Текст книги "Дом Черновых"

Автор книги: Степан Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– Заговор… все против меня… издеваются… смеются, – бормотала Наташа, закрывая глаза.

Валерьян в испуге кинулся к ней, Сусанна Семеновна ушла.

Через час она вернулась, вынула из платка сторублевую бумажку.

– И собирать не пришлось. Сразу же дал знакомый доктор: я все ему рассказала. Очень волновался. Кланяется вам, просит не беспокоиться. Вот как люди-то к вам относятся, Валерьян Иваныч!

– Сегодня же возьмем новую сиделку, – облегченно вздохнула Наташа. – Нет ли у вас кого, Сусанна Семеновна?

– А как же, есть, конечно. Про мою дочку-медичку забыли? Она и будет ухаживать – безо всякой платы.

– Ну, бесплатности мы не допустим, – возразил Валерьян. – Но вы, Сусанна Семеновна, выручили нас из большого затруднения. Как гора с плеч. Избавились от этого пошлого черновского кошмара. Вы не знаете: дом Черновых – это бедлам: любой пустяк так запутают, так раздуют, что…

– Да ведь вы друзья моего Евсеши, как же было поступить иначе? Разве я могла?..

Наташа молча потянулась к Сусанне.

Старуха обняла ее, поцеловала в голову.

– Вторая дочка моя.

Наташа, прижимаясь к ней, шептала голосом, прерывавшимся от слез:

– Вы – удивительная. Я не привыкла к доброте. Никогда не знала материнской ласки, у меня не было матери.

VIII

Летом усадьба Константина была замечательно красива. Широкий овальный пруд, в который тихо вливалась заросшая осокой и лопухами речушка, лежал, как зеркало, у подножия высокой горы. У плотины работала водяная мельница. Рядом с плотиной стоял низкий, длинный одноэтажный дом с садом, пчельником и лесом за ними. На гору спиралью шла крутая дорога. На вершине горы шумел сосновый бор, а на самом краю ее, над обрывом к пруду, виднелся маленький бревенчатый домик, только что выстроенный.

С горы открывался широкий горизонт: до самого края неба шли ровные поля, покрытые волнующейся рожью, пшеницей, овсами. За сосновым бором белела березовая роща, и опять расстилались поля, уходившие к отдаленным отрогам Жигулевских гор.

Утро стояло теплое, тихое. Из лесу пахло смолой. Пруд горел под солнцем, как расплавленное серебро.

Сила Гордеич в чесучевом костюме, в жокейском картузике сидел на маленькой тесовой терраске домика и созерцал окружающее.

Над прудом в безоблачном небе, распластав крылья, плавал большими кругами коричневый беркут, гоняясь за маленькой птичкой. Она долго ускользала, коршуну не удавалось схватить ее, но наконец он изловчился, поймал добычу и скрылся с нею над лесом.

Силе Гордеичу стало жалко птичку, и было Удивительно, почему вдруг явилось такое странное чувство, которого он прежде никогда не испытывал.

Жизнь приближалась к концу; он это чувствовал, заметно дряхлел, ослабевал телом, должно быть поэтому смягчился душой. Не хотелось больше бороться с людьми, участвовать в их нескончаемой сваре, злобе… Хотелось охватить смысл и цель всей жизни на земле, ибо чувствовал Сила Гордеич как хороша земля и как помимо наживания денег бесплодна, безрезультатна его жизнь, как бессилен он при всех своих богатствах сделать хоть кого-нибудь счастливым, зато многих сделал несчастливыми и несчастлив сам. Сила Гордеич уже с месяц жил в этом домике, как пустынник – в гостях у своего сына. Именно в эти дни уединения, во власти девственной вечно юной природы, не знающей старости и смерти, ощутил он близость конца жизни и ту примиренность с нею, которую с невольным удивлением заметил в себе, когда пожалел погибшую птичку.

Сила Гордеич пришел к удивившему его самого убеждению, что причиною всех несчастий в его жизни был полуторамиллионный капитал, созданный им в течение полувека.

