, решив,,что ему собираются предложить работу. В галантерейной лавке он увидел О-Кину. Она сказала, что Тёдзи украл доски – она сама это видела и, если понадобится, может свидетельствовать. О-Кину добавила, что не в первый раз уличает Тёдзи в воровстве. Симая же не ругался, но просил Горокити обратить внимание на сына и не допускать, чтобы тот пошел по скользкой дорожке. Вернувшись домой, Горокити не пошел на работу, а улегся на матрас и, заложив руки за голову, задумался...

–  Это случилось пять, нет, шесть дней тому назад. В тот вечер, когда уснули дети, муж впервые заговорил о самоубийстве. Он говорил, а слезы текли у него из глаз, – прошептала О-Фуми, поглядев в сторону Горокити.

О том, что Тёдзи воровал всякие мелочи, О-Фуми было известно, часто она слышала, как соседские дети обзывали его воришкой. Но сейчас был случай особый. Он оторвал доски от чужого забора, и имелся свидетель – О-Кину, которая заявила, что мальчик плохо воспитан и у него воровские наклонности...

–  В тот вечер и на следующее утро мы долго разговаривали с мужем и, когда окончательно решили уйти из жизни, сказали об этом детям. Дети нас поняли и согласились. – Голос О-Фуми звучал отрешенно.

–  Не подумайте только, будто мы пошли на это из-за обиды на О-Кину, – встрепенулась О-Фуми. – Вовсе нет. Просто мы поняли, что так больше жить нельзя, что сама мысль о беспросветном будущем доставляет нам невыносимые муки.

Мы, как и наши родители, жили впроголодь. Все наши силы мы отдавали добыванию хлеба насущного, и не было у нас ни минуты отдыха. Я и муж темные, неграмотные люди, не способные по-человечески воспитать своих детей. Вольно или невольно мы вынуждали Тёдзи воровать. Мы поняли, что ничего не сумеем дать нашим детям, кроме полуголодной нищенской жизни и страданий. И мы решили: чем так – лучше умереть!

Дети умерли, мы с мужем тоже уйдем из жизни, если нам не будут мешать. Но главное – дети умерли, теперь и мы можем умереть спокойно... Послушайте, доктор, наверно, так говорить нехорошо, но почему нас не оставляют в покое, почему нам не дали умереть вместе с детьми?

–  Ни один нормальный человек, кем бы он ни был, не имеет права допустить, чтобы у него умирали на глазах, – нехотя ответил Нобору.

О-Фуми рассмеялась. Или это только показалось Нобору. Может, он ослышался, может, то было хриплое дыхание, со свистом вырывавшееся у нее из груди...

–  Выходит, видеть, как живой человек страдает, можно, а дать ему спокойно умереть – нельзя. – О-Фуми покачала головой. – Ну представьте, что вы помогли нам, спасли от смерти. А что дальше? Облегчит ли это наши страдания в будущем? Даст ли надежду на лучшую жизнь?

Нобору молча опустил голову. Он не находил ответа на этот вопрос.

И кто вообще мог бы на него ответить?

И разве этот вопрос задавала только О-Фуми? Нет, это был крик всех обездоленных, всех страждущих, всех, кто напрасно пытается найти выход из безысходной нужды. Кто ответит на него без обмана? Возможно ли вообще дать им жизнь, достойную человека? Нобору с силой сжал кулаки – так, что ногти впились в ладони.

–  Доктор, кто там шумит на улице? – после долгого молчания спросила О-Фуми.

Нобору очнулся от обуревавших его раздумий и прислушался. Снаружи доносились громкие голоса и ругань.

–  Соседки, должно быть, решили расправиться с О-Кину. Выйдите, доктор – остановите их.

Нобору даже не пошевелился.

–  Умоляю, сделайте что-нибудь. О-Кину не виновата. Виновны во всем мы.

7

Уже совсем рассвело, но на землю опустился такой густой туман, что в нескольких шагах ничего нельзя было увидеть. По обочинам дороги женщины готовили завтрак прямо на улице. У очагов сидели только мужчины. Один из них, освещенный красными отблесками пылавшего в очаге огня, окликнул Нобору и с громким хохотом махнул рукой в ту сторону, откуда доносились женские вопли.

–  Бабы давно ожидали случая, чтобы отыграться на беспутной О-Кину. Она ведь для них хуже заклятого врага. Присядьте здесь, доктор, и лучше не вмешивайтесь – они сами разберутся, – сказал он.

