Текст книги "Дом Черновых"

Автор книги: Степан Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Вдруг он очнулся, поднял руку и наткнулся ею на холодные, тонкие пальцы, которые быстро выскользнули из его руки.

Сила Гордеич тяжело открыл веки: кругом была тьма, но из-за спущенных гардин узким лучом пробивался рассвет. Силе Гордеичу почудилось, что перед ним стоит темная женская фигура. Он не сразу вспомнил, где и что с ним происходит. Вдруг блеснула мысль, что дверь осталась незапертой вчера. «Крысиная смерть!» – мелькнуло в его мозгу. Руки и ноги онемели. Огненная волна хлынула к затылку, лицо налилось кровью, из глаз брызнули искры. Сила Гордеич хотел вскочить – и не мог пошевелиться, хотел крикнуть – язык не повиновался. Женщина протянула руку, в молчании наклонилась к его лицу, и старик в ужасе узнал Варвару. Из груди его вырвались едва слышные, хриплые звуки:

– В-ва…ва…ва…

С глухим храпом он запрокинул голову, сухенький кулачок его скатился с груди, рука свесилась с кровати, выронила ключ и осталась неподвижной.

На другой день к вечеру в гостиницу приехали Зорин и Константин. Они вызвали Валерьяна в коридор и там сообщили, что Сила Гордеич тяжело заболел: вряд ли выживет, лежит без языка, отнялись рука и нога. Сказать об этом Наташе не решались, но Валерьяна просили поехать к больному проститься.

Когда приехали в дом Черновых, все было кончено! Сила Гордеич помер.

Весь следующий день доктор Зорин подготовлял Наташу к этому событию, истощив все свое красноречие; приезжал к ней три раза в течение дня с известиями об ухудшении здоровья Силы Гордеича, в то время как он давно уже лежал в гробу. Наконец она сама догадалась, что ее обманывают, что отца уже нет на свете, и заплакала.

VI

Первое, что увидел Валерьян на Невском, – это толпу зевак, стоявшую на мостовой и задравшую головы кверху: на крыше шестиэтажного дома стоял, как монумент, рослый рабочий с молотом в руке и бил им прикрепленного над фронтоном двуглавого орла с распростертыми черными крыльями, с золочеными головами и лапами. Наконец, двумя последними ударами рабочий оторвал гигантскую птицу от кровли, поднял обеими руками над головой и швырнул с высоты на мостовую. Перекувыркнувшись несколько раз в воздухе, орел тяжело грянулся о каменные плиты и, при восторженном реве толпы, разбился на несколько частей: одно крыло переломилось, другое все еще торчало кверху, золоченые деревянные головы лежали в грязи.

– Ур-ра-а! – кричала толпа, махая руками и шапками.

Некоторые пинали нестрашную больше птицу, топтали ее каблуками.

Валерьян шел посмотреть, что делается около Государственной думы, хотел взять извозчика, но извозчиков не было, трамваи не ходили, и от этого над прежним лихорадочно-шумным, многолюдным Петроградом повисла необычайная, несвойственная ему, почти торжественная тишина.

Улицы кишели народом, но ввиду отсутствия экипажного и трамвайного движения люди шли больше по мостовой, чем по тротуарам. Это не были прежние деловые, по горло занятые, хмурые и нервно напряженные петроградцы, всегда бежавшие куда-то, как на пожар, – по всем улицам столицы в странной тишине медленно, врассыпную, маленькими кучками, как муравьи, молча двигались люди в глубокой задумчивости, с опушенными головами, словно не знали, что им теперь делать, когда привычная для них жизнь опрокинулась и остановилась.

Все учреждения и магазины были закрыты, никто не работал, не делал своего обычного дела; все остановилось, задумалось: как быть, что делать?

Иногда из-за угла вылетал грузовой автомобиль, изукрашенный красными флагами, наполненный солдатами или рабочими; они были охвачены воинственным весельем, потрясали оружием, иногда стреляли в воздух, как бы угрожая кому-то.

Валерьян вместе с толпой дошел до Таврического дворца.

Здесь творилось что-то невообразимее: все примыкавшие ко дворцу улицы и переулки были запружены такими густыми толпами людей, стремившихся, по-видимому, попасть во дворец, что происходила настоящая давка. Кого только не было в этой пестрой, неисчислимой толпе: солдаты, матросы, рабочие, интеллигенты, барыни, купцы, мужики, сновали автомобили, велосипедисты, всадники, – и все это в каком-то обалдении теснилось, толкалось, бурлило, вскрикивало.

