Текст книги "Красная Борода"

Автор книги: Сюгоро Ямамото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Дом с бассейном

Июньским дождливым вечером отец и сын брели по мокрой улице. Отцу на вид было лет сорок, мальчику   – шесть или семь. Пожалуй, он был слишком мал и худ даже для шестилетнего, но, если судить но их разговору с отцом, ему можно было дать и немного больше.

Одеты они были в обноски, на ногах – разбитые гэта[65]65
    Гэта – деревянные сандалии.


[Закрыть]. Одежда их давно утратила первоначальный вид, и невозможно было определить, чем она была поначалу: кимоно ни на подкладке или ватником. Глядя на свалявшиеся, давно не стриженные волосы и худые, землистые лица, мужчину и мальчика можно было принять за обычных уличных нищих, да и жизнь их мало чем отличалась от нищенской.

Но имелось все-таки в самой сути их бытия нечто такое, что выделяло отца и сына из среды уличных бродяг. И пусть чужие люди из милости давали им еду и одежду, а жильем им служила жалкая лачуга, походившая на собачью конуру, мо все же они никогда не сидели на обочине дороги и не канючили, прося подаяние. Если на улицах женщины подавали мальчугану милостыню, он кланялся и благодарил их. Но сам никогда ничего не просил и, в общем, почти не отличался от всех прочих детей. И конечно, отец и сын не были похожи на обычных нищих еще и потому, что вели между собой нескончаемые беседы.

В тот вечер, бредя по улице и не имея даже зонта, чтобы укрыться от назойливого дождя, они говорили о собственном доме, который собирались когда-нибудь построить.

–  Хорошо бы поставить его на вершине холма, – рассуждает отец. – Японцы испокон веку строят дома в низинах: где-нибудь у подножия горы, в лощине или между холмами.

–  Ага, верно, – задумчиво вторит ему мальчик, кивая головой. – Когда мы были в Иокогаме, я заметил: волосатые[66]66
   Имеются в виду иностранцы, европейцы.


[Закрыть] всегда строят дома на вершинах холмов или на склонах, а японцы – внизу, в долинах.

–  Ну, на это есть свои причины, – продолжает отец. – В Японии часто бывают землетрясения и тайфуны. Деревянным домам нелегко устоять перед ними, и поэтому для застройки японцы выбирают защищенные от ветра низины, где не так велик риск пострадать от стихийных бедствий. Но дело не только в этом. Японцы крайне чувствительны к контрастам света и тени и прямому освещению всегда предпочитают скрытое, а залитым светом пространствам– помещения, где свет рассеивается экраном. В повседневной жизни они избегают слишком ярких красок и склонны, напротив, к красоте неброской, спокойной. Вот почему японцы никак не могут привыкнуть к шумной жизни в каменных домах, где не надо у входа снимать ботинки. Не могут – и все тут!

–  Угу-у, – задумчиво тянет мальчик, склонив голову набок, – мне тоже не нравятся каменные дома, очень уж в них холодно. Нет, не люблю дома из камня.

–  Да, но такая точка зрения тоже не во всем справедлива, – словно колеблясь, продолжает отец. – Не спорю, японцам больше по душе деревянные дома, но, когда всю жизнь проводишь в жилищах из дерева, глины и бумаги, это постепенно начинает отражаться и на характере людей, да и всей нации в целом, человек со временем утрачивает силу и душевную стойкость.

Тут отец пускается в рассуждения о характере европейцев и американцев. Послушать его – все их творческие способности, вся сила коренятся в их образе жизни: они живут в домах из камня, железа и бетона, едят за столами, не снимая при этом ботинок, закатывают то и дело шикарные банкеты...

Мальчик внимательно прислушивается к каждому слову отца, кивает головой, когда следует выразить свое согласие, иногда вздыхает и охает. Отец разговаривает с сыном как с равным, и мальчик внимает ему вовсе не так, как это обычно делают дети. Так уж у них заведено. И, слушая их, можно подумать, что эту беседу ведут не отец с малолетним сыном, а взрослые братья или давние близкие друзья.

