Текст книги "Дом Черновых"

Автор книги: Степан Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

VII

Жизнь в Финляндии сразу же сложилась очень печально для художника: причиной была Варвара. До женитьбы Валерьян был очень дружен с ней. Она изображала тогда салонную львицу губернского города и первая отметила вниманием безвестного, начинающего художника, оценила еще не признанный талант и даже покровительствовала ему.

Теперь роли их переменились: Варвару везде принимали только как родственницу известного художника. Но таково было отношение посторонних. В своей же семье Валерьян и Наташа оказались на положении второстепенном: на первом – была Настасья Васильевна и Варвара в качестве ее наперсницы. Наташа всегда была у матери нелюбимой дочерью, тем более оказался нелюбимым ее простодушный муж, не замечавший женских интриг в собственной семье. Занятый своей работой, делами и общением со своими коллегами, он долго не чувствовал домашних уколов, не придавая им значения.

Валерьян не обращал внимания на высокомерный тон старухи и ядовитые словечки Варвары, с какими относились к нему родственницы, но его иногда раздражала невнимательность их к беременной Наташе: о ней все как будто забыли в доме; по этому поводу с Варварой у него происходили пререкания, но он все же не понимал, почему старая приятельница так изменилась к нему. Колкости ее создавали грустное настроение, он не мог успешно работать: начатая картина не удавалась, и это приводило художника в отчаяние. Случайно художественная экспедиция пригласила его в поездку на полгода, и он чуть было не уехал, но в последний момент отказался: перевернулось сердце при взгляде на беременную жену, ни одним словом не противоречившую его жестокому намерению. Он сам опомнился и не смог оставить ее в опасном положении на попечение странной матери и себялюбивой сестры.

Между тем приближалось время родов. Валерьян настоял, чтобы на дачу заблаговременно пригласили акушерку. Акушерка поселилась в верхнем этаже дачи вместе с роженицей.

В один предосенний день, в конце августа, с утра начались родовые схватки. Акушерка затворилась с Наташей наверху, а муж и вся семья собрались внизу в напряженном ожидании. К своему удивлению, Валерьян не замечал в себе волнения и страха за жену: рождение первого ребенка произошло благополучно в родильном доме.

Теперь наверху было тихо. Варвара на цыпочках пошла послушать у двери, но на лестнице ее встретила акушерка с довольным, спокойным лицом.

– Все благополучно! Разрешилась! Войдите!

Варвара поднялась вслед за ней и через несколько минут вернулась оживленная, с радостным видом.

– Слава богу, все хорошо! Девочка родилась! Такая хорошая! Ногами сучит, кулаки сосет!

Валерьян другого исхода не ждал и очень удивился, когда суровая теша молча заплакала, вытирая платком покрасневшие глаза. Внутри все у него дрожало от радости и оживления, но именно этот радостный вид раздражал тещу и Варвару.

Наконец разрешено было ему подняться наверх к роженице и новорожденной дочери. Он вошел в спальню в сопровождении теши и Варвары. Наташа полулежала на постели. Ее роскошные каштановые волосы ярко выделялись на белизне высоких подушек, прекрасное, нежно-смуглое лицо при появлении Валерьяна вспыхнуло и озарилось счастливой улыбкой, а глаза… Нет, Валерьян никогда еще не видал такого выражения Наташиных глаз: громадные, синие, цвета морской воды, с длинными черными ресницами, они были исключительно красивы всегда, но теперь в них сияло какое-то особенное, прекрасное выражение.

Акушерка развернула беленький узелочек и поднесла ей ребенка, тихо лежавшего в простынках. Наташа улыбнулась счастливой улыбкой, от которой у всех стало светло на душе. Валерьян со страхом и удивлением наклонился к ребенку: это было крохотное, красненькое, беспомощное существо с черными волосиками, уже заметными на голове, и хорошеньким личиком, напоминавшим Наташу. Валерьян почувствовал необычайный прилив нежности к маленькому живому узелку. Акушерка ловко завернула младенца и дала отцу подержать на руках. Валерьян неуклюже, с недоумением взял на руки драгоценный легкий узелок.

