Текст книги "Дом Черновых"

Автор книги: Степан Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Василий Иваныч заговорил о предстоящем концерте. О том, что будут выступать известные писатели, проживающие недалеко от Балаклавы, что придется съездить к ним.

Молодая женщина слушала рассеянно, иногда напевая что-то вполголоса на низких нотах, звучавших, как виолончель, и не сводя с Валерьяна робкого, но любопытного взгляда немигающих лучистых глаз.

Валерьян улыбнулся ей.

– Я люблю виолончель, – сказал он, намекая на ее голос.

– Меня зовут – Виола, – альтом засмеялась певица.

– Разве есть такое имя?

– Есть. Еврейское, на молдаванский лад. Я родилась в Кишиневе. Отчего вы не пришли с ним ко мне?

– Да так, не хотелось надоедать.

Виола нетерпеливо повела плечами.

– Напротив, вы – мой любимый художник, перед вашими картинами я плакала, мечтала когда-нибудь хоть издалека увидеть вас… Ну вот – увидела, и нет у меня никаких слов. Ах, эта ваша картина еврейского погрома, этот старый еврей, читающий на развалинах древнюю книгу – должно быть о страданиях еврейского народа! Ведь это всю душу переворачивает. Когда мне сказали, что «мой-то» обожаемый художник сидит здесь и неумеренно пьет вино, у меня сердце кровью облилось… Я побежала… отвлечь вас…

Валерьян засмеялся. Улыбнулся и Василий Иваныч, но Виола смотрела в глаза художника с наивным сочувствием.

– Вы несчастны в личной жизни, я знаю, слыхала… Но довольно же вам пить, поедемте с нами.

– Куда?

– В лодку, – вмешался Василий Иваныч, – в колонию писателей, приглашать их на вечер. Я уже заказал лучшую лодку с парусом и отборными гребцами. Э, да вот и они! Заночуем там, а утром обратно.

– Что ж, – равнодушно согласился Валерьян, – мне все равно. Знаю я эту колонию.

К «поплавку» подъехала большая, четырехвесельная белая лодка с мачтой и свернутым парусом. В лодке сидело пятеро молодых парней в шерстяных вязаных фуфайках, с открытой грудью, с голыми мускулистыми руками.

Василий Иваныч подошел к ступенькам веранды, спускавшимся прямо в воду в сторону бухты.

– Готово, ребята?

– Есть! – браво ответил рулевой, блондин с серебряной серьгой в ухе. – Будьте покойны, Василий Иваныч, наша «Слава» на гонках первый приз взяла. Вот только жалко – штиль. На веслах придется идти.

Валерьян первым спустился в лодку, подал руку Виоле. Маленькая смуглая ручка певицы была крепка к горяча, золотистые глаза улыбались.

– Ну, теперь берегитесь все, – торжественно заявил величавый бас: – я иду.

Лодка при общем смехе закачалась от его тяжелых шагов.

Василий Иваныч сел рядом с Виолой, Валерьян напротив них. Гребцы подняли весла, разом погрузили их в густую синьку бухты.

Быстро вышли через «горло» и заскользили по зыби открытого моря, держась вдоль скалистого берега, вверху покрытого виноградными садами. Пахло морем и виноградом.

– Вот с этой скалы, – показал рулевой, – в старые годы девица одна бросилась в море через любовь, через разбитое сердце…

Рыбаки засмеялись.

– Ну, – шутливо возразил Василий Иваныч, – в старину сердца прочнее нынешних были: разбивались только в самых серьезных случаях. Оттого о таких развитиях и помнят до наших дней. А нынешние сердца разбиваются от каждого пустяка; но в море из-за этого ни одна девица не бросается, потому что все равно никто не обратит внимания. Как вы думаете об этом, Виола?

– Думаю, что из-за нынешних мужчин не стоит убиваться.

– А из-за женщин? – спросил Валерьян.

Вместо ответа певица с грациозной гримаской показала мужчинам кончик языка и пошевелила им, как жалом.

