Текст книги "Красная Борода"

Автор книги: Сюгоро Ямамото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

Бежит по нашей улице трамвай

К нашей улице можно проехать на трамвае. Трамвайный путь – единственный. Правда, нет ни рельсов, ни проводов, да и вагонов тоже. Обслуживает маршрут один лишь водитель, но, поскольку самого трамвая не существует, пассажирам, само собой, и садиться некуда. Короче говоря, кроме водителя Року-тяна и нескольких реально существующих предметов, все остальное – плод воображения.

Року-тян и мать его О-Куни живут на соседней, более широкой улице. Отец его то ли умер, то ли ушел от них – словом, отца у Року-тяна нет, и никто из соседей его никогда в глаза не видел. У О-Куни – маленькая харчевня, она сама жарит для посетителей тэмпура[63]63
  Тэмпура – креветки, ломтики рыбы или овощей, зажаренные в тесте.


[Закрыть]. Говоря откровенно, тэмпура самые немудреные – овощные.

О-Куни – полная, широколицая женщина лет сорока. В глазах у нее застыло выражение недоверия и подозрительности, губы всегда плотно сжаты, как сомкнутые створки раковины хамагури. Темные, с еле приметным коричневым отливом волосы стянуты на затылке узлом.

О-Куни ходит бессменно в легком застиранном хлопчатобумажном кимоно, поверх которого повязан белый передник. И зимой и летом на шею у нее наброшено полотенце, свисающее над жаровней, где она жарит тэмпура. Полотенце и белый передник должны создавать у посетителей впечатление опрятности.

О-Куни удивительно молчалива. Она даже гостям не выражает радушия, считая, должно быть, что лучшей гарантией гостеприимства служит вкус ее тэмпура. Кажется, все ее помыслы сосредоточены на готовке этого блюда. Но на самом деле, привычно манипулируя палочками, она успевает подумать и о Року-тяне, и о божеской милости, и помечтать о чуде, которое вот-вот свершится, потому что ее познакомили с недавно появившимся заклинателем, а он, по слухам, исцеляет калек. Мысли эти ворочаются и сталкиваются у нее в голове, покуда она жарит очередную порцию тэмпура.

Вечером О-Куни закрывает харчевню, стелет постель и, покончив с приготовлениями ко сну, зажигает лампу и курительные палочки. Потом берет в руки маленький плоский, словно игрушечный, барабан и вместе с Року-тяном садится перед домашним алтарем. Хорошо бы, конечно, иметь настоящий, большой ритуальный барабан, думает О-Куни, но от покупки ее всякий раз удерживает робость: что скажут соседи, а ведь многие из них завсегдатаи ее харчевни, да и неужто же божья милость зависит от размера барабана? Вот почему О-Куни по-прежнему пользуется игрушечным барабаном, хотя и чувствует, что это вроде бы не по правилам.

– Наммё-рэнгё[64]64
  Наммё-рэнгё (сокр. от Наму-мёхо-рэнгэ-кё) – господи помилуй (молитвенный возглас буддистов секты Нитирэн).


[Закрыть]! – опережая мать, восклицает Року-тян и кланяется перед алтарем. – Прости, боженька, за то, что всегда прошу тебя об одном и том же. Пошли бедной моей матушке разум! Наммё-рэнгё!

О-Куни ударяет в игрушечный барабан и тоже начинает молиться.

Надо ли объяснять, что О-Куни молит бога за свое родное дитя! И как не удивляться тому, что Року-тян, опережая ее, всякий раз просит бога ниспослать исцеление своей совершенно здоровой матери!

Нет-нет, Року-тян не передразнивает мать. В молитве его вовсе не скрыта насмешка или какие-то тайные намеки. Он прекрасно понимает, что матушка испытывает за него неловкость перед людьми и ради его выздоровления взывает к богу, произносит заклинания, приглашает чудотворцев и знахарей. И он своими молитвами как бы увещевает мать: не нужно, не нужно тревожиться обо мне, на это, право же, нет причин.

