Текст книги "Красная Борода"

Автор книги: Сюгоро Ямамото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Мандариновое дерево

Сукэ влюбился в О-Канэ. Он служил матросом на судне «Дайтё-мару», а О-Канэ работала поденщицей на консервной фабрике «Дайте» – лущила устричные раковины. О-Канэ была замужем.

«Любить» по здешним понятиям означало переспать с женщиной в сарае для сушки нори, стоящем посреди заросшего камышом болота. Иной парочке лень было тащиться туда, и она устраивалась во внутреннем дворике молельни Мёкэндо или в пожарном сарае, а в летнюю пору – среди камышовых зарослей на ближнем пустыре, под плотиной на реке Нэтогава. Вообще-то, к дальнему сараю водили особенно пылких женщин, которые громко голосили, предаваясь любви. Таких в Уракасу имелось пятеро, и их имена были всем известны. Короче говоря, на любовь здесь все смотрели просто. Все, но не Сукэ. Его чувства , были чисты, как у школьника, впервые влюбившегося в гимназистку. Когда Сукэ уходил на «Дайтё-мару» в море за раковинами, его душа буквально изнывала по О-Канэ, а перед глазами то и дело всплывало ее лицо и ловкие руки, лущившие раковины.

Команда «Дайтё-мару», за исключением имевшего семью капитана Араки, жила при фабрике. Спали матросы все вместе в небольшой комнатушке. Сукэ тщательно скрывал свою любовь от остальных. Но однажды во сне он произнес имя О-Канэ, и все его уловки пошли насмарку.

–  Каждую ночь ее зовет, – сообщил наутро один из матросов.

–  Я давно слышу: «Люблю, люблю», а вот теперь наконец и имя узнал, – откликнулся другой.

–  О-Ка-нэ, О-Ка-нэ! – пропел первый, обнимая собственные плечи и вихляя бедрами. – Я тебя больше жизни люблю!

Лицо Сукэ словно окаменело. Он отвернулся. Как ему хотелось в этот миг умереть! А еще хотелось избить насмешников до полусмерти! Но он был худ и мал ростом, и те двое значительно превосходили его в силе – он имел возможность убедиться в этом, когда они тащили сети на борт.

Сукэ решил забыть О-Канэ, вырвать из сердца оскверненную любовь. Теперь, проходя мимо женщин, лущивших раковины, он старался как можно быстрее миновать опасный участок. Он задумал выучиться на машиниста и после работы допоздна засиживался за пособиями по механике.

Раньше двенадцати он спать не ложился. Остальные матросы каждый вечер отправлялись куда-нибудь пропустить стаканчик, а потом до глубокой ночи играли в кости или в карты. Нередко они приводили с собой девиц из веселых заведений, устраивали пьяные оргии. Сукэ не обращал на них внимания. Он отодвигал стол в самый дальный угол, затыкал пальцами уши и усердно читал и конспектировал прочитанное. Продолговатую, похожую на ящик комнату в десять  цубо[69]69
  Цубо – мера площади, равная приблизительно 3,5 кв. м.


[Закрыть]  освещала тусклая лампочка.  Ее свет едва достигал угла, где сидел Сукэ, но он упорно читал, буквально водя носом по страницам.

Товарищи с усмешкой наблюдали за его занятиями. Гораздо проще, считали они, освоить профессию прямо на судне: достаточно поплавать несколько лет да как следует приглядеться к работе механика.

Из-за того что окружающие высмеивали его любовь к О-Канэ, Сукэ все более сторонился людей, замыкался в себе, с головой уходя в учебу. Слухи о том, что он призывал во сне О-Канэ, быстро распространились и столь же быстро угасли. Здесь вообще не делали трагедии из такого рода событий. Если мужу сообщали – мол, твоя жена переспала с таким-то, он со смехом отвечал: «Должно быть, простая еда приелась, захотелось сладенького» – или: «Выходит, и моя старуха еще кое на что годится». Надо сказать, мужья тоже не упускали случая поживиться «сладеньким» на стороне. Короче говоря, в большинстве своем местные жители не были сторонниками отречения от мирской суеты. Находились, правда, и ревнивцы, устраивающие порой шумные скандалы, но таких было немного.

