Текст книги "Красная Борода"

Автор книги: Сюгоро Ямамото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

Женщина, понурившись, глядела в землю. Ее лицо осунулось и побледнело, на сложенных на коленях руках заметнее обозначились морщины. За ее спиной слышались шаги Хэя. Может быть, она все еще надеялась, что Хэй что-нибудь скажет? Наконец женщина встала, пригладила рукой волосы, тихонько вздохнула.

–  Значит, ничего не получится? – спросила она едва слышно. – Ты не хочешь меня простить?

Хэй опустился на земляной пол, открыл стоявшую на полке алюминиевую кастрюлю – она была пуста. Женщина ничего не сварила.

Увидев, что кастрюля пуста, Хэй полез в ящик за рисом и ячменем. Его нисколько не удивило, что женщина сегодня не приготовила еду. Привычными движениями он отмерил рис, ячмень, подхватил кастрюлю и вышел из лачуги.

Женщина сняла с колен узелок, устало поднялась и рассеянно обвела лачугу ничего не видящим взглядом.

Потом она нерешительно вышла и закрыла за собой дверь. Облака на небе были чуть подсвечены уже невидимым солнцем, и от этого окутавшая землю тьма казалась еще непрогляднее. Женщина обошла лачугу, остановилась у засохшего деревца перед окном, коснулась его рукой и прошептала:

– Да-да, это, наверное, была дикая маслина.

Она не имела в виду, что и засохшее дерево все же оставалось дикой маслиной. Нет. Голос ее прозвучал с такой безнадежностью, будто оно вовсе перестало быть деревом.

Она еще больше ссутулилась и пошла прочь.

Хэй поставил кастрюлю на печь и начал разжигать огонь. Узким столбом поднялась белая струйка дыма, и красные языки пламени стали лизать дно кастрюли. В его отблесках резко обозначился профиль Хэя. Его бесстрастное лицо было неподвижно, глаза с расширившимися зрачками невидящим взглядом глядели во тьму.

Ветер усилился, и печка слегка задымила. Кашляя от дыма, Хэй подбросил в огонь несколько поленьев.

Наивная жена

Току-сан женился.

Току-сан считал себя профессиональным игроком и с гордостью заявлял, что состоит в родстве с боссом известного игорного дома. Трудно сказать, насколько это отвечало истине, но то, что Току-сан был страстным любителем пари, – факт бесспорный.

Току-сан предлагал пари в любое время и в любом месте – был бы только партнер.

–  Заключим пари, – уговаривает он очередную жертву. – Какой номер у следующего трамвая – четный или нечетный?

Или говорит:

–  Давай пари на твои зубы: четное или нечетное у тебя число зубов? Можно по отдельности – в верхней и нижней челюстях, а можно вместе.

–  Погоди, – останавливает он партнера. – Рот закрывать нельзя, иначе ты заранее сможешь кончиком языка сосчитать свои зубы. Ты рот открой и высунь язык – тогда будет без обмана.

Объектом пари для него могло служить все что угодно: количество годовых колец на срезе дерева, возраст идущего навстречу старика, число мешков с мандаринами в лавке, или спичек в спичечной коробке, или лепестков на цветке, или рисинок в миске – короче говоря, все, что не имеет заранее заданного числа. Току-сан почему-то утверждал, что ему тридцать два года, хотя на самом деле ему было не более двадцати восьми. Он был упитан, даже полноват для своих лет, летом и зимой носил одно и то же застиранное легкое кимоно, поверх которого надевал зимой дырявую кофту на вате. Кофта была женская и такая старая, что невозможно определить, какая она по расцветке. Когда Току-сан спрашивали, почему он носит женскую кофту, он на целый час заводил романтическую историю об одной женщине, которая со слезами на глазах умоляла принять от нее эту кофту. Если его перебивали, говоря, что уже слышали об этом, он немедленно начинал рассказывать другую историю о другой его возлюбленной, которая тоже уговаривала его принять от нее кофту. Его лицо иногда казалось продолговатым, иногда круглым, как шар. Брови почти незаметны, глаза узкие, губы толстые, угреватый нос – пористый, словно кожура мандарина. Ростом Току-сан был не более метра шестидесяти, хотя всем и каждому с гордостью заявлял, что в нем не меньше ста семидесяти сантиметров, и на людях он всегда тянулся вверх, насколько хватало сил.

