Текст книги "Голос дороги"

Автор книги: Светлана Крушина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Смотрю я на тебя, – сказал он, – и не могу понять, откуда ты такой взялся. Ты словно не с разбойниками в лесу валандался, а… даже не знаю. Ну, из дому тебя богатый, да еще и знатный папаша выставил, что ли… Нет, я, конечно, верю, что ты и разбоем промышлял, но только уже после. Ну, скажи, прав я? Ты ведь не из простых?

Грэм был несколько обескуражен, поскольку сам-то думал, что хорошие манеры и надменное поведение, свойственное ему, пока он был княжичем, канули в прошлое. Он попытался увести разговор на другую тему, но Клода было не так легко сбить.

– Ты не увиливай. Вот и по увиливанию твоему сразу понятно, что ты не просто какой-нибудь мужлан тупой.

– Да какая разница-то? – хмуро спросил Грэм.

– Теперь-то уже никакой. Теперь, будь ты хоть наследным принцем этого проклятого Самистра – да пожрет Безымянный все это королевство во главе с королем, – жизнь тебе это не облегчит. Мне просто интересно, знаешь ли. Ни разу не говорил с нобилем.

– Да какой я нобиль? – с горечью сказал Грэм, отворачиваясь. – Ты разве не знаешь, что я – вор, разбойник и убийца? И ничего более.

– Одно другому не мешает. Мало, что ли, вельмож окончили жизнь на плахе или на каторге? А тебя, парень, выдает твое поведение. Ну, не умеешь ты скрывать свое воспитание, понимаешь? Как задерешь подбородок, глаза свои наставишь, и нате вам, пожалуйста – гордый потомок древнего рода, хоть парадный портрет рисуй…

Грэм невольно вспыхнул и в упор глянул на Клода. Тот ухмыльнулся.

– Во-во, об этом я и говорю. Видел бы ты сейчас себя со стороны! Тебе дай сейчас меч в руки, сразу зарубишь зарвавшегося хама, чтобы не дерзил. Благородная кровь, ее не скроешь. Так какой у тебя титул, а? Тан? Эрл? Дюк?

– Его величество император Касот, – буркнул Грэм. – Отвяжись.

– Ну, ну. Не хочешь говорить? Ну, на нет и суда нет, – на некоторое время Клод замолчал, но видно, его занимал еще какой-то вопрос, потому что долго молчание не продлилось. – А родители твои живы?

– А какое значение это имеет теперь? – совсем разозлился Грэм.

– Если живы, то чего не откупили тебя от каторги? Или наинские вельможи так легко отправляют своих сыновей на смерть?

– Мои родители мертвы, – очень тихо сказал Грэм вмиг осипшим голосом. – Мать умерла много лет назад, я еще маленьким был… А отец… ну, он погиб в тот день, когда меня арестовали.

– Так вот в чем дело… – задумчиво сказал Клод, пристально глядя на него. – Так из-за этого ты ходил, как в воду опущенный? Понятно…

– Ничего тебе не понятно, – сказал Грэм. – Его убили из-за моей глупости. Из-за меня он погиб. И меня же обвинили в его смерти, и за это отправили сюда.

– Ого. Так себя сослали за убийство отца? Ты, парень, лучше помалкивай об этом, а то туго придется. Отцеубийство – это не шутки. Знаешь, как с тобой обойтись могут?.. Нет? Ну, лучше и не знай дальше и молчи в тряпочку… А суд знал, что убитый – твой отец?

– А я почем знаю, что они знали, а что – нет? Я не помню ничего, понимаешь? Не помню даже, о чем меня спрашивали, в чем обвиняли! Ничего не помню… – повторил Грэм с горечью.

– Но отца ты не убивал?

– Конечно, нет! То есть, своими руками – нет. Но я виноват в его смерти не меньше, чем если бы сам нанес удар.

– Мудрено что-то очень. Толком можешь рассказать, как все было?

Грэм, закусив губы, покачал головой. Еще одно слово об отце – и он снова с головой погрузился бы в пучину отчаяния, а и то расплакался бы. Эта тема еще была запретной. Клод, видимо, его понял и ни о чем больше не спрашивал.