Ребенок спал. Валерьян с улыбкой посмотрел на это спящее личико, потом взглянул на жену и испугался, увидев, как глаза ее вдруг блеснули фосфорическим светом, словно глаза тигрицы: это Наташа боялась, как бы он не уронил ее сокровище. Он поскорее отдал его акушерке. Ребенок проснулся, открыл синенькие глазки, но не плакал и не кричал.

– Отчего она не плачет? – удивленно спросил счастливый отец. – Может быть, слабенькая?

– Отличнейший, здоровый ребенок! – деловито ответила акушерка. – Крепыш на двенадцать фунтов!

– Молчаливая, вся в мамашу! – иронически сказала Варвара. – И волосы будут густые, как у матери. Мы хотим сейчас вымыть голову особым составом, чтобы кудрявая была, а вы уходите пока, не ползайте тут под ногами!

– Я не червяк, чтобы ползать! – добродушно возразил Валерьян.

– Чувства-то у вас червячьи! – усмехнулась Варвара.

Почувствовав яд в этих словах, зять огорчился.

– Я на чердак от вас уйду, – сумрачно ответил он.

– Что ж, вам там хорошо будет! – подтвердила теща.

Валерьян, сам не зная, что ему теперь делать, с кем делиться не то радостью, не то обидой, спустился вниз и вышел на крыльцо. Насмешки Варвары отравляли ему каждую радость.

Дача стояла в еловом лесу, на пригорке. Вся местность кругом была песчаная; сквозь корявые, низкорослые ели виднелись песчаные бугры и прибрежные дюны, просвечивало бледное море. Выйдя на берег, он сел на песок и долго смотрел на бесцветное финское море. Вдоль песчаного берега виднелись однообразные здания дачного поселка, стоявшего на прибрежных песках; мелкорослый хвойный лес тоже вылезал из песков. Низкое, северное, по-осеннему светившееся солнце казалось бессильным согреть эту бездарную природу; казалось, что солнце светит изо всей мочи, но ничего путного из этого не выходит: не вызывает оно производительных, творческих сил из бесплодной почвы; кривые, узловатые березки свидетельствовали о бессилии солнца этой чужой, бедной страны. Да и весь однообразный, скучный поселок, лишенный красоты и фантазии, построенный на сыпучих песках, казался чем-то непрочным, временным: если подует буря, какая бывает иногда у настоящей природы, то от всей этой беспочвенной жизни ничего не останется.

А между тем буря надвигается откуда-то, где-то шумят ее отдаленные звуки, уже достигают до замкнувшегося в себе художника, строящего свое счастье на песках. Когда он брал Наташу в жены, то звал ее за собой в этот петербургский мир, где чудилась ему кипучая творческая жизнь. Наташа тоже верила в этот заманчивый мир, стремясь вырваться туда из «темного царства», в котором родилась и выросла без тепла и солнца любви, но за ней потянулись корни и водоросли глубокого «золотого дна», откуда извлек ее Валерьян. Что-то есть мертвое, холодное, болотное во всех ее родных. Солнце его любви оказывается бессильным против их холодного дыхания.

Он, отец двоих ее детей, уже связан с этим миром, откуда, как ему казалось, он вытащил Наташу, но водоросли все крепче и крепче обвивают его шаги.

Валерьян впервые почувствовал откровенное недоброжелательство в словах Варвары, но не угадывал, чем оно вызвано. Ведь он любил ее как друга, и Наташа ее любила; за что же холодная злоба, которую он чувствует с ее стороны в каждом слове, во всех мелочах совместной жизни? (А еще предстоит поселиться с нею в одной квартире в Петербурге на всю зиму!) Или ему так кажется? Может быть, это только пустячные домашние дрязги?

Послышались чьи-то шаги по песку. Валерьян обернулся. Перед ним стояла Варвара, высокая, в черном платье, с бледным, зловещим лицом. Тонкие губы ее дрожали, в серых глазах сверкали зеленые огоньки.

Некоторое время они смотрели друг на друга молча: Валерьян – с недоумением, Варвара – с дрожащими губами.

