Текст книги "Дом Черновых"

Автор книги: Степан Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

Старик вздохнул.

– Что же вы в этом видите? – возразил Валерьян. – Вероятно, они были по тогдашнему нигилистическому обычаю в товарищеских отношениях – и больше ничего. Я семь лет знаю Варвару Силовну и мужа ее знал: все ее уважали. Напрасно вы это!

– Нет, не напрасно! Знаю я эти товарищеские отношения! Ведь и муж-то ее бывший уговорил ее на фиктивный брак, – для чего – и сейчас не пойму: идеи какие-то бредовые. А потом и оказалось, что фиктивный-то брак в настоящий обратился, и дети пошли. А она как оглянулась на мужа, вместо героя – пошляк перед нею, и ударилась во все тяжкие. Эх, идеалист вы, Валерьян Иваныч, не видите грязи-то жизненной, не верите в нее, а когда-нибудь придется же поверить! Что тут говорить? Варвара, конечно, не дура, но развратной жизни. Горько мне это, а – правда, ничего не поделаешь! Раз как-то диван в столовой отодвинули от стены, – никогда прежде этого не делали, сколько лет не отодвигали, – я и увидал там пачку писем старых; развернул, а это его письма к Варваре: за диван она их спрятала. Прочитал я их – и во всем убедился. Отдаю матери. Накось, говорю, почитай-ка! Она и ушла с ними в степь – летом дело-то было, – да целый день там и лежала в траве, читала. Вернулась оттуда – у нее и нос на квинту.

Поглядел я на нее и только головой покачал: то-то, мол!

В дверь постучали.

Вошла Наташа в коричневой меховой шубке с широкими, отороченными дорогим мехом, рукавами, в меховой шапочке. Смущенно остановилась у порога.

– С добрым утром, папа!

Сила Гордеич улыбнулся.

Любимая дочь всегда вызывала мягкие чувства в его зачерствелом, деловом сердце. Так уж издавна повелось в семье: любимицей матери была старшая дочь, любимым сыном – больной Митя, оба похожие на нее; а младших – Костю и Наташу – мать почти ненавидела за их сходство с отцом. Он знал это и чувствовал к младшей дочери совсем ему не свойственную затаенную нежность.

Но улыбка от привычки повелевать вышла сдержанной и бледной, а голос звучал привычными властными нотами.

– Ты что, коза, куда снарядилась?

– На салазках с горы кататься.

– И это дело! Хе-хе! Только смотри: люби кататься, люби и саночки возить!

– Саночки будет возить Валерьян Иваныч, – с простодушным видом отвечала дочь.

– Разве что он. Хе-хе! Вот и нашла на ком ездить!

– Валерьян Иваныч, я жду вас, а вы все не идете!

– Ну, идите, идите!.. Погуляйте! Только чур – к обеду не запаздывать!

Сила посмотрел им вслед, вздохнул и, сделавшись, как всегда, озабоченным, прошелся по комнате в хмурой задумчивости. Потом спустился вниз и, никем не замеченный, прошел черным ходом в контору имения.

Через несколько минут в опустевшую комнату вошла Настасья Васильевна с кием в руке, а следом за ней Варвара.

Старуха остановилась среди комнаты, опираясь на кий.

– Отец ушел? – тихо спросила она.

– Пошел в контору, я видела.

– Затвори-ка дверь покрепче!

Варвара выглянула за дверь, захлопнула и заперла ее на ключ.

– Никого нет?

– Никого, мамаша.

Варвара отвечала вполголоса, с обожанием смотря на мать.

– Ну, вот что: не по душе мне ее жених, да что поделаешь? Не мне с ним жить, а ей. Ежели с вами нахрапом, так вы еще хуже наперекор идете; да и отец уж решил дело. Я упрошу его, чтобы и ты поехала в Питер.

Варвара молча кивнула головой, напряженно смотря матери прямо в глаза.

– Наташа будет жить у тебя. Он, конечно, ежедневный гость. Не спускай с них глаз, следи, как бы, чего доброго, не поссорились промежду себя. Ведь уже просватали! Еще сраму не оберешься. Не вышло бы чего, не рассохлось бы. Ведь я же все-таки мать. Понимаешь?

Старуха погрузила пристальный взор в глаза преданной дочери. Прошла секунда напряженного молчания. Варвара, опустив глаза, прошептала:

– Понимаю.