Поэтому люди посмеялись над Сукэ, да и забыли. И только двое в поселке, Сукэ и О-Канэ, ничего не забывали – правда, по разным причинам.

Однажды в начале лета Сукэ и О-Канэ встретились на плотине. На фабрике был выходной, и после обеда Сукэ, прихватив с собой пару книжек, отправился к плотине. Выбрав поросшее высокой травой место на склоне, он сел и раскрыл книгу. Он читал, переворачивая страницу за страницей, но совершенно не воспринимал смысла прочитанного. Пытался читать вслух, водил пальцем по строке, надеясь, что так она лучше удержится в голове, но все было напрасно.

И тут появилась О-Канэ. По-видимому, она наблюдала за Сукэ и пришла сюда за ним следом. О-Канэ уже давненько присматривалась к парню и поняла, что инициатива должна исходить от нее. И вот наконец случай представился.

– Сукэ? Какая неожиданность! – с деланным удивлением воскликнула О-Канэ. – Чем это вы здесь занимаетесь? Ой, вы учитесь, и я вам, кажется, помешала.

Сукэ захлопнул книжку и замер, не решаясь даже взглянуть на женщину. О-Канэ спустилась по склону и села на траву рядом с ним. Сукэ почувствовал, как его обволакивает сладковатый запах женской косметики. У него закружилась голова.

–  Вот и весне конец, – с грустью произнесла О-Канэ и, словно увлекаемая очарованием этих слов, добавила: – Жизнь безвозвратно уходит, как вода в реке...

Солнце заметно клонилось к западу, все вокруг окутал легкий туман, вода в широком ложе реки, казалось, уснула. Нагретая земля излучала тепло, сильнее запахло свежей травой, из зарослей на противоположном берегу временами доносился резкий свист какой-то птицы.

–  Должно быть, камышовка, – сказала О-Канэ. – Хотя, пожалуй, для нее еще рановато.

Сукэ дрожал всем телом. Он потупил побледневшее лицо, обхватил руками колени, до крови закусил нижнюю губу, напрасно пытаясь унять дрожь. О-Канэ ощутила прилив неудержимой радости. Всю ее пронзило сладостное чувство, какого она никогда до сих пор не испытывала.

–  Я люблю тебя, – зашептала она на ухо юноше. – Ты знаешь, где сарай для сушки нори? Знаешь?

Сукэ молча кивнул.

–  Я хотела бы с тобой поговорить. Приходи туда сегодня вечером, в семь часов. Придешь?

Она легонько тронула Сукэ за руку. Сукэ испуганно отпрянул. Он так дрожал, что дрожь эта передалась руке женщины. О-Канэ вновь ощутила прилив неизъяснимой радости. Она крепко сжала запястья Сукэ, потом нехотя отпустила.

–  Уже рыбаки возвращаются с моря, – со вздохом сказала она. – Если нас увидят вместе, пойдут всякие слухи. Лучше уж мне уйти. Эх, не все на свете бывает, как хочется.

Сукэ глядел ей вслед. На глаза набежали слезы. «Вот и весне конец», «Не все на свете бывает, как хочется», «Я люблю тебя», «Жизнь безвозвратно уходит, как вода в реке»... Эти фразы вспыхивали в его памяти, и каждое слово, казалось, было озарено нездешней красотой, лучистым, золотым светом.

–  Никогда не забуду, – бормотал он про себя. – До старости, до самой смерти буду помнить.

Но сколь хрупко и уязвимо прекрасное! Да оно и прекрасно-то именно потому, что хрупко и уязвимо...

В тот вечер Сукэ в условленное время отправился к сараю для сушки нори. Откуда-то из теплого вечернего сумрака доносилось пение цикад. О-Канэ уже была у сарая и тихонько окликнула его. У Сукэ задрожали колени.

–  Вы сказали, что хотите о чем-то поговорить, – смущенно пробормотал он охрипшим голосом.

Тихонько смеясь, О-Канэ ухватила его за руку и притянула к себе. Сукэ еще сильнее, чем на дамбе, ощутил запах женского тела и косметики. Этот запах окутал его густым, душным облаком. В глазах потемнело.