В тумане трудно было что-либо разглядеть, но в той стороне, где стоял дом О-Кину, слышался грохот, звон разбиваемой посуды, вопли, среди которых особо выделялись голоса О-Кэй и О-Кину.

–  Не смей распускать руки! Кто тебе дал право бить меня по голове?! – Это был голос О-Кину.

–  Да разве это голова? Единственное, что у тебя есть, – это задница, которой ты крутишь и мужиков заманиваешь. Из-за твоего ядовитого языка погибли люди. Меозавка. развратная тварь, убийца! – Это кричала О-Кэй

–  Да как ты посмела обзывать Тёдзи вором? Ты, которая воруешь мужчин у законных жен! Вот! Получай! Получай! – Послышался тупой звук удара.

–  Уходи отсюда! Чтоб духу твоего не было в нашем квартале! Никто из нас не согласится жить с тобой рядом, подлая тварь! – вновь донесся голос О-Кэй.

–  Ой, больно!

–  Больно?! Да я тебя до смерти изобью. Чтоб ты подохла, старая проститутка...

Нобору решил, что с него достаточно, и направился к дому управляющего.

Спустя полмесяца Горокити и О-Фуми, забрав урны с прахом детей, покинули дом. Обошли всех, кто им помогал, поблагодарили и уехали, никому не оставив адреса. К счастью, власти и полиция их не тронули – помогли официальное письмо из больницы Коисикава и устные показания управляющего и соседей. Но за это пришлось уплатить дорогую цену.

Однажды, проходя мимо «Задов Идзу-самы», Нобору вспомнил о Дзюбэе и зашел к управляющему расспросить о нем. Управляющего дома не оказалось, но жена сообщила, что он недавно отправился к Дзюбэю поговорить о надомной работе. Нобору пошел следом. Внезапно его окликнула женщина, в которой он, к своему удивлению, узнал О-Кину. Как и прежде, на ее лице был густой слой косметики, от крашеных волос исходил тошнотворный запах дешевого масла.

–  Ах, доктор, давненько же мы с вами не встречались, – жеманно растягивая слова и улыбаясь, протянула она. – А знаете, у меня опять начались головные боли. Не зайдете ли меня осмотреть?

Нобору ничего не ответил и продолжал свой путь, но его еще долго не оставляло гадливое чувство, будто он прикоснулся к ядовитому насекомому.

У Дзюбэя он застал управляющего и сказал, что встретил О-Кину.

–  Неужели она все еще здесь живет? – спросил Нобору.

–  Сдались мы, – уныло произнес управляющий. – Эта подлая тварь пригрозила:  если выгоним ее отсюда, она донесет властям, что мы их обманули, а супруги Горокити уморили своих четверых детей. И тогда уж нам не оправдаться: пятно падет на весь квартал. Пришлось оставить ее в покое. Вот ведь какая подлая женщина!

Слова управляющего расстроили Нобору – так расстроили, что он поспешил приступить к осмотру Дзюбэя, чтобы отвлечься.

Жена пошла заваривать чай, а сам Дзюбэй, как и прежде, сидел напротив бамбуковой корзины и не отрываясь глядел на нее. Он еще больше располнел, плечи округлились, щеки обрюзгли. Нобору присел рядом и спросил о самочувствии.

– Тсс, – оборвал его Дзюбэй и, повернув ухо к корзине, прислушался. Потом, указав на нее пальцем, шепнул: – Послушайте, какие чудесные трели! Да я этого соловья и за тысячу золотых не продам. Как он поет – даже сердце заходится!

Месть

1

Однажды в начале декабря Ниидэ с Нобору возвращались в больницу после очередного посещения больных. Уже стемнело, Такэдзо зажег фонарь и шел впереди, освещая дорогу. На этот раз корзину с лекарствами тащил на спине Нобору. Ниидэ часто повторял, что не следует поручать сразу две работы одному человеку – особенно сторожам, санитарам и прочему низшему персоналу. Этот неписаный закон строго соблюдали в больнице. Нобору нередко приходилось подменять Такэдзо, когда тому поручали другое дело. Да и сам Ниидэ не брезговал в случае необходимости таскать корзину с лекарствами.

«Похоже, он сегодня притомился», – подумал Нобору, слушая сердитые реплики Красной Бороды. Ниидэ всегда злился, если сильно уставал. А в этот день они обошли пятнадцать пациентов и голодные, совершено без сил возвращались в больницу значительно позднее обычного. На этот раз он не переставая поносил бесчеловечных чиновников, запрещавших лечить приходящих больных.