– Ну, иди!

Старуха властно пристукнула посохом, провожая дочку до двери. В дверях еще раз сказала выразительно и с расстановкой:

– Блюди их! Блюди там… как зеницу ока… Не рассохлась бы свадьба-то!

Перед обедом в гостиной собралась почти вся семья.

Сила Гордеич наводил ревизию конторы, и Кронид пришел оттуда, как обваренный.

– С легким паром вас! – насмешливо сказала ему Варвара.

– И вам того же желаю, – отпарировал Кронид.

– Что, кого пропесочивали? – заикаясь, спросил Дмитрий.

– Всем досталось, а в общем-то, можно сказать, – в хорошем настроении.

– До визга еще не доходил? – поинтересовалась Варвара.

– Нет. Почертыхался малость – и только. В добром духе нынче.

– Ну, хорошо, что хоть до визгу не доходил.

– У него экзема опять появилась и желудочные боли: от этого и ругается.

– Совсем опаршивел папа! – вставила Варвара.

– Еще будет дело, погодите: еще наругается всласть!

– Ну, это само собой, – задумчиво пробормотал Митя.

– И безусловно справедливо, – говорил Кронид. – Знаете, что за хозяйка Настасья Васильевна? Гораздо лучше бы все шло, если бы она совсем не вмешивалась.

– Она исполняет свой долг, – иронически протянул Костя.

– Всю жизнь только и делала, что исполняла долг, а от этого все дела ее мертвы есть.

– Зато на папу наскакивает!

– Нет уж! – продолжал Кронид, расхаживая с веревочкой в худых, крючковатых пальцах. – Теперь он силу забрал. Вот когда жив был покойный брат его, тогда, действительно, он безусловно в загоне был: делами-то старший брат руководил; из-за нее и не женился, знал, что тогда развал в семье пойдет, на делах отзовется. Во всем ей тогда уступал. А Настасья-то Васильевна в те времена так с мужем великолепно обращалась, что даже со стороны жалко его становилось. От воспитания детей совершенно его отстранила. Только и было у нее слов: «не смейте!» да «не лезьте!» Пикнуть ему не давала. Зато уж и лютовал он, когда по смерти брата власть– то к нему перешла!

– А все-таки, – возразил Митя, – благодаря ей в нашем купеческом доме книги и журналы появились, мы образование получили, папа обынтеллигентился…

Он не договорил и схватился за живот с гримасой боли.

– Что, опять болит? – спросил брат.

– Совершенно нельзя мне водки пить. Доктор говорит – неврастения.

– А по-моему, от лекарств у тебя это: залечили с детства.

– Лечение – моя профессия, – с достоинством ответил Дмитрий, вынул из кармана пилюлю и проглотил.

– Болезнь у нас у всех фамильная, черновская.

– Медвежья! – ехидно добавила Варвара.

– Все – неврастеники, – продолжал Кронид. – Вся чертовщина семьи безусловно на этой почве происходит.

– И не дураки, и не бедные, а жизни нет у нас никакой. Денег много травится, и ничего не получаем взамен. Сколько уж раз я хотел уйти от отца, – начал Костя, – хоть в приказчики в какое-нибудь дело – не позволяет: перед людьми зазорно; а к своему делу не допускает.

– Эхма! – вздохнул заика, – не дали здоровья, да и денег не больно обрыбишься. Одно остается – водку пить!

– Будет вам ныть-то, – усмехнулся Кронид. – Никто не виноват, что вы сызмальства ни во что не вникали, а теперь безусловно ни за какое серьезное дело взяться не можете.

– Умница! – усмехнулся Костя. – А сам-то как живешь? Вроде старшего дворника двадцать лет ходишь из угла в угол.

– И во сне ногами сучишь, из песка веревки вьешь, – подхватил заика.

Все было засмеялись, но за дверью в коридоре вдруг раздался рыкающий голос Силы Гордеича:

– Мне-то какое дело? У меня – чтоб было!

Послышались его твердые, крепкие шаги.

– П-па-па и-и-дет! – нараспев протянул Костя.

– Па-па идет! – тоном ниже протянул Митя.

– Да, идет! – съехидничала Варвара.

Елена наклонилась к уху Дмитрия и озабоченно что– то ему сказала.