–  Все это верно, – продолжает отец, – но, когда строишь свой собственный дом, тут уж дело не только в национальном вкусе. Если речь идет о доме, где человек сам будет жить, нельзя пренебрегать практической стороной вопроса.

–  Вот и я считаю: подумаешь – на... национальность!

–  Так-то оно так, но разве национальный характер не определяет ваше будущее? Для нас, стариков, уже все едино. Жить нам недолго, и характер свой нам не переделать. Горбатого, говорят, могила исправит. Но если взять проблему в целом, подумать о вас, о ваших детях и внуках, было бы, конечно, неправильно исходить из одних лишь личных нкусов.

–  Угу, верно.

Наступает вечер, а дождь все не прекращается. Улица становится оживленнее: мчатся такси, снуют прохожие, грохочут грузовики. Но весь этот шум и суета не имеют никакого отношения к отцу и сыну, как, впрочем, и они сами не существуют ни для водителей такси, ни для прохожих и владельцев лавчонок, стоящих вдоль тротуаров, ни для покупателей, делающих здесь свои немудреные покупки.

Вечером отец и сын возвращаются в свою лачугу – полтора метра в высоту, один – в ширину и два – в длину. Стоит лачуга, прислонясь к дому старого Яды, который давным-давно живет на этой улице. Пол внутри выстлан досками, на которых валяются циновки вперемежку с грудами соломы – вся их постель. Перед лачугой – ящик из-под пива, в нем хранятся две миски, палочки для еды, глиняный горшок без крышки и помятая алюминиевая кастрюля, в которой кипятят воду. Рядом с ящиком высится обмотанная проволокой переносная печурка, такая старая, что кажется, сними с нее проволоку – и она развалится тут же на глазах.

Отец и сын едят обычно на вольном воздухе. Глиняный горшок и кастрюлю они наполняют едой и подливой. Иногда это бывает хлеб и кусочек мяса в соусе, иногда рис с тушеными овощами и кофе, а иной раз – кусочки мяса и рыбы вперемешку с овощами, хлебными крошками и рисом – теперь, уж конечно, никто не рискнул бы определить, под каким изысканным названием значились все эти блюда в ресторанном меню. Но и отцу и мальчику это совершенно безразлично. А может, это и не безразличие; просто они стараются не думать о том, что они едят. Случается, среди остатков риса и хлеба они вылавливают лакомые кусочки, и тогда у отца и мальчика радостно загораются глаза.

–  Вот это да! – восклицает отец, ловко подцепив палочками ломтик мяса. – Редкостная удача, настоящий ростбиф, в меру прожаренный. Это большое искусство – зажарить мясо так, чтобы внутри сохранился натуральный цвет. Будешь есть?

–  Спасибо, ешь сам, – отвечает мальчик и хмурит брови, – я не люблю недожаренное мясо.

–  Знай же, – поучительно произносит отец, отправляя в рот выуженный из объедков кусочек ростбифа, – что в Германии и во Франции говядину вообще едят сырой. Нет, пожалуй, только в Германии. Не исключено, что это и есть баварский способ приготовления. Сначала маринуют в лимонном соке репчатый лук и лавровый лист, потом ненадолго кладут в маринад сырую говядину. Мясо к столу подают с мелко нарезанным луком и специями и едят с черным хлебом.

–  И с тертым сыром, – добавляет мальчик. – Или сыр идет к другому блюду?

–  Как кому нравится, но, по-моему, тертый сыр портит вкус мяса. – Отец проглотил наконец ростбиф и, представив себе, должно быть, сырое мясо с тертым сыром, медленно покачал головой. – Н-да, в этом случае тертый сыр не годится. Он, скорее...

Далее следуют подробнейшие рецепты мясных блюд, к которым идет тертый сыр.

Услышь его рассказы специалисты, они тотчас догадались бы, что он переиначивал на свой лад некогда вычитанное из книг или услышанное из разговоров. Он обладал обширным опытом, познаниями и мог вести беседы на самые разные темы. Мальчик был для него идеальным слушателем.