Молодой офицерик крутился верхом на кавалерийской лошади в самой гуще толпы, поставленный, по-видимому, «наводить порядок», кричал давно уже охрипшим голосом, уговаривал, умолял, просил и наконец стал грубо ругаться.

– Господа граждане, да нельзя же так! Не лезьте? Сказано – нельзя! Слышите или нет? Дальше нельзя. Все равно не пропустят всех. Да вы что? Оглохли? Ведь ходынка будет! Это черт знает что такое!

Но толпа как будто не слышала этих беспомощных криков: густой лавиной, с покрасневшими от натуги лицами, с глухим, невнятным гулом, медленно и как бы помимо своей воли, движимая задними, все прибывавшими волнами, двигалась она к Таврическому дворцу.

Но там шпалерами стояли солдаты, никого не пропуская в образовавшийся между ними коридор.

Волна катившейся сплошной массой толпы принесла Валерьяна как раз к этому коридору и прижала за спинами цепи солдат. Он не мог никуда выбраться из толпы, даже если бы захотел уйти обратно.

В это время в проход к подъезду Государственной думы въехал шикарный автомобиль. Дверцы его раскрылись, и из автомобиля вылезло четыре человека; один из них был заметный, выдающейся наружности: высокий, худой, белокурый усач в черном пальто и круглой шляпе. Он стоял прямо против Валерьяна, и когда повернулся к нему лицом, художник невольно вскрикнул:

– Евсей!

Зоолог, увидав старого друга, почти задавленного в толпе, махнул солдатам рукой, на рукаве которой была красная повязка, и сказал им что-то. Тогда они расступились, вытащили Валерьяна из толпы и пропустили к автомобилю.

– Какими судьбами? – спросил Евсей, расцеловавшись с Валерьяном.

– Случайно попал в водоворот.

– Пойдем, я тебя проведу.

– А ты что за власть?

– Разве не видишь? – указал он на повязку и автомобиль одновременно. – Комиссар Николаевской железной дороги. Хорошо, что ты мне попался!

Они свободно прошли между шпалерами охраны к главному подъезду дворца.

«Кулуары» Государственной думы напоминали теперь одно большое, всероссийское волостное правление: толпились рабочие, были и мужики в дубленых полушубках, валенках и лаптях, по типу напоминавшие «ходоков» царского времени. Слышались толки о разных «местных нуждах», с которыми, по-видимому, теперь потянулись со всей России к Государственной думе.

Деловито пробежали люди с портфелями и папками бумаг. За дверями, охраняемыми часовыми с винтовками в руках, происходило заседание Думы.

В коридорах толкотня, шум, говор, табачный дым и следы грязных сапог и лаптей. В Государственную думу «самочинно» пришел народ собственной персоной.

– Ну, – сказал Евсей, – вот мы и встретились!

– Давно ли ты из-за границы?

– Совсем недавно. После расскажу. Сейчас мне надо на заседание, ты подожди меня: я скоро! Потом вместе поедем обедать.

Через полчаса он в коридоре отыскал Валерьяна, сидевшего на подоконнике и в качестве лишнего человека наблюдавшего общую суету.

– Едем! Ты, небось, в ресторане думал обедать? Шалишь, брат: все рестораны закрыты. Будешь обедать у меня, да кстати потолкуем… Жизнь, брат, началась треугольная!

Они пробрались к автомобилю и поехали.

– Ты один или семью завел? – спросил Валерьян.

– Мать и сестра со мной. Да еще двух приезжих друзей приютил! Коли хочешь, и тебе место найдется. Ты здесь как?

– Тоже недавно приехал из провинции по своим делам, в номерах живу.

– Перебирайся ко мне: квартира казенная, большая.

– Спасибо, но я ведь скоро назад поеду.

– Что так? Теперь здесь надо быть.

– А ты помнишь мои-то семейные дела, больную жену?

– Помню… Все еще больна?

– Разбита параличом. А отец помер недавно.

Евсей вздохнул:

– Все-таки выбирайся оттуда. Тут, брат, будут дела!