– Обязательно сегодня объяснюсь! – решительно отвечал заика. – Говорят, в духе нынче.

В комнату вошел Сила Гордеич и на момент остановился в дверях, слегка наклонив голову и озирая всех поверх дымчатых очков; взгляд его остановился на Константине.

– Костюшка! – властно рыкнул он.

– Что, папа?

– А то и папа, – зарычал старик с раздражением, – что занимаетесь вы тут псовой охотой. Дмитрий спит по цельному дню, а от имения одни убытки! Черт вас знает, что вы тут делаете? Куда ни поглядишь – везде ерунда идет. Новая мельница работает плохо, с фирмой судиться придется. А туды же – электричество завел, даже в конюшнях! Тьфу, что за форс? Мы жили попросту, без затей, трудом да потом по грошам копили, а вам, видно, отцовских денег не жалко?

– Вы, папа, не в курсе дела, – сдержанно ответил сын, вставая ему навстречу: – раз мы паровую мельницу пустили, то электрическое освещение идет от нее же, совершенно даром.

– То есть, как это даром? Чего стоят провода, арматура, да и мельница отдает силу, когда турбины и без того слабы оказались.

– Посмотрите цифры!

– Цифры! Не беспокойся, цифры-то я посмотрел. Цифры цифрами, а мне этот дух ваш не нравится. Форс, мотовство! Дай вам волю, так вы все растранжирите, все по ветру пустите. Оказывается, ты для конного завода нового производителя купил?

– Да, купил.

– Сколько дал?

– Семь тысяч.

Сила Гордеич выразительно засвистал, как бы пораженный ударом, и потом в дополнение к свисту протянул, вздыхая и ударяя себя по затылку:

– Э-хе-хе-хе-хе! Семь ты-сяч! За лошадь! Ты с ума спятил? Лошадники! Собачники! Новые дворяне! Да я бы давно весь этот и завод прекратил. Ничего окромя убытку! Вы думаете, у отца-то денег куры не клюют, что ли? Цены деньгам не знаете! Не знаете, как мы наживали-то. Наживали бережливостью да, нечего греха таить, скупостью! Кто сам капитал наживал, тот это понимает, а вы не наживали и не понимаете. Вы, пожалуй, думаете про себя то, что скряга у вас отец, скупой, мол. А мне что от денег? Какая радость? Только неприятности. Иной раз, кабы право мое было на то, взял бы их да в печку и кинул: пропадай! С собой в могилу все равно не возьмешь.

– Так делайте все сами, – в тон отцу крикнул Константин, – не поручайте никому! Хотел уйти от вас – не пускаете. Хочу делать что-нибудь – по рукам бьете. Что же остается? Лежать, как брат мой лежит? По-вашему, самое лучшее – ничего не делать, стричь купоны. Да ведь это старикам хорошо, а молодым работать хочется! Вечно вы риску боитесь, а без риску и денег не наживешь.

Константин был бледен, взволнован, глаза сверкали, сатанинская гордость сквозила в усмешке и во всей его упрямой позе, обнаруживая в этот момент внезапное сходство сына с отцом.

– Мы наживали, – повысил голос Сила, – а вот вы не наживете, нет! Воспитала вас мать-то не купцами, так теперь уж поздно. Во всякое дело надо сызмальства входить, а не эдак! Ну, как я вам с бухты-барахты большое дело дам? Конечно, вы его провалите! Ведь уже было дело, испытывал я вас: не бывать вам купцами! Мать, все мать виновата! Либеральничала, набивала вам головы черт знает чем. Ну, какой ты купец будешь, какой хозяин? Ты толстовец, землю мужикам хотел по дешевке продать. Да они умнее тебя оказались, уперлись и не купили. Конечно, земля мужику нужна, да ведь не нам эти дела переделывать! Поди, да и раздай все нищим, только наживи сначала. А я коммерсант, я своего задаром никому не отдам. Так вы и знайте! Зарубите себе на носу!

Голос Силы Гордеича, дойдя до предела, сорвался в визгливые ноты.

– Папа, вас мамаша зовет, – тихо сказала Варвара.

– Что там еще?

– Не знаю… Дело!

– Дело! Дело! Знаю я все ваши дела. Небось, ты все эти дела подстраиваешь? Знаю я тебя, либералка, социалистка! Доберусь когда-нибудь и до тебя!