– Где здесь, Сережа, пароход итальянский затонул? – обратился Василий Иваныч к рулевому.

– А вот в аккурат насупротив бухты. Считается… сорок сажен глубины… Лазили водолазы сколько разов, но ничего поделать не могли: песком засосало. Говорят, один человек так и остался там, затонувши…

– Труженики моря, – вздохнул Валерьян.

– Денег там – сорок миллионов.

– Около такого капитала живете, а достигнуть не можете, – дразнил Сергея Василий Иваныч.

– Наш капитал – море. Зимой на белугу ходим, и самый шторм. Случается, половина лодок ко дну идет, зато уж, как попадется белуга с икрой, тогда сразу у всех деньги, гуляем с неделю, покудова все как есть не спустим.

– А зачем так делаете?

– Эх, Василий Иваныч, рыбацкое дело такое – либо пан, либо пропал. Море-то зимой не свой брат, едешь и думаешь: ворочусь ли?.. И деды и прадеды наши на морских волнах помирали…

Рыбаки молча ухмылялись, дружно работая веслами.

– Потомки генуэзцев, – заметил художник. – Я представляю себе Балаклаву, какой она была в пятнадцатом веке: крепость на горе, а по набережной ходят люди в широкополых шляпах, в коротких плащах, с длинными шпагами, с длинными лицами…

– Романтик вы, – покачала головой Виола: – видите то, чего никто не видит… Времена плащей, шпаг, дуэлей, серенад – все это теперь только в пьесах да операх осталось.

– Издали все красиво, – заметил Василий Иваныч – через полтысячи лет и наши времена покажутся интересными. Вот война начинается. Будет героизм, битвы… подвиги…

– Ненавижу войну! – страстно прервала его Виола.

– Поведут на убой наших братьев, мужей, женихов… Из-за чего, для кого, кто устраивает этакий ужас?..

– Ага, вы начали из другой оперы, Виола. В этом – трагедия войны… Она – ужас и мерзость, но описывать ее будут красиво. Вот как раз сегодня в газетах есть описание первой битвы русских с германцами: поднялись в облака два аэроплана – наш и немецкий, сцепились, как две хищные птицы, и – упали с облаков вместе. А внизу две армии одна против другой, как муравьи. зарылись в землю.

– Крымский эскадрон уже отправили, – сказал Сергей, внимательно слушавший. – Коней забирают самых лучших…

– Плохо, что в нашей народной толще нет подъема. Никто не сочувствует этой войне, никому не понятны причины…

– Не хочу ни говорить, ни думать о причинах, – закричала Виола. – Жизнь прекрасна, коротка, дается человеку один только раз. Бросьте про войну! Посмотрите, какая красота!

Лодка быстро мчалась по едва дышавшему морю. В туманной дали на горизонте шел в Ялту черный грузовой пароход. От зеленых гор в море падали длинные тени. Солнце пышно угасало, озаряя нежную зелень виноградников.

– Какой закат! – восхищалась певица. – Художник, что же вы молчите?

– Художники красками говорят, не словами, – возразил Василий Иваныч, – певцы – звуками. Ну-ка, можете вы сейчас спеть что-нибудь о закате?

 
Как ярко солнце в тихий час заката…
 

Не докончив куплета, она опять показала басу язык.

– Что, взяли?

Голос у нее был такой же золотистый, как и глаза, не контральто, как можно было ожидать по низкому тону, в котором она говорила, а, вероятно, меццо-сопрано.

– Спойте дальше! – поощрил певицу художник. – Замечательно красивый мотив. Да, тихий час заката Как хорошо!

– Это – народная, неаполитанская песенка, по содержанию довольно-таки глупенькая. Вы бывали в Неаполе?

– Случалось.

– А еще где были?

– Я много ездил… по всем морям… На Востоке, например, в Японии был…

– Ах, Япония – мечта моя.

– Но вы не докончили песни.

– Да? Вас интересует этот пустячок? Ну, дальше поется так:

 
Я знаю солнце еще светлее:
И это – очи твои, милый друг.
 

