Текст книги "Красная Борода"

Автор книги: Сюгоро Ямамото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Песок и гранат

Горо, сын владельца лавки заграничных товаров «Мисоно», женился. Ему было двадцать четыре года, и жители Уракасу уважительно называли его Горо-сан. Его невесте Юико исполнился двадцать один год. Она была родом из богатого помещичьего дома в Синодзаки, что в четырех километрах от Уракасу, вверх по реке.

Горо обладал спокойным характером, был невысок ростом, чуть побольше полутора метров, худощав и бледен лицом. Жил он вместе с отцом и младшей сестрой, старшая несколькими годами раньше вышла замуж и переехала в дом родителей мужа, на Хоккайдо. Мать долгие годы страдала от болезни почек. Нынешним летом отмучилась. Сразу же после ее смерти Горо надумал жениться.

Свадьбу сыграли в ресторане «Ямагути». Была приглашена вся местная знать во главе с мэром города. Всего собралось больше двадцати человек. Говорят, среди подарков был огромный морской карась – тридцать пять сантиметров от головы до хвоста. Начальник пожарной команды Ванихиса, обидевшись, что его не позвали на свадьбу, основательно надрызгался и, обнимая пожарную каланчу, орал не переставая:

–  Погодите, я им испорчу эту поганую свадьбу! Вот заберусь на каланчу да как ударю в набат!.. Не мешайте мне, отойдите все в сторону! Переполошу весь город – тогда и свадьбе конец!

Никто, собственно, и не думал останавливать Ванихису. В Уракасу вряд ли сыскался бы глупец, который захотел бы приостановить столь любопытное зрелище. Зеваки, держась на приличном расстоянии, посмеивались и подзадоривали Ванихису, наблюдая за его тщетными попытками взобраться на каланчу. Ванихиса поднимался по пожарной лестнице на две-три перекладины, соскальзывал вниз, вновь поднимался и вновь соскальзывал. Это еще больше распаляло его.

–  Что за дурацкие шутки! Кто смеет надо мной издеваться?! – орал он. – Прочь с дороги! Прочь – не то покажу, где раки зимуют!

Совершенно обессилев, он ухватился обеими руками за перекладину, прислонился к лестнице, да так и уснул. Прибежала жена Ванихисы, с трудом разбудила захмелевшего супруга и увела домой.

Свадебное торжество в ресторане «Ямагути» благополучно завершилось, и молодожены отправились домой. Судьба пока улыбалась Горо. Он окончил всего лишь начальную школу, а жена – женский колледж в Токио. Был он простым, неказистым парнем, а жену себе взял миловидную, со столичным образованием. Горо считал, что ему здорово повезло, и его сердце переполняла радостная тревога – чувство, знакомое актеру, когда занавес поднимается и он впервые предстает перед зрителями на сцене. Но нежданно-негаданно судьба перестала расточать Горо улыбки и показала ему язык.

Как только молодые супруги вошли в спальню, Юико стала сыпать песок вокруг своей постели. Перехватив рукой горловину льняного мешочка, она высыпала из него песок узкой струей, сооружая песчаную баррикаду. Горо недоуменно наблюдал за ее действиями. И лишь когда Юико улеглась в постель, которая оказалась теперь в центре песчаного круга, он пришел в себя и спросил:

–  Это заклинание, что ли?

–  Никакое не заклинание. Просто мне сказали, что я должна это делать до тех пор, пока не окончится траур по матушке.

Горо на минуту задумался.

–  Когда же она изволила скончаться?

–  Кого вы имеете в виду? – слегка опешив, спросила Юико.

–  Твою мать, конечно. Кого же еще? Ты же сама сказала: «Пока не окончится траур по матушке».

–  Но позвольте, – протянула Юико с изысканным акцентом, который ей привили в столичном колледже, – моя мать была на бракосочетании и на свадебном торжестве в ресторане и проводила нас до самых дверей спальни. Неужели вы забыли?

–  А ведь верно, черт подери! – воскликнул Горо.

–  Как вы изволили заметить, моя мать жива и здорова, – заключила Юико.

–  Извини, – сказал Горо. – Значит, ты имела в виду мою мать?