Именно теперь, как никогда, ощущал он, что всю жизнь был далек от людей и ненужен им: вся человеческая толпа, вечно ему враждебная, шла мимо него. Друзьями его были только такие же, как он, богачи, но все они ни на грош не доверяли друг другу, каждый ревниво оберегая свои интересы, и дружба этого круга людей походила на вынужденный, вооруженный мир тайных врагов. Все они так же, как и он, ненавистны и скрытно презираемы всей кипящей вокруг громадой работающих и завидующих им людей. Все люди схожи своей общей жизнью, которая кажется одинаковой: эта общность труда и одинаковость положения объединяет их неисчислимую массу, а он одинок и на вершине своих успехов сидит как в осажденной крепости, как паук, запутавшийся в собственных тенетах.

Многие его ненавидят, почти все боятся и никто не любит.

Вся семья несчастна, все дети больны и неспособны жить. Казалось ему теперь, что причиной их болезненности и неспособности тоже были проклятые деньги: если бы он остался пастухом или водоливом – чем был прежде – выросли бы дети Силы Гордеича совсем другими людьми, умели бы трудиться, надеялись бы только на себя, а теперь они с юных лет инвалиды, лишние рты, непригодные для жизни: их нужно содержать, чтобы они не погибли – хуже – всем им место разве только в лечебнице! Сила Гордеич окончательно убедился, что огромный капитал, скопленный им, может погибнуть вместе с его детьми, если после смерти отца они, такие никчемные, наследуют этот капитал. Они не проживут, не прокутят, не на себя истратят – даже на это нет у них сил, у них просто растащат все. Годами боролся с ними, учил, грозил, ссорился, но теперь его настроение совершенно изменилось: понял, что дети не жизнеспособны и сделались такими от его суровой опеки. Капитал сам за себя отомщал Силе Гордеичу на его же детях. Их нужно было еще в детстве вытолкнуть в жизнь, в бедность, чтобы учились бороться, но тогда ему некогда было подумать о них…

С неделю назад привезли сюда больной любимую дочь его Наташу, и это нарушило философское настроение Силы Гордеича. Два года лечили ее за границей от чахотки, чахотку-то залечили, но вернулась дочь с какой-то новой, мудреной, еще горшей болезнью – сердце никуда не годится. Это явилось тяжким ударом для него: как будто невидимая беспощадная рука стремилась задушить самого любимого из его детей, и Сила Гордеич бессилен был защитить дитя. Каждый день ездил Василий Иваныч, а вчера стало так плохо, что пришлось телеграммой вызвать из города доктора Зорина петербургскую штучку. С полгода как поселился Зорин в их городе, переехал из Петербурга с целью нажить деньги в провинции около купечества. Дом Черновых сделался кладом для него: все больны, не тот, так другой за Зориным посылает. Действительно хороший врач, красавец; губернские дамы от него без ума, повлюблялись все, от безделья болезни стали выдумывать; мужья ревновать принялись. Ревнуют и оба больные сына Силы: невестки – здоровеннейшие бабы, и все-таки к модному доктору лезут. Наташа-то всерьез больна, почти что при смерти, а Зинаида как раз сегодня бал затевает, всем соседям приглашение разослала; в доме идут приготовления и ужин готовят на пятьдесят человек. Ругался с ней Константин, да ничего не поделаешь. Вечером все равно гости съедутся. Еще этот Зорин… консилиум у них с Василием Иванычем. Наташе совсем плохо.

Сила Гордеич вздохнул, встал и решил пойти посмотреть, что там с нею делают доктора.

Войдя в комнату, где лежала Наташа, он поднял брови и слегка отшатнулся: она даже сидеть не могла в постели; поддерживали под руки Василий Иваныч и Константин. Валерьян, бледный, расстроенный, не сводил глаз с лица жены, а оно у нее сделалось теперь какое-то странное. Глаза, как у козленочка, которого колоть собираются. Голова не держится на плечах, и язык заплетается, коснеет, как бывает у пьяных. Бормотала жалким голосом, с трудом выговаривая слова, и при этом еще улыбалась.

– Как смешно!.. Язык меня не слу… не слу-ша-ет-ся…

Зорин, без пиджака, в жилетке, с засученными рукавами шелковой рубашки, с чисто вымытыми, нежными, девичьими руками, держал ее руку в своей и смотрел ей в глаза горящими глазами. Бледное, одухотворенное лицо доктора выражало нервное напряжение, воодушевленную решимость, почти вдохновение.