Варвара ничего не ответила, только плоское бледное лицо ее с мужским лбом и большим подбородком окончательно окаменело. Ресницы, задрожав, опустились, но видно было, что за этими опущенными глазами и неподвижной маской бесстрастия скрывается напряженная ярость.

– Что вы, – вмешался Кронид, нервно теребя свою веревочку, – вы только что приехали, в имении целый год не были и, не разобравши дела, безусловно напрасно волнуетесь. Хотя бы насчет электричества: при мельнице оно обойдется дешевле керосина, безусловно лучше и безопаснее. А при покупке лошади я был, денег этих она стоит: ведь это – производитель!

– Да что мне в том, что производитель? – загремел Сила своим могучим голосом, с необъяснимой силой исходившим из его маленькой, приземистой фигуры. – Что мне в этом? Денег чужих не жалеете!

Он энергично плюнул и быстрыми шагами повернулся к выходу, но у двери его нагнал Митя, давно уже порывавшийся что-то сказать дрожавшими от заикания, побледневшими губами.

– Папа, вы всегда раз-драж-жаетесь, а мне б-бы нужно по делу с вами поговорить.

– По делу! По делу!.. А я-то не по делу, что ли, сейчас говорю? Черт вас побери и с делами-то с вашими!

Сила Гордеич остановился в дверях.

– Ну, что еще?

Митя долго заикался, вызывая у всех жалость и волнение за него. Елена зажала уши, уткнувшись в подушку дивана.

– Папа, успокойтесь ра… ради бога! Никак не выберу время… когда вы в настроении… а нужно… и… не могу отложить…

– Ну!

– Эх, папа! Вечный ад у нас, а как бы можно было хорошо жить-то нам всем!

Костя, напряженно следивший за братом, презрительно махнул рукой и отошел в сторону.

– Расчувствовался! – насмешливо кинул он из угла брату, сверкая глазами. – Поговори, поговори по душе! Эх, ты-ы!

– Ну, брат, ничего я у тебя не пойму, – развел руками Сила, – говори толком!

Губы заики задергались, он долго силился что-то выговорить и наконец выпалил с невольной экспрессией:

– Папа, я… же… жениться хочу!

Сила Гордеич изумленно поднял седые брови. В комнате наступила тяжкая, напряженная тишина.

– Жениться? – тихо переспросил старик с подозрительным спокойствием. – Ну что ж, коли хочешь жениться, то и женись. Твое дело. Ведь ты не совета моего спрашиваешь, не разрешения моего, не благословения, а только извещаешь меня о своем решении. Что ж, раз уж ты решил, то мне-то что тут делать, я-то тут при чем? Разве из любопытства только осмелюсь спросить: на ком?

– Папа! – умоляющим голосом продолжал заика, ясно понимая, что отец издевается, и чувствуя себя, как безнадежно утопающий, – папа!

– Ну? – Сила сдвинул брови.

– Я и прошу… разрешения… жениться… на Елене!

Сила сразу отпрянул от сына на несколько шагов и закричал:

– На ком? На ком? Не расслышал я что-то. Ушам своим не верю!

– На… Елене!

– На Елене?! Да ты с ума сошел! Ведь она сестра тебе! Да как же это можно? Да ведь это грех великий – кровосмешение! Кто же это тебе разрешит? Ведь за такие дела под суд отдают, по крайней мере в монастырь на покаяние. Опомнись! Не пойму я, в уме ли ты?

– Мы… любим друг друга, – совсем падая духом, бормотал Митя.

Сила Гордеич оглянул всех присутствующих молниеносным взглядом поверх очков. Все застыли, отвернувшись от этой нестерпимо тяжелой сцены. Варвара ломала руки. Елена в ужасе лежала вниз лицом.

– Чушь! Ерунда! Какая тут любовь? Просто, росли вместе, привыкли – вот и вся любовь.

Сила Гордеич сел в кресло, вынул платок и вытер вспотевшую шею. Лицо его посерело.

Дмитрий, худой, длинный, изможденный, стоял перед отцом в печальной и унылой позе. Старик откинулся к спинке кресла, уперся руками в мягкие локотники, потом наклонился вперед и прошептал низкой октавой:

– А ты знаешь… от близких-то родных… – остановился и тяжело прохрипел: – уроды родятся!

Тут он затрясся от беззвучного смеха, поднял голову и крикнул:

– Пока я жив, не будет этого!