– Очи, очи! – с добродушной иронией проворчал Василий Иваныч. – Ах, уж эти сочинители романсов! Пишут для теноров и сопрано – и все про очи, будь они неладны.

– Кто – неладны? Сочинители или очи?

– И те и другие.

Валерьян молчал. Очевидно, Василий Иваныч нашел себе на сцене какую-то Виолу, и вот концертируют вместе. Оба молодые, здоровые, свободные… Скучно и завидно смотреть на чужое счастье. Закат угасает, но завтра взойдет утреннее солнце. Взойдет ли оно и для него? Как грозовая туча, надвигается огромная, страшная, непонятная война; не нужны будут теперь художники, певцы, певицы и эти мирные, наивные песенки любви Поздно нашел себя неудачный земский врач Василий Иваныч, разочарованный народник… Конченные, ненужные люди, не замечающие, что эпоха, в которой они были нужны и значили что-то, оборвана внезапно зазвучавшим громом чудовищных пушек; а певцы все еще поют старые песни, художники пишут никому не нужные картины…

– У вас больное лицо, – участливо сказала ему певица. – Что с вами?

Валерьян принужденно улыбнулся.

– Просто – голова болит. Вино и море плохо действуют на нее.

– Так вы прилягте, голубчик. Ничего, не стесняйтесь: вас укачало. Вот возьмите мою шаль!

Лодка слегка покачивалась, быстро скользя по зыби. Багровый закат бледнел, как догорающие уголья, подернутые пеплом. Облака сгрудились и тяжело лежали над гребнем гор. Им хотелось спуститься к морю, но море влажным своим дыханием не пускало их. В волнах кувыркались дельфины.

– Приналяжь, ребята! – озабоченно смотря на горизонт, сказал рулевой. – К ночи свежий ветер будет.

Угасающий закат отливал потоками расплавленной меди.

 
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно… —
 

вполголоса напевала Виола.

К золотым струнам ее красивого голоса внезапно прильнул баритональный, светлый бас:

 
Смело, братья, ветром полный.
Парус мой направил я…
 

Голоса мужской и женский как бы боролись между собой, переплетаясь в красивых аккордах.

Виола на момент умолкла. Тогда высоко, полно и легко взлетела и понеслась ввысь хрустально-прозрачная, широкая, предостерегающая волна сдержанно-могучего голоса:

 
О-бла-ка… бегут над морем,
Крепнет ветер, зыбь черней…
Будет б-бур-ря…
 

Море звенело, словно аккомпанируя прекрасному пению. Казалось, что не певец пел, – облака неслись высоко над морем.

Когда Валерьян проснулся, была уже ночь. Его разбудили ощущение холода и громкие крики лодочников. Они суетились, спорили, ругались и гребли стоя, лицом вперед, изо всех сил налегая каждый на свое весло. Лодка качалась всего саженях в двух от крутого берега, но гребцы никак не могли пристать к нему, хотя весла гнулись под сильными руками здоровых парней: с берега дул ураганный ветер, пригибавший почти к земле прибрежные кусты; но море казалось спокойно, волны бежали от берега вдаль. Мачта была снята. Работа гребцов могла держать лодку только в состоянии неподвижности. Ветер ревел, выл и визжал в ушах. Рулевой стоял на носу лодки с багром в руках. Все кричали. Василий Иваныч сидел у руля. Виола оказалась на дне лодки, подле Валерьяна. Ее черные волосы развевались по ветру.

– Что такое? – недоуменно спросил художник.

– Береговой ветер, – сквозь завывание бури и крики лодочников сказала она.

Но только по движению губ он понял ее.

По небу из-за гор ползла черная туча. Накрапывал дождь. Из-за гор доносилось отдаленное рычание грома.