–  Да-да, мне нужно сказать тебе... Это очень важно.... – зашептала О-Канэ. Войдем внутрь, там нам будет удобней.

–  Но... – упирался Сукэ.

–  Да не бойся, – тяжело дыша, прошептала О-Канэ. – ничего плохого я тебе не сделаю. Ну будь мужчиной, наконец!

Сукэ никак не мог унять бившую его дрожь. О-Канэ завела его в сарай и быстро закрыла дверь.

–  Иди сюда, здесь так хорошо! Дай руку... А теперь гак... Ну вот, ну вот. Умница... – О-Канэ счастливо засмеялась. – Сукэ, – сонно произнесла она потом, – сколько тебе? Девятнадцать? Ах, да ведь ты совсем еще мальчик!..

О-Канэ в ту пору уже исполнилось тридцать пять. Ее муж Сиццан был лентяй и пьяница. Иногда, словно вспомнив о том, что людям надо работать, он нанимался на поденщину. Возвращаясь домой, он тяжело кряхтел:

–  Охо-хо, ну и намаялся я сегодня!

Он не увлекался ни женщинами, ни азартными играми – только пил, а выпив, заваливался спать. Стоит ли говорить, что весь дом держался на заработках О-Канэ, и той мелочи, которую она давала мужу, на выпивку явно не хватало. Поэтому Сиццан вечно толкался в харчевнях и пивных в расчете на подачки загулявших посетителей.

О-Канэ не имела детей. Может быть, поэтому она выглядела значительно моложе своих лет и кожа у нее была гладкая и упругая. Короче говоря, О-Канэ была женственна и соблазнительна, как все легкомысленные женщины, и ее взгляд говорил мужчинам о ее желаниях значительно больше, чем слова.

Трудно сказать, правда это или досужие выдумки, только ходили слухи, будто Сиццан посещал каждого мужчину, который побывал в объятиях О-Канэ. Причем он не скандалил, не ругался. Просто вызывал очередного ее любовника и смущенно говорил: «Не угостишь ли стаканчиком?» Выпивал, если подавали, а когда отказывали, тихонько брел домой.

Любовь Сукэ продлилась всего лишь месяц, а потом была безжалостно растоптана. Однажды ночью в том самом сарае для сушки нори он, дрожа от гнева, стал упрекать О-Канэ в том, что она спит с другими мужчинами.

–  Ну стоит ли обращать на это внимание, – уговаривала юношу О-Канэ, пытаясь его обнять. – Ведь люблю я тебя одного. Но не все на свете идет так, как хочется.

–  Нет, не то ты говоришь, не то! – дрожащим от негодования голосом закричал Сукэ, отталкивая от себя О-Канэ. – Когда мужчина и женщина вместе, они как бы растят мандариновое дерево. И если они живут душа в душу, пестуют это дерево, оно дает сочные, сладкие мандарины. А когда ты, О-Канэ, спишь сегодня с одним, а завтра с другим, то на нашем дереве вместо мандаринов появятся где баклажан, где тыква, а где картофелина. Я так не хочу.

–  Не болтай глупости! – разозлилась О-Канэ. – Говоришь красиво, а сам... Спишь со мной тайком от законного мужа, а туда же: баклажаны, тыква! За дуру меня считаешь, что ли? Ах ты... – Последовало такое витиеватое ругательство, какого Сукэ никогда еще не слыхивал.

Прекрасное, чистое, излучавшее золотой свет чувство разбилось. Сукэ мучительно переживал случившееся. Как он хотел умереть! Сколько раз намеревался уехать далеко-далеко и забыть обо всем, что было. Он воображал, как с разбитым сердцем идет, опустив голову, по бесконечной, безлюдной, покрытой снегами равнине на Хоккайдо или где-нибудь еще, и его охватывало странное чувство горькой радости. Однако он так и не набрался смелости куда-нибудь уехать.

«К чему эти бесцельные мечты, – говорил он себе, отрываясь на минуту от занятий. – Надо забыть обо всем, иначе я ничему не научусь и не выбьюсь в люди». И, словно стараясь отгородиться от шумевших рядом матросов, он затыкал пальцами уши и, низко склонившись над учебником, прилежно зубрил.