Однажды к Току-сан зашел полицейский – выяснить кое-что о жившем по соседству Синго.

–  Что вам от меня нужно? – увидав на пороге полицейского, дрожащим голосом спросил Току-сан, трясясь от страха. – Я никакого отношения к игрокам не имею.

–  Вас лично это не касается, – листая блокнот и даже не глядя в сторону Току-сан, ответил полицейский. – Меня интересует Кобэ Синго. Вы знаете такого?

Поняв, что полицейский пришел не за ним, Току-сан успокоился, перестал трястись и даже повеселел. Тут-то и дала о себе знать его многолетняя привычка.

–  Знаю я Кобэ или не знаю? – произнес Току-сан, лукаво поглядывая на полицейского. – Давайте пари.

Полицейский бросил на него недоуменный взгляд:

–  Чего «давайте»?

–  Пари, заключим пари! Что тут непонятного. Полицейский от удивления разинул рот.

–  Господину полицейскому предоставляется преимущество сказать первому: знаю я Кобэ или не знаю? Я человек честный и заключаю пари без жульничества. Ну, идет?

Никто в точности не знает, как воспринял полицейский это предложение. Одни говорили, что он разозлился, другие – что расхохотался, третьи утверждали, будто он промолчал, сделав вид, что ничего не слышал.

И вот этот самый Току-сан женился. Однажды вечером вместе с молодой женщиной он стал обходить всех соседей:

–  Знакомьтесь, моя жена. Ей восемнадцать лет, зовут Кунико. Прошу любить и жаловать.

Кунико была миловидной толстушкой небольшого роста, с кукольным личиком, миниатюрным ртом и носиком.

–  Этой Кунико, – вынесли приговор соседи, – никакие не восемнадцать, а все двадцать два, а то и двадцать три. Похоже, Току-сан подобрал ее в каком-нибудь сомнительном баре, а то и на панели.

Говорилось это не по злобе. Подобным образом местные женщины поносили всех, кто впервые появлялся на их улице. Спустя некоторое время, ближе познакомившись с новоселом, они становились закадычными друзьями и тогда, наоборот, хвалили его на все лады.

Но тут вышло по-другому. Кунико не проявила желания сойтись поближе с соседками. У колодца она не появлялась, в лавки не ходила. Все делал Току-сан – покупал продукты, занимался стиркой у колодца. Он не брезговал стирать даже нижнее белье Кунико. Такое было бы еще простительно для пожилых, давно женатых людей, да и то если жена больна, но для молодоженов, при здоровой жене!.. Позорище! Женщины, которые целыми днями гнули спину, обихаживая мужа и детей, выходили из себя.

Току-сан только посмеивался:

–   Моя Кунико не от мира сего. Она застенчивая, чужих сторонится. Пусть пока посидит дома. Я считаю, если муж стирает на жену, значит, любит ее. Кое-кто злословит насчет нас – ну и пусть, это из зависти.

Гнев женщин достиг апогея: да как он посмел объяснить их слова завистью! Это злило их больше всего именно потому, что было чистой правдой. Откровенно говоря, такого отпора они не ожидали. Женщины всячески поносили Току-сан, называя его размазней, жалким слюнтяем, позорящим все мужское население улицы. Однако Току-сан воспринимал злопыхательство соседок совершенно спокойно, считая его вполне естественным, раз они завидуют его замечательной жене.

Из всех здешних жителей Току-сан водил знакомство лишь со старым Тамбой. Только Тамба принимал всерьез его бесконечные рассказы и к тому же никогда не отказывал в небольших ссудах, когда Току-сан просил в долг. И само собой разумеется, что, когда у Току-сан возникало желание рассказать кому-нибудь о достоинствах своей супруги, он прежде всего отправлялся к Тамбе.

–  Она такая верующая, такая религиозная! – начинал он. – Даже постель не просто так стелит, а думает, в какой стороне должно быть изголовье. В первый вечер я просто растерялся, когда она вдруг внимательно так поглядела на меня и спрашивает: «В какой стороне от нас находится Тайсяку-сама[82]82
  Тайсяку-сама – буддийское божество, страж Востока.