7

Путь в Самистр показался Грэму мучительно долгим, две с половиной недели тянулись, словно целый год. С тех самых пор он возненавидел морские путешествия и ступал на борт корабля только в случае крайней необходимости, даже если знал, что в трюм спускаться не придется.

Наконец, корабль вошел в порт Шанты, крупного города на южном побережье королевства. Группу каторжников выгнали из темного, душного трюма на свет, и первые несколько минут Грэм испытывал лишь безумную радость от того, что оказался на свежем воздухе, под открытым небом, хотя солнечный свет и резал привыкшие к сумраку, слезящиеся глаза. Значительно позже до него стало доходить, что яркое весеннее солнце печет слишком уж нещадно, и вообще такую жару он помнил в Наи только в разгар лета, да и то не каждый год.

– Жарковато, – заметил Клод. Он стоял рядом с Грэмом и щурил темные глаза, а по лицу его блуждала странная полубезумная улыбка.

– Здесь всегда так? – спросил Грэм, который нежился – пока еще нежился! – под лучами непривычно горячего солнца.

– Через месяц будет много хуже. Мы же на южном берегу Самистра, пекло начнется страшное. Ты человек северный, тебе тяжко придется.

– Нас здесь оставят?

– Наверное. Иначе к чему было гнать корабль дальним путем вокруг всего побережья?

Грэм только хотел спросить, откуда Клод знает маршрут корабля, если все время просидел безвылазно в трюме, но не успел. К ним приблизился один из охранников, поигрывая кнутом.

– А ну, тихо! – прикрикнул он. – Что это вы разболтались?! Молчать всем!

Всех кандальников посадили на одну длинную цепь, пропущенную у каждого между скованных рук, так что каждый оказался сцепленным с соседями сзади и спереди. Длинной колонной их погнали по городу, подбадривая ударами кнутов, словно скот. Грэм, с трудом переставляя затекшие ноги, бежал мелкими шагами в общем строю и еще успевал крутить головой по сторонам. Слишком долго он находился в тесном замкнутом помещении, и теперь ему хотелось просто смотреть. Шанта была мало похожа на материковые города. Если в Наи из здешнего белого камня строили только богатые дома, то здесь белыми стенами сверкал каждый третий дом, а вместо привычных взору Грэма деревянных домов горожан среднего достатка и бедноты здесь стояли приземистые, почти плоские мазанки. Здешний же народ не очень отличался от земляков Грэма, разве только тем, что жители Шанты предпочитали носить одежду более светлых тонов и имели более темную кожу, чем люди в Наи.

За колонной будущих каторжников сразу же увязалась ватага мальчишек разного возраста, которые бежали за ними и что-то выкрикивали на своем шипучем языке. Грэм слов не понимал, но полагал, что едва ли это что-то лестное. Несколько мальчишек взялись кидаться в колонну кусками засохшей грязи. А пара прохожих, причем вполне приличного вида, и даже одна юная леди бросили в каторжан камнями, сопровождая свои действия визгливыми выкриками. У Грэма сразу отпала охота любоваться местными красотами.

Грэм был уверен, что всю партию сразу отправят в каменоломни, и очень удивился, узнав, что это еще не решено, и, скорее всего, всех раскидают по разным местам. На первое время каторжников разместили в бараках, окруженных высокой каменной стеной, которую по верху украшало битое стекло. Между бараками по двое и по трое расхаживали охранники.

Грэм и Клод оказались в разных бараках, и Грэму пришлось заново отстаивать свою независимость, теперь уже в одиночку. Выстоять было нелегко. Донимали его все, кому не лень, а однажды даже подкатили с весьма своеобразным предложением, чем он был весьма удивлен. Никто не назвал бы его смазливым или хорошеньким, и видно, соблазнила сластолюбца исключительно его молодость. В благодарность жаждущий ласки предложил оказать ему некоторые услуги в той же, сексуальной области, при описании которых Грэма просто перекорежило. Он наотрез отказался и послал сластолюбца подальше к Безымянному, а потом некоторое время опасался, что соблазнитель попытается взять свое силой. Но то ли такого желания не возникло, то ли просто тот не успел ничего предпринять, и Грэм покинул барак через пару дней без всяких происшествий.