– Ненавижу! – вдруг сказала она вибрирующим от бешенства голосом. – И вас и вашего ребенка, всех ненавижу!

Что с вами? – бледнея, пролепетал художник.

– Я давно хотела вам сказать… Вы думаете, что тогда, прежде, когда вы увлекались, я любила вас? Никогда! Вы ненавистны мне! Не хочу быть родственницей знаменитости, нянькой его детей!.. Я сама…

Она не договорила, задохнулась. Мускулы ее бескровного лица задрожали, оно перекосилось от сдерживаемых рыданий. Варвара глубоко перевела дух, как бы чем-то захлебываясь, потом повернулась и быстро пошла прочь вдоль берега по рыхлому, сухому песку.

Валерьян с ужасом и болью, еще не совсем поняв, но всем существом почувствовав открывшийся провал, горестно и долго смотрел ей вслед.

Поселившись на зиму в Петербурге, на Песках, в большой и хорошей квартире, семья сразу и бесповоротно раскололась на две, чуждых одна другой половины.

Еще в самом начале совместной жизни двух семей Варвара стала просить Валерьяна передавать матери только двести рублей, а триста оставлять в распоряжении Наташи, чтобы не выпрашивать у матери каждый грош, как это заведено было в доме Черновых. Валерьян согласился, передавал деньги жене, а Наташа тотчас их отдавала в распоряжение любимой сестры. Семова мало интересовало, как она их расходует, но после установления такого порядка отношение тещи к зятю, и без того высокомерное, заметно ухудшилось. По купеческой привычке расценивать людей на деньги богатая теща стала явно третировать зятя, дающего «в дом» так мало. Варвара знала, что Настасья Васильевна не только сама учтет мнимую бедность или скупость зятя, но напишет мужу. Только Валерьян и Наташа не думали об этом. Когда им нужно было что-нибудь купить, они обращались за деньгами к Варваре, но не знали, что она, тотчас же передавая эти просьбы матери, брала для них деньги у нее. Маленькие финансовые операции Варвары имели, однако, двойную, обдуманную цель: распоряжаться деньгами и унизить Валерьяна в глазах родителей его жены. Если бы Валерьян имел время и желание подумать об отношениях к нему Варвары, то легко мог бы понять, что ею руководит не только затаенное чувство зависти к сестре, но и оскорбленное женское самолюбие. Теперь Варвара ненавидела их обоих более, чем сама думала. Ненавидела скрыто, под личиной родственных чувств, и никто из них не догадывался, что происходит в ее душе.

После сцены на даче, когда у Варвары вырвалось слово «ненавижу», Валерьян заподозрил, что она в прошлом имела на него какие-то виды, но так как это было давно и прошло незамеченным, то по свойственному всем мужчинам эгоизму он считал естественным забвение этих чувств, едва ли даже бывших. Отчасти жалел Варвару, искренне желая восстановления с нею прежних дружеских отношений. Но, живя теперь под одной кровлей, они часто начали сталкиваться, как враги. Все в доме шло кое-как: Наташе нездоровилось, а Варвара целыми днями и вечерами куда-то уходила, возобновляя и заводя знакомства, бывала с кем-то на концертах и в театрах, жила своей, обособленной жизнью. Вообще тон всему задавала Варвара.

По ее просьбе Валерьян начал устраивать у себя по субботам домашние вечеринки. Собирались художники, писатели, артисты, политические деятели. Варвара кичилась перед ними своими талантами, совершенно заслоняя скромную Наташу, уходившую от шумной толпы гостей в свою комнату. Смысл этих вечеров скоро стал понятен даже рассеянному художнику: Варвара искала себе жениха.

В числе гостей, собиравшихся к ним по субботам, чаще других стал появляться один интересный молодой человек, которого Варвара отрекомендовала как своего старого знакомого. Наташа тоже знала его еще студентом. К нему, по словам Варвары, имел в прошлом основание ревновать ее муж. Теперь они снова встретились.