–  Почему ты так беспокоишься обо мне, матушка? Разве мы в чем-нибудь испытываем нужду? – изо дня в день повторяет Року-тян.

–  Верно, сынок, у нас всего вдоволь, и я ничуть не волнуюсь, – отвечает ему О-Куни, но тень страдания и обреченности, омрачающая ее лицо, не исчезает. Это раздражает Року-тяна, выводит его из себя. Ему жаль мать, которая так горюет безо всякой причины, и он искренне молит бога, чтобы тот помог матери и послал ей разум.

–  Прошу тебя, боженька, – твердит Року-тян, когда мать ненадолго прерывает молитву, чтобы перевести дух – может, я и надоел тебе своими просьбами, но все равно умоляю: сжалься над матушкой! Наммё-рэнгё!

У О-Куни мучительно сжимается сердце. Который год из вечера в вечер вот так же молятся они, и всякий раз простодушные слова сына острой болью отдаются у нее в душе, а глаза застилают слезы.

Какой он заботливый и добрый! И как красиво он говорит! Что, если вот сейчас, сию минуту к нему вернется разум! О, как ей хочется верить в это!

Року-тян с жалостью смотрит на О-Куни, следя за выражением ее лица. И, словно утешая испуганное дитя, говорит ей:

–  Полно, матушка, что ты волнуешься? Все будет хорошо, не тревожься, родная.

Року-тян на всем белом свете любит только мать да старого Хансукэ, что живет на нашей улице, и его кота Тору. Можно, конечно, сказать наоборот: Року-тяна любят лишь эти двое и кот. Все прочие люди не питают к нему никаких добрых чувств. Они дразнят его и своими грубыми шутками мешают Року-тяну водить трамвай, у мальчика из-за них все время натянуты нервы.

Злые люди эти, особенно детвора, дразнят его «трамвайным дурачком». Может, если глядеть со стороны, они и правы, но разве он, Року-тян, не самый усердный и добросовестный вагоновожатый?

Утром Року-тян первым делом спешит осмотреть трамвай. Вагоны стоят в «депо» – на дорожке позади дома.

В самом углу крохотной кухни, рядом с крышкой, прикрывающей лаз в подпол, стоит старый ящик из-под мандаринов, здесь в строгом порядке разложены лейка без носика, кусачки, отвертка, замасленные рабочие рукавицы и ветошь. Все эти вещи существуют на самом деле. Кроме того, в воображении Року-тяна существуют еще рукоятки контроллера, визитные карточки, наручные часы и форменная фуражка. Безносая лейка выполняет роль масленки.

Року-тян берет масленку, кусачки, отвертку и шагает в «депо» осматривать трамвай. На самом деле там ничего нет, но мальчик ясно видит стены депо и стоящий на рельсах трамвай. Многозначительно пожимая плечами, цокая языком и поглаживая рукой подбородок, он медленно обходит вагоны, постукивает по ним кулаком, нагибается, чтобы осмотреть ходовую часть.

–  Безобразие, – бормочет Року-тян, укоризненно качая головой. – Куда только смотрят механики? Бездельники! Я покажу этим разгильдяям!

Покончив с техническим осмотром, Року-тян умывается, завтракает и собирается на работу. Правда, в те дни, когда О-Куни уходит за продуктами для харчевни, ему приходится дожидаться ее возвращения. На рынке О-Куни бывает обычно через день, но иногда ей случается делать покупки несколько дней подряд. Тогда Року-тян нервничает, не находит себе места и в сердцах выговаривает матери, что, мол, ее опоздания наверняка скажутся на его заработке. Перед уходом на работу Року-тян забегает на кухню, достает лежащую в ящике из-под мандаринов форменную фуражку и нахлобучивает ее себе на голову. Затем натягивает измазанные машинным маслом рукавицы, берет рукоятку контроллера и визитные карточки.