О-Канэ больше не обращала на Сукэ внимания. Она по-прежнему лущила раковины на разостланных перед фабричными воротами циновках, весело судачила с другими поденщицами и заразительно смеялась. Когда Сукэ проходил мимо, она делала вид, что не замечает его, или глядела безразлично, как глядят на собаку или кошку.

Сиццан ни разу не удостоил Сукэ своим посещением. Однако с той поры, навещая мужчин, побывавших в объятиях его жены, он всегда говорил:

–  Муж и жена —это вроде как двое, растящие мандариновое дерево. И нет такого закона, который разрешал бы чужому человеку даром срывать с него мандарины. Мандарин – это тебе не какая-нибудь тыква или баклажан!

А люди говорили:

–  Ну и артист же этот Сиццан!

Как говорил Бисмарк

– Знаешь ли ты тайные намерения Ротари-клуба? – спросил учитель Кандо. Яда задумчиво почесал лоб и ответил:

–  Точно не знаю. Вы, наверное, имеете в виду международный светский клуб?

–  Это камуфляж, блестящая вывеска с целью ввести в заблуждение сторонников национальной независимости во всех странах. А я тебя спрашиваю о другом: знаешь ли ты, что замышляют члены Ротари-клуба, прикрываясь этой блестящей вывеской?

–  Разве они что-нибудь замышляют?

–  Господство Америки над всем миром.

Яда скорчил такую гримасу, словно его заставили выпить микстуру от несварения желудка. Когда тошно от одной мысли о том, что придется ее принимать трижды в день, и в то же время принимать надо – иначе не выздороветь. Вот какую гримасу скорчил юный Яда.

–  Американцы вначале попытались покорить Японию с помощью христианства – другими словами, осуществить национальное порабощение через религию. Но господин Токугава раскусил их замыслы и пресек их деятельность. После этого...

Учитель продолжал развивать свою исключительно оригинальную мысль, а бедному Яде стало совсем невмоготу, даже слезы на глазах выступили.

Прошла всего неделя с тех пор, как юный Яда попросился к учителю Кандо в частную Школу патриотического служения родине.

Вначале Кандо несказанно удивила просьба Яды.

–  Шутить изволите, молодой человек. – Учитель грозно поглядел на Яду из-под густых черных бровей.

–  То есть как это шутить? – замер Яда в напряженной позе.

–  Неужели по доброй воле ты решил стать моим учеником?

–  Вы мне отказываете?

–  Почему же? Готов тебя принять, – ответил учитель и задумался.

Над входом в неказистый одноэтажный дом висела вывеска: «Школа патриотического служения родине». Там же четкими иероглифами было выведено имя учителя. Благодаря этой вывеске учитель на редкие пожертвования кое-как сводил концы с концами, но он не смел и мечтать о том, что у него появится свой ученик. По крайней мере до сих пор такового не находилось.

Да будет так, решил про себя учитель. Юноша этот, судя по всему, простодушный, наивный парень. По-видимому, он регулярно получает от родителей деньги. Да, нельзя позволить угаснуть его патриотическому порыву. К тому же его вполне можно будет использовать для сбора пожертвований, и не исключено, что именно он поможет Школе патриотического служения родине встать на ноги.

Хорошо, – произнес он вслух. – Беру тебя в ученики.

Кажется, у вас принято устраивать вступительный ж имен? – с опаской спросил Яда. – Честно говоря, экзамены мне не по душе.

– Я тоже считаю это глупостью, – откровенно пришелся учитель. – Хоть сто раз устраивай экзамен, по нему судить о человеке нельзя. Истинная ценность человека вот здесь. – Учитель постучал по худому, плоскому, как доска, животу. Живот откликнулся печальным, голодным урчанием.

Итак, в первый день своего пребывания в школе юный Яда познал, что ценность человека заключена в содержимом его желудка.

Надо сказать, с самого начала между учителем и учеником сложились непростые взаимоотношения.

–  Учитель, где вы родились? – спросил однажды Яда.