Он вскочил с кресла и, обращаясь к присутствующим, добавил:

– Слышите вы, что говорит этот безумец? Жениться хочет на Елене, на двоюродной сестре! Что это такое? До чего я дожил! Уж если дети никуда не годятся, ни одного нет мне преемника, то думал я, надеялся, что хоть из внуков будет кто-нибудь со здоровой душой: для него живу теперь. О, господи! хоть бы в будущем поколении, хоть бы кто-нибудь из внучков моих мое дело продолжал бы, мою идею, которую никто из вас не понимает! Но где же он? От кого будет, когда тут грозит кровосмешение, вырождение, падение моего дома! Гибнет мой дом! Валится, валится! Что наживал, что собирал – все прахом пойдет!

Сила Гордеич упал в кресло. Голова бессильно свесилась на плечо, руки повисли, как плети: казалось, что старик умирает.

– Вон… с глаз… моих! – чуть слышно прохрипел он.

Варвара кинулась к нему почта с радостью, стала на колени, взяла за плечи.

– Успокойтесь, папаша! – сказала она, но голос у нее звучал притворно и холодно.

Сила открыл глаза, приподнял голову. Усилием воли преодолел припадок слабости и оттолкнул от себя дочь.

– Не верю! – с внезапным напряжением гудел он, задыхаясь. – Никому не верю! Все – чужие… все – враги!

Елена билась в истерике. Остальные сгрудились вокруг старика и заговорили все вместе.

Никто не видел, как в комнату вошла Настасья Васильевна – вся в черном, с бильярдным кием в руке, напоминавшим монашеский посох: что-то зловещее было во всей ее фигуре.

Валерьян и Наташа стояли у обрыва, на высоком, пологом берегу реки, покрытой глубоким затвердевшим снегом. Под гору с обрыва шла накатанная санная дорожка, по которой в праздники катались на салазках деревенские ребятишки. Но теперь, в зимний солнечный день, на реке никого не было, маячила только что отстроенная четырехэтажная паровая мельница, блестевшая под солнцем новенькими, гладко выструганными бревнами, тянулась широкая снежная улица с бревенчатыми солидными избами. За рекой до горизонта развернулась серебристая степь, обрамленная вдали горными отрогами, поросшими сосновым бором. Необыкновенная ширь степного зимнего пейзажа открывалась перед глазами.

Валерьян был в длинной шубе, надетой на один рукав, в высокой шапке с бобровым околышем, Наташа – в коричневой шубке.

Скатившись с горы несколько раз, снова забрались на кручу, глубоко дыша и смеясь от безграничного счастья. Смуглые щеки Наташи горели густым румянцем, на черных бровях и длинных ресницах застряли снежинки. Она лукаво улыбалась и тихонько, незаметно командовала своим женихом. Валерьян смотрел на нее с нескрываемым обожанием. Как большой прирученный зверь – угадывал ее желания, счастливый тем, что может служить ей.

Наташа никогда не была шумной или хохочущей, но ее веселье и счастье светились в тихой улыбке, сквозили в остроумных намеках, которые Валерьян, восприняв на лету, встречал веселым смехом.

Насколько она была нежна и утонченна, настолько он казался простым и первобытным в сравнении с ней. Говорил и хохотал громко, с силой взметнув салазки на бугор, взял ее за обе руки и, легко вытащив из-под кручи, поставил на вершине бугра.

– Какой простор! – шутливо сказала Наташа, махнув по воздуху широким меховым рукавом. – Есть картина такая, вы ее знаете, конечно?

– Еще бы! Старое полотно Репина. Да, здесь действительно простор, ширь. Посмотрите, какие горизонты! Так и хочется сделать что-то большое, подняться на крыльях или на ковре-самолете и пролететь вон там, над тем далеким лесом!

– Вы думаете картинами, художник потому что, – по-детски сказала Наташа. – Сейчас уже вам и ковер– самолет подавай, и, пожалуй, царь-девицу! А серый волк есть у вас, который служит верой и правдой?

Художник засмеялся.

– Серый волк, который верно служит вам, – это я сам! Ведь я дикий был, вольный, никому не подчинялся, любил свою голодную свободу, ненавидел тот мир, в котором нашел вас. Моими врагами были все ваши близкие. А вот случилось как-то, что вы пришли и помирили нас. И я склоняю перед вами свои передние лапы, и мое сердце хочет служить вам. Знаете, открылась мне какая– то другая, новая правда!