Року-тян садится на водительское место, вставляет визитную карточку в рамку на переднем стекле и надевает рукоятку на наконечник контроллера. Затем правой рукой сжимает ручку на колесе тормоза, несколько раз прокручивает его влево, вправо, проверяя исправность тормозного механизма. Все эти операции Року-тян проделывает ежедневно в четкой последовательности и с такой серьезностью и старанием, которым позавидовал бы и профессиональный пожатый.

– Теперь поехали, – бормочет Року-тян и отпускает тормоз. При этом правая рука, сжимавшая тормозную ручку, крутанув ее, слегка приподнимается, и колесо тормоза, свободно вращаясь, возвращается назад.

Люди прозвали Року-тяна «трамвайным дурачком». Но Року-тян вовсе не был дурачком. Вопреки мнению невежд врачи-специалисты, тщательно обследовавшие его, в один голос утверждали, что он не идиот и не слабоумный ребенок. В положенный срок Року-тян поступил в начальную школу и через шесть лет ее окончил. За все это время он ни разу не приготовил уроков, не занимался физкультурой, не принимал участия в ребячьих играх. С первого дня, когда он пришел в класс, и в течение всех шести лет Року-тян рисовал трамваи, а возвращаясь домой, изучал технику вождения.

Его считали дурачком: и в самом деле, трамвай Року-тяна в действительности не существовал, а все операции, которые он проделывал – от включения тока до возвращения трамвая в депо, – совершались лишь в его воображении.

А каковы те, кто водит не придуманные, а настоящие трамваи? Вот один из них поворачивает с довольно оживленной улицы на север, минует мост и направляется к центру, где снуют автобусы, грузовики, легковые машины. Все они существуют в действительности, управляют ими настоящие – здесь не может быть ни малейших сомнений – водители. Но что они собой представляют?

Вот один из таких настоящих водителей в самом деле управляет сейчас своим трамваем, но душа его, его мысли весьма далеки от выполняемой им работы. Он думает о том, как вчера вечером поругался с женой и ушел в забегаловку, а там его незаслуженно оскорбили. Воспоминания эти нагоняют на него тоску, постепенно переходящую в злость. Мысленно он поносит последними словами жену и с наслаждением избивает в пивной своего оскорбителя. В воображении своем все постигшие его горести он связывает с работой, проклиная тот день и час, кода решил стать вагоновожатым. Глаза его застилает пелена ненависти и злобы, и он сгоряча проскакивает остановку. Гнев пассажиров, собиравшихся здесь сойти, обрушивается на кондуктора, и тот изо всех сил давит на кнопку звонка. Тут уж водитель, кипя в душе из-за собственной промашки, резко останавливает трамвай.

Да мало ли подобных примеров отыщется и среди людей других профессий? Почти все ведь, как правило, недовольны своей работой. Наверное, многие, что бы они там ни утверждали на словах, в душе не любят свою работу, презирают и даже ненавидят ее.

Вы скажете, нельзя сравнивать этих людей с Року-тяном. Но он всей душой предан воображаемому трамваю и водит его с гордостью и наслаждением...

Вот он как раз проезжает по своей собственной улице. Левой рукой переводит рукоятку на вторую скорость, правой крепко сжимает тормозную ручку.

–  Тук-тук-тук! – подражает он стуку колес, сперва раздельно и медленно, потом, когда трамвай набирает скорость, все быстрей и быстрей. На стыках рельсов колеса стучат по-другому: «Тука-тук, тука-тук».

Когда же вагоны пересекают другую трамвайную линию, стук еще более усложняется, ведь идущие поперек рельсы должны миновать четыре пары колес – сперва головной, потом задний вагон.

–  Тука-ка-тук, тука-ка-тук, тука-ка-тук, тука-ка-тук. Вдруг на пути трамвая появляется рассеянный прохожий. Року-тян стучит носком правой ноги по земле – нажимает на педаль звонка:

– Дзинь, дзинь, дзинь!