Валерьян посмотрел на Силу Гордеича безумно, взял его под руку и, наклоняясь, прошептал:

– Видели картину Репина, как царь Грозный обнимает убитого им сына, ну, известную, в Третьяковской галерее?

Сила Гордеич недоуменно оглядел взбудораженную фигуру художника, подумав: «Не бредит ли?»

– Ну, так вот… Замечаете? Она стала на того царевича похожа… не лицом, а – выражением… Очень странно… Я не могу… не могу. – Голос у него срывался.

Шатаясь, Валерьян вышел из комнаты.

– Спасите, доктор, – чуть слышно лепетала Наташа.

«Умирает, – подумал Сила и сам удивился своему спокойствию. – Один конец».

– Я спасу вас, – нежным, но уверенным голосом ответил Зорин. – Не падайте духом. Верьте мне…

Голова Наташи упала на грудь. Зорин раскрыл докторский ридикюль.

– Василий Иваныч, вы мне будете нужны… Господа, прошу всех на время удалиться.

Константин и Сила Гордеич вышли на террасу.

Там сидел Валерьян, взлохмаченный, с воспаленными глазами, блестевшими сухим блеском.

– Не унывайте, – сказал ему Сила Гордеич. – Что толку? Слезами горю не поможешь.

– Умирает, – мрачно прошептал художник, не глядя на тестя.

– Может быть, и не умрет… Разве вы не верите в медицину? Она нужнее людям, чем литература или ваше искусство.

– Ведь и медицина – искусство, – возразил ему Константин, – и большое искусство… Этот Зорин – прямо, как артист на сцене…

Через несколько минут пришли доктора, продолжая разговор между собой.

– Я предвидел, – оживленно жестикулируя, говорил Зорин. – Захватил с собой все, что нужно… Отчего вы не сделали без меня внутривенное вливание?

Василий Иваныч покраснел.

– Не решился… Никогда не доводилось.

– Средство героическое, но ничего больше не остается. Единственное, что можно сделать, – это подхлестнуть сердце, заставить его работать изо всех сил.

– Мы влили ей в вену строфант – сильно действующее средство, – обратился он к присутствующим. – Сердце на время оживет… У нее – водянка. Теперь воды сойдут, и недели две она будет чувствовать себя здоровой. Вот этим временем и нужно воспользоваться, чтобы сделать операцию щитовидной железы. Немедленно везите ее тогда к хирургу в Казань. Если пропустите время, болезнь опять возьмет свое, сердце ослабеет, опять будет водянка, и уж тогда положение может оказаться критическим… Да и теперь мы поспели, можно сказать, в последний момент.

– Помните Петербург, – обратился он к Валериану, – когда она еще невестой вашей была, и я на свадьбе вашей был. Признаки и тогда были, но я, конечно, ничего не говорил вам.

– Если она хоть на две недели встанет, то и тогда вы – чудотворец, – польстил доктору Сила Гордеич.

– Медицине я предан всю жизнь, люблю ее – как женщину, – засмеялся Зорин.

– Вам много дал Петербург, – застенчиво сказал Василий Иваныч своим бархатным басом. – И кроме того, вы – врач по призванию, талант, не то, что мы, грешные, деревенские врачи.

– Я слышал, что у вас есть другой талант, – ловко переменил тему Зорин.

– Василий Иваныч – большой певец, – усмехаясь, подтвердил Константин. – Ему бы на сцене быть, а он, видите ли, народник, вот в чем незадача: пенке мешает лечению.

Зорин весело засмеялся.

– Обычная драма русского талантливого человека. Еще Чехов сказал: «Как хороший врач – так у него непременно баритон или на скрипке играет».

На террасу вошла Зинаида, цветущая, румяная, несколько располневшая.

Зорин вскочил и с необыкновенным изяществом склонился к ее холеной руке.

Зинаида смотрела на него искристым взглядом и с такой задорной улыбкой, какой Константин, наблюдавший за ней, давно у нее не видел. Подбородок ее задрожал, все лицо приняло чувственное выражение, когда она тотчас же начала с Зориным кокетливый, шутливый разговор.