Гребцы отвоевывали у ветра каждый вершок движения лодки. Расстояние медленно сокращалось. Весь вопрос был в том, хватит ли у них последних сил: гребцы задыхались от усталости, по лицам струился пот, руки и ноги дрожали от напряжения. Наконец лодка приблизилась настолько, что рулевой раскачал и бросил вперед маленький якорь с привязанной к нему веревкой. Якорь зацепился за камень, веревка натянулась. Это вызвало радостный крик всех находившихся в лодке. Ее подвели к берегу, гребцы один за другим выпрыгнули на сушу, уцепились за веревку, закрепили якорь. Валерьян и певец тоже спрыгнули на берег, подхватили под руки Виолу. Туча покрыла все небо над морем.

– Ну, спасибо, – слышались голоса в темноте.

– Кабы не прибились, унесло бы верст за двести.

– А что ж, поплавали бы, да и вернулись.

– Вернулись! Могли бы в Турцию попасть, а то и к рыбам.

Сверкнула молния, и почти одновременно с ней над берегом и морем с треском раскатился продолжительный громовой удар. Виола вскрикнула, зажимая уши. Рыбаки сняли картузы, перекрестились. Дождь зашумел крупными, редкими каплями.

– В первый раз вижу грозу над морем, – сказал Василий Иваныч, надевая холщовый балахон с капюшоном.

Виола с головой накрылась шалью.

– Куда же мы спрячемся от дождя? – спросил Валерьян, озирая берег.

В темноте едва можно было различить кусты, огромные камни и отвесную, гладкую стену высокой горы.

– Лодку сейчас вытащим, под лодку залезем, – отвечали рыбаки, – а то под камнями.

– Под камнями пещеры есть.

Гребцы принялись вытаскивать лодку.

– Пойдемте искать убежище, – предложил Василий Иваныч.

У подошвы горы громоздились обломки скал, словно сброшенных когда-то с вершины. Три больших пирамидальных камня, склонясь верхушками, образовали как бы шалаш. Втроем залезли туда. Хлынул ливень. Тьму ежеминутно разрывала яркая, трепещущая молния. Почерневшее, ревущее море на момент освещалось до горизонта. Потом все опять погружалось в непроглядную тьму. Гром беспрерывно раскатывался над волнами.

– Словно черти в кегельбан играют, – рычал, согнувшись в три погибели, Василий Иваныч. – Что-то будет с нашими голосами, Виола? Сядемте плотнее: так теплее будет.

Он закурил папиросу, выпуская дым в расщелину скалы.

Виола, кутаясь в шаль, сидела между спутниками. При вспышках молнии выступало ее побледневшее лицо с большими глазами, на выбившейся пряди черных волос дрожали дождевые капли.

Через несколько минут в щели сверху несколькими струями побежала дождевая вода.

– Здесь еще хуже, чем под дождем, – насмешливо сказала Виола.

Валерьян молчал, кряхтя и кутаясь в плащ.

В один из перерывов дождя он выглянул в отверстие между камней. Молния озарила весь берег.

– Там виднеется пещера под скалой, – сказал он, вылезая.

– Не ходите! Промокнете, – протестовала Виола.

– Но ведь и здесь не сухо.

– А по-моему, лучше под лодку! – возразил певец.

Валерьян подбежал к щели в отвесной скале, пролез и оказался в просторной и совершенно сухой пещере с остатками пепла от недавнего костра. Он сгреб ногой в сторону пепел: каменный пол был горяч, как русская печка в избе.

– Сюда! – закричал он в отверстие, но удар грома заглушил его голос.

Снова хлынул дождь. Вспыхнула молния и осветила певцов, бежавших к опрокинутой лодке, подпертой веслами и накрытой парусом. «Пожалуй, что и под лодкой не плохо», – подумал он и успокоился за своих спутников, располагаясь на теплых гладких камнях.

Когда дождь утих, он услышал мелкие шаги и голос Виолы:

– Вы здесь?

– Здесь, – глухо ответил Валерьян. – Залезайте, тут хорошо.

В темноте он не видел, как она оказалась рядом. Маленькая рука женщины встретилась с его рукой.

– Старый бродяга! – прозвучал мелодичный голое. – Отлично устроился – и молчит!

– Я звал вас. А Василий Иваныч?

– Он под лодкой. Там сухо, но холодно, рыбаки махорку курят. Я и пошла вас искать. Согрейте меня, боюсь без голоса остаться. Отчего камни теплые?