Наружность и манеры невольно выделяли его. Гордо посаженной головой, большим лбом и энергичным профилем казался он похожим на Лассаля, хотя родом был с Волги, напоминая в то же время тип жителей волжских пристаней. Еще студентом уехал он в Германию, кончил там университет, потом работал простым рабочим на заводах. Теперь вследствие изменившихся политических настроений вернулся в Россию и что-то делал в рабочих организациях. Видно было, что Пирогов и здесь играл какую-то политическую роль.

На вечеринках он обращал на себя общее внимание, как блестящий оратор, наблюдательный, остроумный рассказчик и несомненно талантливый человек, по-видимому, видавший за границей всякие виды.

Вскоре Пирогов стал приходить запросто, ежедневным гостем, часто оставаясь обедать. Приходя, приносил Варваре единственную свежую розу на длинном стебле и вообще выглядел почти женихом.

Варвара недаром всегда тяготела к политике, или скорее – к ее сколько-нибудь заметным деятелям; будучи вполне буржуазной дамой и отнюдь не расположенная возиться с рабочими, она стремилась попасть в политические верхи, чтобы там найти себе спутника, могущего сделать заметную карьеру: сказывался наследственный склад ума ее дальновидного, расчетливого папаши. В эту зиму как раз происходили выборы в первую Государственную думу, и кто же знал, какие до сих пор безвестные люди могли попасть туда? В случае революции они могли приблизиться к настоящей власти, которой жаждала душа Варвары: прицепиться к удачнику было ее давнишней мечтой. Пирогов, рассуждая о предстоящей Государственной думе, часто шутил, что если б ему удалось попасть в депутаты, то после революции, которая несомненно скоро будет в России, ничего не желал бы более, как получить в свое распоряжение… Туркестан! Он бы чувствовал себя там совершенно самостоятельной властью.

Все, кроме Варвары, смеялись остротам этого веселого, красноречивого человека, которому – кто знает? – могла улыбнуться капризная фортуна в обстановке тех крайностей, какими была полна вся русская жизнь. Но Варвара не смеялась; она пронизывала своего поклонника глубоким, проницательным, без слов говорящим взглядом, и видно было, что провинциальная салонная львица что-то знает о честолюбивых планах Пирогова, что между ними существует какой-то таинственный уговор. Вскоре Пирогов внезапно уехал на Волгу, в тот город, откуда незримо протягивалась над всей семьей властная рука главы ее, Силы Гордеича Чернова.

Варвара почти каждый день получала от Пирогова письма, телеграммы и наконец открыла Наташе и матери свою сердечную тайну: Пирогов поехал баллотироваться в депутаты от их родного города, и Сила Гордеич оказал ему содействие. Если ее друг окажется победителем на выборах, пройдет в депутаты, тогда в награду за победу получит сердце и руку Варвары. Если же будет побежден на этом турнире, то не видать ему своей дамы, как ушей своих! Так он и условился с нею: победить или погибнуть! В этом романтическом настроении влюбленного рыцаря, выезжающего ломать копья во славу дамы сердца, Пирогов и отправился на Волгу.

Однажды после обычного получения одной из телеграмм Варвара убежала читать ее в свою комнату. Вся семья сочувственно сидела в гостиной и ждала ее возвращения с новостями о ходе отдаленной борьбы, так близко касавшейся интересов и чувств всей семьи.

Вдруг из Варвариной комнаты послышался дробный стук ее каблучков: Варвара, по-видимому, плясала, читая телеграмму; потом дверь быстро распахнулась, и в ней на момент остановилась Варвара, еще более бледная, чем всегда, с раскрытой телеграммой в руке.

Черные волосы ее растрепались, глаза сверкали. С несвойственной для нее живостью, как девочка, пробежала она через всю комнату мимо Валерьяна и Наташи прямо к матери, сидевшей на широком диване с дымящейся папиросой в руке.

Варвара упала подле нее и обняла мать, уткнувшись лицом в ее костлявое плечо.

– Ну, что там еще такое? Что случилось? – встрепенулась Настасья Васильевна; голова ее затряслась.

– Прошел в депутаты… единогласно, – глухо прошептала Варвара.