[Закрыть]?» Я просто ошалел: да почем я знаю, где он там находится, какое нам до него дело в такой момент. А Кунико спокойно так мне объясняет, что сегодня день Тайсяку-сама и того, кто ляжет спать ногами в его сторону, постигнет божья кара. Тут я встревожился: в самом деле, где же он, Тайсяку-сама, находится? Кстати, а ты, Тамба, знаешь?

–  Н-да... честно говоря, не знаю.

–  Вот и я не знал. Кунико нахмурила брови, задумалась, потом решила: «Тогда постелим так, как я делала раньше». И постелила изголовьем на юго-запад. Следующий день был днем Фудо-сама, – продолжал Току-сан. – К счастью, я запомнил кое-что о нем во время последнего храмового праздника. Справился и с богами Компира и Инари[83]83
   Фудо-сама (Фудо-мёо) – буддийский бог огня; Компира – буддийский бог, покровительствующий морякам; Инари – синтоистский бог урожая риса.


[Закрыть], но, когда дело дошло до богини Каннон, я, честно говоря, растерялся. Тебе ведь известно, что богиня Каннон вездесуща. Как тут быть? Даже Кунико отчаялась. Думали мы думали и порешили: ляжем головой в сторону главного храма Каннон – другого выхода нет!

–  И так каждый вечер? – спросил Тамба.

–  Каждый вечер! – подтвердил Току-сан. – Вот я и думаю: женская голова к умным вещам не больно приспособлена, а Кунико – исключение. Вряд ли найдется другая женщина, которая бы знала по именам столько богов, сколько моя жена знает. Да и таких религиозных, как она, я до сих пор не встречал.

–  Да, это редкость, – согласно кивнул старый Тамба. Спустя два с лишним месяца после женитьбы Току-сан  явился к приятелю за советом.

–  Понимаешь, такое дело, сразу и не скажешь... – начал Току-сан, смущенно почесывая затылок. – Я уже говорил, что Кунико – женщина не от мира сего, такая наивная, сущий младенец. С ней творится что-то непонятное.

Старик молча глядел на лежавшую перед ним шахматную доску с расставленными на ней фигурами, ожидая продолжения.

–  Понимаешь, в тот самый момент, когда я трудился изо всех сил – даже пот прошиб, – она вдруг возьми и спроси: «Почему осенью листья с деревьев облетают?» Я удивился и говорю: «Ты все время об этом думала?» А она в ответ: «Нет, мне только сейчас это пришло в голову и не дает покоя». «Нашла время, – говорю я, – не о том сейчас думать надо». Ну и опять поддал. А в мыслях засело: отчего, в самом деле, осенью листья с деревьев облетают? Плюнул я с досады – и сошел с поезда раньше времени. А в другой раз, – продолжал Току-сан, – ее заинтересовали зубы. Понимаешь, в самый разгар, когда я взмок весь, она вдруг тихо так спрашивает: «Из чего у человека зубы сделаны?» Я ей сразу отвечаю, лишь бы отделаться: «Как из чего? Из зубов!» А она: «Вроде бы они не кость и не мясо, тогда из чего же они сделаны?» «Кончай, – говорю, – не время сейчас разговоры разговаривать». Да уж где там! Сам только о том и думаю: из чего все-таки зубы сделаны, раз они не кость и не мясо? А она помолчала и опять: «Отчего есть  бумажки в сто и тысячу иен, а в сто пятьдесят и тысячу пятьсот – нет?» «Это, – отвечаю, – дело правительства и меня не касается». А она говорит: «Придется написать в газету, в раздел «Полезные советы». Может, там знают». И такое меня зло разобрало из-за этих дурацких вопросов, что опять все пошло насмарку... Знаешь, Тамба, я ничего не имею против того, что она размышляет. Простой человек даже не задумается над тем, почему осенью листья облетают. И это, я тебе скажу, еще одно подтверждение, что у Кунико головка светлая. Но нельзя даже самые распрекрасные мысли высказывать когда попало! Я ей объясняю: «Ты хоть выбирай время и место, когда свои умные вопросы задавать. От главного сейчас меня отвлекаешь...»

Старый Тамба осторожно передвинул пешку на шахматной доске и тихонько вздохнул.