В квартире комиссара Николаевской дороги на Лиговке в ожидании хозяина на диване сидели два просто одетых человека и о чем-то спорили. В одном из них Валерьян узнал давосского редактора Абрамова, другой походил на рабочего: пожилой человек в синей блузе, в дымчатых очках и, по-видимому, слепой, – он ощупал кругом себя бегающими пальцами и говорил, как бы пуская слова мимо собеседника.

– Опять дискуссия! – засмеялся Евсей. – А вот я еще третьего привел.

– Ба! – вскричал Абрамов, – вот что называется – гора с горой!

– А это – старый каторжник, дядя Ваня, – представил Евсей слепого. – Художник Семов! Не слыхали про такого?

Слепой протянул худую руку мимо руки Валерьяна. Рукопожатие вышло неловким.

– Слыхать-то слыхал, – с бесстрастным, неподвижным лицом ответил дядя Ваня, – да для меня это звук пустой: зрения лишен… Но думаю, что художникам временно придется отложить кисть в сторону, Надо контрреволюции ждать.

Евсей улыбнулся и с портфелем под мышкой вышел.

– Какая теперь контрреволюция? – вскинулся Абрамов, качая золотой своей бородой. – Ты пессимист, дядя Ваня. Конечно! Все идет великолепно. Россия удивит мир своей благородной, величавой революцией. Теперь только одно и можно сказать: «Ныне отпущаеши».

– Постой, оптимист!.. – ровным голосом, невозмутимо остановил Абрамова дядя Ваня.

Разговаривая, он не поворачивал лица к собеседнику, как это делают зрячие, а только привычно нащупывал быстрыми пальцами ближайшие к нему предметы.

– Постой! Неужели ты не сознаешь, что ты пьян? Пьян от революции, которая только еще вчера началась. Ты пьян от нее и поэтому так говоришь. Ничего не видишь перед собой, а я – вижу!

Слепой ощупывал перед собой воздух, быстрыми, чуткими пальцами как бы касаясь невидимых, неслышных струн, сидел с поднятой головой и, казалось, смотрел куда-то вдаль незрячими глазами, словно слушал что-то, неслышное другим.

– Будет контрреволюция! – спокойно продолжал он, медленно отчеканивая каждое слово. – В какую форму она выльется – не знаю, но что она будет, в этом нет сомнения. Черед теперь за ней, и видится она мне очень страшной и – кровавой. Нельзя ей не быть, и поэтому она – будет.

Он опять коснулся пальцами невидимых струн и, не поворачивая головы, закончил с оттенком шутки в ровном голосе:

– А ты – пьян. Да, пьян от преждевременной радости, и потому так говоришь.

– Дядя Ваня, ты упрям, как не знаю кто! Откуда будет контрреволюция, когда армия перешла на сторону народа? Пикнуть не дадут! Да ты знаешь ли, почему без крови весь переворот произошел? Ведь рабочие всею массой вышли на Невский, против них был выслан последний, самый надежный полк, – остальные все присоединились к восставшему народу. Предводитель этого полка, молодой офицер, должен был скомандовать солдатам «пли», но не сделал этого и присяге не изменил, а вышел вперед и застрелился! Это была единственная пролившаяся жертвенная кровь. Полк перешел через его труп к революции. Кто же теперь не сочувствует ей? Ведь самодержавие ненавистно всем классам, все хотят республики. За революцию стоят даже ее классовые враги, даже те, кому она не выгодна и, кроме погибели, ничего не принесет.

– Так, значит, и офицеры сочувствуют революции? – спросил Валерьян.

Слепой иронически улыбнулся:

– Сочувствие их сомнительное и пролетариату не внушает доверия. Совершенно справедливо опасаемся мы их. Офицеры теперь прячутся по чердакам, переодеваются в штатское платье. Их разыскивают, арестовывают и оружие отбирают. Ты еще скажи, что и бывшие министры тоже стоят за революцию?.. Нет, товарищ Абрамов, все это еще только цветики, а ягодки будут впереди… Что же это была бы за революция, если после свержения самодержавия оставить по-прежнему старый строй?.. Нет, революция только начинается, а ты думаешь, что она уже кончилась… Она еще не раскачалась. А все эти дворянчики, буржуйчики, помещики, жандармы, полицейские – куда денутся?

Слепой поиграл пальцами и, помолчав, повторил:

– Будет контрреволюция!..

– Все еще спорите, – улыбаясь, сказал вернувшийся Евсей. – А чего бы спорить? Конечно, будет.

– Не верю, – сказал Абрамов, хватаясь за голову. – Не понимаю!