Она откровенно, радостно заплакала; потом тряхнула головой, встала и, сделавшись чрезвычайно похожей на мать, сказала с новым, гордым оттенком в голосе:

– Ну, теперь и я попробую депутатины!

Ноздри ее тонкого носа плотоядно сплющились, взгляд холодно скользнул в сторону Валерьяна и Наташи.

– Как я рада за тебя! – радостно лепетала Наташа. – Ну, а ты?

– Я?! – Варвара торжествующе засмеялась. – Вот теперь-то я уж всем покажу себя! Пришло мое время!

И совсем новой походкой вышла из комнаты.

В день выхода исторического манифеста, 17 октября 1905 г., Валерьян, захваченный общим тревожным настроением, очутился на улице: зловещий манифест царя вызвал всеобщую тревогу не только в столице, но и во всей стране, возвещая начало реакции; говорили, что скоро начнет действовать «Союз русского народа», организованный специально для черносотенных погромов, которые ожидались в Петербурге немедленно, вслед за манифестом. Многие боялись оставаться в квартирах, выезжали в предместья или по крайней мере в гостиницы, где надеялись чувствовать себя безопаснее.

Варвара испугалась, боясь нападения на квартиру художника из-за пребывания в ней Пирогова и, прибежав откуда-то с тревожными вестями, настояла, чтобы зять сейчас-же пошел в первоклассную гостиницу, на Морской, снять большой номер для всей семьи. Валерьян и Наташа не разделяли испуга Варвары, но для ее успокоения решили на несколько дней переехать в отель.

Валерьян шел по Невскому и размышлял о надвигавшихся событиях, становившихся все более тревожными.

Революция, собственно, началась с 9-го января, когда шествие рабочих к царю для мирных разговоров вызвало у перепуганного правительства панику и кровавую расправу с народом. Октябрьская Всероссийская стачка повергла правящие сферы в окончательную растерянность, а в массах вызвала необычайный подъем духа. Еще один такой удар – и, казалось, самодержавие будет свергнуто. Рабочие переживали настроение влюбленных: малограмотные люди вдруг обрели способность писать пламенные стихи о революции, с огромным успехом выступая с ними на митингах и публичных собраниях. Бесчисленные ораторы из рабочих, неумевшие прежде связать двух слов, произносили зажигательные речи.

Октябрьская стачка показала рабочим их собственную мощь, перед которой затрепетали их вековые угнетатели. Но нужно было окончательно сломить врага…

Валерьян хотел было повернуть на Морскую, но увидел, что к Казанскому собору двигается по Невскому толпа, человек в триста, с нестройным и невнятным пением, с развевающимся трехцветным знаменем и чем– то вроде большой иконы, несомой впереди толпы, идущей с «обнаженными головами». Толпа шла медленно и торжественно. Пели гимн. Валерьян поравнялся с толпой, когда она внезапно остановилась на углу около сквера Казанского собора. Впереди ее, два плохо одетых человека, несли не икону, как он думал, а большой портрет царя в простой дубовой раме. Лица толпы, наполовину состоявшей из оборванцев, дворников и лавочников, не оставляли сомнения в принадлежности ее к «Союзу русского народа».

Но из-за сквера навстречу шествию неожиданно появилась группа людей менее многочисленная, по виду состоящая из рабочих.

– Долой! – кричали встречные. Пение умолкло.

«Союзники» в замешательстве остановились, потом снова двинулись. Раздался выстрел.

Валерьян не успел ничего сообразить, как толпа, бросив портрет и знамя, брызнула в разные стороны, рассеявшись в одну минуту.

Рабочие, ругаясь, повернули за угол. На мостовой осталось несколько человек, пинавших изломанную раму с разорванным портретом царя.

Наконец, остался только один пожилой рабочий, долго и гневно топтавший трехцветное знамя с кусками изломанного древка.

На тротуаре собралось несколько прохожих, наблюдавших происшествие, но когда на мостовой остались только клочья и обломки, разошлись и они.

Валерьян, удивленный и обеспокоенный, поворотил на Морскую. Прерванное шествие с патриотическим гимном и царским портретом не предвещало ничего хорошего.