– Тут был костер.

– Накройте мне ноги.

Художник укутал певицу. Она доверчиво и просто прижалась к его плечу. Валерьян почувствовал теплоту ее молодого, крепкого тела.

– Мне вас жаль стало, – шептала Виола: – говорили, что у вас больная жена. Вы любите ее?

– Да, – сухо ответил Валерьян.

– Сочувствую вам. А у меня муж больной: заболел психическим расстройством вскоре после свадьбы… Сидит теперь в сумасшедшем доме… Ужасно!

– Никак не ожидал, что у вас есть, или скорее – был, муж.

– Замужем я была всего три недели, – усмехнувшись, продолжала певица, – и мучаюсь теперь с безнадежно больным человеком, навещаю его. Да что? Разве это человек? Животное. Он не узнает меня, да я и не любила его никогда, так, из жалости какой-то вышла. Очень уж он любил меня, а потом вдруг заболел. Поступила в театр – на вторые роли: не везет мне. Кончила консерваторию, могу петь «Аиду», а мне дают роли горничных, вроде «Не простудилась бы барышня» в «Онегине». Только и показываю голос, когда в концертах выступаю. Знаете, в какой роли я хотела бы когда-нибудь выступить? В «Мадам Бетерфлей» – из японской жизни. Слышали эту оперу? Ее почему-то редко ставят, но какой там трогательный образ японочки, которая считает себя «мадам Бетерфлей» – женой английского лейтенанта! Он, конечно, пожил с нею, да и уехал навсегда, а она-то его ждет. Ах, как бы я спела ее! Мне почему-то близка эта роль. Предчувствую, что я и сама в жизни – «мадам Бетерфлей», мечтаю встретить этакого необыкновенного человека, сильного, который выдавался бы чем-нибудь, чтобы мог поднять женщину вот так – выше себя, над головами толпы. Как я любила бы его!.. Потом он, конечно, бросил бы меня, но я все бы ждала. Я и теперь жду, что явится он на моем пути, этакий цыганский барон, который «ходил три раза кругом света и научился храбрым быть». Но нет его. Все еще нет. Никому не нужны ни моя молодость, ни красота, ни голос. Муж? Какой он муж? Я и не допустила его до себя. Поехала сюда, думала – хоть бы с кем-нибудь душу отвести. Ведь это совсем недавно случилось, что помешался он. Отвести душу хочется, но уж, конечно, не с милейшим Василием Иванычем. Слишком прост, хотя и талантлив. Он ведь тоже, как и я, начинающий.

– А я думал, что вы близки с ним.

Виола рассмеялась.

– Я тоже думала, что вы так думаете. Нет, он только сослуживец мой, хороший товарищ – и больше ничего. Не моего романа.

Гроза утихала. Изредка погромыхивал удалявшийся в море гром. Дождь шел тихо, шелестя по песку. Виола замолчала, глубоко и печально вздыхая.

«Странная и, должно быть, несчастная. Неудачница в жизни и на сцене, – подумал Валерьян о своей собеседнице. – И зачем она все это рассказывает мне?»

– Вот встретились вы, – вздохнув, продолжала певица. – Вы меня извините, что я вам при первой встрече открываю душу: это – потому, что я вас давно знаю по вашим картинам; вы помимо моей воли – близки мне, как и многим, кто любит вас, как художника. Встретились так странно, в грозе и буре – в буквальном смысле. Вы оказались таким, каким я вас воображала: высокий, суровый, немного мрачный, каким и должен быть творец «Погрома». Встретила и – потеряю наверно. Начинается война… Сколько погибнет сильных, храбрых, молодых!.. Может быть, все погибнем, может быть, не встретимся больше…

– Я уезжаю на фронт, – внезапно и неожиданно для себя сказал Валерьян.

– На фронт! – страстно вскричала Виола, цепко схватив обеими руками его большую руку. – Зачем? Что вас заставляет? Ведь вы не офицер, вас не призывают.