Однажды в бараки пришел некий господин с внушительной охраной и с кучей бумаг, из коих следовало, что господин этот – управляющий одной из королевских каменоломен, и явился за работниками, которых ему должен был предоставить король. Забирать всех без разбора он не согласился, поэтому начальник временной тюрьмы проводил его к баракам и предложил выбирать. Кандальников вывели на улицу, велели раздеться по пояс и поставили перед управляющим в одну шеренгу. Тот медленно пошел вдоль строя, внимательно осматривая людей и временами даже ощупывая. Грэм наблюдал за этой процедурой со смешанным чувством брезгливости и ярости.

Самистрянин указывал пальцем или кивком на приглянувшихся мужчин, тех выводили из строя и отправляли в другой конец площадки перед бараками под бдительный присмотр охраны. Когда очередь дошла до Клода, управляющий не раздумывал долго. Мельком оглядел широкие плечи и мускулистые руки истрийца, кивнул, не задумываясь, и Клода отвели к отобранным уже мужчинам. Грэм заволновался. Он знал, что сумеет выжить и один, без чьей-либо помощи, но перспектива лишиться единственного человека, с которым он мог поговорить, пугала. Поэтому он надеялся, что сам тоже приглянется самистрянину. Совсем мои дела плохи, думал он, если пределом моих мечтаний является участь постепенного самоубийцы в каменоломнях…

Когда самистрянин подошел к Грэму, тот сделал над собой нечеловеческое усилие и покорно опустил глаза, чтобы скрыть их злобный блеск. Боковым зрением он видел, как внимательно рассматривает его самистрянин, вполголоса переговариваясь с начальником тюрьмы на своем шипящем языке. Кажется, Грэм ему не понравился: он был хотя и широкоплеч, но поджар и жилист, и из-за своего своего роста казался худым. Приглушенный диалог продолжался около минуты, после чего самистрянин протянул руку и попытался ощупать Грэма, как проделал уже с несколькими мужчинами. Этого Грэм стерпеть не мог, и резко отпрянул, не позволяя к себе прикоснуться. Поскочивший тут же охранник без лишних слов ударил его в живот древком короткого копья, а когда он согнулся от боли, прошелся еще и по спине. Грэм чудом удержался на ногах и даже нашел в себе силы выпрямиться, скрутив внутри боль и стиснув зубы. Он взглянул прямо в глаза самистрянину, с интересом за ним наблюдавшему, и побелевшими от боли и бешенства губами с трудом выговорил на всеобщем, задыхаясь:

– Не смей трогать меня, собака.

Охранник опять занес было копье, но самистрянин его остановил. Грэма протащили через дворик к группе каторжан, среди которых был и Клод. Грэм буквально упал к нему на руки, едва переводя дыхание.

– Ну и чего ты добился? – вполголоса поинтересовался Клод, наклоняясь. – Только показал, что тебя надо держать на строгом ошейнике?

– Нечего тянуть ко мне руки, – выдохнул Грэм. – Не позволю… – он не договорил – дыхания не хватило.

– Идиот, – грустно сказал Клод. – Тебе долго не жить.

И был он, похоже, прав.

Плетей Грэм отведал чуть ли не в самый первый день. Самистрянского языка он не знал, а потому приказ, адресованный всем, просто проигнорировал. Когда его повторили на всеобщем, Грэм снова не выказал готовности подчиниться, и раздраженный охранник замахнулся на него копьем. Грэм умудрился закованными руками перехватить древко и обложил охранника отборной площадной руганью. Его тут же схватили и высекли так, что первую неделю своего пребывания в каменоломнях он отлеживался на животе. После этого случая близкое знакомство с плетью остудило пыл Грэма приблизительно на полгода.