Прохожий, не обращая внимания на сигналы, прямо по путям идет навстречу трамваю. Наверное, он приехал из другого города, незнаком с Року-тяном и не замечает ни рельсов, ни трамвая, который ведет мальчик.

У Року-тяна кровь приливает к щекам. Он пытается срочно остановить трамвай.

–  Берегись! – кричит он, быстро переводя левой рукой рукоятку контроллера на ноль, а правой изо всех сил крутя колесо тормоза.

–  Дззз... – подражает он скрежету тормозов. Наконец трамвай останавливается в опасной близости от прохожего.

–  Куда смотришь, растяпа? – кричит Року-тян рассеянному мужчине, высунув из окна покрасневшее от напряжения лицо. – Так ведь недолго и под трамвай угодить. – И, строго глядя на него, добавляет: – По путям ходить запрещено. Ты что, не слыхал об этом, деревенщина?!

Рассеянный прохожий, разинув о г изумления рот, растерянно смотрит на возбужденное лицо вагоновожатого и спешит отойти в сторону. Року-тян сердито глядит ему вслед и бормочет:

–  Ненормальный какой-то! Ходит где попало, деревенщина!

Затем, приподняв правый локоть, он отпускает тормоз, переводит рукоятку на вторую скорость и ловит ручку раскрутившегося тормозного колеса. Трамвай трогается, плавно набирая скорость.

–  Тук, тук, тук, тук, – стучат колеса.

Здешние жители давно уже не обращают внимания на Року-тяна. Для них он – привычная деталь городского пейзажа. Року-тян к ним безразличен. Другие дети не интересуют его, и он лишь презрительно косится на них, когда они его дразнят.

Совершив три рейса, Року-тян возвращается домой – отдохнуть, потом делает еще три рейса и заканчивает рабочий день. Правда, время окончания работы неопределенно и полностью зависит от настроения Року-тяна. Повстречав по дороге Тору – кота, который живет у Хансукэ, Року-тян останавливает трамвай, берет кота на руки и относит к дому Хансукэ.

Тора на удивление рослый и упитанный кот. Голова его здоровенная и круглая, величиной с футбольный мяч. У Хансукэ он живет уже лет семь, и все, понимающие толк в котах, утверждают, что ему никак не меньше двенадцати лет. Само собой, среди всех здешних котов он – фигура номер один.

–  Как дела, Тора? – спрашивает кота Року-тян, взяв его на руки. – Что ты сегодня остановил – грузовик или трамвай?

Кот разевает пасть, собираясь мяукнуть, но никакого звука при этом не издает. Наверное, он надорвал голосовые связки во время похождений и ежедневных кровопролитных драк и подает голос лишь в самых крайних случаях.

–  Сколько машин остановил? – снова обращается к нему Року-тян. – Три или, может быть, пять? А тэмпура сегодня ел?

Кот снова беззвучно разевает рот, благостно щурит глаза и мурлычет. Спрашивая про тэмпура, Року-тян имеет в виду вовсе не харчевню своей матери, а «Тэммацу», где подавали настоящие тэмпура всех сортов.

–  Поедем-ка лучше домой, – говорит Року-тян, поворачивая трамвай. – Тебе ведь в другой трамвай лучше и не соваться: заметит контролер – оштрафует. Котам проезд в трамваях запрещен. Но со мной можно. Ну-ка, держись покрепче – я набираю скорость. Тук, тук, тук, тук...

Трамвай уже старый, поэтому иногда случаются неполадки. Року-тян недовольно цокает языком, останавливает трамвай и слезает с водительского сиденья. Успокаивая сидящего у него на плече кота, Року-тян медленно обходит вагоны, осматривает их, с кислым видом постукивает по корпусу, заглядывает под колеса, проверяя сцепление, потом глядит вверх: плотно ли прилегает к проводу дуга.

Все движения его настолько естественны, что человеку, впервые наблюдающему за ним, трудно поверить, будто они только лишь порождение пустой фантазии. Даже размеры прямоугольника, по которому Року-тян обходит вагоны, вызывают ощущение реально существующего трамвая.