–  Моя родина Япония, – ответил Кандо. – Стоит ли цепляться за такие никому не нужные подробности, как место рождения, когда вся Япония не больше блошиного дерьма? Поэтому на твой вопрос я отвечаю: родился в Японии. Понятно? Кстати, а где родился ты? – в свою очередь поинтересовался учитель.

Яда вздернул подбородок, словно намеревался сообщить секрет государственной важности. Потом скромно опустил голову и ответил:

–  Позвольте мне не касаться этого вопроса. Мои душа и тело принадлежат отечеству, и я с радостью готов пожертвовать ими ради Великой империи. Стоит ли в таком случае тревожить моих родителей?

Яда мысленно усмехнулся, когда учитель Кандо выдвинул идею о Японии, которая меньше блошиного дерьма. В свою очередь учитель Кандо почувствовал, что оплошал, и чуть не зацокал языком от досады, услышав, как юный Яда попытался прикрыть свои родственные связи теорией самопожертвования.

Во всей школе имелся всего один комплект спальных принадлежностей. Учитель спросил у Яды, когда прибудут его вещи. Юноша без обиняков признался, что никаких вещей у него нет. Учитель поинтересовался, есть ли у Яды на худой конец смена белья и одеяло. Яда бросил укоризненный взгляд на учителя и спросил: неужели ученик, поступивший в Школу патриотического служения родине, обязан заботиться о подобных мелочах?

Итак, первое сражение было явно проиграно учителем. Кандо сам признал, что его предназначение – просветительская деятельность в интересах нации, и в частности разъяснение и пропаганда императорского пути. Естественно, как сказал об этом Яда, столь высокие цели исключают заботу о житейских мелочах.

–  Хорошо, – сдался учитель. – Можешь взять одеяло напрокат.

В целях духовного совершенствования Яде были определены следующие обязанности: приготовление пищи, уборка помещения, покупки, выполнение мелких поручений, уход за учителем и многое другое. Все это было не столь затруднительно, как казалось, ибо при желании обмануть учителя и не выполнить то или иное поручение особого труда не составляло. Однако имелась еще одна, действительно тяжкая обязанность, увильнуть от которой было чрезвычайно сложно. Она состояла в посещении занятий, которые проводил учитель Кандо.

–  Поскольку Ротари-клуб ставил своей целью захват Японии, – разглагольствовал учитель, – не так давно был издан приказ о роспуске отделения клуба в Японии. В связи с этим некоторые японские богачи, утеряв веру в экономические перспективы страны, перевели или пытались перевести свои ценности за границу. Богачи в любой стране – не только в Японии – поступают одинаково, а ротарианцы входили в близкий к аристократии и богачам международный орган и, само собой, обеспечивали преимущества тем и другим для перевода ценностей за границу.

Занятия доводили юного Яду до слез не оригинальностью своей и подчас трудноуловимой взаимосвязью суждений учителя, не утомительностью длинных изъяснений, не чрезмерным воспеванием кристальных вершин человеческого духа. Честно говоря, в лекциях учителя не было ничего такого, что могло бы заставить Яду страдать. И все же стоило учителю начать беседу, как Яда, независимо от ее содержания  и  логической  связи,  приходил  в  плаксивое состояние и буквально заливался слезами.

Беседы учителя редко ограничивались изложением одного вопроса. Обычно он от проблемы А неожиданно переходил к проблеме С, от Б к К, от Ц к Д, потом вдруг снова возвращался к А или Б. Так было и во время его беседы о Ротари-клубе. Рассуждая о политике клуба, он внезапно спросил:

–  А ты читал летопись о божественном происхождении и непрерывности династии императоров?

Когда же Яда спросил, что это такое, тот сказал:

–  У меня есть к тебе поручение, – и добавил, смущенно улыбаясь: – Нужно раздобыть деньжат. В общем, дело несложное. Сейчас все объясню.

Учитель достал из кармана висевшего на стене пиджака большую, изрядно помятую визитную карточку, тщательно разгладил пальцами загнувшиеся края и, вручая ее Яде, внятно произнес фамилии трех журналистов из трех разных газет.

–  Они – мои молодые друзья. Покажи им визитную карточку, и они сразу поймут, что мне нужно. О деньгах можешь даже не упоминать. Ясно?