В теплое время года они, поужинав, отдыхали обычно на улице. Вставив в самодельный бамбуковый мундштук подобранный на улице окурок сигары, мальчик передавал его отцу, и тот, скупо затягиваясь сигарным дымом, заводил неторопливую беседу. А сын внимательно слушал, порой вставляя в разговор и свое словечко. Оба старались не касаться повседневной жизни, и потому беседа их на девяносто девять процентов носила отвлеченный, а порой и фантастический характер.

Мальчик никогда не заговаривал о матери, отец же в своих рассказах избегал всего, связанного с женой и семейними отношениями вообще. Но как бы то ни было, семилетний ребенок не мог не думать о матери, будь она жива или уже отошла в мир иной; ведь каждый взрослый, а ребенок в особенности, хранит в душе образ матери.

И все же мальчик ни разу не обмолвился о своей матери. Не говорил он и о матерях других детей. Иногда он просыпался среди ночи или, гуляя с отцом, вдруг останавливался посреди улицы и тоскливо глядел перед собой. Может быть, именно в эти минуты перед ним возникал образ матери, и тоска по материнской любви сжимала его маленькое сердце. И тогда он не пытался сдержать, подавить в себе это чувство, однако ни разу не поделился своими переживаниями ни с отцом, ни с кем-либо другим.

Откуда явились сюда отец с мальчиком, что за жизнь пели они в прошлом? Об этом здешние старожилы ничего пс знали. Соседям неизвестны были даже их имена. Когда старик Яда, разрешивший им построить рядом со своим домом лачугу, спросил у мужчины, как его зовут, тот невесело усмехнулся и, почесав затылок, ответил, что не такая уж он важная персона и ни к чему его величать по имени.

Старый Яда давно уже жил в одиночестве. Он был одержим верой в свои деловые способности и время от времени затевал грандиозные проекты, которые неизменно с треском проваливались. Яда считал, что настоящий предприниматель должен быть тактичен и благороден, поэтому он больше не стал ни о чем расспрашивать мужчину и даже отказался от платы за землю, на которой тот построил лачугу.

Правда, великодушие это было показное, потому что никто из жителей здешней «улицы» не владел ни землей, ни домами, и Яда не был среди них исключением. Домо– и землевладельцы жили совсем в другом месте, но знали об этом лишь немногие, в том числе и исповедовавший христианскую веру господин Сайта, которому не раз приходилось выступать третейским судьей в спорах между домовладельцами и жильцами. Вот почему отказ старого Яды от арендной платы был лишь красивым жестом, призванным подтвердить широту его натуры.

Не только соседи не слыхали ни разу имен мужчины и мальчика. Они и сами не называли друг друга по имени. Отец никогда не говорил мальчику «сын» или «сынок», а мальчик, обращаясь к нему, не называл его «папа» или «отец». Они ограничивались лишь краткими словечками вроде «эй» да «послушай», как бы лишний раз подчеркивая, что между ними сложились отношения, скорее, дружеские или братские, а вовсе не те, какие обычно бывают между отцом и сыном...

Поздним вечером, часов около десяти, мальчик выходит обычно из лачуги и направляется к переулку Янаги, что южнее центральной улицы. Переулок Янаги славится маленькими ресторанчиками и дешевыми харчевнями, торгующими китайской лапшой, блюдами из сырой рыбы, батата и соевой пасты. Здесь собираются любители опрокинуть стаканчик-другой, и сам переулок поэтому называют в округе «пьяным».

Мальчик сначала подходит к задней двери сусия[67]67
   Сусия – харчевня, где подаются колобки риса с сырой рыбой, приправленной уксусом и специями.


[Закрыть], поскольку эта харчевня закрывается раньше других. Накануне он оставляет здесь пустую посудину.

Если его встречает хозяйка, она говорит:

–  А, это ты! Холод-то какой! Сегодня гости жрали в три горла. Ты уж прости, для тебя осталось всего ничего.

Если же дверь открывает хозяин, он говорит:

–  А, это ты, мальчик! Бери-бери, кое-что и тебе перепало. Да смотри, попадется сырой кусок – поджарь как следует.