– Уж вы такой врач счастливый: взглянете – так мертвый воскреснет, и вообще, как герой, всегда являетесь с корабля на бал. У нас сегодня деревенская вечеринка: дамы, барышни будут – вам пожива. Для танцев амбар декорируем, тэт-а-тэт – на открытом воздухе. Василий Иваныч дает концерт, а я аккомпанирую… А пока – пришла позвать вас всех к обеду.

Зорин отвечал шутками, вся компания, сопровождая его, как некую знаменитость, двинулась вниз, по дороге к усадьбе.

Поздно вечером Наташа проснулась в сладостном, счастливом бреду: ей чудилось, что перед ней стоит юноша необычайной красоты, держит ее руку в своей теплой, нежной руке. «Я вас спасу», – говорит он ей музыкальным, чарующим голосом.

Она содрогнулась всем телом, открыла глаза, легко поднялась с подушек. Видение исчезло. Необыкновенное чувство счастья охватило ее. В комнате слабо теплился ночник. На голом полу спала горничная, заменявшая сиделку. В окно смотрела темно-синяя летняя ночь. Наташа чувствовала себя юной и любящей, как будто ее было мрачного прошлого, пережитых страданий, грустного замужества и несчастного, измученного мужа. Словно все это только приснилось в болезненном, кошмарном сне.

Издалека доносились стройные аккорды рояля, я могучий, бархатный, светлый голос пел волшебную песнь о чарах любви:

 
И грустно мне, я грустно так засыпаю,
И в грезах неведомых сплю:
Люблю ли тебя – я ее знаю,
Но кажется мне, что люблю.
 

Это пел внизу горы, в ярко освещенном доме усадьбы Василий Иваныч, но Наташе чудилось вдохновенное лицо Зорина и казалось, что ему принадлежит этот страстный, зовущий, увлекающий куда-то голос. Бледная, прозрачная, с широко раскрытыми, огромными глазами, она неподвижно слушала, держась рукой за ожившее, сильно бьющееся сердце.

Известный хирург-профессор оказался невзрачным, простецким старичком в старомодном пиджаке, одетом на косоворотку. Он носил немецкую фамилию, а говорил самым настоящим волжским акцентом с сильным ударением на «о» и частым повторением слова «того». При осмотре Наташи он как бы невзначай чуть-чуть скользнул тонкими пальцами по едва заметной опухоли около ее тоненькой шейки и вполне этим, удовлетворился, но в разговоре наедине с Валерьяном неожиданно сказал мужицким говорком:

– О-пе-рация, того, неизбежна, но должен предупредить, что за благополучный исход, того, не ручаюсь: сердце измучено.

Валерьян побледнел.

– Тогда, может быть, лучше не делать операции?

Профессор посмотрел на него поверх очков и пожевал губами, напомнив манеру Силы Гордеича.

– Нет, без операции она, того, проживет месяца три, не больше. Слов нет – операция трудная, но если перенесет – будет жить еще несколько лет.

Он проницательно посмотрел на страдальческое лицо Валерьяна и добавил решительно;

– Сделаем операцию.

Наташу положили на испытание в отдельную комнату лечебницы, и профессор в течение недели навещал ее каждый день, ласково разговаривал о посторонних вещах, расспрашивал о ее семье, об отце и матери, о братьях, о годах детства и, уходя, опять ласково, по– отечески проводил пальцами по ее больному горлу. Но за этими добродушными разговорами и незаметными прикосновениями к месту будущей операции Наташа угадывала, что опытный хирург неспроста разговаривает и выспрашивает, а хитро, тонко и почти незаметно изучает ее. Наконец стал упоминать о предстоящей операции, как о чем-то пустячном и даже приятном: опасности никакой, несколько минут будет немножко чувствительно, зато потом сразу наступит облегчение, и она тотчас же начнет танцевать. Через неделю разговоров нечаянно обмолвился, что «уж так и быть, того», сделает операцию… сегодня.

Наташа была настроена бодро и мужественно: ее уверили, что операция – это вожделенный конец ее страданий. То же самое летом говорил ей доктор Зорин, которому она верила больше, чем старому хирургу. В одном только Зорин ошибся: летом она выздоровела благодаря внутривенному вливанию строфанта, но не на две недели, как предполагал он, а на целых два месяца я до сих пор чувствовала себя бодрой. Зорин был сам удивлен таким непредвиденным, необъяснимым чудом, говорил, что собирается написать в медицинском журнале статью об этом случае, совершенно не предусмотренном наукой.