Указ о сокращении ассигнований на больницу был подписан летом. Ниидэ решительно протестовал против него, но к его мнению не прислушались. И лишь после того, как он заявил, что все расходы берет на себя, власти закрыли глаза на прием приходящих больных. Теперь Ниидэ чаще посещал знатных аристократов, богачей и крупных торговцев и на деньги за визиты восполнял урезанные ассигнования. Тем не менее его вызвали в опекунский  совет  и  строго  приказали  «полностью  прекратить  прием и лечение приходящих больных», а также «взимать плату за питание» с имеющих заработок больных. Это особенно возмутило Ниидэ.

– Говорят, один светильник, зажженный перед Буддой бедняком, ценнее десяти тысяч светильников, зажженных богачом. Вроде бы это означает, что именно вера бедных людей по душе Будде. На самом деле это чистое вранье и надувательство.

Дело в том, что лишь горстка богачей способна даровать по десять тысяч светильников, да и то не всегда. Бедняки же в своем большинстве всегда охотно раскошелятся на один светильник, особенно если их об этом попросят. Им говорят: пожертвование Будде открывает путь к лучшей будущей жизни, к нирване. И само собой, бедняки, которые, кроме страданий и неудач, ничего в этом мире не видели, надеются на милость Будды, на просветление в будущей жизни. Вот хитрые политики и играют на этой надежде, вымогая от каждого бедняка по светильнику. Правительство строит свою экономику на налогах. А от кого поступают налоги? От тех, кто зажигает по одному светильнику, – от мелких торговцев, крестьян-бедняков, ремесленников. Все это так, но взимать налоги с жалких заработков поденщиков, требовать, чтобы больные платили за питание?! Разве можно терпеть такую несправедливость?

Сколько бы я ни старался, стронуть это с мертвой точки мне не по силам. Даже если бы мне удалось переубедить одного или двух чиновников, это ни настолечко не скажется на политике всего правительства, поэтому мои призывы, мои попытки хоть что-то переменить бессмысленны. Минамото ли, Тайра[23]23
   Минамото, Тайра – феодальные кланы в средневековой Японии.


[Закрыть] ли – не имеет значения: если человек пришел к власти, он обязательно введет закон, защищающий его власть, и будет проводить именно ту политику, которая ему нужна. Так было всегда, во все времена! Ты, Нобору, думаешь сейчас: опять этот старый дурак сел на своего любимого конька, болтает об одном и том же! А мне наплевать, что ты так думаешь, наплевать, что так думают все остальные! – голос Ниидэ сорвался на крик. – Пусть это глупо,   бессмысленно,   но,   пока  я   жив,   буду   и   впредь бороться против такой политики. Я...

Внезапно Ниидэ умолк на полуслове и замер у канавы, вырытой вдоль глинобитной стены. Его остановило восклицание Такэдзо, шедшего впереди с фонарем.

–  Что случилось? – спросил Ниидэ.

–  Человек в канаве, – ответил Такэдзо, светя фонарем.

Он несколько раз окликнул лежавшего в канаве, но тот не отвечал. Тогда Такэдзо подошел поближе и внимательно оглядел его.

–  Да он ранен. Весь в крови!

–  Не касайся его, – предупредил Ниидэ.

Узкая, но довольно глубокая канава была выложена камнем. Ниидэ посветил фонарем. Внизу неподвижно лежал человек лет двадцати пяти, в разорванном полосатом кимоно, подпоясанном узким ремешком с пряжкой. Из глубокой раны на голове текла кровь, заливая лицо и голую грудь. Мужчина тяжело дышал и постанывал. Ниидэ окликнул его. Тот сразу встрепенулся и поднял руку, словно обороняясь. В руке у него сверкнул кинжал. В свете фонаря кинжал походил на острую ледяную сосульку.

–  Успокойся, – сказал Ниидэ, – я доктор из больницы Коисикава. Что произошло? Ты подрался?

–  С вами никого нет? – спросил он, слегка приподняв голову.

–  Никого.

–  Черт побери! Как же это я промахнулся? – пробормотал мужчина.

–  Ты с кем-то поссорился?

–  Мне надо было прикончить одного подлеца, но у него оказались телохранители. Они-то меня и изукрасили... Вы не поможете мне встать?

Ниидэ подал знак Такэдзо и взял у него фонарь. Такэдзо спустился в канаву, просунул мужчине руки под мышки и приподнял его. Но тот сразу же с воплем упал – по-видимому, у него была переломана нога. Ниидэ попросил Нобору посветить и осмотрел ногу.