Вместе с Клодом он попал на каменоломни недалеко от Шанты. Климат здесь был жестокий, и Грэму, привыкшему к северной прохладе, поначалу пришлось худо. Летом уже с утра припекало так, что тяжко было даже неподвижно лежать в тени, имея под рукой кувшин с холодной водой. Каторжниками, понятно, такой роскоши не полагалось, они вкалывали с раннего утра и до поздней ночи, невзирая на погоду. Бывало, после двух-трех часов на солнцепеке, в клубах каменной пыли, перед глазами начинали плыть черные и красные пятна, и Грэму казалось, что он вот-вот упадет без чувств. К счастью, ни разу такого с ним не случилось, но частенько он бывал уже на грани. В сухой сезон под рукой временами не оказывалось даже воды, чтобы плеснуть в лицо. Воды вообще никогда не хватало, и Грэма постоянно мучила жажда. Губы у него пересохли, потрескались, и мелкие трещинки на них постоянно кровоточили. Он чувствовал себя просто сушеным грибом.

К концу лета с него слезло несколько слоев кожи, он загорел почти до черноты, и совершенно диким контрастом смотрелись теперь его белые волосы и брови. К жаре он привыкнуть так и не смог, и с нетерпением ждал осени и зимы. Легче, однако, не стало. Солнце палило уже не так зло, зато зарядили бесконечные дожди, и стало очень душно.

Впрочем, в первые месяцы, когда он еще не успел преобрести репутацию строптивца и неуживчивого человека, было еще не так плохо. Он жил вместе со всеми в бараке, и, хотя цепи не снимали ни во время работы, ни во время отдыха, жизнь была терпимой (только вот понял он это гораздо позже, когда на собственной шкуре испытал, что может быть и много, много хуже). Грэм, правда, изматывался так, что, возвращаясь в барак, заглатывал свою порцию неизменной каши, не чувствуя вкуса, и просто падал замертво. Он даже думать ни о чем не мог, и мысли о побеге как отрезало. Но его хотя бы не били.

Вскоре он, однако, понял, что тупеет и превращается в животное – и тогда его понесло. Даже Клод не мог его удержать. Непокорство и злоязычие Грэма выводили надсмотрщиков из себя; одни собственноручно охаживали его плетью тут же на месте, другие устраивали показательную порку у позорного столба. Товарищи по несчастью вслух называли его сумасшедшим. Надсмотрщики не выносили его на дух и загоняли на самые тяжелые работы, надеясь, что он, наконец, сдохнет. Но Грэм отличался поразительной живучестью и продолжал баламутить воду. Он и сам не знал, чего хочет добиться своими выходками, но сдерживать себя не мог, поскольку совершенно ошалел от жары, полуголодного существования и непосильной работы, а отсутствие иной альтернативы, кроме тупой покорности, приводило его в отчаяние. Клод старался уговорить его вести себя спокойнее, но напрасно. Грэм медленно, но верно убивал себя своими собственными руками, прекрасно это понимал и отчаивался все сильнее. Он сам себя загонял в угол, откуда не будет другого выхода, кроме смерти.

– Тебя убьют, – сказал Клод однажды ночью в очередной раз, когда Грэма очередной же раз высекли и притащили в барак, бросив на подстилку. – Ты это понимаешь?

– Пусть, – процедил тот сквозь зубы.

– Что значит «пусть»? Что ты хочешь доказать? Зачем их доводишь? Сколько тебе лет? Восемнадцать? Девятнадцать?

– Семнадцать. Недавно исполнилось.

– Даже так? – присвистнул Клод. – И что, ты успел уже устать от жизни? Вроде не должен был еще.

– Много ты обо мне знаешь, – огрызнулся Грэм.

– Достаточно, чтобы удивляться, куда девался твой инстинкт самосохранения.

– Ушел погулять.

– Все шутишь? Ну, ну. Смотри, дошутишься.

– Клод, не зуди!.. И так тошно. Будь хоть ты человеком, не трогай меня.

– Что тебе тошно, я и так вижу. Но это не причина, чтобы гробить себя.

– По-другому я не могу…

– А надо мочь. Или старайся выжить с наименьшими потерями: тогда тебя хватит лет на десять, ты двужильный, – или думай, как выбраться отсюда. Но выбирайся поскорее, а то доведешь кого-нибудь из охраны до точки, и тебя засекут насмерть. Хоть это ты понимаешь?