–  У Кунико характер покладистый, – продолжал Току-сан, – она мне никогда не перечит, во всем со мной соглашается. Но то ли она очень забывчивая, то ли это вошло у нее в привычку – всякий раз что-нибудь да выложит, словно холодной водой окатит. Вот, к примеру, говорит: «Назови семь богов счастья». Ну, я начинаю перечислять: Бэндзайтэн, Дзюродзин, Бисямонтэн, Хотэй, Эбису, Дайко-кутэн... А она, негодница, загибает пальцы: одного, мол, пропустил... Ничего тут смешного нет, Тамба, плакать надо!

–  Я и не смеюсь.

–  Ведь это не шутка. Каждый раз, как я берусь за дело, она начинает свои «что» да «почему». Почему, к примеру, у таксиста в машине голова не кружится? Или как, мол, ты считаешь, что страшнее: повеситься, утопиться или под поезд броситься? Представляешь, Тамба, мое состояние?

Старик зажал ладонью рот и как-то странно закашлялся.

–  У меня наконец терпение лопнуло. Думаю: если этому не положить конец, наша семья развалится. Встал с постели и спрашиваю напрямик: «Ты что, издеваешься надо мной? То у тебя одно, то другое, а теперь еще что-то новенькое. Ну скажи на милость, какое отношение имеют все твои вопросы к тому, чем мы сейчас занимаемся? Неужели нельзя спросить в другое время?» Кунико покосилась на меня и говорит: «Сама не знаю, отчего так получается. Мадам всегда нам внушала: когда обслуживаете клиента, старайтесь отвлечься, думайте о чем-нибудь постороннем, так легче сохранить здоровье. Вот я и привыкла». Можешь себе такое представить, Тамба?!

–  Н-да... – произнес старик после некоторого раздумья. Потом сочувственно добавил: – Всякое бывает. Похоже, она и в самом деле не от мира сего.

–  Пожалуй, даже слишком, – сокрушенно отозвался Току-сан. – Ну можно ли быть такой наивной, да еще после семи лет работы в баре?

–  Ты ее береги, – посоветовал старый Тамба. – Уверяю тебя, из нее получится хорошая жена.

А Кунико тем временем спокойно полеживала дома и мурлыкала песенку: «До чего же много забот у замужней женщины...»

Отец

У Саваками Рётаро было пятеро детей: Таро, Дзиро, Ханако, Сиро и Умэко. Старшему сыну исполнилось десять, а младшей дочери пошел пятый год – появлялись на свет они один за другим почти ежегодно. А Мисао, жена Рётаро, снова была беременна.

Здешние жители знали, что Рётаро не был детям родным отцом. У каждого из них был свой отец. Жили все отцы на той же улице и, конечно, представляли себе, кто кому приходится сыном или дочерью.

Но лучше всех, естественно, знала об этом Мисао, родившая всех пятерых. Предполагалось, что в неведении оставались лишь сами дети да Саваками Рётаро.

Рётаро, которого все для краткости называли Рё-сан, был невысок ростом и в меру упитан. Его круглое лицо с толстыми губами постоянно излучало добродушие, а маленькие круглые глазки то высматривали что-то из-под густых бровей, то прятались в их тени.

–  В лице Рё-сан есть все, что отличает человека широкой натуры, – утверждал старый скупердяй Хакин. – От всех его черт так и веет добротой.

–  Нет, вы вглядитесь в его лицо! Это лицо человека, который до сих пор не может очнуться от гипноза, в который его погрузила жена, – говорил исповедовавший христианство господин Сайта.

–  Глупости! – возражала женщина из дома Огамия. – Поглядите, какие у него глаза. Он ведь всех нас за дурачков считает. Да разве только нас! Для него и люди, и боги, и будды – все набитые дураки.

Мисао, жена Рё-сан, – худенькая женщина с узким лицом и заострившимися скулами, с глубоко посаженными и воинственно поблескивающими глазами. Кожа у нее смуглая, волосы темно-каштановые, вьющиеся, лоб слегка выпуклый. Она на три года моложе Рё-сан. Ей тридцать два года, но выглядит она значительно старше – ей можно дать все сорок.

Мисао почти не бывает дома. Правда, еду она готовит, иногда чинит детям одежду, но в основном проводит время в болтовне с соседками, разнимает спорящих и дерущихся хозяек, сама при случае вступает в драку, выпивает рюмочку за примирение, а потом вдруг куда-то исчезает на полдня.