Наташа удивленно посмотрела на него.

– Вы в самом деле немного похожи на волка, и походка у вас – волчья.

– А видели вы настоящих, живых волков?

– Очень даже видела! У меня и сейчас есть волк, ручной, на дворе, в амбарушке живет.

– Что это еще за сказки?

– Совсем не сказки! Если хотите – пойдемте, покажу. Прошлой зимой мужик-охотник принес трех маленьких волчат: мать у них убили, а их забрали. Я и взяла из жалости. Сама кормила, играла с ними, любила их, и они меня любили. Такие забавные, совсем как собачата. вместе с собачьими щенками росли! Через полгода большими волками сделались, бегали по деревне вместе с собаками. Правда, овцами стали интересоваться: все просились в овечью закуту. Мальчишку одного укусили, мужики стали жаловаться. Тогда всех трех отвезли в лес. И что же? Двое-то ушли, а третий, самый мой любимый, – Белый Клык называется – в честь героя Джека Лондона, – воротился обратно. Живет и сейчас у нас. Только теперь из амбарушки его не выпускают.

– Любопытно! Покажите мне это чудо: прирученного волка.

– Пойдемте! Довольно кататься, я уже устала, а ведь после обеда всем нам на станцию ехать!

– Да, пора в Питер, Наташа. Там меня ждет моя работа, а после вас я ее люблю больше всего на свете!

Наташа покачала хорошенькой головкой.

– Вы не должны любить меня больше, чем художество. Если я вам помешаю – плохое будет счастье.

– Вы не можете мешать моей работе, Наташа. Одно ваше присутствие вдохновляет меня. Но покажите же мне вашего волка. Это хорошая тема.

Они повернулись и пошли к усадьбе.

Старый дом чернел на возвышенном месте, на берегу замерзшей извилистой реки. Дом царил над всей окружающей ширью, но казался сумрачным и унылым. Окружавшие его акации в серебряной снежной парче казались мертвыми тенями, неподвижно смотревшими в длинные венецианские окна, а широкий двор, обнесенный высокой кирпичной стеной, напоминал старинную крепость или тюрьму. Казалось, что строили этот дом суровые, мрачные люди, не знавшие веселья и счастья.

Наташа легкой походкой пошла впереди, помахивая рукавами своей шубки. Валерьян, запахнувшись в шубу и сдвинув шапку на затылок, вез за собой салазки. Они вошли во двор через широкую, большую калитку. Из сарая в это время вывезли на снег троечные сани, суетились работники, а Кронид в нагольном тулупе внакидку осматривал полозья. Увидев Наташу с женихом, везущим салазки, он засмеялся.

– Гы-гы! Наташа, ты бы села в салазки-то! Пущай Валерьян Иваныч тебя покатает.

– Уже накатались, – ответил Валерьян. – Теперь волка хотим посмотреть.

– Белого Клыка, – подтвердила Наташа. – Я уже три дня его не видела.

– Есть чего смотреть! Волк, так он волк и есть. Сколько волка ни корми, а он все в лес глядит. Вот уедете, так мы его отпустим. Без тебя кто за ним ходить будет? Боятся!

Кронид повернулся к Валерьяну.

– Вы бы, Валерьян Иваныч, если вас интересует, лучше бы наших гончих собак посмотрели: есть у них самый главный, пес-волкодав, ну, что за умница! На удивление! Случается, когда долго охоты нет, или все в город уедут, так он сам охоту на зайцев устраивает. Выбегут всей сворой в поле и по всем правилам облаву устраивают. Собаки затравят зайца и держат его. Тогда главный-то этот подойдет и кушает, а остальные собаки сидят кругом. Что останется – им отдаст. Такой уж порядок у них заведен: сами, без людей охотятся!

– Нет, вы нам сначала волка покажите, Наталия Силовна говорит, что очень уж любит его.

– Гы-гы! А кого ей тут было больше любить, в степи-то в нашей? От безлюдья и волка полюбишь. Василий, отвори амбарушку. Белого Клыка хотят посмотреть.