– Да все я понимаю… Только не знаю, как выбраться отсюда, – с тоской сказал Грэм.

– А ты думай больше, – сухо посоветовал Клод. – Может, чего и придумаешь.

– А ты не знаешь?..

– Нет.

Грэм подумал, что если бы Клод и знал какие-нибудь пути к спасению, он все равно не сказал бы. Пусть даже ему самому это и не пригодилось бы. Не такой он был человек.

Оклемавшись, Грэм снова не сумел удержать себя от дерзких выходок и неповиновения, и тогда к нему решили применить новые меры воздействия. Его отправили на самые тяжелые работы, а чтобы окончательно сбить спесь, приковали прямо на месте и посадили на половинный паек. Скудной пищи Грэму и так не хватало, он как раз вступил в тот возраст, когда нужно хорошо и много есть. От голода он вовсе обозлился и почти потерял самоконтроль, да еще до самой весны ему пришлось есть и спать прямо на камнях, не имея никакого укрытия ни от солнца, ни от дождя. Он чувствовал себя и не человеком уже, а наполовину надорвавшейся ломовой лошадью, а потому продолжал выкидывать фокусы. Весной, однако, кто-то из товарищей по несчастью сообщил ему новость, которая надолго отбила у него охоту буянить. Известие это ударило побольнее кнута надсмотрщика: погиб Клод, которого задавило огромной каменной плитой, сорвавшейся с тросов.

Через несколько дней надсмотрщики с удивлением заметили, что самый шальной и неугомонный парень на каторге ведет себя необычно тихо, словно неживой; рта не раскрывает, и взгляд у него какой-то отсутствующий. Это показалось подозрительным, и на всякий случай – вдруг что-то задумал, – его высекли так, что почти месяц он валялся скорее мертвым, чем живым. Прежнее злоязычие к нему не вернулось, зато надсмотрщики успокоились, поняв, что просто у него плохое настроение. Снова встав на ноги, Грэм надолго замкнулся в себе и сосредоточился исключительно на обдумывании плана побега. В это время все валилось у него из рук, и хотя он больше не нарывался на неприятности, его продолжали с прежней регулярностью наказывать – теперь уже за плохую работу.

Грэм не видел ни малейшей возможности для побега, и это приводило его в крайнее отчаяние. Главной трудностью было освободиться от цепей: сбить, подпилить или расклепать их. Ничего этого сделать Грэм не мог, поскольку днем постоянно находился на виду у охраны, не спускавшей с него глаз, а вечером у него отбирали весь инструмент, тщательно все проверяя и пересчитывая. Грэм подумывал о том, чтобы выпросить непригодный уже инструмент у кого-нибудь из соседей, но за просто так никто ничего ему не дал бы, а предложить взамен было нечего.

Не зная, что предпринять, Грэм промаялся еще несколько месяцев. Осенью ему исполнялось восемнадцать лет, но он ощущал себя много старше. Он совсем исхудал, на потерявшем юношескую гладкость лице остались лишь глаза да заострившийся грачиный нос. В высоком, почерневшем от грязи и яростного чужого солнца юноше со свалявшейся белой гривой, с застывшим злым взглядом, с очень точными экономными и короткими движениями (сказывались полтора года жизни в цепях) трудно было узнать даже язвительного и дерзкого разряженного бандита, не говоря уже о юном княжиче. Грэм стал тенью самого себя и чувствовал, что долго при такой жизни не протянет. Силы его были на исходе, к тому же он начал кашлять. Пока еще совсем несильно, но он-то знал, во что перерастет этот безобидный поначалу кашель, и видел, что делается с людьми, которые годами дышат каменной пылью. Все это окончательно утвердило его в мысли, что надо быстрее что-нибудь придумывать. И Грэм, наконец, придумал. Он понял, что есть у него одна вещь, от которой ни один человек в этом пекле не откажется. Вода. Пока не начнутся дожди, без нее будет тяжко, но – куда деваться? Один парень, за которым надзор был не такой строгий, согласился отдать свой старый инструмент, сломанный, но пригодный для того, чтобы подпилить цепи. Ценой стали несколько кружек воды. Грэм страшно рисковал: обнаружь кто подпиленные цепи или утаенный инструмент, его убили бы на месте. Но выбирать не приходилось. Грэм спрятал полученный ключ к свободе между камнями как можно тщательнее, а по ночам доставал его и потихоньку пилил цепь. Он замирал при любом шуме и старался не думать, как будет пробираться мимо многочисленной охраны. Работал он с таким расчетом, чтобы на глаз результаты его труда нельзя было заметить. Последнюю, заключительную операцию он рассчитывал закончить за одну ночь.