–  Спокойной вам ночи, – холодно проговорила Юико.

–  Спокойной ночи, – пробормотал Горо. – Спасибо тебе.

На мгновение он ощутил чувство благодарности к Юико за то, что она не забыла его покойную мать, но тут же раздраженно подумал: «Все эти штучки с трауром – пережиток, теперь так никто не поступает».

От этой затеи с песочной линией Мажино вокруг брачного ложа на него повеяло вдруг чем-то зловещим.

«Неужели во время траура запрещено спать с законной женой?» – недоумевал Горо. Но поскольку дело касалось интимной жизни, он не решился рассказать об этом не только отцу, но и своим закадычным друзьям.

Однажды, когда Юико пошла проведать родителей, Горо отправился к настоятелю буддийского храма Омацудера, расположенного в трех километрах от Уракасу. Настоятель слыл человеком интеллигентным – в свое время он окончил духовную академию.

–  Должен признаться, что ничего подобного я не слышал, – с улыбкой ответил настоятель, выслушав рассказ Горо. – А впрочем, не обращайте внимания, пусть пока все будет как есть.

–  То есть как это?! – возмутился Горо. Настоятель принялся загибать пальцы, что-то про себя высчитывая, потом сказал:

– До конца траура по вашей матушке осталось двадцать дней, потерпите. Принято считать, что дух умершего не покидает родной дом семьдесят пять дней, столько же длится и траур.

Горо поблагодарил настоятеля и отправился восвояси.

Если подсчитать точнее, до конца траура оставалось девятнадцать дней, и Горо погрузился в повседневные дела, надеясь, что так время пройдет быстрее.

Юико не привыкла заниматься хозяйством – рис получался у нее недоваренным, на уборку и стирку уходила уйма времени. Двенадцатилетняя сестра Горо раньше всех обратила на это внимание и частенько за глаза ругала золовку.

–  Уж если она по дому не управляется, пусть хоть в лавке поработает, – обращалась она то к отцу, то к брату. – Братец, прикажи ей пойти в лавку.

–  Молчи, не лезь не в свои дела, – огрызался Горо. – Поглядим, каково тебе будет, когда выйдешь замуж. Первое время наплачешься в чужой семье – верь моему слову. А Юико совсем недавно у нас, еще не привыкла. Поняла, дуреха?

Каждый вечер Юико по-прежнему возводила вокруг своей постели песчаную баррикаду. Она все более замыкалась в себе, подурнела, двигалась медленно, жаловалась на чрезмерную усталость, потеряла сон.

«Должно быть, и ей траур в тягость», – думал Горо, тайком поглядывая на календарь: до заветного срока оставалось три дня. И вот был сорван последний листок календаря, наступила семьдесят шестая ночь. Но Юико и на этот раз окружила постель полоской песка. Увидев это, Горо почувствовал себя жестоко обманутым.

«Что ты делаешь? Ведь траур окончился еще вчера! » – хотел было сказать он жене. Но промолчал. В нем заговорила мужская гордость. «А, черт с ней, пусть делает что хочет, но и я буду поступать по-своему», – решил он в сердцах.

В последующие ночи Горо все так же наталкивался на песчаную преграду. И он запил.

Через три дома от их лавочки находилась харчевня «Ёнтёмэ». Она славилась европейской кухней – блюда там готовили намного вкуснее, чем в ресторане «Нэтогава», у пристани. Хозяин харчевни был, по-видимому, неплохим поваром, да и одевался соответственно: белоснежный халат и такой же высокий колпак, напоминавший по форме гриб. Посетителей умело обслуживали две молоденькие официантки в чистеньких передниках. Если кто-нибудь из гостей напивался и начинал шуметь, выходил сам хозяин, сгребал буяна в охапку и выставлял за дверь. Может быть, поэтому молодежь обходила эту харчевню стороной. Сюда и повадился Горо. Каждый вечер, закрыв свою лавку, он отправлялся в «Ёнтёмэ» заливать горе вином.

Спустя два месяца по истечении траура Юико уехала к родителям в Синодзаки. Сказала, что ненадолго, да так и не вернулась. От нее прибыл посыльный и объявил, что она требует развода: мол, такая супружеская жизнь нарушает традиции их дома.