Мало того, постепенно вам начинает казаться, будто вы и вправду слышите, как Року-тян простукивает узлы сцепления и колеса.

– Ох уж эти мне механики! – бормочет Року-тян. – Кто дал им право халтурить лишь потому, что трамвай, мол, старый? Ничего, вернемся в депо, я покажу им, где раки зимуют!

Року-тян возвращается на водительское место, включает скорость.

– Поехали, – говорит он восседающему у него на плече коту. – Тук-тук, тук-тук...

К югу от улицы, где живет Року-тян, стоит овощная лавка, которую здесь, в округе, прозвали «Зелень за грош». Название это, я думаю, прижилось потому, что овощи и зелень тут чуть ли не на треть дешевле, чем во всех прочих лавках. И покупатели тянутся сюда издалека.

Между зеленной лавкой и маленькой сапожной мастерской начинается переулок длиной метров во сто – весь в бесчисленных непросыхающих лужах. Переулок выходит на обширный глинистый пустырь, посреди которого, словно клочья шерсти на облезлой старой собаке, торчат там и сям тощие пучки травы. Здесь валяются старые, негодные чашки, ржавые консервные банки, обрывки бумаги. Поодаль растут несколько кривых старых дубов, мимо которых проходит довольно широкая сточная канава, окаймленная буйным кустарником. Короче говоря, царство запустения и тлена.

Року-тян пересекает пустырь по узкой тропинке, упирающейся в сточную канаву. В неподвижной, грязно-зеленой воде, переливающейся радужными пятнами нефти, плавают разбитые чашки, обломки палочек для еды, искореженные бидоны и прочий мусор; попадаются там нередко дохлые кошки и собаки. Зимой и летом над канавой стоит тяжкий, удушливый смрад.

Року-тян перепрыгивает через канаву. Здесь как бы пролегает пограничная линия: восточный берег канавы принадлежит соседнему оживленному кварталу, западный – нашей улице. Люди, живущие на разных ее сторонах, никогда не пересекают границу.

Нашу улицу населяет беднота, как говорится – голь перекатная, не имеющая постоянной работы. Это – рассадник преступлений. Кого здесь только не встретишь: бывших банкротов и взломщиков, бродяг, шулеров. Жители восточной стороны стараются даже случаем не заглядывать сюда, но не потому, что опасаются здешнего люда; скорее всего, наша улица и все мы, вместе взятые, кажемся им чуждым, неправдоподобным, а может, и вовсе несуществующим миром.

Улица наша начинается сразу за упомянутыми уже мною тощими дубами. Всего-то она насчитывает семь длинных бараков да пять полуразвалившихся домиков, на вид почти неотличимых от сараев. Домишки поставлены беспорядочно: одни – прислонясь друг к другу крышами, другие – поодиночке, словно шарахаются в страхе прочь от соседей. А позади возвышается отвесная пятнадцатиметровая скала, на которой находится заросшее бамбуком и невидимое снизу кладбище храма Сэйгандзи. Огромная каменная скала всей своей массой нависла над нашей улицей, и притулившиеся к ней домишки кажутся поэтому еще более жалкими.

Детишки, играющие на пустыре, не обращают на Року-тяна никакого внимания. Не оборачиваются в его сторону и старики со старухами, которые здесь, на пустыре, вечно что-то разбирают, сушат и складывают. Для них Року-тян просто не существует, как не существуют и все остальные люди с восточной стороны канавы. Да и что в этом особенного: разве в обыденной нашей жизни мы постоянно не сталкиваемся с подобными же вещами? На людных улицах, в театрах, в кино, в учреждениях каждый из нас реально осознает существование другого человека после того лишь, как он вступает с нами в непосредственный контакт, а во всех остальных случаях мы, находясь друг с другом рядом, разобщены, словно выходцы из разных миров, и как бы не существуем в едином пространстве и времени.