Извещенный о назначенной операции, Валерьян примчался в лечебницу. Вместо того, чтобы ободрять Наташу, он сам нуждался в ободрении, и она его ободряла, вызывая в нем невольное удивление неожиданному ее самообладанию, какого никогда не предполагал в этой хрупкой, исстрадавшейся женщине.

– Не волнуйтесь, Валечка, все будет хорошо. Доктор Зорин сказал, – тут она улыбнулась своей новой улыбкой, которой никогда не в силах была удержать, когда говорила или думала о нем, – сказал, что после операции я сразу воскресну. Кончатся ваши мучения со мной.

– Я буду здесь сидеть и ждать, – хмуро возразил Валерьян.

– Нет, вы тут, пожалуй, еще шум поднимете. Лучше пока сходите в цветочный магазин, принесите букет белых роз.

Вошел профессор и благодушно сказал Наташе:

– Ну, деточка, того, все в порядке, пожалуйте за мной. Как ваше самочувствие? Не волнуетесь?

Наташа смотрела весело.

– Нет, я решилась, взяла себя в руки. Вот только муж что-то духом упал.

Она лукаво улыбнулась.

– Не бойтесь, – тепло сказал старик Валерьяну. – Надеюсь, все обойдется благополучно. У вашей жены большая воля к жизни, а это очень много значит. По правде сказать, я, того, сначала-то не ожидал встретить такую твердость духа.

Валерьян не верил ему, вздыхал и хмурился.

– Все-таки я здесь подожду.

– Нет! – воспротивилась Наташа. – Идите и сделайте то, о чем я просила, иначе буду волноваться за вас.

Она как будто с умыслом отсылала его.

– Ну, идемте, – повторил старик и направился к двери.

Вслед за ним пошла Наташа, еще раз улыбнувшись мужу.

Валерьян кинулся к ней: хотелось остановить ее, отменить операцию. Когда Наташа скрылась за дверью, у него словно что-то оборвалось в груди.

Он подумал: «Наташа не знает, как опасна операция, а оперировать будут без хлороформа. Зачем она просила принести цветы? Ведь белые цветы на гроб кладут».

Он быстро бежал по улице, шатаясь, как пьяный, наталкиваясь на прохожих и бормоча. Потом забыл, куда идет, кто он, что ему нужно и почему застряла в мозгу мысль о цветах. Долго стоял на углу, раздумывал. С трудом вспомнил, что он, художник Семов, идет за цветами для жены, которую теперь режут хирурги. Растерянно улыбнулся, махнул рукой и пошел дальше.

Через час он вернулся в лечебницу с большим букетом белых роз, таща его, как веник – в опушенной руке. Иногда с удивлением рассматривал цветы, махал букетом, останавливался и опять размышлял вслух.

Когда вошел в комнату Наташи, фельдшерица, что– то приготовлявшая на столе, обернулась к нему, сделала знак рукой и глазами, чтобы он молчал.

На кровати странно, неподвижно вытянувшись, закрытая одеялом до подбородка, лежала Наташа с желтым, восковым лицом, с открытыми, но безжизненными, как бы ничего не видящими глазами. Шея и голова ее были крепко забинтованы.

Валерьян на цыпочках подошел к Наташе, тихо положил цветы к ее ногам и, наклонившись, стал смотреть в ее неподвижные глаза.

Она словно спала с открытыми глазами, а пожелтевшее, неживое лицо было, как у маленькой девочки, жалобное, словно ее обидел кто-то.

– Наташа! – прерывающимся шепотом позвал Валерьян.

– Тс-с! – зашипела на него фельдшерица, строго поднимая палец кверху и легонько потянув за плечо.

– Спит? – шепотом спросил Валерьян.

Женщина кивнула головой.

Он хотел перевести дыхание, но к горлу подкатился горячий, колючий клубок и остановился там, словно кто-то сжал ему горло.