–  Что за жизнь у женщины! – ворчит Мисао, возвращаясь домой. – Мужчина ведет себя как ему заблагорассудится: я, мол, глава семьи – и все тут. Не послушаешься – кулаки в ход пускает. А женщина? День-деньской работает так, что кости трещат. А чтобы получить удовольствие – в театр сходить или еще куда – ни-ни! Как подумаешь, ради чего все старания, до слез становится жалко себя.

Рё-сан, прислушиваясь к воркотне жены, тихо улыбается, а руки его продолжают споро изготовлять щетки.

Рё-сан – известный на всю округу щеточник. Он делает щетки для волос – товар пользуется большим спросом у оптовых торговцев. Его щетки занимают почетное место даже в первоклассных галантерейных магазинах. Свою работу он делает тщательно, но настолько медленно, что, как говорят, «даже зло берет». Его медлительность вызывает раздражение не только у оптовиков, но и у жены. Она, к примеру, видеть не может, как он не спеша управляется с палочками для еды.

–  Гляжу, как ты ешь, даже пятки начинают чесаться, – возмущается Мисао. – Откуда только берутся такие недотепы? Были бы живы твои родители, я бы не поленилась – пошла бы к ним и спросила, как это им удалось произвести на свет божий этакого увальня.

Маленькие круглые глазки Рё-сан сужаются, на губах появляется едва заметная улыбка. Он молчит и продолжает работать.

На приобретшем янтарный цвет верстаке в строгом порядке лежат трехдюймовая доска, коробка со свиной щетиной, деревянные колодки для щеток, моток тонкой проволоки, стоит кастрюля с клеем. Левой рукой Рё-сан выхватывает из коробки щепоть щетины. В каждое отверстие колодки надо вставить тридцать волосков, но точное количество ему никогда ухватить не удается, и всякий раз он начинает их пересчитывать, то добавляя, то убавляя по нескольку щетинок.

–  На что ты только время тратишь? – возмущается жена. – Ну какая разница – на одну-две щетинки больше или меньше?

–  Может быть, и никакой, – отвечает Рё-сан, едва шевеля губами. – Да только для меня самого это важно: не могу успокоиться, пока в каждом отверстии не будет ровно по тридцать.

Подобрав нужное количество щетинок, Рё-сан выравнивает пучок, постукивая им о доску у края стола, потом обматывает его тонкой проволокой, пропускает свободный конец в отверстие колодки, закрепляет пучок и отрезает ножницами лишний конец проволоки. В каждой колодке – ровно девяносто четыре отверстия: по двадцать в трех средних рядах и по семнадцать – в двух крайних. Закрепив в каждом отверстии по пучку, Рё-сан ровняет проволочные петли, наносит на колодку слой клея и прижимает к ней наружную, покрытую лаком дощечку.

Кастрюля с клеем постоянно грелась на хибати, поскольку клей должен быть всегда готовым к употреблению, и весь дом был пропитан его острым запахом.

–  Среди такой вони жить не хочется, – капризно морщась, жаловалась Мисао. – На свете столько умных людей! Ну хоть бы один из них пошевелил мозгами да придумал, как избавиться от этого запаха. Вонища – хоть беги из дома!

Мисао не считала нужным помогать мужу в работе. Поругав его за медлительность и отпустив пару крепких слов по поводу запаха горячего клея, она поспешно уходила из дому. Возвращалась к ужину, обедали же обычно без нее.

Домашние давно уже к этому привыкли, и, когда наступало время обеда, Рё-сан накрывал на стол, и дети послушно приступали к трапезе. Все они уже учились в школе, кроме самой маленькой, и проявляли недюжинные способности, а старший, Таро, был бессменным старостой класса.

–  Эти детишки – главное чудо из семи чудес нашей улицы, – говорили местные жители. – Просто не верится, что среди нас могли появиться на свет такие способные дети.

Мисао была не ласкова с детьми, и они платили ей тем же. Потому ли, что источником средств существования была работа Рё-сан, а может быть, из-за возникшего в юных сердцах чувства жалости к отцу все пятеро обращались со своими горестями и радостями только к отцу и всегда выражали готовность помочь ему. С матерью же, даже когда она бывала дома, предпочитали не общаться.

Местные жители носили застиранную до дыр, бессчетное число раз штопанную и перелицованную одежду. Даже решившись справить обновку, они пользовались главным образом услугами старьевщиков – покупали у них остатки материи или ношеную одежду, которую потом перешивали.