Горо и его отец буквально онемели от удивления.

– Да как она смеет так говорить! – придя в себя, возмутился отец. – Это мы вправе сказать, что ее поведение противоречит нашим семейным обычаям. Так ей и передайте!

Посыльный обещал передать все в точности и откланялся. Он появлялся еще несколько раз, пока обе семьи не сошлись на том, что дело о разводе возбудит Горо под предлогом «несоответствия его брака семейным традициям». Развод был официально оформлен, и вещи Юико в тот же день отправили в родительский дом.

Жители Уракасу, особенно друзья Горо, с недоумением восприняли весть о разводе. Прослышав в свое время о женитьбе Горо, друзья позавидовали ему. Они не могли примириться с тем, что Горо, такому же парню, как они, досталась красавица жена со столичным образованием. Теперь зависть уступила место недоумению и любопытству: всем хотелось узнать истинную причину развода.

–  Что случилось? – спрашивали Горо наперебой. – Что между вами произошло? Она такая красивая, образованная. Женский колледж окончила. И не где-нибудь, а в самом Токио!

–  Ничего не случилось! Поверьте, я не сделал ей ничего плохого. Захотела – и ушла. Найдет себе другого и снова выйдет замуж, – смущенно отвечал Горо.

Но друзья не унимались. Они стали расспрашивать соседей, и вскоре их усилия были вознаграждены. Новость сообщила женщина, носившая на продажу раковины в Синодзаки: из уст-де самой Юико люди узнали, что за сто с лишним дней супружеской жизни Горо не сумел проявить себя как мужчина, поэтому Юико и ушла от него.

Известно, сплетни такого рода распространяются с быстротой пожара, в Уракасу же – и того быстрее. Вскоре они стали достоянием даже мальчишек и девчонок, и эти не по годам развитые озорники, проходя мимо лавки Горо, хором выкрикивали:

–  У «Мисоно» флаг не поднимается!

Дело в том, что над каждой лавкой в Уракасу вывешивали флаг, и только над лавкой Горо такого флага не было. Поэтому ребята со спокойной совестью отмечали этот факт, и никто не смог бы уличить их в том, что в этой фразе заключен довольно прозрачный намек на интимные обстоятельства. Горо, по-видимому, не сознавал, о чем идет речь. Отец же сразу понял намек, рассвирепел и устроил сыну настоящий допрос. Горо настолько растерялся, что не мог произнести ни слова. От незаслуженной обиды у него даже слезы на глазах выступили. Наконец он пришел в себя и, заикаясь  от  стыда,  рассказал  отцу про песчаную  баррикаду.

–  Тебе, видно, помощник был нужен: сам с женой не смог справиться! Не трехметровую же баррикаду она соорудила? Взял бы да и раскидал этот дурацкий песок. Эх ты! – рассердился отец.

–  Поглядели бы сами, как она песок вокруг постели рассыпала, тогда бы не говорили так, – оправдывался Горо. – Ну прямо будто страшное заклинание творила!

Отец попытался представить себе, как все это происходило, но никакого страха при этом не ощутил.

–  Подумаешь, песок! – сказал он. – Струсил ты, так и скажи! Да знаешь ли ты, почему Юико продолжала свою затею после того, как кончился траур? Ждала, что ты поступишь как мужчина: раскидаешь песок и ляжешь с ней в постель. Эх ты, недотепа, до такой простой вещи не мог додуматься!

И отец стал срочно искать для Горо невесту. Он понимал, что, только снова женив сына, он сумеет восстановить его поруганную честь и репутацию своей лавки, что тоже немаловажно.

Но сплетня уже успела распространиться по всей округе, и никто не соглашался отдать дочь за парня, у которого «не поднимается флаг». А тем временем друзья Горо потребовали от него доказательств того, что он настоящий мужчина, и привели его в один из увеселительных домов в Токио. Развлекались, разумеется, за счет Горо и оставили его наедине с довольно опытной девицей. А потом с пристрастием допросили ее.

