Текст книги "Дом Черновых"

Автор книги: Степан Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Старик засмеялся.

– Убил бобра! Ну, ступайте, только выше поднимайтесь…

Валерьян взял девушку за руку, вышел из пещеры. Какая-то сила подняла их, и они полетели, обнявшись. Внизу стоял старик и, хохоча, кричал:

– Душу-то, душу потерял!..

Валерьян испугался и вдруг почувствовал, что с девушкой падает вниз, а внизу чуть виднеется море. Сердце его сжималось, как в железных тисках. «Это смерть! – подумал он во сне, – нужно сделать усилие и проснуться, а иначе умру!» Напрягая всю силу воли, чтобы задержать в себе жизнь, выпустил девушку из рук и медленно стал опускаться все ближе к земле. Старик виднелся на прежнем месте и продолжал хохотать так страшно, что у Валерьяна волосы зашевелились на голове.

– Ты уже умер! доносился голос старика, душу отдал! душу потерял!..

Валерьян проснулся. Он лежал на скале, на самом краю ее, над пропастью. Необычайно яркая луна освещала лес, горные скалы и беззвучное море у подножия гор. Из леса доносился истерический клохчущий хохот: это кричал филин.

Художнику казалось, что никогда еще он не видал такой яркой лунной ночи: светло, как днем, от деревьев простирались черные тени, каждый лист видно, и такая тишина, что посеребренный лунным светом лес стоял как зачарованный.

Валерьян пошел по знакомой дороге. Она заметно спускалась все ниже и наконец привела к узкой, глубокой ложбине между отвесных скал. По дну ложбины бежал ручей, иногда свергавшийся по уступам мелодичным водопадом. Тропинка шла над краем обрыва, а над головой высились причудливые скалы, покрытые толстыми ветвистыми деревьями.

Луна становилась все бледней и прозрачней, потянуло холодком; близилось утро.

Появился нежно-матовый просвет между двух конусообразных гор, снизу доверху заросших кудрявым лиственным лесом, и вдруг за поворотом открылась широкая, зеленая, ласковая долина. Она вся застилалась густым, как вата, тяжелым туманом, из которого высовывалась голубая голова тонкого минарета мечети. Вдали, на пригорке, у подножия зеленой лесистой горы краснела черепичная кровля серого каменного дома с крытым балконом в верхнем этаже и двумя стройными пирамидальными тополями, доросшими до кровли за время скитаний Валерьяна.

Он остановился на спуске горы и долго смотрел на свое одинокое, давно покинутое жилище.

Туман лежал низко на земле, расстилаясь белыми волнами, и вся овальная долина казалась призрачным озером, затопившим чуть заметные деревни на пригорках по краям ее. Кое-где виднелись татарские кладбища и высокие скифские камни, стоймя врытые в землю, – могилы древних скифских богатырей.

По этой дороге, которую только что прошел он, тысячелетия назад шли миллионные толпы переселявшихся народов, в поисках призрачного счастья, устилавших могилами таинственный путь свой. Быть может, здесь же будет и его могила – неудавшегося художника, слава которого мелькнула и погасла так быстро: что мог, он отдал искусству и – скромно отошел в забвенье. Талант его преждевременно угас. Почему? Что случилось с ним? Исчерпался материал? Нет. Появилось новое течение в живописи? Какие пустяки! Валерьян погиб из-за женщины, которую любил и хотел спасти от смерти. Для любимой пожертвовал он своим талантом, успехом, карьерой, добровольно бросил кисть и палитру, ибо в душе не осталось более места для вдохновения. Все силы, все чувства отнял у искусства и потратил на любовь к ней, на борьбу за ее жизнь.

Правильно ли он поступил? Конечно, неправильно. Жестоко и нечестно поступил с собой. С самой первой встречи с Наташей, связавши свою судьбу с ее судьбой, он встал на этот могильный путь. Она родилась в «темном царстве», враждебном ему.

Валерьян – выходец из мира труда и бедности, у него – наследственно сильные руки, созданные для молота и плуга, но получившие в дар от судьбы кисть и палитру. Его путь – свободный и трудный под открытым небом живой жизни, посылающей не только лучи славы, но и грозу неудач. А она – оранжерейный цветок, тянувшийся к солнцу и неспособный к жизни вне оранжереи: не освободил он ее, а оторвал от корня. Вот в чем была ошибка.