Семья Рё-сан не была исключением в этом отношении. Одежда детей была перешита из старья, рубашки и брюки, блузки и юбки лицевались и штопались. Время от времени этим занималась Мисао, но справедливости ради следует сказать, что большая часть работы ложилась все же на плечи Рё-сан. Дети постоянно находились у него на глазах, и, естественно, он первым замечал непорядок в их одежде.

Дети в меру своих сил кое-что делали по хозяйству. Ханако ходила еще только во второй класс, но уже научилась чинить и штопать одежду. Таро и Дзиро занимались стиркой. А когда у них выпадала свободная минутка, помогали Рё-сан изготовлять щетки.

–  Не пойму, что вы за дети? – нередко говорила Мисао, обращась к мальчикам. – Разве это мужская работа – заниматься стиркой? Заранее вижу: растратите себя по пустякам и ничего путного из вас не получится.

Дети отмалчивались. Учитель в школе не раз поучал: старайтесь обслуживать себя сами. Но если об этом сказать матери, она, чего доброго, высмеет и самого учителя. Поэтому они предпочитали не отвечать.

–  Я сейчас в таком положении, что должна готовить себе отдельно, – время от времени напоминала Мисао.

И она действительно готовила себе мясо, требуху тунца и закуски.

–  Я жду ребенка, – повторяла она при этом, – и мне нужна питательная еда.

Никто не обращал внимания на ее слова. Лишь самая маленькая, Умэко, – ей пошел всего пятый год, – почуяв запах жареного мяса, невольно поворачивалась к плите.

–  Чего глаза пялишь? – кричала Мисао, враждебно глядя на девочку. – Твоя мать в таком положении, что ей надо есть за двоих! Даже соседи удивляются, как это я могу рожать при таком скудном питании.

–  И это тухлое мясо не дают съесть спокойно, – плаксивым голосом жаловалась она в другой раз. – Уж если тебе так хочется – на, жри! – И она кидала содержимое тарелки в лицо Умэко, а сама принималась истерически рыдать.

Отец будущего ребенка был известен всем соседям. Год назад на их улице поселился молодой человек по имени Енэмура. Мисао сразу обратила на него внимание, но дело осложнялось тем, что к нему стала проявлять живейший интерес и вдова О-Томи. Короче говоря, ни одна из женщин не захотела уступить. О-Томи жила одна, свободного времени хоть отбавляй, и, само собой, это давало ей большие преимущества по сравнению с Мисао, обремененной пятью детьми.  Однажды Мисао, заметив, что Ёнэмура тайком  пробрался к О-Томи, ворвалась к ней в дом и учинила грандиозный скандал. Сбежались соседи. Ёнэмура же, воспользовавшись суматохой, незаметно улизнул. Мисао стала всячески поносить парня, кричала, что он вытягивает из нее деньги, чтобы развлекаться с О-Томи. Так местным женщинам удалось выяснить два давно мучивших их вопроса: каким образом Мисао удается завлекать стольких мужчин и почему ее семья бьется в тисках нужды, несмотря на трудолюбие Рё-сан.

Мисао доставляла заказчикам изготовленные Рё-сан щетки и получала за них деньги. Рё-сан никогда не интересовался, сколько платили за его щетки, и Мисао могла тратить заработанные мужем деньги по своему усмотрению. Правда, какие уж там доходы у щеточника? Для своих возлюбленных Мисао могла выкроить лишь малую толику – на стаканчик-другой самогона.

Ёнэмура снимал койку у разнорабочего Тауры, иногда нанимался на поденную работу, но она ему быстро надоедала. Работал он не более десяти дней в месяц, а остальное время бездельничал.

У каждой из двух влюбленных в него женщин были свои преимущества. Ёнэмура хорошо это усвоил и умело действовал на два фронта. Однако после скандала О-Томи покинула эти места, и фанфары победы протрубили в честь Мисао, монопольно завладевшей Ёнэмурой.

Надо сказать, что отцы пятерых детей Мисао время от времени требовали к себе внимания.

–  Послушай, как там мой сын Таро? Говорят, у тебя завелся молоденький. Должно быть, поэтому ты так похорошела.

–  Как поживает Ханако? Почему совсем глаз не кажешь? Будет тебе за молодыми ухлестывать. Загляни как-нибудь, вспомним старое.