– Протрезвись! – усмехнулся слепой. – Ведь революция не столицами ограничится, она и в деревне, по степям, по лесам и горам запылает. А ежели имущий класс по карману ударить, – как не быть встречной волне? Без сопротивления старый строй не уступит.

– Да, к этому идет, – сказал Евсей, придвигая стулья к столу. – Вот вам первый и очень важный признак: Государственная дума и Совет солдатских депутатов! Вы думаете – они поладят? Ничего подобного, уже начинается! Дума – барская, черносотенная, буржуйская – чего тут ждать? А уж этот Керенский! Положение его весьма треугольное… Был я сейчас в Думе – кавардак! Кто в лес, кто по дрова.

В комнату быстрыми шагами вошла седая старуха. Валерьян поднялся ей навстречу. Она взволнованно всплеснула руками.

– Валерьян Иваныч, голубчик! Вот уж не ждала о вами встретиться!

– В жизни много значит случай, Сусанна Семеновна.

– Ну, здравствуйте! Как времена-то меняются! Опять революцию переживать будем. Где вы живете теперь? Наташенька жива ли?

– Жива.

– А здоровье как?

Валерьян рассказал о здоровье Наташи, о параличе, о смерти отца.

Старуха охала и вздыхала.

– Ну, теперь по крайней мере наследство получит. Состоятельный ведь был отец-то?

– И на этот счет, кажется, дела ее неважны, – завещание старик оставил оригинальнейшее: почти весь капитал завещал в пользу государства!

Все подняли головы.

– Ай, батюшки, обезумел он, что ли, перед смертью?

– Я так и ждал, что отмочит ваш старик какую– нибудь оригинальную штуку, – со смехом сказал Евсей.

– С общественной точки зрения поступок похвальный, – развел руками Абрамов. – Ну, а детям оставил что-нибудь?

– Хитро поступил добрый старичок, – грустно улыбаясь, продолжал Валерьян: – детям завещал по сто тысяч каждому…

– Ого!

– Но с тем, чтобы деньги были положены в банк на четверть столетия!..

Все засмеялись.

– И лишь на воспитание детей завешал выдать по двадцать тысяч. Но дело в том, что наличных денег почти не оказалось: их еще надо взыскивать по закладным с дворян, заложивших ему свои имения.

– Пропащее дело! – махнул рукой Евсей. – До суда ли теперь? Так ничего и не получили?

– Нет, двенадцать тысяч пока выдали, мы и купили домишко деревянненький. А денег нет никаких, кроме процентов… Вот и поехал я продать некоторые картины мои, а тут, покуда ехал, революция началась. Кто купит?!

– М-да! – промычал Евсей, – куда ни кинь – все клин. Буржуям теперь не до картин, правительство – временное…

– Значит, фактически весь капитал у должников, у дворян остался. Объегорили покойника: деньги получили, а земля при них.

– Ну, с землей-то еще не известно, что произойдет. Революция ведь! У помещиков отберут, мужикам разделят… Земельный вопрос затяжной будет, на десятки лет. Можно сказать, пропали тятенькины капиталы.

Евсей покрутил ус и вдруг сказал:

– А ведь я, пожалуй, просватаю твои картины, если хочешь… Где они у тебя?

– Часть – здесь, часть – в Москве, остальные в Крыму…

– Ты бы собрал их в одно место, а потом я тебе напишу…

Вошла высокая, красивая девушка с дымящейся миской в руках.

– А вот и Маша, моя сестра.

– Уж извините: прислуга по случаю революции рассчиталась, сами готовим, – заметила Сусанна.

– Мы знакомы, – возразила Маша, поставив миску на стол и радостно смотря на Валерьяна.

Валерьян пожал руку девушки.

– Как же, помню вашу услугу и не забуду никогда?

– Что вы, полноте! Мы с Машей так рады были тогда познакомиться с вами. Товарищи, прошу кушать и не бранить хозяек.

– Ба! – вскричал Евсей, обращаясь к Валерьяну, – чуть не забыл: письмо тебе есть. Почему-то на Государственную думу послано, я и захватил.

Он полез в боковой карман и передал измятое письмо.

– Не надо бы за обедом передавать, – упрекнула его Сусанна Семеновна. – Может, неприятное что в письме… Сколько раз я тебя учила, Евсеша! Лучше бы после…

Валерьян разорвал письмо, пробежал глазами и нахмурился.