В этот же день вся семья с детьми переехала в гостиницу. Валерьян остался в квартире, продолжая работу над своей новой картиной, но работа плохо клеилась.

Прошло три дня. Семья Валерьяна мирно проживала в отеле, тревожное настроение в городе улеглось, и все беженцы понемногу возвратились по домам.

Зато из провинции шли слухи о кровавых расправах с трудовой учащейся молодежью и рабочими, о широких волнениях крестьян, усмиряемых военной силой.

Валерьян наконец убедился, что совершенно не в состоянии закончить свою новую большую картину, работая в Петербурге. Днем мешали посетители, приходившие не столько к нему, сколько к Варваре, сделавшейся невестой Пирогова, да и сам только что избранный депутат метался в хлопотах. В доме запахло смешанным запахом политики и сердечных дел. Часто являлись совершенно посторонние люди с просьбами к депутату, который только что не ночевал в квартире Валерьяна. По вечерам приходили какие-то люди, было шумно, говорили речи, а по субботам, во время открытых вечеров, и вовсе шел дым коромыслом. Собираясь замуж, Варвара думала, что делает блестящую партию, тем более, что депутат был молод, талантлив и питал надежды сделаться лидером.

Все это радовало Валерьяна и Наташу, обожавшую свою старшую сестру, но вносило столько шума и суеты, что у них буквально не оставалось места, где бы они могли отгородиться от шумной Варвариной карьеры, а сама она, почувствовав себя хозяйкой политического салона, взяла с ними новый, покровительственно-высокомерный тон.

Работа, начатая еще летом, не ладилась. Отдельные эскизы нужно было скомпоновать и наконец перенести на одно большое полотно. Но Валерьяну стало казаться, что эскизы не удались, что он не в силах слить их в одно стройное целое и всю работу нужно начинать сначала.

Кто-то из художников посоветовал ему для окончания картины уехать из Петербурга в Сестрорецк: это всего около часа езды по железной дороге, но зимой там полное безлюдье. Жить можно в хорошем отеле, куда только по воскресеньям приезжает публика. Художники и писатели часто пользуются зимним безлюдьем летнего курорта. Валерьян ухватился за эту мысль и в самый разгар зимнего сезона поселился в отеле Сестрорецка в полном одиночестве.

Работа быстро наладилась. Его охватило воодушевление, которое до этого почему-то долго не приходило. Причина упадка настроения, оказавшегося временным, представлялась ему в образе суетной и тщеславной Варвары. Он жалел, почему связался на эту зиму с родственниками жены, поселился с ними в большой квартире, в которой все же не оказалось угла для него. Жалел, почему не устроились более скромно и уединенно, когда весь этот шик и показная, публичная жизнь, необходимые Варваре, причиняли ему столько неприятностей, а для его кроткой и робкой подруги являлись только молчаливой жертвой эгоизму старшей сестры.

Целый месяц работал Валерьян и в этот срок закончил картину. Это было бы немыслимо, если бы не оказалось, что предварительные эскизы не так уже плохи, как он находил их в минуты отчаяния и сомнений. Здесь он продумал свою работу, и на картине эскизы неожиданно ожили, слились в одно целое. Трудная задача была разрешена, художник воспрянул духом.

Радостно встречал он каждое воскресенье приезд Наташи с их двухлетним сынишкой, бутузиком с большими синими глазами, в забавном вязаном беленьком костюмчике.