Василий отпер низенькую дверь, отворил ее настежь и, согнувшись, влез через высокий порог. Валерьян с любопытством заглянул в дверь и невольно отшатнулся, почти наткнувшись на громадного серого зверя, привязанного за ошейник с двух сторон. От неожиданного света и голосов людей волк ощетинился, припал к полу, раскорячив все четыре лапы и поджав хвост, как собака. Только длинная морда с зубами, как у пилы, широкая голова с характерными волчьими ушами и неповоротливая, могучая шея выдавали в нем обитателя лесов. Василий взял его за ошейник и, отвязав веревку, волоком потащил к порогу. Вид у зверя был жалкий и растерянный: по-видимому, он не знал, чего хотят от него люди, но из амбарушки выходить не хотел, упирался, мокрая серая шерсть дыбом стояла на хребте не от злости, а от страха и смущения. Не зарычал и не взвизгнул, как это сделала бы собака, не посмотрел на людей, только молча и часто дышал, приоткрыв длинную пасть с розовым длинным языком и с острыми зубами.

– Клык, – радостно сказала Наташа, – иди сюда, несчастный!

Волк поднял уши и, увидав из-за плеч работников, заслонявших дверь, свою госпожу, вырвался из рук Василия. Клубком мелькнула серая шерсть. Все невольно шарахнулись. Волк одним прыжком очутился у ног Наташи, ласкаясь, как собака. Потом в знак преданности совсем по-собачьему лег на спину, повиливая косматым хвостом.

Валерьян с изумлением смотрел на эту невероятную сцену. Яркое зимнее солнце освещало Наташу сзади, голубая тень от нее лежала на искрящемся морозном снегу: Валерьяну казалось, что от головы девушки излучался синий свет. Наташа наклонилась к покорному зверю и погладила его маленькой бледной рукой.

– Белый Клык, несчастный ты Клык!

Голос Наташи звучал материнским состраданием.

Потом она со смущенным лицом посмотрела на Валерьяна.

– Ну, видели моего воспитанника? Прощай, Белый Клык! Наташа опять наклонилась к волку. – Уезжаю от тебя, уезжаю далеко, а ты в лес ступай, к братьям твоим! Только назад не возвращайся, меня здесь не будет потому что!

– Ну, вот и попрощались с другом. Гы-гы! – засмеялся Кронид. – Оттащите его, ребята, обратно!

Он обернулся к Валерьяну.

– Ну, что, Валерьян Иваныч, видали чудеса? Вот так невеста у вас – укротительница! Смотрите, как бы и с вами того же не было! Гы-гы!

– Да что вы, – сказал Валерьян, снимая шапку и отирая пот со лба. – Никому бы не поверил, если б сам не видал. Наташа, вы или колдунья, или святая!

– Еще чего не скажете ли? – с лукавой улыбкой возразила Наташа. – Ох, уж эти мне художники! Еще, пожалуй, заживо икону нарисуете с меня.

– Гы-гы! – смеялся Кронид. – Вот она какая у нас! А вы и не знали? Впрочем, удивительного тут безусловно нет ничего: волка ежели щенком взять, приручить можно. Мяса ему никогда не давали, и крови еще не пробовал. Одно только странно: ведь его уже отвозили в лес, так нет, опять воротился, проклятый!

– Пожалуйте обедать! – закричала с черного крыльца толстая кухарка. – Папаша ждут и сердютца!

После обеда среди двора уже стояли двое запряженных саней. Большие ковровые – были запряжены тройкой серых лошадей, а маленькие санки – парой вороных, цугом: проселочная степная дорога бывает узкая в этих местах, снежная.

С парадного крыльца на двор вышли отъезжающие и провожающие. Сестра и братья Наташи отправлялись вместе с помолвленными в Петербург. Торопились к поезду на ближайшую станцию, в сорока верстах от имения. Валерьяну дали высокие – выше колен – валенки. Наташа тоже была в валенках и дубленом крестьянском тулупе поверх своей шубы.

Братья и Варвара, все закутанные, уселись в троечные сани, а в маленькие санки посадили Валерьяна рядом с Наташей. На козлах у них сидел широкоплечий, грудастый Василий.

Когда отворили ворота, на крыльцо вышли родители. Кронид суетился около саней, укутывая полстью ноги Наташи.

Сила Гордеич выглядел сумрачно и печально, кутаясь в старую енотовую шубу. Настасья Васильевна нервно курила папироску, держа ее в дрожащих пальцах. Голова старухи тряслась, лицо было сурово, как всегда.