Мальчик кланяется, произносит слова благодарности и умолкает. Иногда хозяин – не совсем, конечно, всерьез – приглашает его в дом, но мальчик всегда отказывается. Посудина, которую он накануне оставляет в харчевне, состоит из трех старых алюминиевых кастрюль, вставленных в проволочный каркас с ручками, – их можно нести в одной руке все сразу. Одна кастрюля предназначена для супов и соусов, другая – для овощей, мяса и рыбы, третья – для риса и лапши. Само собой, до краев они наполняются очень редко. И если можно еще с трудом отличить подливу от еды, то лишь опытнейшему глазу под силу определить, из чего приготовлена сама еда.

Мальчик заходит и в другие небольшие рестораны и харчевни, стараясь попасть в них перед самым закрытием. Это очень важно, ведь, приди он слишком рано, его встретят руганью: хочет, мол, распугать гостей, которые еще и не думают собираться домой. Стоит хоть раз попасть впросак – и дожидайся потом, когда вернется к тебе хозяйская милость. А конкуренты – они не дремлют: глядишь – и уплывает хлебное местечко.

За объедками ходит в харчевни не только мальчик. Ьывает, и взрослые, оставшиеся без работы, тайком стучатся в заднюю дверь ближайшего заведения, надеясь хоть чем-нибудь поживиться. Регулярно совершают обход харчевен и «чужаки» с дальних улиц. Заглядывал сюда – смешно сказать! – даже старый Яда. Правда, его гнал к дверям харчевни вовсе не голод; просто он задумал превратить сбор отбросов в большой «бизнес». Пожалуй, из всех его бесчисленных прожектов этот мог оказаться самым реальным и прибыльным, но, увы, лопнул и он из-за упрямства хозяйки харчевни «Ханахико».

– Ну, я понимаю, приходят за объедками нищие: голод не тетка, – возмущенно говорила она своим коллегам из «пьяного» переулка. – А этот ведь хочет все себе заграбастать и на отбросах делать деньгу. Да разве это человек? Чем такому подонку подавать, я л'учше все в сточную канаву спущу...

Мальчик прекрасно знает о подстерегающих его опасностях. Он понимает: владельцы харчевен и ресторанов не признают за ним никаких преимуществ и, ежели кто другой точней рассчитает время и явится к закрытию харчевни, когда кончается уборка, остатки еды, безусловно, достанутся ему. В этом смысле здесь полное равенство. И стоит хоть раз упустить момент, как давняя, привычная «кормушка» перейдет в чужие руки. Такое уже случалось.

И еще одно надо было не упускать из виду: хозяева, в общем-то, не всегда с восторгом отдают объедки нищим. Многим не так уж легко управиться с заведением, и порой приходится лезть вон из кожи, чтобы кое-как свести концы с концами. Но, как известно, реклама и популярность – основа всякого процветания. Тощ ли, толст ли твой кошелек, изволь, как говорится, держать фасон. Репутация – она, глядишь, и вывезет в трудную минуту. Вот почему, вынося нищему объедки, хозяин не только тешит душу добрым делом, но и показывает всей округе: у нас, мол, дела в наилучшем виде. Это в особенности относится к владельцам маленьких харчевен, которые сами обслуживают посетителей. В ресторанах же побогаче, с барами и официантками, нищих отнюдь не жалуют. Многое там вообще непонятно. Для чего, к примеру, иные официантки гасят окурки в тарелках с остатками пищи, кидают в них комочки косметической бумаги со следами помады, обгорелые спички, зубочистки, а бывает и кое-что похуже? Встречаются среди них и такие, кто назло опорожняет прямо в ведра с объедками пепельницы, полные окурков...

Вот мальчик подходит к черному ходу ресторана «Риза». Стеклянная дверь открыта, но знакомый повар, должно быть, уже ушел. Две официантки, прислонившись к кухонной мойке, дымят сигаретами и громко болтают.

–  А-а, опять пожаловал! – восклицает одна из них, завидев мальчика. – Зря трудился, сегодня ничего для тебя нет.

Мальчик глядит в угол, туда, где стоит большой бак, на две трети полный объедками. Повар обычно оставлял для него остатки еды в эмалированной кастрюле из-под соуса, но сейчас кастрюли нигде не видно.