–  Вроде бы да, – неопределенно ответил Яда.

–  Не забудь принести обратно визитную карточку, не дай бог попадет она в чужие руки и ее используют в дурных целях.

Яда уточнил названия газет и фамилии журналистов и, испытывая смутное беспокойство и неуверенность, отправился по указанным адресам. На его лице застыло такое выражение, словно он собирался прыгнуть в воду с десятиметровой вышки.

Несмотря на все опасения Яды, операция по добыче денег прошла благополучно.

–  Ничего удивительного, ведь эти журналисты считают себя моими учениками, – сказал учитель Кандо, однако не смог скрыть радости в связи с успешным завершением операции. – Великий Бисмарк говорил: генерал должен знать своих солдат лучше, чем военную тактику. В этом залог победы. – Он подсчитал принесенные Ядой деньги. – На этих троих я уже давно обратил внимание. Говорят, в последнее время в журналистских кругах стали недооценивать человеческие отношения. И все же, пока есть там такие люди, как мои друзья, беспокоиться нечего. Они не допустят, чтобы журналистика лишилась своей здоровой основы. Парень, сегодня у нас есть повод выпить!

В тот вечер учитель Кандо в сопровождении юного Яды отправился в «пьяный» переулок. Там они основательно хлебнули самогона, закусывая жареными головами угря. Учитель не преминул сказать, что угрей, жаренных в соевом соусе, едят ничего не смыслящие дилетанты. Настоящие же знатоки поедают только голову.

–  Понимаешь, кое-кто может со мной не согласиться, поэтому говорю только для тебя: для жарки в соевом соусе берут искусственно выращенных угрей. Их мясо сохраняет неприятный запах из-за червячков, которыми их подкармливают. Головы – другое дело. Это продукт натуральный. Можешь убедиться – в каждой голове крючок торчит. Тут уж никакого обмана. Вот взгляни! – И учитель показал на лежавшие на краю стола три крючка – он извлек их из только что съеденных голов.

–  Но, учитель, – тихо возразил Яда. – Говорят, что торговцы специально насаживают на крючки головы искусственно выращенных угрей, чтобы выдать их за натуральных.

–  Обывательское вранье. Не верь.

–  Честно говоря, я сам не раз ловил угрей, – еще тише сказал Яда, – для этого нужны совсем другие крючки, а теми, которые лежат у вас на столе, угря не поймаешь...

Потом учитель Кандо, совершенно упившись, неожиданно сцепился с каким-то рабочим. Драка, правда, получилась своеобразная: рабочий бил, а учитель подставлял себя под удары, но не сдавался.

–  Бей, сильнее бей! – кричал он, поднимаясь с пола после очередного удара. – Ты, темнота, не ведаешь, что творишь. Ты сейчас избиваешь будущее Японии!..

Именно эти слова слетели с разбитых губ учителя, за что он и получил еще пару затрещин.

–  Что там произошло вечером? – расспрашивал на следующий день учитель Яду. – Не помнишь, почему тот рабочий на меня рассердился?

Учитель осторожно ощупал голову, дотронулся до здоровенной шишки и поморщился от боли. На его левой щеке и на лбу красовались два основательных синяка.

–  Я толком ничего не помню, – ответил Яда, постукивая ребром ладони по затылку. – Я сильно опьянел и заснул в противопожарной бочке, что стоит рядом с харчевней. Припоминаю лишь, как вы громко распевали «Слушайте, рабочие мира».

–  Врешь, не мог я петь коммунистическую песню.

–  Как раз из-за этой песни на вас рассердился рабочий.

–  Врешь! Все наоборот! Я ведь как-никак глава Школы патриотического служения родине.

–  И все же рабочий разозлился. Я вскоре заснул в бочке и подробностей не помню, но слышал, как он обзывал вас «красным бандитом».

Учитель удивленно покачал головой, провел рукой от рта к подбородку, потом лег на спину и уставился в потолок.

–  Великий Бисмарк говорил: «Для того чтобы покорить сердце солдата, надо делить с ним ночлег и пищу», – произнес он устало. – По-видимому, я ошибся в своем солдате. Ох, голова разламывается с похмелья. Сходи-ка купи самогону.