Тогда ему стало казаться, что понемногу в этих глазах начинает теплиться жизнь: чуть-чуть дрогнули ресницы, полуоткрытые, бескровные губы сжались, восковое лицо потеплело…

Валерьян отступил, не сводя безумного взгляда с лица жены. Волосы поднялись дыбом, по спине и затылку хлынул мороз, потемнело в глазах, и художник на минуту потерял сознание.

Фельдшерица держала его за руку, встряхивала ее. поднесла к его губам ложку с лекарством.

– Выпейте это… Стыдитесь! Мужчина тоже! Она пришла в себя, проснулась… смотрит на вас.

Наташа смотрела теперь живым, сознательным взглядом, словно хотела что-то сказать.

Валерьян оттолкнул лекарство, упал на колени, прильнул к изголовью жены, не сводя с нее изумленного взгляда, горестного и радостного одновременно.

– Наташа!.. жива!.. – срывающимся голосом шептал он. Клубок откатился, растаял слезами.

Наташа закрыла веки, и сквозь длинные ресницы медленно проползли две крупные слезы.

– Ну, уходите, уходите! – зашептала фельдшерица, оттягивая Валерьяна за рукав. – Завтра утром будете разговаривать. Операция прошла хорошо. Да уходите же, вам говорят!

Больше он ничего не помнил.

Опомнился в гостинице, в своем пустом, унылом номере. Давно была уже ночь… В странном оцепенения лежал на примятом трактирном диване, одетый как был, когда вернулся из больницы. В комнату падал слабый свет от уличного фонаря. Старый, грязный, неуютный город светился тусклыми огнями.

Надел шляпу и вышел на улицу, сам не зная зачем. Осенняя ночь была темна, беззвездна. Долго, до усталости бродил по безлюдным, пустынным улицам старого татарского города. Огромный и кипучий когда-то, город давно приходил в запустение и упадок, словно былая жизнь уходила из него. Валерьян шел, быстро поворачивая из одной улицы в другую, стараясь усталостью заглушить безотчетное, беспричинное чувство гнетущей тоски. Незаметно очутился у башни Сумбеки, прошел под темным сводом древних каменных ворот, в которые, вероятно, еще Грозный въезжал при взятии Казани.

Башня Легендарной Сумбеки смутно чернела а темноте оригинальными очертаниями восточного стиля. Вспомнилась грустная легенда о несчастной татарской красавице, казалось, что Сумбека до сих пор еще томится в башне: в узких, темных нишах как бы еще сверкают из-под длинной чадры ее черные, огневые глаза. В воображении художника фантастическая княжна представлялась похожей на Наташу: ведь Черновы происходят от какой-то старинной, богатой татарской фамилии. Дикость и нелюдимость Наташи, ее странная боязнь посторонних – это атавизм затворничества мусульманских женщин. Утонченность и поэзия ее натуры, смесь ума и безумия, беззащитность и мужество, кротость и гордость – все это черты ее далеких предков. Ее лицо с правильными, прекрасными чертами и большими глазами – не монгольского, а какого-то другого восточного типа; но в Казани часто встречаются подобные лица, сохраняющие, быть может, черты древних болгар, обитавших на Волге до нашествия Батыя.

Художник фантазировал, бегая, как безумный, по улицам древнего восточного города.

Незаметно для себя очутился у подъезда лечебницы, «Так вот, собственно, куда мне надо! – с удивлением подумал Валерьян. – Нужно зайти спросить, жива ли Наташа…» Но ведь ему сказали, что ее нельзя видеть до завтра и чтобы он не беспокоился. Отчего же все-таки он беспокоится?

Взглянул при свете фонаря на карманные часы: половина двенадцатого. Все спят, и лечебница закрыта; стучаться в дверь не известно зачем, поднимать шум среди ночи, тревожить больную – нет, этого не следует делать.

Он повернул назад и опять бесцельно прошел несколько кварталов. Тоска возросла до невыносимого страдания.

В глухом, отдаленном квартале он увидел огонек в маленькой пивной на углу. В окнах двигались тени, глухо слышались голоса – мужской и несколько женских. Голоса повышались, и вдруг все их покрыл пронзительный женский визг.