–  Да может ли такое быть! – говорил один из них по возвращении в Уракасу. – Всего за два часа трижды взвивался флаг, и это у новичка!

–  Горо просто подкупил девицу, – решили они, выслушав ее.

Я сам слышал разговор, который происходил между тремя молодыми людьми в ресторане «Уракасу». «Теперь пустят новую сплетню», – подумал я, сочувствуя Горо.

И верно: слух о том, что Горо подкупил девицу, распространился по городу с быстротой молнии. Можно себе представить, что чувствовал Горо,  на которого обрушилась двойная клевета. Но справедливость все же восторжествовала.

Спаситель явился к Горо в лице его старшей сестры. Получив письмо от отца, она примчалась в Уракасу с далекого Хоккайдо, и не одна. Она привезла с собой девушку. Девушка была небольшого роста, плотная, пышущая здоровьем, на два года моложе Юико и более симпатичная.

Вскоре Горо женился. Брачная церемония и свадебное торжество прошли столь же пышно, как и в первый раз. Не был забыт и начальник пожарной команды Ванихиса. Он основательно нагрузился и все просил у Горо прощения за свое поведение во время прежней свадьбы.

Горо повел себя теперь более осмотрительно. Через два дня после свадьбы он пригласил домой друзей и угостил их отличным обедом, приготовленным молодой женой. Мало того, через неделю он потчевал их пивом, бифштексами и салатом с курицей в харчевне «Ёнтёме». А когда все порядком набрались, Горо многозначительно сообщил:

– Я, знаете, в первый раз увидел: ну прямо как треснувший гранат...

Друзья на мгновение задумались и, как по команде, пронзительно захохотали, стуча кулаками по столу.

Вскоре после женитьбы Горо вышла замуж и Юико и уехала к мужу в Токио. А спустя год, когда жена Горо родила девочку, Юико вернулась в родительский дом, то ли на время, то ли потому, что опять развелась, – никто точно не знает...

Уродина

Для своих пятнадцати лет Кацуко была слишком низкоросла и худощава, с плоской грудью и совершенно неразвитыми бедрами, темной, огрубевшей кожей на руках и лодыжках, обильно поросшей волосами. Ее непривлекательный облик заставлял забыть о свойственной   этому   возрасту   девичьей   свежести.   Она  производила впечатление вдоволь хлебнувшей горя пожилой женщины.

Кацуко с младенчества воспитывалась в семье своей тетки О-Танэ. Мать ее вскоре после рождения девочки вышла замуж за владельца торговой фирмы, родила ему троих детей и, по слухам, жила вполне зажиточно. Она регулярно присылала деньги на воспитание Кацуко и изредка приезжала ее проведать.

Муж О-Танэ, Ватанака Кёта, преподавал когда-то в средней школе, но давно бросил работу и теперь бездельничал, беспробудно пьянствовал, пропивая не только деньги, присылаемые Канаэ, матерью Кацуко, но и все то, что зарабатывали надомной работой жена и девочка.

Кёта любил при случае блеснуть своей эрудицией и имел привычку научно комментировать любое явление.

–  Мой алкоголизм имеет генетическую основу, – говорил он.

Или:

–  Раз эта рыба разрезана на куски и пожарена, ее следует рассматривать не с точки зрения зоологии, а как предмет диететики.

Кёта очень гордился своей внешностью и утверждал, что его профиль – точная копия профиля Джона Барримора[78]78
   Джон Барримор (1882—1942) – американский актер.


[Закрыть]. Подвыпив, он начинал позировать, заставляя жену и Кацуко внимательно разглядывать его профиль.

–  Погляди на мой нос, – обращался он к случайному собутыльнику. – Его нельзя рассматривать как предмет анатомии или френологии. Это объект эстетического исследования.

Однажды давнишний его друг Сима решил тонко сострить и сказал:

–  Для твоего носа надо создать специальную науку: носологию!

Человек, который гордится своей внешностью, не выносит, когда отпускают шуточки на этот счет. И хотя Сима нисколько не намеревался уязвить Кёту, последний с той поры перестал с ним встречаться и распивать бутылочку.

–  Ну и противная же погода, – посетовала однажды О-Танэ, – кажется, будто все нутро от этих дождей заплесневело.