– Действительно, неприятность, – пробормотал Валерьян: – в Киеве арестован брат моей жены.

– Это заика-то? – спросил Евсей.

– Нет, младший, Константин.

– Да, там еще старая власть в силе. Значит – жандармы?

– По-видимому. Придется экстренно ехать, выручать.

– Да кто пишет-то? Верный ли человек?

– Человек известный, друг его, оперный артист.

Евсей задумался.

– Трудно теперь ездить: поезда идут битком, заедешь на юг, назад, пожалуй, не скоро выберешься. Ну, я-то достану тебе билет и даже мандат состряпаю с командировкой. Когда думаешь ехать?

– Завтра. Сегодня картину запакую и в Москву пошлю.

– Ладно! Приходи завтра к вечернему поезду, я буду на вокзале и все устрою. Мой совет – оборачивайся скорее и выбирайся из провинции… Дело с картинами постараюсь наладить… Запиши мой адрес!

После обеда Абрамов и дядя Ваня снова заспорили о революции. Валерьян попрощался и вышел. На Лиговке горел большой, многоэтажный дом, работала пожарная команда. Слышались выстрелы. На крышу дома лезли солдаты и пожарные: дымом выкуривали с чердака офицеров и полицейских.

VII

В Волчьем Логове в кухне за столом сидело человек восемь: кучер Василий, две горничных – Катя и Васена, четверо работников и в центре стола – наездник и охотник Игнатий. Толстая кухарка возилась около печи. Лысый Игнатий, пожилой мужик, с клинообразной рыжей бородой, с умным и хитрым лицом, изрезанным сетью тонких морщин, говорил нараспев, словно сказку рассказывал:

– Надоел он в царском дворце всем министрам и енералам, потому – изгилялся надо всеми, руку свою совал целовать, с трахту-барахту без музыки плясать заставлял – и плясали, бывалоче, енералы: значит, силу большую забрал у царя с царицей. Царица его за святого почитала, а ён, значит, с ей жил, а царь, известно, пьяненький, смирный и не больно умен, попросту сказать – с придурью…

– Это царь-то с придурью? – недоверчиво спросила кухарка.

– А тебе что гребтится? – язвительно ответил Игнатий. – Всякие цари бывали, а энтот – дурак ли, нет ли, чтобы при своей живности простого мужика допустить вместо себя царством управлять? Коли с японцем воевали, живот-от, бывало, на Дальнем за его клади, подушны плати, а назад-от с его чего получишь? Гришка энтот был мужик совсем нестоющий, а так – испрохвала. Бают, бродяжка был беспашпортный, пьяница и шельма, по монастырям шатался, но, конечно, слово знал: без слова не напустил бы на них туману. Ну, прямо, не к ночи сказать, с нечистой силой знался.

Кухарка перекрестилась и плюнула наотмашь.

– Заговоренный был: ни гонор, ни ножик, ни отрава и никакая пуля его не брали. Вот он и зазнался: пьянствовал и весь царский дворец облевал. А царица – она из немок, сроду русского мужика не видала, думает – так и надо: русский святой, дескать, блаженный. Все равно как и наши бабы – дураков али юродивых святыми считают… Только Гришка не дурак был, а колдун и плутяга. С бабой ли, с барыней, али с царицей – все едино: все бабы одинаковы, – с другой только визгу больше, а сласть одна.

– А ты будет! – прервала Васена. – Ты дело говори, не про баб!

– И про баб к делу говорю. Ну вот, значит, господам это больно не ладно показалось, – отшил он всех их от царя и царицы. Заманили его в доброе место да в вино яду подсыпали. Он выпил и – хоть бы хны! Только смеется. Из пистолета стрельнули – не берет пуля. Связали, рот заткнули да с моста в пролупь… Тут его нечистая сила под руки подхватила и не дала утонуть. А ночью дело-то было: как раз в аккурат петухи пропели – черти-то и бросили его, пьяного. Однако чебурахнулся он с моста, а потом отудобел и говорит: «Без мене, говорит, не стоять Расее». Икнул и помер. С эстого все и пошло. Могилу народ обгадил, царь с горя запил, а тут армия взбунтовалась: мошенство везде! Теперича царя сместили, и значит, учреждается решпублика, а царь будет из большаков выбран…

– Каке-таке большаки? – спросила кухарка.

Игнатий посмотрел на нее с головы до ног и с ног до головы.