Валерьян, отворив стеклянную дверь, вошел в убогое питейное заведение, состоявшее всего из одной небольшой комнаты. В пивной происходил скандал: за одним из столиков сидели три накрашенные проститутки и небольшого роста молодой человек в фуражке с кокардой. Он был пьян и стучал по столу кулаком. За буфетом стояла толстая пожилая хозяйка заведения. Все кричали. В момент появления Валерьяна чиновник размахнулся и ударил одну из девиц кулаком по щеке. Она покачнулась, схватилась рукой за щеку, сплюнула кровь и заплакала. Остальные с криками вскочили из-за стола.

Пьяный замахнулся еще раз, но Валерьян схватил его сзади за шиворот, приподнял в воздухе и бросил на пол. Фуражка с кокардой покатилась к порогу.

Все замолчали и замерли в различных позах.

Чиновник медленно встал, поднял картуз и, заикаясь, спросил пьяным голосом, пятясь к двери перед молча наступавшим на него трясущимся, страшным человеком:

– П-позвольте… собственно, по какому праву?

– А вот по такому, – вдруг рявкнул гость, сжимая кулаки и шагнув ближе. Лицо, необыкновенно бледное, дергалось, глаза сверкали.

Чиновник с замечательной быстротой юркнул на улицу, хлопнув задребезжавшей дверью. С улицы глухо слышался его тонкий, протяжный крик:

– Кара-ул!

Женщины окружили Валерьяна, и все враз, перебивая одна другую, с большим волнением рассказывали о причинах и подробностях скандала.

– Позвольте вас поблагодарить, – хрипло сказала побитая, протягивая ему руку и улыбаясь окровавленными губами. – Мы понимаем – вы хороший мужчина, порядочный.

Валерьян молча рассматривал ее припухшее лицо: когда-то оно было красивым, но теперь казалось жалким. От женщины пахло пивом и табаком.

– Я – случайно, – сказал он, разводя руками. – Не спится, вот и брожу по городу. Сна нет. – Он вздохнул и добавил печально: – Нет сна.

Все недоуменно, а потом испуганно посмотрели на него.

– Посидите с нами.

– Выпьем за интеллигенцию.

Валерьян улыбнулся.

– Нет, благодарю вас, мне обязательно нужно идти.

– Куда? Теперь два часа ровно. Все закрыто.

– В лечебницу.

Проститутки насторожились, опасливо переглянувшись.

Странный посетитель приподнял шляпу, повернулся к двери и быстро вышел из пивной.

– Не в себе, – качая головой, сказала буфетчица. – Может, какой-нибудь буйный сумасшедший, из лечебницы сбежал.

– Ужасти какие! – хором сказали проститутки. – Все может быть. Похоже, что ненормальный, а здоровый какой: как он об пол-то шваркнул!

Все засмеялись.

В это время фельдшерица в лечебнице говорила по телефону:

– Открылось кровотечение из кровеносных сосудов.

– Сейчас приеду! – был ответ. – Немедленно, того, вызовите ассистента.

Через несколько минут профессор вошел в комнату Наташи. Больная лежала в прежней позе. Бинт около шеи весь покраснел от крови.

– Носилки! – скомандовал хирург. – В операционную!

Явились доктор-ассистент и два служителя с носилками.

Наташу перенесли в операционную. Профессор, в белом халате, с засученными рукавами, вошел в высокую белую комнату, ярко освещенную электрической люстрой. Наташа лежала на длинном белом операционном столе. Ассистент и фельдшерица приготовили инструменты, зажгли спиртовку.

– Вы слышите меня? – громко спросил больную хирург.

– Слышу, – прошептали бледные губы.

– Сейчас мы будем делать прижигание. Будет немножко чувствительно… Соберите всю вашу силу воли. Вспомните всех, для кого вы хотите жить, – и будьте мужественны.

Наташа, не открывая глаз, невнятно прошептала чье– то имя, но не отца, матери, мужа или сына: она прошептала имя доктора Зорина.

Сняли окровавленный бинт. Обнаружилась страшная рана, искусно зашитая, но сквозь шов источавшая тоненькие струйки крови. Хирург быстрыми движениями пальцев что-то делал около раны, ассистент с напряженным видом, предугадывая и ловя его жесты, быстро подал ему маленький блестящий предмет.