Сезон дождей в тот год действительно затянулся, и даже циновки в доме покрылись грязно-зеленым налетом. Дни шли за днями. О-Танэ и Кацуко занимались надомной работой – клеили искусственные цветы, а Кёта с утра пил холодное сакэ.

Услышав жалобу О-Танэ, Кёта встрепенулся и с серьезным видом спросил:

–  Ты вот говоришь о погоде, а с какой точки зрения: с метеорологической или с астрономической?

Невдалеке от дома, где жил Кёта, стояла старая развалюха. Ее давно не ремонтировали, и она настолько покосилась, что казалось, вот-вот завалится. Чтобы этого не случилось, развалюху подперли тремя бревнышками из криптомерии. Но когда налетал ураган, жители этого дома поспешно убирали подпорки. Любой человек со стороны, глядя на их действия, невольно подумал бы: «С ума посходили, что ли?» И был бы, здраво рассуждая, прав: раз идет буря – надо укреплять дом, а не убирать подпорки. Но жильцы на собственном опыте убедились, что для их дома это не годится. Они говорили: если оставить подпорки, буря, встретив на своем пути сопротивление, разнесет дом в щепки. Единственный способ его сохранить – убрать подпорки и положиться на волю ветра: ветер будет свободно раскачивать дом из стороны в сторону, и он уцелеет.

Услышав столь необычную версию, Кёта сказал:

–  Такое с точки зрения архитектуры объяснить невозможно. Скорее, это проблема из области науки о сопротивлении материалов.

О-Танэ никогда не перечила мужу, и не потому, что была на год старше – ей исполнилось пятьдесят семь. Оба они достигли того возраста, когда разница в один год не имела значения. Самого Кёту интересовало только вино, но он никогда не пил в харчевнях, где были женщины.

–  Бабий дух портит вкус сакэ, – любил повторять Кёта.

Учительская практика наложила отпечаток на поведение Кёты: он никогда не ругал жену и Кацуко бранными словами и, уж конечно, не кидался на них с кулаками. О-Танэ слушалась мужа, но не потому, что он заставлял ее подчиняться. Просто такой уж она была от рождения. Она никогда не жаловалась и не упрекала Кёту за безделье, хотя ей приходилось работать не покладая рук, чтобы кое-как сводить концы с концами.

–  Есть сколько угодно семей, где родители, чтобы не умереть от голода, вместе с детьми кончают жизнь самоубийством, – нередко внушала О-Танэ племяннице. – Как представишь себя на их месте, просто оторопь берет. Считай, что нам еще везет.

Кацуко молча слушала, иногда тихонько вздыхала или, прекратив на минуту работу, замирала, уставившись в старую циновку.

Трудно было представить человека, работавшего так же прилежно, как Кацуко, и столь же безответного.

Казалось бы, О-Танэ должна питать к Кацуко настоящую материнскую любовь – ведь это была ее родная племянница, к тому же взяла она ее совсем еще малюткой. Но дело обстояло далеко не так. Четыре года назад поселилось здесь семейство Ватанаки, и соседские женщины вскоре поняли, что Кацуко им не родная. В ту пору Кацуко было одиннадцать лет, но уже тогда никто не видел, чтобы девочка хоть минуту сидела сложа руки. Она все время работала, за исключением лишь тех часов, которые проводила в школе. В ее поведении не было детской непосредственности. Она вела себя как взрослая и работала с такой быстротой, словно ее погоняли плеткой.

–  Что за странный ребенок? – удивлялись соседки. – О чем ее ни спросишь, уставится на тебя своими глазищами – и ни слова в ответ. Глухонемая она, что ли?

–  Должно быть, слишком жестоко обращались с ней в детстве – вот она и стала такой пугливой. Всех боится, никому не верит.

Между О-Танэ и Кацуко не было ни любви, ни близости. Это становилось ясно каждому, кто случайно соприкасался с семьей Ватанаки.