Через три дня Грэм лишился последних сил из-за мучительной жажды, у него начался бред; к счастью, парень, давший ему инструмент, увидел его состояние, отказался от платы и почти силком поил его водой.

Ночная работа заняла у Грэма несколько месяцев, хотя он и пилил проклятые цепи, стирая пальцы в кровь. Пришла осень с его восемнадцатым днем рождения, о котором он даже не вспомнил, потому что в это время его долбила лихорадка, и он думал, что в этот раз – все, конец. Он уже разговаривал в бреду с отцом и Клодом и не ждал, что болезнь его отпустит. Но он и впрямь был живучим – или ему просто сказочно везло, – и снова выкарабкался, и с остервенением взялся за дело.

К концу зимы титанический труд был закончен, и однажды ночью Грэм с облегчением отбросил ненужный больше, источенный инструмент, поднялся на ноги и задумался, что делать дальше. Лил дождь, что облегчало его задачу, поскольку охраны было меньше, чем обычно. Он знал, что недалеко находится один из охранников и что его не обойти. Подобрав обрывки цепей, чтобы не тащились за ним и не звенели, Грэм крадучись направился вперед. Он основательно отвык от свободных движений и поэтому двигался мелкими шагами.

Он сумел незамеченным подойти к охраннику со спины, накинул на его шею обрывок цепи и сильно дернул на себя. Бедняга тихо захрипел, хватаясь руками за импровизированную удавку, и повалился на спину. Грэм подхватил его, оттащил в сторону и обыскал. Без малейших угрызений совести он стащил с охранника одежду, оделся и забрал копье и кинжал. Все так же таясь, он стал пробираться дальше. Нужно было до утра покинуть территорию каменоломен. Ему снова чудовищно повезло: он нарвался еще только на одного охранника, к которому тоже подошел со спины и ударил копьем. Когда охранник упал, Грэм безжалостно перерезал еще живому человеку горло кинжалом с таким хладнокровием, словно занимался этим всю жизнь. Остальные посты он благополучно обошел; с трудом, напрягая последние силы, взобрался по скользкому крутому склону, цепляясь за камни и срывая ногти; и к утру уже удалился от каменоломен на приличное расстояние, углубившись в сырой и душный зимой лес. Некоторое время он просто шел, не задумываясь о том, куда попадет. Когда солнце поднялось совсем высоко, он набрел на небольшую мелкую речку и без сил опустился на лежащий на берегу камень.

Нужно было передохнуть и освободиться от кандалов окончательно. Грэм пошарил вокруг себя, нашел довольно увесистый камень с острыми краями и с ожесточением принялся стучать по ненавистным железкам. Процедура эта была долгой, он сильно попортил себе руки, несколько раз заехав острой кромкой не туда, а поскольку бил он изо всех сил, то досталось ему крепко. Но, наконец, он забросил кандалы в ближайшие кусты, обросшие иглами с толщиной с его мизинец, встал и потянулся, впервые за долгие два года. Ощущение было непривычное, словно почти полжизни он таскал на себе тяжкий груз, и наконец-то смог сбросить его.

Он был свободен.