Хирург нащупал им в ране тоненькую жилку, зацепил и вытянул ее. В тот же миг ассистент поднес к кончику жилы кусочек раскаленной добела проволоки. Запахло жареным мясом.

Врачи работали быстро, напряженно, с нервным подъемом. Они щипцами вытягивали перерезанные жилы и прижигали их раскаленным железом.

Наташа вынесла эту пытку, не теряя сознания, не издав ни единого стона.

Профессор снова зашил и забинтовал рану. Ассистент держал ее руку, наблюдая пульс.

– Спасена! – тихо сказал старик.

Ее перенесли обратно и положили в прежней позе на постель. Профессор взял бледную, бессильную руку Наташи и сам сосчитал биение пульса.

– Есть перебои и выпады… но это ничего… Главное, того, сделано. Удивительная живучесть!

– Редкий случай, – взволнованно заметил ассистент, все еще бледный от нервного напряжения. – После такой инквизиции я и сам всегда лежу два дня с головной болью.

– А как же я-то? – улыбаясь, возразил хирург. – Случается, в день несколько операций, коллега.

– У вас, профессор, стальные нервы.

– Страдалица, – прошептала фельдшерица, вздохнув. – За что такие муки?

Профессор пожал плечами.

– За грехи родителей Тяжелая, того… наследственность.

В дверь постучали. Фельдшерица вышла и через минуту воротилась.

– Там, внизу, муж пришел, спрашивает, все ли благополучно. Хочет видеть больную…

Профессор нахмурился.

– Скажите – все, того, благополучно. Видеть нельзя. Теперь три часа ночи. Что он?

Фельдшерица вышла.

Врачи начали снимать с себя белые халаты.

Больная лежала в глубоком забытьи. Грудь ее медленно и тяжело дышала.

– Я очень опасался, того, за исход, – шепотом сказал профессор, – но – удивительная нервная система! Теперь – спасена, года на три, на четыре.

– Под счастливой звездой родилась, – заметил врач.

– Ну, чтобы под счастливой – я бы не сказал. Обреченная. Жертва вырождения. А жаль. Замечательно хороша собой.

Профессор пожал руку ассистента и вышел.

После всех скитаний по заграницам и больницам, едва оставшись в живых, Наташа снова очутилась в мрачной обстановке дома Черновых. Такова была судьба дочерей Чернова: всю жизнь они бегали из родительского дома и всегда возвращались обратно с обожженными крыльями. Наташа побывала в когтях смерти и вернулась с глубоким шрамом около горла, с вышедшими из орбит глазами, в которых оставалось выражение ужаса даже тогда, когда она смеялась.

Операция замедлила развитие страшной болезни, но последствия остались: измученное сердце билось неровно, как бы прихрамывая; иногда происходили сердечные припадки, сердце начинало биться с бешеной скоростью, и тогда Наташа лежала с компрессами на груди. Валерьян бросал работу и звонил к доктору Зорину. Если это случалось поздно ночью, посылали Василия на черновском рысаке. Казалось, что Наташа вновь умирает. Валерьян опять переживал бессонную ночь страхов и тревог за ее жизнь, на несколько дней выходил из колеи, теряя способность к работе. Но приезжал Зорин, неизменно бодрый, изящный, веселый, оставался наедине с больной – и все как рукой снимало. Достаточна было его появления, чтобы Наташе сразу стало легче: она верила, что в мире нет другого врача, кроме Зорина, который так понимал бы ее болезнь, верила, что он всегда может спасти ее, как спас когда-то, в момент уже наступившей предсмертной агонии. Больное сердце было преисполнено веры в мудрость Зорина и благодарности к нему. Припадок обыкновенно через полчаса проходил бесследно, и Наташа опять несколько недель чувствовала себя здоровой. Доктор обнадеживал, что больная со временем выздоровеет окончательно.

Характер Наташи после операции заметно изменился: она стала веселой, жизнерадостной и болтливой, чего у нее не было даже в годы девичества, когда она считалась здоровой. Стала завивать барашком свои остриженные волосы, шила новые платья, желала нравиться. Совершенно исчезла свойственная ей прежде задумчивость. Валерьян верил в близкое выздоровление жены, обрел способность работать и только в дни припадков временно испытывал тревогу.