О-Танэ с покорностью принимала все, что происходило вокруг, никогда ни в чем не решалась идти наперекор, подобно тому как священник боится поступить вопреки воле божьей. Кацуко дичилась ее – она и это воспринимала как должное. Кацуко была настолько молчалива, что и в самом деле казалась немой. Когда О-Танэ с ней заговаривала, она молча ее выслушивала, но сама в разговор не вступала, и О-Танэ не упрекала ее за это.

Кёту же покорность жены выводила из себя.

–  Ты не живое существо! – возмущался он. – К тебе нельзя подходить с антропологическими или даже с зоологическими мерками. Ты, скорее, явление из области ботаники.

Только однажды О-Танэ позволила себе оспорить мнение мужа. Когда Кацуко окончила начальную школу, Кёта решил, что ей незачем учиться дальше. О-Танэ же считала, что ей надо окончить хотя бы среднюю школу, тем более что деньги на содержание девочки мать присылает.

–  Сколько она присылает – курам на смех! – рассвирепел Кёта. – Навязали на наши головы ублюдка, а денег дают – кот наплакал. Да на них не выпьешь толком. И мы же обязаны еще учить ее!

–  Все это так, но ведь сейчас для всех введено обязательное среднее образование, – пыталась возразить О-Танэ.

–  Хорошо, – вдруг согласился Кёта после нескольких чарок. – Давай сделаем так: ты сообщи Канаэ, что, мол, для занятий в средней школе потребуются новые расходы, пусть она присылает вдвое больше на содержание дочери. Если согласится, я, может быть, еще подумаю.

По-видимому, О-Танэ сообщила сестре о решении Кёты, гак как вскоре на нашей улице впервые появилась госпожа Канаэ, родная мать Кацуко.

Канаэ была моложе О-Танэ лет на десять. Значит, в то время ей было уже сорок шесть, а то и сорок семь. На вид же ей нельзя было дать больше тридцати пяти. В ярком кимоно, с красиво уложенными волосами, напудренная и накрашенная, она казалась только что вышедшей из косметического кабинета. Появление Канаэ буквально ошеломило жителей нашей улицы. Она проходила сквозь толпу детей и женщин, выбежавших посмотреть на нее. Их глаза, полные любопытства, восхищения и зависти, неотступно провожали Канаэ, пока она не скрылась в доме сестры.

–  Вы только понюхайте, – говорила на следующий день одна из местных женщин. – Там, где она прошла, до сих пор пахнет духами.

Когда Канаэ вошла в дом, Кёта, как обычно, пил в одиночестве. Он поспешно вскочил, пригласил Канаэ к столу и приказал жене и Кацуко немедленно приготовить еду.

–  Сестрица, – обратилась Канаэ к О-Танэ. – Это и есть моя дочь? – И, оглядев девочку с головы до ног, уставилась в ее лицо.

Кацуко покраснела и отвернулась. Канаэ покачала головой и вздохнула:

–  Лицо как раздавленная котлета. Ну и уродина! Кацуко безразлично взглянула на мать и молча вышла из комнаты. Вместе с О-Танэ она сходила за провизией, потом помогала ей жарить рыбу и варить рис. В выпивке недостатка не было: сакэ всегда доставляли на дом из винной лавки. Кёта пил много и за сакэ всегда расплачивался в срок, поэтому виноторговец отпускал ему в кредит – ценил постоянного покупателя. Подгоняемые нетерпеливыми окриками Кёты, О-Танэ и Кацуко быстро приготовили закуску. За стол сели только Кёта и Канаэ.

–  Ой, неужели ты пьешь? – удивилась О-Танэ, глядя, как сестрица лихо опрокинула чашечку сакэ.

–  Это мой муженек виноват, его выучка. В один присест выпивает бутылку виски. Гости у нас в доме не переводятся, а если сам отправляется с визитом – никогда не забывает женушку. В нашем обществе считается неприличным, если хозяйка, принимая гостей, сама не пьет.

–  Вот это жизнь! – воскликнул Кёта. – При ваших средствах вам не составит труда и в женский колледж дочку отправить.

–  Не говорите глупости, Кёта! – сказала Канаэ, шаловливо ударяя его по плечу. – Чем больше предприятие, тем меньше наличных денег у его хозяина. Вам этого не понять. Мне даже за мелкие покупки приходится не деньгами, а чеками расплачиваться.