–  Чего глаза пялишь? – снова кричит официантка. – Сказано ведь, ничего нет. Проваливай-ка, нечего здесь слоняться без дела!

Мальчик молча уходит. На лице его – безразличие, и не поймешь: то ли от привычки к обидам, то ли от презрения к оскорбившей его женщине.

Хотя ему на вид не больше семи лет, он держится спокойно, как взрослый, и в выражении его лица, в интонациях заметны мудрость, проницательность и еще усталость – усталость человека, вынесшего немало невзгод, утомление, переходящее порой в безвольную покорность судьбе.

Здесь,   между   заведениями   «пьяного»   переулка,   его частенько подстерегают коварные и злые враги, и ему не нссгда удается избежать встречи с ними.

Главные его враги – это собака по имени Мару и вечно шатавшаяся без дела троица парней. Мару вопреки своей кличке[68]68
  Мару – Шарик.


[Закрыть] – огромная псина с такой страшной мордой, что ее постыдилась бы даже горилла. Едва завидев мальчика, Мару всегда скалит зубы и, грозно рыча, приближается к нему.

Знатоки считают, будто крупные псы с устрашающими мордами беззлобны и спокойны. И правда, Мару почти нсегда спокоен и вдобавок еще труслив. Даже при виде вдвое меньшей, чем он, собачонки Мару робко отводит глаза и старается куда-нибудь спрятаться. Он никогда не дерется с другими собаками и не смеет облаять незнакомых людей. Но стоит мальчику попасться ему на глаза в «пьяном» переулке, он тотчас ощеривается и, словно похваляясь страшным оскалом и всей своей могучей статью, надвигается на него с грозным рычанием.

Быть может, между людьми и животными тоже существует несовместимость характеров, и Мару невзлюбил мальчика, который считает себя слабее пса и, встретив ею, сразу выбрасывает из кастрюль объедки. Если объедков нет, он открывает одну за другой все три кастрюли и показывает их Мару: видишь, мол, пусто.

В тех случаях, когда мальчик опорожняет кастрюли на землю, он больше уже не заходит в харчевни и возвращается домой ни с чем. Мару же, порычав для острастки, уходит, даже не прикоснувшись к объедкам.

Ну а трое парней – самые что ни на есть обыкновенные хулиганы, из тех, что без всякой нужды и причины запугивают и тиранят слабых и при этом считают себя истинными героями. В этом для них вся радость жизни. Старшему из этой троицы лет пятнадцать, остальные чуть помоложе. Внешне они ничем не отличались бы от прочих подростков из солидных семейств, если бы в модных своих рубашках и брюках не продирали нарочно дыры, чтобы придать себе более лихой и бывалый вид. Ходят все трое развинченной походкой, словно все суставы у них разболтаны вконец.

Завидев мальчика, вся троица неизменно издает боевой клич индейцев и начинает кружиться вокруг него в каком-то дикарском танце. Время от времени они награждают его тумаками, дергают за волосы, за уши, отбирают кастрюли и вытряхивают их содержимое прямо в уличную грязь.

Мальчик молча сносит издевательства и никогда не пытается сопротивляться. Не потому, что чувствует разницу в силе, просто он, наверное, осознает бессмысленность всякого сопротивления. А может быть, воспринимает хулиганов как неизбежное зло, которое каждый из нас должен терпеть в этом мире.

Пресытившись своими выходками, бандиты награждают мальчика хорошим пинком и удаляются восвояси. И только когда они скрываются из виду, мальчик дает волю слезам.

Он беззвучно плачет, собирая разбросанные кастрюли. Слезы ручьями текут по его щекам, но он упрямо молчит. Он никогда не плачет в голос и, вернувшись домой, не жалуется отцу. Тихонько прокравшись в лачугу, чтобы не потревожить отцовский сон, он ложится на груду тряпья, заменяющего ему постель. Нередко отец, успев уже к этому времени основательно выспаться, открывает глаза и заводит обычный свой разговор – бывает, чуть ли не до рассвета.

–  Я вот все лежу и думаю, – говорит отец, – как бы нам при планировке дома не забыть о воротах. Ведь ворота – это все равно что лицо дома. Достаточно один раз глянуть на лицо – и можно определить характер человека. В общих чертах, конечно.-

–  Угу, верно.