Картину свою художник пока не показывал Наташе, но по его веселому, бодрому виду она чувствовала, что работа идет хорошо. В эти счастливые дни он отдавал все время разговорам с женой, прогулкам и игре с маленьким сыном. Катались на лыжах и салазках, кувыркались в снегу. Наташа с удивлением смотрела, как простодушно веселились эти два ребенка: большой и маленький. За три года супружества Наташа привыкла видеть в своем муже не творца знаменитых картин, о которых она читала в журналах и газетах глубокомысленные и непонятные статьи, но простодушного, наивного человека с беспечной, ребяческой душой, который в обыкновенной, будничной жизни часто оказывался непрактичным, уступчивым и даже беспомощным. Глядя на его дурачества с ребенком, она почти не видела разницы между ними, часто думала, что знает и любит именно этого обыкновенного, доброго парня и совершенно не знает художника, живущего в нем. С удивлением встречала она каждую его новую картину, в которой открывалось зрению такое богатство красоты, что Наташа терялась и не знала, откуда все это бралось. Она невольно сравнивала его с доктором Зориным, давно не появлявшимся на их горизонте. У того такое содержательное лицо, столько чуткости в общении с женщинами, что, казалось, он мог читать ее мысли. Наташа вспыхивала при этом воспоминании – вот кому было бы к лицу иметь талант художника или поэта! Жаль, что он обыкновенный врач при его тонкой, аристократической натуре. Отчего Валерьян не таков? Отчего он многого не замечает ни кругом себя, ни в окружающих его людях, наделяя их собственными качествами, пребывая в облаках фантазии, постоянно ошибаясь и спотыкаясь на земле? Он весь мир видит в ложном освещении того теплого, ласкающего света, который светится в его детских близоруких глазах. Или, может быть, в этом-то и заключается талант? Может быть, таковы все талантливые люди? Тогда… Но на этом обрывались смутные мысли Наташи, и она сама не знала, что же именно следует за этим «тогда»…

Вспоминались ехидные насмешки Варвары: «Он, конечно, талантливый художник, но ужасный мещанин: сердится, когда забудут закрыть трубу в печке, и такой семейственный, что интересуется, где берут молоко для вашей маленькой Елены!»

Наташа не понимала, что значит в книжном смысле слово «мещанин». Знала только, что употребляется оно как брань, что мещанином быть нехорошо. Детей она и сама страстно любила, а Варвара о своих мало заботилась, была занята важными делами депутата. Наташа часто оставляла своего грудного ребенка, чтобы развлекать одиноких детей Варвары. Маленькую шестимесячную Елену Наташа не кормила грудью: доктора запретили ввиду слабости ее здоровья; а взять кормилицу она не захотела: по ее мнению, это значило отнять мать у какого-то другого ребенка. «Должно быть, эти мелкие чувства и есть мещанство, – думала она. – Другое дело – Варвара. До детей ли ей. У нее дела государственные!» Все-таки во время поездок к мужу Наташа поручала Варваре кормление дистиллированным молоком ее маленькой Елены.

В последний свой приезд Наташа сообщила новость: приехал Константин. Кажется, собирается жениться, есть невеста на примете, та самая, которая приезжала когда-то на масленице. Очень дружен с Пироговым. Оба ждут возвращения Валерьяна. Интересуются его новой картиной.

Валерьян отослал картину в студию, а сам вместе с Наташей возвратился в Петербург.

В дверях их встретили Пирогов и Костя. Они были знакомы еще со времени выборов и, пикируясь между собой, шутливо вспоминали «чествование» в доме Силы Гордеича.

– Если бы не он, не прошел бы я в депутаты! – признался Пирогов. – Покривил душой я немножко: обещал отстаивать в Думе интересы торгово-промышленного класса.

– А сам теперь громовые речи против этого класса говорит! – насмешливо заметил Костя. – Погодите, задаст вам за это дедушка! И дворян и купцов, как малых ребят, вокруг пальца обернул! Ну и было же у нас пьянство тогда!

– Да! – улыбаясь, подтвердил Пирогов. – Я вообще не пью, но тут перед заседанием так меня у дедушки напоили, что все перед глазами завертелось. В таком виде и поехал на собрание. Вышел говорить и чувствую: сейчас провалюсь! А как только это подумал, со страху и отрезвел. Потом на извозчике опять разобрало меня.

– Ха! – усмехнулся Костя. – Возил-возил извозчик его по городу, а седок ни папы, ни мамы не выговаривает!

– На Волге это со всяким может быть, – возразил Валерьян.

– Ну, где ваша картина?

– Отослал в академию.

– Удалось?

– Кажется.

– Поздравляем с появлением на свет вашей новой картины!