–  И все же девочку надо бы хоть в среднюю школу отправить, – вступила в разговор О-Танэ.

–  Альапареи[79]79
  У аппарата, слушаю (франц.).


[Закрыть], ничего не выйдет! – замахала руками Канаэ. – Слыханное ли дело: такую уродину отдавать в среднюю школу! Хватит с нее и начальной. И не напоминай мне больше об этом, – добавила она, протягивая Кёте пустую чашечку.

Слова «общество», «прием гостей» и тому подобные никак не вязались со стилем речи Канаэ и ее поведением за столом. Вино она выпивала залпом, закуску хватала со всех блюд подряд, жареную рыбу обсасывала до костей, запускала в рот пальцы, вытаскивала застрявшие в зубах мелкие косточки и бросала их прямо на лакированный столик. Опьянев, она стала распевать скабрезные песенки, то и дело похлопывая Кету по плечу, громко хохотала, широко раскрывала рот.

Когда вторая двухлитровая бутылка сакэ была наполовину опорожнена и вся закуска съедена, Канаэ, громко рыгнув, стала собираться восвояси.

–  Прекрасно провела время. Вы – человек образованный и так все интересно рассказываете, – прощаясь, сказала Канаэ. – А когда пьешь с невежей, не испытываешь никакого удовольствия. Альапареи, да и только. Спасибо за угощение.

–  Верно, прямо в точку попали, – пробормотал Кета. – Такие типы и есть альапареи.

О-Танэ проводила сестру до пересекавшей пустырь сточной канавы.

–  Послушай, Канаэ, – прощаясь, сказала О-Танэ, – нехорошо смеяться над внешностью девочки. Ведь она в этом не виновата.

–  А-а, ты про уродину?

–  Не надо так говорить! Тебе-то хорошо – ты красивая.

–  Ну что ты? Так ли уж я красива? – приосанившись, жеманно произнесла Канаэ. —Правда, мой муженек влюблен в меня до сих пор. Ну, пока.

С той поры жители нашей улицы, в особенности дети, стали называть Кацуко не иначе как уродиной. Кацуко так и не отправили в среднюю школу, и она по-прежнему целыми днями была занята работой. А когда выпадала свободная минута, подметала дом и улицу перед домом, а то и перед соседними домами, собирала обрывки бумаги, вырывала сорняки. Раз в месяц Кацуко чистила даже сточную канаву – от этого все отлынивали.

– Просто удивительно, совсем еще девочка, а такая работящая. Ни минуты не сидит сложа руки, – судачили соседки. – Была бы только чуть-чуть поприветливей.

Раз или два в год появлялась Канаэ в нарядном кимоно, обзывала дочь уродиной, напивалась с Кётой сакэ и говорила непристойности.

Супруг Канаэ, по-видимому, был крупным предпринимателем. Однако Канаэ никогда не рассказывала, чем конкретно он занимался, не распространялась и о подробностях их семейной жизни. Если же она упоминала торговую фирму супруга или рассказывала, что к каждому из ее детей ходят на дом по два учителя, то делала это исключительно для того, чтобы похвастаться, выставить себя напоказ. При случае она любила щегольнуть иностранными словами, употребляя их совсем не к месту, часто не понимая даже их смысла.

О детстве О-Танэ и Канаэ, об их родителях и родственниках ничего не было известно, как, впрочем, и о прошлом других жителей нашей улицы. Здесь интересовались только настоящим, а если и случалось, что заговаривали о прошлом, то рассказы эти, как правило, были на девяносто процентов приукрашены вымыслом.

Вполне сознавая надуманность своего повествования, рассказчик тем не менее так проникался тем, о чем говорил, что даже плакал, если рассказ его был печальным. Да и слушатели нередко бывали тронуты до глубины души, хотя тоже прекрасно понимали, что потрясшая их история – чистый вымысел. Когда рассказчик начинал тешить свое тщеславие, они сердились на него, хоть и знали, что он все выдумал. А уж если он начинал похваляться тем, что в свое время был, к примеру, крупным богачом, или кичился своим нынешним процветанием, ему и вовсе не было пощады.