–  Правда, пословица гласит: не суди о человеке по его внешности, но, с другой стороны... Погоди, ты вроде бы засыпаешь?

–  Нет-нет, мне совсем не хочется спать, – спохватывается мальчик и усиленно трет глаза.

Не удержавшись, он зевает. После огромного нервного напряжения в «пьяном» переулке он чувствует неодолимую усталость. Ноги словно ватные, глаза закрываются сами собой, но мальчик изо всех сил борется со сном, стараясь не упустить ни слова из того, что говорит отец. А отец не замечает состояния сына, а может, и замечает, но чувствует, что должен говорить, говорить, говорить. «Если я прервусь, – думает он, – может случиться что-нибудь неприятное». И продолжает свои бесконечные разглагольствования о различных стилях и эстетических особенностях ворот. Мальчик, с трудом одолевая сон, терпеливо слушает и со всем соглашается.

Еду они разогревают редко. Зимой, правда, кипятят воду, но объедки обычно съедают холодными.

–  Холодная пища очень полезна для здоровья, – поучает отец. – Возьми, например, собак. Пес, которого холят и лелеют, всегда беспомощен и хил, а у бродячей собаки, набивающей брюхо отбросами и спящей на голой земле, и зубы в порядке, и желудок работает безотказно.

–  Ага, верно! Так оно и есть, – вторит мальчик.

–  В далеком прошлом все живые существа питались сырой пищей. О-о, да никак это свиная отбивная... Будешь есть?

–  Спасибо, ешь сам. – Мальчик мотает головой. – Мне тоже попался кусочек.

Тщательно прожевывая остатки отбивной, отец развивает теорию о том, что теплая одежда и горячая пища ослабляют человека, делают его подверженным чуть ли не всем болезням и, напротив, холодная еда и жизнь под открытым небом укрепляют здоровье и силы.

Однако, отстаивая естественность и благотворность постоянного пребывание под открытым небом, отец продолжает мысленно строить дом для себя и для сына, стараясь довести его до совершенства. Оба решили, что ограда вокруг дома должна быть каменной, а ворота кипарисовыми и непременно с козырьком. Европейские комнаты на первом и втором этажах решено оборудовать кондиционерами и провести водяное отопление. В японской же части дома будет отведена специальная комната для чайных церемоний. Весь участок перед фасадом займет зеленая лужайка в английском стиле. Примерно треть участка вдоль западной стороны дома должна занимать дубовая роща; намечено также высадить молодые кипарисы. Цветов же вокруг дома не будет.

Так представляется отцу и сыну окончательный вариант их дома с усадьбой, к которому они пришли, тщательно обдумав все детали.

Будущий дом кажется им настолько реальным, что, разбуди их среди ночи, они тотчас вспомнят любую его деталь.

–  По-моему, пришло время подумать и о мебели, – с полной серьезностью заговорил однажды отец, бредя с мальчиком по улице. – Европейские комнаты я хотел бы обставить в шотландском стиле. Вот так... – И он выводит рукой в воздухе какие-то фигуры. – Самый подходящий для этого материал – толстые дубовые доски. Все должно быть как в старом шотландском поместье; нет, лучше, пожалуй, как в загородном охотничьем домике. Обстановка должна сочетать деревенскую простоту с изысканным аристократическим вкусом, но только без всякой вычурности.

Мальчик склоняет голову набок и, не находя, должно быть, подходящих слов, молча трет ладонью щеку и как-то странно то опускает, то поднимает правое плечо.

Сложна, конечно, и проблема кухни, – продолжает отец, сощурив глаза, словно пытаясь представить себе эту воображаемую кухню. – Делать ли ее в японском стиле? – И он снова чертит фигуры в воздухе. – Или же в западном? В последнем случае придется оборудовать ее газовой плитой и кухонным столом, покрытым стальным листом, чтобы удобней было поджаривать бифштексы.

–  Н-да... – тянет мальчик, хмуря брови. – С этим, должно быть, не надо спешить.