– Пусть она будет так же хороша, как ваша дочь! – смеясь, прибавил Пирогов.

Наташа пошла в детскую и долго не возвращалась. Вместо нее явилась Варвара с бледным, тревожным лицом.

– Ваша девочка захворала, – тихо сказала она Валерьяну. – Наташа зовет вас!

– Этакая-то здоровенная девчонка? – удивленно сказал художник. – Что с ней?

– Не знаю. Идите скорее!

В детской Наташа стояла на коленях перед кроваткой ребенка.

Девочку рвало. Только что выпитое молоко выливалось изо рта с необыкновенной силой.

– Я позову доктора, – хмуро сказала Варвара и пошла к телефону.

Приехал Зорин. Быстро прошел в детскую. Осмотрел ребенка.

– Все признаки отравления, – сурово промолвил он. – Где брали молоко?

Варвара смутилась.

– В молочной, как всегда!

– Напрасно! В петербургских молочных брать для ребенка рискованно.

Зорин попросил всех выйти из комнаты, кроме Валерьяна.

– Сейчас мы впрыснем ей камфару. Это – последнее средство! Вы будете помогать мне.

Доктор раскрыл свой ридикюль и что-то стал приготовлять.

Валерьян затрепетал. Его как громом поразило. Растерянно смотрел то на доктора, то на ребенка.

Зорин снял с девочки рубашонку. Ребенок лежал без чувств, голенький, хорошенький, с остановившимися большими, синими, как бы неживыми глазами. Валерьян наклонился над кроватью и стал притворно улыбаться, кивая головой, ободряя дочь, а сам чуть не плакал. Вдруг почудилось, что ребенок смотрит на него укоризненно, понимающими глазами. Казалось, глаза говорили: «Ну, что ты смеешься? Ведь я же умираю!» Валерьян смутился: ребенок продолжал смотреть на него серьезными, совсем не детскими глазами. Волосы зашевелились на голове его, комната поплыла, зашаталась, и вместе с нею поплыли перед ним синие неподвижные глаза. Доктор крепко схватил его за руку, сильно встряхнул и сказал:

– Возьмите себя в руки! Выпейте вот это! Нет, вы не годитесь в помощники!

Валерьян покорно выпил поднесенное ему лекарство. Руки его дрожали, зубы стучали.

– Теперь уходите и подождите в соседней комнате! Я позову вас.

Валерьян не помнил, сколько времени сидел он в своей комнате. Наконец пришла Наташа, молча села рядом и вдруг, как сломленная былинка, припала ему на плечо. Без слов и слез они обнялись в безмолвном отчаянии. Валерьян понял все.

Сидели так долго, ничего не говоря друг другу и представляя как бы живое изваяние человеческого горя. Наконец Валерьян, дрожа всем телом, взял Наташу за руку и почти насильно повлек за собой в комнату ребенка.

В детской комнате, у кровати стояла черная тень Настасьи Васильевны. Лицо ее было сурово.

– Там ей лучше будет! – загадочно сказала старуха. В кроватке лежал обнаженный мертвый ребенок…

Новая картина Валерьяна имела выдающийся успех на петербургской выставке: о ней много писали в прессе, говорила публика, и еще до закрытия выставки картина была продана за крупную сумму. Многие завидовали славе, деньгам и счастливой жизни художника. Кроме славы и денег, у него была необыкновенно красивая жена! Правда, она вела себя затворницей. Что-то болезненное и страдальческое было в ее содержательном лице и вечно грустных глазах. В особенности стало это заметно после неожиданной смерти ребенка. Эта смерть потрясла Валерьяна, надломила Наташу. Она похудела, в глазах к прежней грусти прибавилось тревожное выражение подстреленной птицы. Но, как это иногда бывает у красивых людей, – безмолвное душевное страдание сделало ее еще красивее. Наташа теперь более, чем когда-либо, до странности напоминала картину Мурильо, висевшую в ее комнате. Многие по неведению принимали за портрет Наташи этот образ итальянской мадонны; быть может, сходство происходило от гениальной проникновенности великого художника, так идеально изобразившего материнскую скорбь.