– Большаки – значит постарше которы, за народ стоят, больше прочих смыслят. Первым долгом у помещиков землю отберут и промежду мужиков разделят. И посейчас солдаты войну бросают и по деревням вертаются: землю делить!

– Без начальства не дозволют, – заметил Василий.

– Да какое теперь начальство, елова голова, коли царя нет, а министры в остроге? – искоса взглянув на него, возразил Игнатий. – В начальники выбраны солдацки епутаты…

– А Дума?

– Ну, и Дума тоже, только она со всячинкой: там господа да купцы сидят. Их небольно слушают. Покелева приказ разошлют, в деревнях самосуд идет. Ездил я по нашей округе – беды, что делается! Помещиков, значит, выселяют миром, а какая есть в дому имения – разделяют по совести: как, значит, помещики нынче строго воспрещенные и не жильцы на свете, то крестьяне есть им законны наследники. Одно негоже: бандиты появились.

– Каке-таке бандиты? – хором спросили слушатели.

– А пес их знает! Наедут в телегах и верхами, с винтовками, и ну грабить усадьбу. Ничего не дают мужикам. Им, сукиным детям, хорошо, а мужику где взять? Мужики на них, ежели сила берет, – с вилами. Случалось, скрутят им руки назад – и в город, к большакам отвезут. В городу большаки силу забрали. Ну, только что от бандитов вреда большая. А то куманисты есть.

– Вот тут и разбери их, – отозвался Василий, – которы большаки, которы куманисты. На лбу не написано!

– Царица небесная! – всплеснула толстыми руками кухарка, – что деется! Не всыпали бы нашим горячих пониже спины?

– Ну, нет, прошли времена! – сказал один из молча слушавших работников, молодой парень. – Мы им сами всыпим по перво число.

– Дык как же это, неужто и Черновых из фамильного дома выведут?

– Еще как!

– Вчерась, – продолжал Игнатий, – сельский сход был, и приговор всем обществом постановили: в помин души Силы Гордеича супруге его, Настасье Васильевне то есть, отвести в пожизненное жительство ихнюю избу, что рядом с домом пустая стоит, пять пудов муки на месяц и всего прочего, сколь ей потребуется до скончания жизни. Дом отвести под училищу, мельницу – в обчество, лошадей, коров и всю живность поделить, а Дмитрия Силыча с супругой и Кронида Лексеича проводить в город честью. Вот каке дела-те!..

– Ну, – сказала Васена, – кабы Настасья Васильевна здесь была, она бы только подогом стукнула да сказала: «Выдьте все вон при моем виде!» – и вышли бы.

Игнатий взглянул в окно кухни и радостно осклабился:

– Да вот он, староста, с крыльца идет. Значит, был уж, заявление сделал. Хочешь – не хочешь, а супротив народу не попрешь. Теперича – шабаш, кончилась наша служба, решился дом Черновых!

Бабы всхлипнули. Катя выскочила из-за стола и выбежала из кухни, раскрасневшись.

Кухарка грузно села на кровать и причитала в голос:

– Да и что же это деется? Куды мы все пойдем? Век свой жили в Логове.

Василий встал из-за стола, сказал строго:

– Чего ревете загодя? Что будя, то и будя… Я вот у Черновых служу двадцать пять лет – и выслужил двадцать пять реп!

– Замолчь, дуры! – прикрикнул на баб Игнатий. – Никакого понятия нет у вас. Теперича лучше будя… Кончились помещики – значит наша взяла. Законны наследники – и баста! Все теперь наше.

В кухню вошел Кронид. Все замолчали.

– Что за шум, а драки нет? – сказал он сумрачно. – Василий, запрягай коляску: в город поедут. Ну и дела, ох, дела!..

Он проницательно обвел всех взглядом исподлобья и ушел.

Через полчаса на черное крыльцо вышли Дмитрий и Анна, одетые по-дорожному, у крыльца стояла коляска, запряженная парой серых лошадей, с Василием на козлах. Около кухонной двери безмолвно стояли Васена с кухаркой и все работники. Игнатий озабоченно хлопотал около брички. Кухарка сморкалась и вытирала нос кончиком фартука.

Вышел Кронид и сказал:

– Ну, с богом!.. Завтра позвоню по телефону. Утро вечера мудренее. Да не волнуйтесь больно-то!.. Безусловно, обойдется все.