–  Правая голень, – пробормотал он. – Перелома нет, должно быть, трещина. Такэдзо, посади его на спину.

–  Что вы со мной собираетесь делать? – испуганно спросил мужчина.

–  Тебе уже было сказано: я доктор... Эй, Такэдзо, я не люблю повторять дважды!

Такэдзо кое-как взвалил человека на спину, и они двинулись к больнице.

2

Пострадавшего звали Какудзо, жил он в районе Отова, в одноэтажном доме барачной постройки, расположенном на узкой улочке Ябусита. При осмотре обнаружились две раны на голове, множество ушибов на спине и пояснице, а также трещина в правой голени. На голове раны были ножевые, остальные увечья нанесены палкой или другим тупым предметом.

Улица Ябусита была знакома Ниидэ, он и теперь изредка там бывал, но с Какудзо до сих пор не встречался.

–  Я жил в другом месте, – пояснил Какудзо, отвечая на вопрос Ниидэ. – А мой отец, Какити, умер два года тому назад.

–  Какити? – переспросил Ниидэ. – Если память мне не изменяет, он занимался изготовлением циновок, а жил в крайнем из восьми бараков?

–  Он самый. Последние годы его мучила подагра, и он почти не вставал. – Какудзо сделал попытку повернуться на бок, и лицо его исказилось от боли. Несмотря на боль, он старался говорить спокойно. —Доктор, вы случайно не знакомы со стариком Тасукэ?

–  С продавцом лапши? Я бывал у него.

–  У него живет девушка по имени О-Танэ. Прошу вас, отправьте за ней посыльного и попросите немедленно прийти сюда. Мне надо с ней повидаться и кое-что сообщить.

–  Я пошлю за ней завтра, а нынче ночью постарайся уснуть.

–  А сегодня нельзя?

–  Ты ведь сам признался, что хотел кого-то убить. Если послать за девушкой ночью, это вызовет подозрения у властей. Кто-нибудь выследит ее и обнаружит тебя, поэтому ты сегодня поспи, а завтра утром что-нибудь придумаем.

–  Понимаю, – ответил Какудзо и закрыл глаза. Ниидэ поглядел на Нобору. Тот решил, что он попросит присмотреть за больным, но никаких указаний не последовало. Ниидэ вышел из палаты, направился было к себе, но остановился на полпути и, обернувшись к выходившему из палаты Нобору, сказал:

–  Не сочти за труд, прикажи, чтобы мне принесли рисовые колобки.

Нобору вдруг тоже почувствовал, что страшно голоден, и поспешил на кухню. На кухне было темно, лишь один фонарь едва освещал помещение. Под фонарем сидел человек и мастерил ящик. Рядом стояла О-Юки, наблюдая за работой. Нобору заказал О-Юки две порции колобков, потом обернулся к мужчине и с удивлением узнал в нем Ино.

–  Чего ты так усердствуешь, Ино? Уж ночь на дворе, – с улыбкой сказал Нобору.

–  Да так, тружусь понемногу. Вы ведь тоже припозднились сегодня.

–  Ты не увиливай, скажи, что это ты мастеришь?

–  Сиденье, – ответил Ино и неожиданно покраснел. – Вы ведь знаете О-Юми, которая умом тронулась. Она совсем слабая стала, ей даже на полу сидеть трудно. Вот я и решил смастерить для нее круглое сиденье со спинкой.

–  Вот как? Это тебя О-Суги попросила?

–  Ошибаетесь. Я ведь остался в больнице, чтобы помогать по столярному делу, и делаю все по своей воле, – рассердился Ино.

–  Ты уж извини, если я тебя обидел, – рассмеялся Нобору.

–  Что вы?! – смутился Ино. – Разве смею я требовать от вас извинения? Это уж вы простите меня – болтаю сам не знаю что.

–  Считай, что мы квиты, – вновь рассмеялся Нобору. – Передай от меня привет О-Суги.

Ино кивнул и снова застучал молотком. О-Юки вручила Нобору корзиночку с рисовыми колобками, пообещав принести чаю.

На следующее утро Ниидэ отправил посыльного на Ябуситу за О-Танэ. Она выглядела значительно старше своих девятнадцати лет. В спокойствии, с каким она выслушала Ниидэ, в решительном взгляде, даже в том, как был повязан у нее на голове платок из хлопчатобумажной ткани, чувствовался волевой, не свойственный молоденькой девушке характер.