– Ну, с богом! – сказал Сила, крякнув, махнул рукой и отвернулся.

Кучера натянули вожжи. Вперед двинулась тройка, а за ней легкие санки.

– Поезжайте на Кротовку! – кричал Кронид кучерам. – Оврагами не ездите!

Валерьян и Наташа, закутанные до глаз, мчались в вихре морозной пыли вслед убегающей тройке. Зимнее солнце снижалось к закату. Мороз крепчал. Когда выехали за село, в поле на ветру прохватывало таким железным холодком, что дышать было трудно. Лошади мчались, как бешеные. Василий, накрутив вожжи на рукавицы, откинулся назад всем корпусом, но не мог сдержать их необыкновенно быстрого бега. Тройка впереди скоро исчезла в тумане легкой метели. Черные кони, распустив по ветру хвосты и гривы, роняя клочья пены с удил, летели, как бы едва касаясь снега. Валерьян крепко держал Наташу, закутанную как узел, и с тревогой смотрел вперед, опасаясь, как бы Василий не вытряхнул их из саней. Видно было, что кони не слушаются удил. Василий разодрал им губы, и пена летела по ветру розовая, окрашенная кровью. На снегу под копытами тоже мелькала моментально замерзавшая кровь: передняя «засекла» ногу подковой.

Так летели они около часа, все ускоряя быстроту бега. Как на крыльях пролетела мимо них встречная деревня, до которой от имения считалось двадцать верст. Василий уже совсем висел на вожжах, а лошади, в крови и мыле, мчались как бы в ужасе, прижимая уши.

«Что такое, что с ними делается?» – тревожно думал Валерьян, из последних сил придерживая закоченелой рукой Наташу. Собрал весь свой голос, напряг грудь и закричал что-то Василию, сам не помня что. Василий не отвечал, только поворотил обледенелую бороду и мотнул головой. Валерьян всмотрелся по указанному направлению: везде была туманная, белая, как саван, снежная степь, но на горизонте мелькнули три темных силуэта. Сначала он не мог понять, что это такое, но силуэты приближались наперерез: они походили на животных. Может быть, это были зайцы, или собаки…

«Волки! – вдруг озарило его. – Так вот почему нельзя удержать лошадей!»

Вдруг дорога круто начала спускаться под гору к занесенной снегом реке. Со всего маху бешеной скачки их понесло вниз, окатило облаком снежной пыли, в которой на момент исчезло все: лошади и Василий, потом сильно тряхнуло, ударило, и Валерьян с Наташей легко вылетели в снег. Падая, он успел ухватить Наташины валенки, и они остались у него в руках.

С трудом поднявшись на ноги, он увидел Наташу в шерстяных чулках и тулупе, лежавшую на краю проруби. Он бросился к ней, но она уже сама поднялась и сказала спокойно:

– Помогите мне надеть валенки. Я не ушиблась, не пугайтесь!

Василий мчался на своих бешеных лошадях, тщетно стараясь повернуть их обратно.

Едва Валерьян успел обуть свою спутницу, как между ним и ею упало большим живым узлом что-то меховое, серое, пахнувшее шерстью, и на грудь Наташи бросился волк.

– Белый Клык! – радостно закричала Наташа.

Страшный зверь скакал около девушки и, наконец, лег у ее ног.

– Белый Клык! – со вздохом облегчения повторил Валерьян.

Он оглянулся по сторонам. Вдалеке, у перелеска, на снежном бугре виднелись два силуэта, очертаниями напоминавшие Белого Клыка.

Наталья Силовна, наконец, рассердилась. Она топнула на волка ногой и взмахнула рукавом.

– Пошел прочь, Белый Клык! Как ты смел за мной увязаться? Вот сидят твои братья! Марш! марш! Пошел!

Бросила в волка комом снега и указала на горизонт.

В это время издалека донесся протяжный, заунывный вой. Словно отвечая и повинуясь ему, волк медленно, боком, как бы нехотя, побежал в сторону своих воющих братьев и скоро скрылся из виду. Наконец подъехал Василий на укрощенных, взмыленных копях.

– Это был Белый Клык, – сказала ему Наташа.

– А! чтоб ему! – сердцем выругался Василий. – Лошадей-то как перепугал! Ну, садитесь, теперь доедем.