Дмитрий и Анна молча попрощались с ним и сели в коляску.

Игнатий снял шапку, поклонился отъезжающим:

– Не обессудьте на нас! – сказал он, разводя руками. – Завсегда были довольны вами. А теперича пришла свобода! Сами посудите: как, значит, мир, так и мы!

– Мир! Свобода! – передразнил его Кронид. – Не рано ли самоуправничать начали? Будет закон – тогда другое дело, а без закону поступать – тоже и вас по головке не погладят.

– Трогай! – сказал Дмитрий.

Анна сидела молча.

Василий шевельнул вожжами, и коляска выехала в растворенные ворота.

У ворот стояла небольшая группа мужиков, баб и ребятишек. Все они молча глазели на отъезжающих, но шапок не снимали.

Когда коляска скрылась за мельницей, к дому подошли четверо мужиков солидного вида. Один из них с большой книгой под мышкой.

– Староста с понятыми идет! – заговорили в толпе.

– А то как же? Сначала все имущество в книгу запишут, а потом делить, сколько кому на кажный двор.

– Ладно ли будет? Как бы чего не вышло?

– Вот вздонжили! – огрызнулся Игнатий. – Как – не ладно, коли, значит, мы законны наследники?

Староста, белокурый, курчавый мужик, тот самый, который когда-то говорил речь на свадьбе Наташи, деловито прошел в растворенные ворота, сопровождаемый понятыми и хлынувшей за ними толпой.

На крыльце стоял Кронид.

– Ну что, опись, что ли, будете делать?

– Опись, Кронид Лексеич. Уж ты сделай милость, покажи нам все!

– Показать покажу, но только прошу, чтобы не начали тащить, что кому попало. Склока будет.

– Склоки не будет, Кронид Лексеич. Чай, мы не ка– ке разбойники, прости господи, – обчествена комиссия! Нынче только все запишем – и боле ничего.

– Ну, начинайте.

– Да вот, скотину желаем поглядеть, конный завод.

Кронид повел комиссию к длинному каменному сараю конюшен.

– А в амбаре что?

– Это не амбар, а собачник, пустое дело!

– Отопри-кась, не хлеб ли?

– Говорю, собак держим!

Едва Кронид отворил дверь амбара, как оттуда выскочил старый, седой, облезлый волк с цепью на шее.

Вся толпа шарахнулась от зверя. Волк на момент обалдел от неожиданного и яркого дневного света, потом ощетинился, ляскнул клыками и, волоча цепь, в несколько прыжков очутился за воротами.

Толпа с криками и улюлюканьем побежала за ним.

– Это что ж такое? – спросил староста.

– Волк ручной, – гыгыкнул Кронид. – Цепь оборвал, проклятый!

– На что гада держите?

– А это еще Натальи Силовны забава была. Щенком взяли. В лес отпускали – назад пришел, пристрелить – вроде как жалко: к людям привык, ровно собака. Да и забыли про него.

– Пристрелить надо. Убежал вот, ищо задерет кого?

С реки слышались крики толпы.

– Пойду пристрелю, коли в поле не убежал. – услужливо сказал Игнатий. – Ружье-то есть у меня, пулей заряжу.

Кронид повел комиссию в конюшню. Игнатий рысью побежал за ружьем.

– У-лю-лю-лю! – кричали парни и ребятишки на берегу.

Волк прыгнул в воду, поплыл. В него бросали камни.

Прибежал Игнатий с двустволкой, прицелился, два раза выстрелил, но не попал. Волк уже выбирался на другой берег, заросший густым тальником.

– Помирать отправился, – сказал стрелок, вскинув винтовку на плечо, и пошел обратно.

– А ты бы, дядя Игнатий, в лодку сел да переехал: он в тальнике! – кричали ему из толпы.

– Патронов нет, – махнул рукой Игнатий.

Еще издали, подходя к дому, Игнатий увидел длинный обоз пустых телег, стоявший перед усадьбой, и человек двадцать людей в серых шинелях и бараньих шапках, с винтовками за плечами. Они выносили из дому сундуки, корзины, узлы, ковры и грузили все это на подводы. Дом оцепила стража с ружьями, взятыми на прицел.

Игнатий, побледнев, постоял минуту, подумал и бросил в траву двустволку.

Навстречу ему быстрыми шагами шел Кронид в косоворотке, выпущенной из-под жилетки, в мужицком старом картузе; за ним бежал Шелька, давно поседевший от старости. Кронид был бледен и тяжело дышал.