Сообщив ей о состоянии Какудзо, он сказал:

–  Надеюсь, дней через десять раны затянутся, но нога, пожалуй, срастется лишь через месяц, а пока лучше ему не выходить.

–  А нельзя ли его забрать домой?

–  Нет, пусть пару дней полежит в больнице – здесь удобней его лечить, да и для него самого безопасней. Мало ли что может случиться.

–  Пожалуй, вы правы. Это меня тоже тревожит.

–  Что случилось, О-Танэ? Кто-то приходил от Такады? – вмешался в разговор Какудзо.

–  Да, – нерешительно ответила девушка, видимо, раздумывая, стоит ли тревожить Какудзо. – Поздно вечером зашел Идзо, и с ним еще трое. Разыскивали человека, который хотел убить их молодого господина. Сказали, будто он живет в одном из здешних бараков. Они обходили всех подряд, а когда стали спрашивать о тебе, я сказала, что ты отправился к родителям в Тоёсиму. Мол, у них случилось несчастье, и ты срочно выехал и останешься у них ночевать.

–  Молодец, правильно сделала – только, думаю, они не поверили.

–  Мне тоже так показалось, но если завтра ты не вернешься, будет хуже.

–  Они угрожали?

–  Сказали: если не объявишься, значит, именно ты покушался на жизнь их господина. И вообще говорили: мол, жители бараков устроили заговор и жестоко поплатятся за это.

–  Хорошо, я вернусь.

–  Погоди, – остановил его Ниидэ. – Расскажи, что там у вас произошло, может, я смогу что-нибудь посоветовать.

–  Прошу вас, ни о чем не спрашивайте! Я и так доставил вам беспокойство, – пробормотал Какудзо.

–  Доставил ли беспокойство или нет – это мне решать. А ты все же расскажи, как было дело.

–  Говори – нам скрывать нечего, – стала упрашивать его О-Танэ.

Какудзо повернулся на бок, застонал от боли и до крови закусил губу. В это время в палату вошел Мори и предупредил, что пора осматривать вновь поступивших больных.

–  Иду, – ответил Ниидэ и, обернувшись к Нобору, сказал: – Послушай, что он расскажет.

3

На улице Ябусита было три одноэтажных дома барачного типа, которые занимала двадцать одна семья. Владельцем этих бараков был Мацудзиро Такада. Его отец Есити в свое время открыл небольшой ломбард, дела пошли хорошо, завелись деньги, и он постепенно стал скупать по дешевке соседние дома и земельные участки. Лет пятнадцать тому назад, сколотив солидное состояние, он продал ломбард, к которому у него с самого начала не лежала душа, и занялся исключительно сдачей в аренду домов и земельных участков. Причем в три барака, приобретенные им еще девятнадцать лет тому назад, он почему-то пускал квартирантов бесплатно. Мало того, даже ремонтировал их за свой счет, не беря с жильцов ни гроша.

–  Он и своему сыну Мацудзиро завещал не брать платы с квартирантов, чему был свидетелем Мотосукэ – бывший управляющий домами, – пояснил Какудзо.

–  Должно быть, на то имелась какая-то причина? – спросил Нобору.

–  Была, конечно. Иначе какой дурак в наше время отдавал бы жилище бесплатно!

–  А почему он так поступал?

–  Не знаю. Управляющий сменился, и знает теперь об этом лишь Тасукэ – дед О-Танэ, да только он выжил из ума и ничего не помнит.

Тем не менее всем жильцам было известно о таком завещании Ёсити, знал о нем и новый управляющий Дзёсабуро, которому сообщил об этом его покойный отец. Ходили слухи, будто существует и какая-то бумага, в которой покойный Ёсити изложил свою волю. Только никто не знал, у кого она хранится. Квартиранты в этих бараках подолгу не жили, сменялись каждые пять-шесть лет. Один только чокнутый Тасукэ должен помнить те времена.

–  И вдруг все переменилось, – продолжал Какудзо. – В мае этого года умер Ёсити, и все его имущество перешло к единственному сыну, Мацудзиро, – молодому человеку двадцати трех лет. Прошлой осенью он женился, и вскоре жена родила ему сына. Так вот в конце октября этот самый Мацудзиро приходит к нам, да не один, а с тремя молодчиками и говорит: убирайтесь все до единого из моих домов – я их буду ломать!

–  Разве он не знал о завещании отца?