– Ну вот, – говорит Року-тян коту. – Сейчас будет твой дом.

Он вступает в узкий, кривой закоулок, обставленный двухэтажными бараками. Правда, двухэтажными их можно назвать, скорее, условно: вторые этажи – это просто низкие чердаки, где и не выпрямишься даже во весь рост. Не только крыши с навесами, но и стены бараков угрожающе покосились. И кажется, будто одни дома безмолвно кланяются друг другу, а другие брезгливо отвернулись от них прочь.

Кот, спрыгнув на землю, быстро исчезает за полуоткрытой дверью. Дверь эту вовсе не приоткрывали им навстречу. Она застыла в таком положении с давних пор – теперь уж ее не отворить пошире и не захлопнуть.

–  Принимайте вашего Тору! – кричит Року-тян.

Тотчас же старая, не раз проклеенная бумагой перегородка отодвигается на два-три дюйма в сторону, и из щели иыглядывает худощавое лицо мужчины лет пятидесяти. Это Хансукэ. Он озирается, словно высунувшийся из норки пугливый зверек.

–  А, это ты, Року-тян, – тихонько говорит Хансукэ. – Кота, значит, привел?

–  Ага!

–  Спасибо тебе за заботу, – улыбается Хансукэ, но на исякий случай перегородку дальше не отодвигает.

Року-тян снимает несуществующую фуражку и трет ладонью лоб.

–  Ну как, все молишься вечерами? – посерьезнев, спрашивает Хансукэ.

–  Что поделаешь, приходится, – отвечает Року-тян.

–  Да-а, нелегкая жизнь у твоей матушки, – вздыхает Хансукэ.

–  Нет-нет, не беспокойтесь, у нас все в порядке. Я ведь сам присматриваю за ней.

–  Что верно, то верно, – бормочет Хансукэ, смущенно отводя взгляд.

Року-тян поглаживает козырек несуществующей форменной фуражки.

–  А у вас как работа ладится? – спрашивает он у Хансукэ.

–  Да помаленьку, – отвечает Хансукэ, пряча улыбку. – Не скажу, чтобы все шло гладко, но и жаловаться не на что.

–  Та-ак, – солидно тянет Року-тян.

Из-за спины Хансукэ выглядывает Тора. Он смотрит на Року-тяна и широко разевает пасть. Наверное, хочет мяукнуть, но не получается. И кот исчезает за спиной Хансукэ.

–  Вот, значит, какие дела, – бормочет Хансукэ, потирая пальцем нос. И, словно подчиняясь этому понятному только им обоим знаку, Року-тян нахлобучивает фуражку, машет на прощание рукой и уходит.

–  Спасибо тебе! – кричит ему вслед Хансукэ. – Кланяйся матушке.

Вечером, закончив приготовления ко сну, О-Куни и Року-тян садятся перед домашним алтарем. Мерцает лампа, и ароматный дымок вьется над курительной палочкой. О-Куни берет в руки маленький плоский барабан. Опережая мать, Року-тян кланяется перед алтарем.

–  Наммё-рэнгё! – Року-тян доверчив и прост, словно бог и впрямь находится здесь, в алтаре. – Прости меня, боженька, за то, что всегда прошу тебя об одном и том же. Пошли бедной моей матушке разум! Наммё-рэнгё!

Мать ударяет в барабан и начинает молитву. Но вдруг Року-тян прерывает ее и, кланяясь перед алтарем, говорит:

–  И дядя Хансукэ, у которого живет кот Тора, тоже тревожится о здоровье матушки.

О-Куни отодвигает барабан и, недоумевая, глядит на Року-тяна. Мальчик качает головой и говорит, чтобы успокоить ее:

–  Не волнуйся, матушка! Волнение – самый страшный яд для головы. Все хорошо, матушка! Все будет в порядке!

О-Куни снова поворачивается к алтарю и, несильно ударяя в барабан, продолжает молитву...