На лице учителя отразилось страдание. Нет, это было не только страдание, а целая гамма чувств: и стеснившая грудь тоска, и самоотречение, и горькое сожаление.

Старожилы здешних мест помнят еще те времена, когда учителю довелось дважды испытать неразделенную любовь. Предметом его обожания была сначала здравствующая и ныне женщина по прозвищу «Мадам-побирушка-на-похоронах», которую все считали немного чокнутой. Она жила вдвоем с сыном в одном из здешних одноэтажных бараков. Потом он вздыхал по одинокой миловидной вдове тридцати семи лет по имени О-Томи, которая впоследствии уехала неизвестно куда.

Никто не знал, на какие средства существовала О-Томи: надомной работой она не занималась, деньги ей тоже никто не присылал. И все же жила она сносно и даже обеспеченно, нередко приглашала на чаепитие соседских женщин. Оговоримся сразу: это не походило на строгие чайные церемонии, но мужья с удовольствием отпускали своих жен к О-Томи, поскольку они возвращались домой с богатым запасом удивительных историй, изобилующих поразительными деталями, порой наглядно воспроизводимыми. Отличающиеся исследовательской жилкой мужья невольно загорались желанием испробовать нечто подобное.

Наслышавшись рассказов о чаепитиях у О-Томи, учитель страшно рассердился, заявив, что она наносит вред хорошим традициям, и решил посетить О-Томи, чтобы, как он сказал, предостеречь ее на будущее. Как это часто случается в жизни, после первого визита к О-Томи учитель совершенно переменил о ней свое мнение, весело смеялся и усиленно расхваливал ее перед своими друзьями.

–  Что вы, – задумчиво улыбаясь, говорил он. – О-Томи – сама простота. Она в том возрасте, когда женственность достигает максимального расцвета. К тому же она обладает достаточным опытом... и еще кое-чем.

Пошли слухи, будто во время первой встречи учителя с О-Томи между ними что-то произошло. Учитель как бы в подтверждение слухов зачастил с тех пор к О-Томи.

–  Должен сказать, – делился он впечатлениями с друзьями, – что в мире не родилась еще другая женщина, которая столь соответствовала бы идеалам мужчины. Она обладает редкостными способностями и умением подбодрить мужчину, поднять его настроение.

–  Не надоела ли вам холостяцкая жизнь? – спрашивали учителя друзья. – А тут такая удачная партия: симпатичная вдовушка, и возраст подходящий.

–  Мы еще мало знаем друг друга, – отвечал учитель. – Встретимся разок-другой, а там будет видно. Если все пойдет гладко, может быть, и поженимся.

Втайне учитель Кандо уже решился на этот шаг и ждал лишь подходящего случая, чтобы сделать предложение. Однако его постигла неудача. Вначале О-Томи усиленно потчевала учителя любопытными историями, стараясь разжечь в нем желание самому испытать то, о чем она рассказывала. В ходе повествования она нередко принимала соблазнительные позы, и учитель догадался, что О-Томи поощряет его на более решительные действия. Его страсть, как говорится, достигла точки кипения, и он приготовился немедленно сделать предложение. Однако язык учителя действовал вопреки его воле. И в самый ответственный момент он сказал:

–  О-Томи-сан, великий Бисмарк говорил: «Если, сражаясь, не победить – значит, потерпеть поражение». И далее: «Если не хочешь потерпеть поражение – надо сражаться». И пошло, и пошло... Одна крылатая фраза за другой, принадлежащие то ли Бисмарку, то ли кому-то еще. Как учитель ни сопротивлялся, его язык делал свое дело и не желал вернуться к предмету его обожания. О-Томи начинала скучать и никак не могла дождаться, пока учитель уйдет.

–  Он такой странный, – откровенничала О-Томи с подругами во время очередного чаепития. – Я ему специально разные завлекательные истории рассказываю, а он к ответ все про какого-то парня по имени Бис: мол, Бис сказал то-то, Бис в этих случаях советует поступать так-то. В общем, бред какой-то. И такая взяла меня тоска. Скажу я вам, не учитель это, а настоящий болван, чурбан неотесанный.