– Меня не призывают, я сам хочу ехать… в качестве самого себя… Меня интересует война…

– Милый, не ездите!.. Ведь это же ужас… это… это… Мало ли от какой случайности можно погибнуть! От какой-нибудь шальной пули, от… мало ли чего. Вспомните, как погиб Верещагин.

– А жена? – вдруг вскричала она, всплеснув руками. – Неужели она согласна вас отпустить? Ведь она больная и уж, конечно, любит вас?

Валерьян вздохнул.

– Разлюбила, – с грустной усмешкой сказал художник. – Отпустила на все четыре стороны…

– Это больная-то? Что-то не так.

– Именно так… Впрочем, оставим это, мне тяжело.

– Милый, простите, не буду. Но я так близко приняла это к сердцу… Разлюбила…

В тоне ее последних слов Валерьян почувствовал грусть и вместе с нею плохо скрытую радость.

– Поговорим лучше о вас. С кем же вы думаете отвести вашу душу?

– Ни с кем. Вот – с вами бы, но вы недосягаемый для меня, неприступный. И уж, конечно, вам давно надоели такие поклонницы, как я… Вы особенный, в вашем сердце не найдется для меня даже маленького местечка, я это чувствую. И, пожалуйста, не думайте, что я с места в карьер липну к вам. Я не из тех, которые легко увлекаются. Я – злая, гордая, самолюбие на сцене изранено. Многие у нас в труппе, привыкшие легко смотреть на молодых актрис, вылетали от меня бомбой. Оттого и не пускают на первые роли. Я недавно дала пощечину нашему премьеру, знаменитому тенору, получающему 12 тысяч в год. Толстый такой, жирный, глупый, но голос – божественный! Такова сцена: там не требуют ума, таланта, души. Ценится какое-нибудь верхнее «ля» – и больше ничего. Счастливое устройство голосовых связок. И сколько там дураков, невежд и мерзавцев! Ненавижу их, а сцену – люблю. Одинока, горда, несчастна. Но я была бы счастливой от самой маленькой дружбы с вами. Ведь вам тоже надо отвести душу. Давайте отведемте вместе. Отдайте мне эти несколько дней, чтобы я могла помнить о них всю мою остальную жизнь.

Виола, все крепче прижимаясь к нему, запрокинула голову, приблизив лицо к его лицу, и, улыбаясь, закрыла глаза. Ему стоило только наклониться, чтобы поцеловать ее. Теплота ее тела волновала его, упругая девичья грудь прижималась к его руке. Кровь закипала от ее низкого вибрирующего голоса. Ее горячее дыхание закружило ему голову, губы их сблизились. Виола лежала у него на плече в страстной истоме. Валерьян крепко обнял ее, мягкие женские руки обвили его шею. Вдруг сверкнула зарница, осветила бледное лицо Виолы с закрытыми глазами и мгновенно погасла. Валерьян вздрогнул: в моментальной вспышке голубой молнии, казалось, промелькнула тень, и перед его взором встала во тьме Наташа.

Только что утром расстался с ней, говорил, что ее место в его сердце никогда никем не будет занято, а вечером уже лежит в объятиях первой встречной, путается с какой-то певичкой. Зачем ему эта возможная физическая связь с актрисой? Хочет, чтобы он поднял ее выше себя, над головами толпы, служил ей. Не довольно ли он поднимал одну, чтобы тотчас же начать поднимать другую, да еще без любви? Ведь он внутренне холоден к Виоле, его душа полна по-прежнему Наташей. Нет, он не поцелует эту неизвестную ему, льнущую к нему женщину.

Валерьян все еще держал в объятиях Виолу. Но руки его, словно по чьей-то посторонней воле, освобождали покорную талию Виолы.

Тень пропала, и Валерьяну стало казаться, что это была только его постоянная мысль о Наташе, галлюцинация, порожденная излишне выпитым вином.

Виола, вздрагивая всем телом, беззвучно плакала на его плече. Чуть слышно плескалось море о прибрежные камни. Сквозь расщелину скалы пробивался голубой рассвет.