–  Знал. Он и сам в этом признался, но заявил: письменного свидетельства нигде не обнаружено и, кроме того, за то, что было при отце, он не отвечает, посему это обещание он считает недействительным. Квартиранты, мол, девятнадцать лет прожили в его домах, не платя ни гроша, – дальше так не пойдет.

–  Н-да, выходит, все не так просто, – поморщился Нобору.

–  Верно, его тоже можно понять, но ведь затеял он это не от нужды, не оттого, что ему не хватает денег. Просто у него возник план: снести все дома на улице Ябусита, а на их месте построить целый квартал закусочных, чайных домиков и публичных домов. Причем он уже заручился согласием монахов из храма Гококудзи.

Все это походило на правду – бывают ведь случаи, когда странным образом переплетаются интересы священников и хозяев увеселительных заведений, подумал Нобору.

Разве не соседствуют с веселыми кварталами храмы Асакуса, Нэдзугонгэн и многие другие? Вот и храм Гококудзи не исключение. Его возвели в годы Гэнроку, пожаловав ему земли с доходом тысячу триста коку риса в год. Одно время ему будто бы покровительствовала вдова из дома сегуна. Однако место здесь было безлюдное, да и храм считался не столь уж древним и не особенно процветал. Ничего удивительного, что некоторые монахи благожелательно отнеслись к плану застройки прилегающей местности увеселительными заведениями. Это помогло бы поправить свои дела.

–  Если так, то положение еще более осложняется. Я, конечно, расскажу об этом доктору Ниидэ, но, на мой взгляд, лучше бы просто убраться отсюда подобру-поздорову. Тем более что вы и так не платили за жилье целых девятнадцать лет.

–  Это правда.

–  Чем влезать в это сложное и запутанное дело, не лучше ли обосноваться на новом месте?

–  Может, вы и правы, – нерешительно произнес Какудзо, – но только очень уж нам не по нутру этот ненасытный Мацудзиро.

–  Послушай, – прервала его О-Танэ, – если решил вернуться, то не откладывай. У меня и дом не заперт, и к тому же, если приду слишком поздно, они догадаются, что я с кем-то сговаривалась.

–  Погодите минутку. – Нобору встал. – Мне надо рассказать доктору Ниидэ о нашем разговоре и послушать его совет.

Оставив молодых людей, он вышел из палаты.

Ниидэ еще не окончил осмотр, и Нобору сходил пока в столовую выпить чаю. Затем он зашел к нему и передал рассказ Какудзо. Слушая Нобору, Ниидэ переоделся, затем сел за стол и начал выписывать рецепты для вновь поступивших больных.

–  Продолжай, продолжай, – сказал он, когда Нобору умолк, чтобы не мешать.

Закончив писать последний рецепт, Ниидэ отложил кисточку в сторону и тяжко вздохнул.

–  Мне понятно, чего хочет Мацудзиро, а вот почему

Какудзо решил его прибить – не догадываюсь, – произнес Ниидэ. – Пойти на убийство не просто. Что-то за всем этим скрывается.

–  Я его не спросил.

–  Но  ведь  именно  это  главное,  – сердито  сказал Ниидэ. – Ну хорошо, я сам поговорю с ним.

4

Ниидэ решил отправить Какудзо домой. Иначе Мацудзиро и в самом деле может обвинить всех своих квартирантов в заговоре. Сомнительно, что местные власти его поддержат, но ведь он не остановится и перед подкупом. Во всяком случае, ситуация могла осложниться. Чтобы снять подозрение с Какудзо, Ниидэ предложил следующую версию: Какудзо ездил в Тоёсиму проведать родителей, а на обратном пути поскользнулся на крутом склоне, упал и сильно ушибся. Потом его отвезли в больницу Коисикава, чтобы оказать первую помощь. Договорившись твердо придерживаться этой линии, они сначала отправили О-Танэ, а вслед за ней на изготовленных из досок носилках понесли Какудзо. Его сопровождали Ниидэ, Нобору, а также Такэдзо со своей неизменной корзиной с лекарствами. Когда они выходили из ворот больницы, Какудзо вдруг сказал, что оставил в палате одну вещь, а надо бы ее захватить, однако Ниидэ приказал следовать дальше. Нобору сначала было невдомек, почему тот не исполнил просьбу Какудзо. Лишь потом он догадался, что речь шла о кинжале.

Когда добрались до улицы Ябусита, Какудзо попросил остановиться у свежевыкрашенного домика, напоминавшего по виду харчевню. Вход в него был заколочен прибитыми крест-накрест досками.