–  Не будь такой неприступной, Мисао, – уговаривал ее отец Сиро. – Поглядеть на тебя – ты женщина в самом соку, и, сдается мне, одного молодого тебе не хватает. Будет время – заходи, повеселимся.

Отец Дзиро считал, что действия намного эффективней  слов. Поэтому, повстречавшись с Мисао где-нибудь в безлюдном месте, он молча тащил ее в кусты.

Все это происходило на глазах у соседей. Мисао нисколько не стеснялась и не сердилась на прежних ухажеров. Она даже бравировала этим, стараясь возбудить зависть у женщин.

Соседи посмеивались над Рё-сан, а иногда и намекали ему на неприличное поведение его жены. Но Рё-сан лишь скромно опускал свои маленькие круглые глазки и добродушно улыбался.

–  Со дня сотворения Японии не было у нас такого наивного добряка, – говорили между собой мужчины.

И все же иногда Рё-сан ревниво разглядывал лица детей. Сидя вместе с ними за обеденным столом, он неожиданно ставил на стол чашку и начинал переводить удивленный взгляд с Таро на Дзиро, затем на Ханако, Сиро и Умэко.

–  В чем дело, отец? – спрашивал кто-нибудь из детей. – Что-нибудь случилось?

Но Рё-сан тихо качал головой и, ласково улыбаясь, отвечал:

–  Нет-нет, все в порядке. Просто гляжу на вас и думаю: как, однако, вы выросли за последнее время!

Однажды вечером Дзиро вернулся домой в слезах. Такое случалось с этим забиякой и раньше, поэтому сначала никто не обратил на него внимания.

Рё-сан делал очередную щетку, а Таро покрывал лаком дощечку. Ханако первая заметила, что Дзиро ведет себя необычно.

–  Что с тобой, Дзиро? – спросила она. – Перестань плакать. Видишь, Умэко тоже вот-вот расплачется.

–  Отец, – прошептал Дзиро, размазывая грязными руками слезы по лицу, – это правда, что все мы не твои дети?

Таро, Ханако и Сиро, затаив дыхание, смотрели на Рё-сан. В их глазах светилась надежда именно сейчас узнать то, о чем каждый из них уже подумывал.

Рё-сан отложил в сторону работу и медленно обвел взглядом всех пятерых. Его лицо, как обычно, освещала улыбка, и лишь маленькие круглые глазки слегка сузились.

–  Вы – мои дети, – произнес Рё-сан, помолчав. –  Поэтому я люблю и берегу вас. Если же вы не любите меня, не считаете своим отцом, Значит, я для вас и в самом деле не отец. Не так ли, Дзиро?

Дзиро вытер тыльной стороной руки глаза и жалобно прошептал:

–  Но все говорят, давно говорят, что мы не твои дети.

–  Люди разное говорят. О вашем отце, к примеру, они болтают, что он, мол, безвольный человек, тюфяк. – Рё-сан хрипло рассмеялся. – Но это неправда. Ваш отец – человек сильный и никому не уступит в драке. В детстве я был забиякой похлеще Дзиро – никому не давал спуску.

Рё-сан закатал рукав рубашки на левой руке и показал детям длинный коричневый шрам.

–  Это след от ножевой раны – однокашник пырнул. Я в ту пору в шестом классе учился. – И Рё-сан стал подробно рассказывать, как он посрамил самого главного хулигана в классе, от которого даже учителя страдали.

Дети слушали, замирая от страха. И только Таро стыдливо потупился. По-видимому, ему одному была известна подлинная история со шрамом.

–  Вот каков ваш отец! – заключил свой рассказ Рё-сан. – Если понадобится, я и с тремя и с пятью справлюсь. Слабого я не задену, а уж сильному не спущу. А что до работы, то, если нужда будет, могу за день и двести и триста щеток сделать. Скупщикам невдомек, сколько я могу наработать, вот они и болтают, будто я лентяй. Понял, Дзиро? – Рё-сан добродушно улыбнулся. – Так как же, дети? Кому вы больше верите: своему отцу или всяким там скупщикам и незнакомым людям?

–  Тебе, отец, – в один голос заверили его дети. И лишь самая маленькая, Умэко, не поняв, о чем речь, оглядела всех и указала пальчиком на Ханако:

–  А я – своей старшей сестричке. Все от души рассмеялись.