Канаэ появлялась шикарно одетая, распространяя вокруг одуряющий запах духов. Она не обращала ни малейшего внимания на глазевших на нее любопытных и, уж конечно, ни с кем не здоровалась. И тем не менее ее не порицали. Даже известные своим злоязычием здешние хозяйки, провожая Канаэ любопытными взглядами, испытывали к ней лишь чисто женскую зависть.

Однажды на нашу улицу прибыли важные дамы, осознавшие вдруг свое высокое призвание служить обществу. Они бесплатно раздавали старую одежду, сладости, порошковое молоко и кое-какие лекарства. Здешний люд несказанно обрадовался. На нежданное богатство накинулись, как голодные звери на добычу. Ошеломленные дамы не успели и рта раскрыть, как к ним подступила толпа с криками:

–  И это все?! Чего ж так мало приволокли?! Натаскали всякого дерьма, да еще нос задирают, будто подвиг какой совершили! Катитесь отсюда, пока целы!

Подгоняемые градом камней, который обрушили на них ребятишки, дамы поспешили убраться восвояси.

И что удивительно, эти же самые люди питали к Канаэ, которая была воплощением спесивости и высокомерия, не вражду, не злобу, а уважение.

–  Благотворительницам наподдали потому, что они унизили достоинство здешних людей, откровенно намекнув на их бедность, – пояснил принявший христианство Сайта. – Эти важные дамы решили потешить подачками свое тщеславие и искупить свои прегрешения. Бедняки очень чувствительны к этому. Вот они и разозлились. А ведь в Библии сказано: «У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая».

–  Чего тут понимать? – вступил в разговор старый Тамба. – Нет у нас вражды к госпоже Канаэ, потому что чувствуем: она одного с нами племени.

–  А над Кацуко здешний люд насмехается, прямо в глаза уродиной называют, – продолжал Тамба. – Оправдываются тем, что, мол, без злого умысла. Да ведь это как сказать. Ненавидят ее, потому и дразнят. А за что ненавидят? За то, что в этой Кацуко воплощена вся их горькая жизнь: работаешь-работаешь, а не воздается.

Зимой, когда Кацуко исполнилось пятнадцать лет, О-Танэ положили на три недели в больницу: нужна была срочная операция. Расходы взяла на себя Канаэ, но предупредила, что эта сумма будет вычтена из денег, которые она высылает на содержание дочери. Последнее особенно возмутило Кёту, поскольку ударило по его карману.

–  Слышь, Кацуко, – говорил он, рыгая, отчего комната наполнялась запахом винного перегара. – Твоя тетка, которая заботится о тебе больше родной матери, больна. Не исключено, что смертельно больна. Понимаешь?

Кацуко продолжала молча работать.

–  В доказательство того, что ты помнишь о ее заботах, ты должна работать вдвое больше. Ты ведь понимаешь, о ком сейчас больше всего беспокоится твоя тетка, о ком у нее болит сердце! – И Кёта внимательно глядел на Кацуко, пытаясь убедиться, что до нее дошел смысл сказанного.

Выражение лица Кацуко не изменилось, только руки стали работать еще быстрее.

–  Эх, была бы ты лицом посмазливей да телом покрепче, можно было бы найти для тебя прибыльную работу. А так, кроме надомной работенки, ничего не сыщешь. Ты уж работай как следует, чтобы свою и теткину долю выполнить. Поняла?

Кацуко молча кивнула головой.

Три недели она работала так, словно хотела узнать пределы своих физических возможностей. Надомная работа не бывает постоянной. Случается, подваливает столько, что и рук не хватает, а потом дней десять, а то и больше – никаких заказов. Этого Кацуко боялась больше всего. Она твердо усвоила, что работу надо выполнять быстрее и лучше других, чтобы все говорили: «На эту девочку можно положиться». Мысль о заказах не давала ей покоя ни днем, ни ночью.

Кёта, не в пример другим пьяницам, регулярно ел три раза в день. Даже если он пил где-то, то обязательно шел обедать домой и всякий раз требовал, чтобы ему подавали рыбу, мясо и непременно мисосиру.