–  Так-то оно так. Да я, собственно, и не спешу. Не в спешке дело. Но ведь с домом и садом у нас все решено. Значит, они, считай, все равно что построены. Теперь очередь за кухней.

–  Вот оно что... Тогда кухня...

Отец скребет заросшие щетиной щеки и принимается взвешивать все «за» и «против» японской и европейской отделки кухни. Найдена новая тема для бесед, и отец с сыном постараются продлить их как можно дольше. Бродя по улицам, отдыхая на обочине дороги и лежа по вечерам в тесной и темной лачуге, они будут разбирать кухонную проблему во всех подробностях, тщетно пытаясь обмануть пустые, урчащие желудки.

К великому, должно быть, сожалению отца, когда их дискуссия снова коснулась меблировки европейской гостиной, мальчик умер.

Это случилось душной сентябрьской ночью в их нищенской, жалкой, как собачья конура, лачуге. Мальчик угас неправдоподобно быстро, неделю промучившись от жестокого расстройства желудка. Трудно сказать, в чем была истинная причина его смерти. Однажды утром, когда приближалось время завтрака, мальчик разжег печурку. Топливом ему служили собранные накануне сырые щепки и ветви. Дым разбудил отца, который высунул голову наружу и удивленно спросил, для чего это мальчик затопил печурку, ведь кипяток нужен зимой, а сейчас, в этакую жару, можно обойтись и холодной водой.

–  Да нет, я не собираюсь кипятить воду. – Мальчик обернулся к отцу, глаза его ввалились, под ними залегли черные тени. – Еда вся сырая, надо ее сварить.

–  Сырая, говоришь? Ну-ка покажи. Мальчик снял с огня кастрюлю и поднес к отцу.

–  Да ведь это же маринованная скумбрия! – воскликнул отец, потянув носом. – Ее маринуют с солью и уксусом. А ты говоришь, сырая еда!

–  Хозяин харчевни, где продают суси, сказал, что ее надо обязательно сварить.

–  Он глубоко ошибается. – Отец затряс головой. – Маринованную скумбрию не варят.

–  Но ведь хозяин-то знает, – пытался возразить мальчик, однако, увидев, как отец решительно мотнул головой, он со смехом, похожим на рыдания, опустил кастрюлю на землю.

К вечеру у обоих начались рези в желудке и понос. Возможно, они отравились маринованной скумбрией, но утверждать это было бы трудно. Скумбрия казалась вполне съедобной, вкусно пахла, и ничего необычного они в ней не заметили. Да и ели они в тот раз не только скумбрию: в кастрюле было такое месиво, что никто не смог бы установить, из чего, собственно, оно состояло.

–  Нет, не маринованная скумбрия тому виной, – рассуждал отец; он хотел не столько оправдаться, сколько уточнить симптомы болезни. – Если бы мы отравились скумбрией, первым делом у нас появилась бы крапивница и началась рвота. Но ведь ни у тебя, ни у меня этого не было. Вот и думается мне, не пищевое это отравление. Тут все дело в переохлаждении желудка.

–  Угу, верно, пожалуй, так оно и есть, – кивает головой мальчик, морщась от невыносимой рези в животе.

Под обрывом, над которым возвышается храм Сэйганд-зи, есть полуразвалившаяся общественная уборная. Кое-как сколоченные подгнившие дощечки не позволяют человеку укрыться в ней, и ею давно перестали пользоваться. Лишь отец и сын, мучимые жестоким поносом, протоптали туда тропинку от своей лачуги.

Спустя три дня отец выздоровел. Боли в желудке утихли у него к вечеру следующего дня, а на третий день прекратился и понос.

Но состояние мальчика оставалось тяжелым и с каждым днем все ухудшалось. Он так ослабел, что не мог даже дотащиться до обрыва.

–  Все будет в порядке, ты не волнуйся, – подбадривал мальчик отца. – Я скоро поправлюсь.

–  Да я нисколько не беспокоюсь. В подобных случаях единственный метод лечения – голодание, но, конечно, до какого-то допустимого предела, – отвечает отец, поглаживая живот.