– Лодка где? – тихо спросил он Игнатия.

– У берега, – так же тихо ответил Игнатий. – Валяй скорее на ту сторону! Ежели увидят – у них расчет короткий… Иди потихоньку. Бежать-то хуже. Лодка – под яром.

Кронид кивнул головой и пошел к реке. Игнатий сутуло зашагал к подводам. Там был шум, говор, слышалась матерщина.

– Что же это будет? – галдели мужики. – Имение к нашему селу принадлежит, наших помещиков. А вы что за люди – нам не известно…

– Мы – солдаты! – рявкнул кривоногий человек в гимнастерке, с папахой на затылке и с револьвером у пояса. Лицо его со щетинистыми усами было обветренное, запыленное, с воспаленными глазами. – Мы кровь проливали! А вы что? Гужееды!

Игнатий протолкался к нему, снял картуз, заговорил умильно:

– Как мы есть законны наследники собственных наших помещиков, то канителиться нечего: предъявите ваш мандат!

– А это видал? – яростно визгнул человек в папахе, поднося револьвер к бороде Игнатия. – Вот наш мандат! – Он указал на вооруженных людей, стоявших у нагруженных возов и вскинувших на руку винтовки при его словах.

– Наследники! Всю деревню разнесем! На изготовку! – крикнул он людям в солдатских шинелях.

Звякнули ружейные затворы, ощетинились штыки.

Толпа брызнула в разные стороны. Из конюшен выводили кровных лошадей, привязывали позади телег.

Двое солдат вели под уздцы громадного гнедого коня. Испугавшись выстрелов, конь уперся в воротах и начал пятиться назад. Начальник отряда подошел, выстрелил ему в ухо. Лошадь грянулась оземь.

– Родненький! Семь тысяч плачен! – закричал Игнатий. – Цены нет коню! Народное достояние! Что делаете?

– Пошел, пошел! – крикнули на него. – Будешь галдеть – и тебе то же будет…

Кто-то ударил его в спину прикладом. Игнатий упал.

– Долой помещиков! – кричал предводитель неизвестных людей. – Камня на камне не оставим! Спалить проклятое гнездо, чтобы духу не осталось, чтоб не воротились!

Кронид подплыл в лодке к тальнику на другой стороне речки и, отводя густые ветви кустов, протолкнул лодку к берегу. Вдруг он вздрогнул и невольно отшатнулся: в кустах, наполовину в воде, висел на цепи волк. Кронид потолкал его веслом: зверь издох, удавившись запутанной цепью.

Кронид сидел в лодке, скрытый кустами, и смотрел на покинутый берег. Видно было высокую, четырехэтажную бревенчатую мельницу, плотины и мрачный дом Черновых, заслоненный высокими старыми акациями. На берегу толпились деревенские ребята, слышался печальный, тонкий вой собаки: выл Шелька, которого Кронид позабыл взять с собой. Да и куда его? Начал бы лаять, навел бы на след. Станут искать – и найдут Кронида. Вдруг Шелька завизжал: ребятишки поймали его, взяли на руки и несут к воде, слышно, как кричат:

– Буржуй! В воду его! Ишь, жирный какой!..

– Пущай плывет к хозяину!..

Раскачали за ошейник и с хохотом бросили в реку.

– Плыви, Шелька!..

– Всех бы их утопить!

Шелька бултыхнулся в воду, вынырнул и поплыл обратно к берегу, но в него стали кидать камнями…

«Утопили!» – вздохнул Кронид. Стало жалко старого пса, которого помнил щенком. Ну, а он-то, Кронид, куда свою жизнь ухлопал? Весь век свой берег чужое добро, а сам остался бедняком, сторожевым псом, вот как Шелька, если не хуже. «Старшим дворником» дразнили хозяйские дети – Дмитрий, Константин, Варвара… Вырос в этой семье, любил ее с детства, а за что, собственно, любил-то? Не иначе, как за Логово, где прошла молодость, одинокая, без любви, без своей семьи. Вот эти акации любил, речку, родные поля. А умер дядя – отказал дальний хутор и жалкие десять тысяч. Куда теперь идти? На хутор, что ли? Он вынул из кармана неизменную свою веревочку и даже здесь, скрываясь в кустах, начал глубокомысленно расплетать и заплетать ее без этого занятия не умел думать Кронид.