Теперь следовало позаботиться о том, чтобы свободу эту сохранить. Задерживаться на одном месте долго было нельзя. И все же Грэм замешкался: рядом была вода, и он не смог противиться соблазну. Скинув с себя всю одежду, он голышом залез в речку. Вода оказалась неожиданно холодной, почти ледяной, но Грэму было на все плевать, даже если бы он узнал, что здесь водятся какие-нибудь твари вроде крокодилов. Пусть сожрут, только сперва он утолит жажду и отмоется. Он вдоволь напился, блаженствуя; он даже не смог вспомнить, когда в последний раз видел такое количество чистой воды. Напившись, он зачерпнул со дна горсть песку и начал яростно отскребать с себя наросшую за два года грязь. Отросшие по пояс волосы было невозможно отмыть и распутать, а потому, поколебавшись, он взял кинжал и весьма неровно отрезал их чуть выше плеч. Когда он выбрался из воды, с натертой до красноты кожей, чистый и мокрый, то впервые за долгое время почувствовал себя человеком. Не одеваясь, он снова присел на камень и обдумал, куда идти дальше. После недолгих раздумий решил отправиться на северное побережье, а там затеряться в большом городе и попытаться при случае вернуться домой… то есть в Наи.

Грэм заметил мысленную «оговорку», и настроение у него резко испортилось. Что ж, надо помнить, что в Наи у него больше нет дома. И нет никого, кто был бы рад его видеть: Брайан и Нэсти, вероятно, покинули королевство, отец мертв, Клод – тоже. А больше никому нет до него дела. Ну, может быть, Гата волновалась о нем, но это едва ли. Он был один, и никто его не ждал.

Пока Грэм видел перед собой три пути, и все три предполагали скорое прощание с Самистром. Он мог вернуться в поместье, вступить в наследство и зажить аристократом, развлекаясь в свое удовольствие. Наверняка в округе нет ни единого нобиля с таким колоритным прошлым, так что можно будет наслаждаться своей исключительностью и изводить местных девушек. Грэм мысленно нарисовал картину деревенского благоденствия и понял, что оно его не привлекает. Помимо веселой Гаты, в замке еще жили княгиня и Нинель со своим высокомерным женишком (а то уже и мужем), общаться с которыми он не хотел ни за какие титулы и деньги мира.

Можно было вернуться в Карнелин, чтобы начать поиски Брайана и Анастейжии. Уж они-то ему обрадуются… во всяком случае, Грэм на это надеялся. Однако скоро он понял, что слишком сильно изменился, и старые друзья могут попросту его не принять. Да и что он стал бы делать у них теперь, когда в нем кипела злость и ненависть ко всему миру? Поиски нужно было оставить до лучших времен.

Значит, оставался один выход – бродяжничать. Не в Самистре, конечно, где охотников за беглыми каторжниками хоть пруд пруди, а клеймо с груди не смоешь, да и волосы, и синие глаза уж слишком приметные. Что ж, подумал Грэм, стану бродягой. Городов на свете много, богатых людей тоже хватает, глядишь, не обеднеют, – как и местные воришки, – если я у них немного позаимствую.

Тогда он еще понятия не имел о Ночной гильдии и сумеречных братьях.

Все для себя решив, Грэм поднялся с камня и принялся не спеша одеваться. Заодно он внимательно рассмотрел трофейную одежду. Одежда оказалась неплохой. Форменную куртку, правда, густо усеивали нашивки, отдирать которые не было ни сил, ни желания. Грэм здраво рассудил, что в жарком климате куртка ему ни к чему, и без сожалений зашвырнул ее в те же кусты, где уже покоились его цепи. Предварительно он проверил все карманы, но кроме нескольких серебряных монет ничего ценного не нашел.

Из одежды он оставил рубашку из грубого полотна, штаны и неплохие сапоги, которые оказались немного великоваты, пристроил за поясом кинжал. Закатал рукава, напомнив себе, что если он сунется в город или вообще к людям, нужно будет обязательно спустить их обратно, чтобы скрыть полосы, натертые кандалами. Подумав, Грэм взял и копье. Обращаться с ним он умел, хотя и не очень хорошо. Теперь он был готов к своему великому путешествию на север.

Когда он уже совсем было собрался идти, ему в голову пришла некая здравая мысль. Он присел, стащил с ног сапоги и закатал по колено штаны, решив пройти, сколько возможно, по воде, прямо по течению реки. В случае, если на него таки устроят облаву с собаками, это должно было сбить погоню со следа.