Мальчик виновато глядит на него. «Отец уже выздоровел, и ему надо поесть», – думает он. Мальчик понимает, что отец очень голоден и, говоря о пользе голодания, скорее всего старается убедить в этом не столько сына, сколько самого себя.

–  Эх, если б я мог ходить... – говорил мальчик. – Но ничего, скоро я встану, и тогда...

–  Что ты, что ты, ни в коем случае! – машет рукой отец. – Я говорю это вовсе не для того, чтобы послать тебя за едой. Уж если станет невмоготу, я и сам могу сходить в «пьяный» переулок. Но пока еще я не настолько голоден. От этого поноса только одно лечение – голод. И чем дольше не есть, тем лучше. Человек, знаешь ли, без пищи может прожить десять дней, а то и пятнадцать.

Сморщившееся лицо мальчика кривится от боли, он подтягивает колени к самому подбородку и до крови закусывает губы, стараясь не закричать от мучительного приступа боли.

Отец будто не замечает этого. Он отводит глаза в сторону и, приподняв висевшую над входом тряпку, выходит из лачуги.

Состояние мальчика стало угрожающим. Он совсем отощал, кожа сморщилась, как у старика, началось кровотечение.

А что же отец? Неужели он по-прежнему ничего не замечает? А может быть, он просто делает вид, что ничего ме происходит, стремясь обмануть самого себя?

Выйдя из лачуги, отец сует ноги в поношенные гэта и садится на ящик из-под пива. Лицо его ничего не выражает, сонный взгляд устремлен куда-то вдаль. С опаской покосившись на свою лачугу, он тяжело вздыхает.

– Послушай, – обращается он к лежащему в лачуге мальчику, – знаешь, я передумал. Пожалуй, не стоит обставлять гостиную в шотландском стиле.

Стараясь подавить голодное урчание в желудке, он торопливо повышает голос и с воодушевлением излагает новый замысел меблировки гостиной.

(Эй, кончай-ка свои рассуждения, бери мальчика на руки – и скорее к врачу! О плате за лечение не думай – отдашь как-нибудь потом. Немедленно к врачу! Нельзя оставлять ребенка в таком состоянии в грязной лачуге, на голой земле. Его надо сейчас же доставить в больницу, иначе конец! Послушай, неужели ты все еще не понимаешь?.. Скорее, не то будет поздно...)

Отец лениво поднимается с ящика и долго зевает.

Прежде чем завилять хвостом при виде хозяина, собака обычно судорожно зевает, широко раскрыв пасть. Вот и отец мальчика тоже зевает, хотя вроде бы и не время ложиться спать. Может, он зевает от скуки или от растерянности? А может быть, есть что-то общее между ним и собакой? Пожалуй, нет. Ведь чувства его вовсе не схожи с той радостью собаки, которая зевает, глядя в лицо хозяину.

К исходу пятого дня мальчик почти уже не приходил в сознание. Иногда он начинал что-то бормотать, но понять его было невозможно, а когда отец окликал его, мальчик ему не отвечал.

И  отец бесцельно слонялся,  то заходя в лачугу,  то выходя из нее. К ребенку он так ни разу и не приблизился и не дотронулся.

Он вел себя не как взрослый мужчина, а как беспомощный младенец, брошенный родителями посреди чужой, незнакомой улицы, не знающий, кого умолять о помощи, и готовый вот-вот расплакаться.

Вечером, часов в десять, отец, прикорнувший у входа в лачугу, вдруг очнулся, вроде бы приняв наконец какое-то решение, и протянул руку к кастрюлям.

–  Нет-нет, человек не может существовать без пищи, – проговорил он себе под нос. – Даже больного вредно бесконечно морить голодом. – И, утвердившись, должно быть, в своем решении, поднялся и взял кастрюли. – Я отлучусь ненадолго! – крикнул он в сторону лачуги. – Добегу до «пьяного» переулка – и сразу обратно. Принесу тебе чего-нибудь вкусненького.

Шагая по ночному городу, он старался вспомнить названия харчевен, которые мальчик не раз упоминал в разговоре. Су сия... «Ханахико»... Спустя час он вернулся, что-то жуя на ходу, поставил кастрюли на землю и заглянул внутрь лачуги.