Не слишком много потребовалось времени для того, чтобы сказанное О-Томи достигло ушей учителя, и тогда в его душе прозвучал гонг, возвещающий о конце его безответной любви...

История любви к «Мадам-побирушке-на-похоронах» прошла те же стадии и закончилась так же бесславно.

Настоящее имя ее было Сэйко, прозвище – Чокнутая. Муж ее имел где-то в порту овощную лавку, был законченным алкоголиком и дома появлялся не чаще одного-двух раз в месяц. Сэйко жила вместе с сыном на то, что сама зарабатывала. Сына звали Дзин, он учился в третьем классе начальной школы.

Если у усопшего нет родственников, то поминальную молитву во время похорон совершают чужие люди – теперь, правда, это делают не так часто, как прежде. К тому же раньше, когда хоронили богачей, обязательно кидали беднякам деньги, давали милостыню детям и старикам, которые выстраивались по дороге к кладбищу.

А тем, кто совершал поминальную молитву, дарили либо коробку сладостей, либо почтовые марки, которые по стоимости соответствовали этим сладостям.

Сэйко всегда находилась среди совершающих поминовение и, конечно, не забывала получать сладости либо марки, которые она незамедлительно продавала кондитерам с двадцатипроцентной скидкой.

Если в день случалось несколько похорон, Сэйко прилично зарабатывала – значительно больше поденных рабочих. Конечно, для того чтобы присутствовать на похоронах, а тем более совершать поминальную молитву, надо иметь «первоначальный капитал» для покупки черного выходного кимоно с гербами, для платы парикмахеру за соответствующую прическу и так далее. Сэйко приобрела черное (правда, хлопчатобумажное) кимоно, а волосы ежедневно укладывала сама, чтобы сэкономить на парикмахерской.

За умение сохранять в лучшем виде прическу, за элегантное черное кимоно с гербами Сэйко и прозвали Мадам. Но не только за это. Она научилась держаться как средние буржуа и смеяться, почти не раскрывая рта.

Сын ее Дзин был отъявленным анархистом. Он не любил мать, терпеть не мог школу, жестоко мучил кошек и собак, бил слабых, в том числе девочек, но всегда трусливо отступал перед сильными. Дзин редко появлялся дома, ночевал обычно в чужих сараях или кладовых, а когда хотел есть, залезал к кому-нибудь в кухню. Одет он был в обноски, руки и ноги – грязные, в цыпках. Самые жалкие нищие казались чистюлями по сравнению с ним. Иногда Сэйко удавалось его поймать, она тащила сына в дом, раздевала догола, независимо от того, было на дворе лето или зима, отдраивала его горячей водой с мылом, стригла волосы и ногти и одевала во все чистое.

Во время этой процедуры Сэйко выговаривала сыну в самом изысканном тоне, а Дзин вел себя послушно и тихим голосом просил прощения. Это было поистине впечатляющее, прекрасное мгновение, которое рисовало в воображении картину возвращения блудного сына под теплый родительский кров. Однако вслед за сценой омовения и очищения неизбежно наступала сцена наказания. Начиналась она с мягкого упрека:

–  Почему ты такой нехороший сын? Почему не ночуешь дома? Разве нормальные дети так себя ведут? Ты, конечно, знаешь, что о тебе говорят соседи? Зачем ты все время шкодишь?

Голос матери звучал мягко и был сладок, словно пудинг, политый медом. И как своеобразный аккомпанемент ему через определенные интервалы раздавались звучные удары. Соседские женщины говорили, что обычно Сэйко снова снимает с сына штаны и бьет его по заду линейкой. Мягкий, сладкий, словно политый медом пудинг, голос и резкие удары, от которых стынет кровь в жилах, создавали необыкновенное сочетание звуков, вынести которое было чрезвычайно трудно.

–  Прости меня! – слышится вопль Дзина. – Я больше не буду! Ой, больно! Извини меня (шлеп) Не вру! Буду ходить в школу! Пусти, иначе умру (шлеп)

–  Чего орешь, как будто тебя режут? Замолчи, не то все соседи сбегутся (шлеп)! Не хнычь (шлеп)! Неужели так тебе больно? Не смей больше обманывать маму (шлеп)