Так, сжимая одной рукой короткое копье и держа в другой сапоги, он двинулся по реке, навстречу новой жизни, стараясь не думать о том, что желудок сводит от голода, а в местных растениях и животных он абсолютно не разбирается. Впрочем, вопрос еды его сейчас интересовал меньше всего. Важнее было пройти как можно больше, пока он еще не свалился от усталости.

Часть 3

1

Илис не обманула: на горизонте и впрямь показалась земля. Грэм воспрянул духом, отыскал капитана и спросил, скоро ли корабль войдет в порт. Да часа через два, сообщил капитан с готовностью.

Грэму уже приходилось бывать в Бергонте. Серьезных неприятностей ни от Обооре, ни от королевства в целом он не ждал. Время от времени между нобилями случались стычки, – сказывалась горячая южная кровь, – но все они носили локальный характер. Стоило опасаться разве что особенно агрессивных вельмож, которым могли не понравиться путешественники, проезжающие через их земли без соответствующего разрешения. Но эту проблему Грэм надеялся разрешить на месте.

Пока корабль не вошел в порт Обооре, Грэма никто не беспокоил. Роджер и Илис прогуливались по палубе, Марьяна сидела в каюте и приходила в себя после нечаянной радости. Вспомнив о ночном происшествии, Грэм в который уже раз скрипнул зубами и подумал, что Марьяне-то, наверное, хорошо, а вот ему не очень. Пусть на полночи, но она заполучила в свои объятия любимого человека, Грэм же чувствовал себя последней скотиной, потому что честнее было не уступать ей. Марьяна была единственным человеком в мире, кто мог сказать – и говорил – ему ласковые слова, кто действительно любил его, но радости от этого он не испытывал ни малейшей. Ему было стыдно и больно.

Наверное, я какой-то урод, думал Грэм мрачно. Хорошенькая девушка, которая любит и хочет меня, и открыто признается в этом, готова сделать для меня все на свете, а мне после ночи, проведенной с ней, так плохо, словно я изнасиловал ее или сделал еще что похуже. Даже не так. Словно меня грязью облили. Стыд душит!… И ни малейшей радости, ни малейшей благодарности к Марьяне, лишь презрение к самому себе…

Когда корабль уже подходил к причалу, Грэм вздохнул и отправился искать спутников. Все трое были в каюте и уже собирались выходить. Марьяна встретила Грэма взглядом широко открытых серых глаз, в которых перемешались нежность, любовь, обида и надежда. Он сделал вид, что ничего не заметил, и обратился к Роджеру:

– У вас все готово?

Роджер кивнул и спросил:

– Куда мы пойдем?

– Пока не знаю. Есть у меня одна мысль, которую нужно обсудить, но не здесь. Выйдем в город, найдем подходящее местечко, там и поговорим.

– Как скажешь, – кротко сказал Роджер, словно и не из-за него несколько часов назад Грэм валялся на палубе, и не он задавал нескромные вопросы.

Пять минут спустя, когда они уже наполовину спустились по трапу, Роджер объявил вдруг преувеличенно спокойным тоном:

– Нас встречают.

– Что? – не понял Грэм.

В Обооре у него нашлась бы пара знакомых, но вряд ли они пришли бы встречать его в порт. При условии, что они вообще знали о его появлении в городе.

– Глянь туда.

Грэм посмотрел и остановился как вкопанный. Рука его сама поползла к мечу.

– Не может быть!

– Ой, – сказала Илис.

Рядом с причалом, выделяясь в толпе и даже не пытаясь с ней слиться, красовались вечные спутники Крэста Авнери: собственной персоной капитан Таю и тан Паулюс. Они были в доспехах, при оружии, и держались так, что становилось понятно: они хотели, чтобы их заметили. Портовый люд опасливо обходил их по широкой дуге, стараясь не зацепить.

– Что они тут делают? – вполголоса возмутилась Илис. Вид у нее был крайне удивленный, но не обеспокоенный. Мне бы такую беспечность, подумал Грэм, у которого при виде торжественной встречи екнуло сердце.