Живое лицо Наташи, фантастический портрет и какой-то им виденный сон слились в его воображении в яркий и страшный образ. Она – такая хрупкая, прекрасная болезненной красотой умирания, а он – художник ярких красок и сильных тел – полнокровный талант: как, в сущности, не схожи они друг с другом! Вспомнилось, как на их свадьбе старый друг-художник, бывший учитель его, шутливо декламировал, глядя на «молодых»:

 
В одну телегу впрячь не можно
Коня – и трепетную лань.
 

Валерьян медленно спускался с гор в безлюдную, словно вымершую долину. Из-за зеленых вершин поднималось солнце.

Туман редел и клочьями полз по лугам, как ранней весной тающий снег на полях. Все кругом казалось призрачным, принимало изменчивые, фантастические очертания: в горы поднимались полчища вооруженных людей в серебряных шлемах, с копьями и алебардами на плечах, беззвучно во весь опор летели воины на белых конях, тянулись бесконечной вереницей арбы, запряженные большими белыми быками, – словно все еще шли тени давно ушедших народов. Чудилось, что вместе с туманом могут растаять белые сакли деревни с голубой церковкой и тонким минаретом, а фантастическая вилла художника с колоннами и черепичной кровлей исчезнет, как мираж, как случайная игра света и теней в нежных лучах жемчужного крымского утра.

Весной Валерьян стоял на перроне севастопольского вокзала в тесной толпе встречающих, искал глазами Наташу. Прошли последние пассажиры, толпа стала редеть, а ее не было.

Вдруг за спиной его раздался знакомый, глубокий голос:

– Куда смотришь, чертушка?

Валерьян обернулся: перед ним стояла Наташа в дорожном костюме, похудевшая, загорелая.

Он кинулся к ней в чрезвычайном волнении.

– С каким поездом ты приехала?

– Часом раньше.

Она улыбнулась, но в глазах, странно изменившихся, слегка вышедших из орбит, было что-то новое, напряженное.

Дорогой с несвойственным ей оживлением Наташа рассказывала, что всю ночь не спала в поезде, под утро только заснула и видела его во сне.

За городом, в широкой крымской степи дул теплый южный ветер, бархатный и ласкающий, но Наташа всю дорогу закрывала лицо муфтой.

– Что с тобой?

– Мне больно от ветра, он царапает мне щеки.

– Не понимаю: такой приятный, теплый ветерок!

– Но этот ветерок сдирает мне кожу с лица, – раздраженно возразила Наташа. – Такое мученье! Надо поднять верх.

Подняли верх экипажа, закрылись кожаным фартуком, как от дождя, хотя был теплый, солнечный день.

Валерьян никак не мог понять, что такое с Наташей, спрашивал тревожно:

– Здорова ли ты?

– Совершенно здорова, но у меня зубная боль по всему телу, зуд в коже…

– Давно?

– Нет, вот только в дороге стала чувствовать. Да пустяки: пройдет! От чахотки я совсем вылечилась… вот разве карманная. Как ваши дела, Валечка?

Валерьян стал говорить о своих работах, но Наташа плохо слушала, закрываясь от ветра.

К обеду приехали в долину. Фальстаф, завидев экипаж издалека, бросился встречать хозяйку к нижним воротам участка.

Сели обедать на террасе, густо обвитой плющом.

Подавая обед, жена Ивана участливо спросила:

– Поправились, Наталья Силовна?

– Поправилась, Паша.

– Ну, слава те, господи. А что это у вас с глазами-то?

Иван кашлянул и строго посмотрел на жену.

– С дороги, видно, – перебил он Пашу. – Вам отдохнуть надо, Наталья Силовна.

Заговорил о хозяйстве, сколько чего посадил и посеял.

После обеда Валерьян принудил жену лечь наверху отдохнуть, сам проводил ее и затворил дверь за нею. Его тревожило, что глаза Наташи странно изменились, выкатились из орбит, и это придавало им трагическое выражение. А что значит зуд в коже по всему телу? Даже легкий ветерок причиняет ей боль. Не заболела ли в дороге? Часа через два он тихонько заглянул в ее комнату.

Наташа сидела за столом перед маленьким зеркальцем и внимательно рассматривала свое отражение.

– Отдохнула?

– Нет. И не ложилась: не хочется спать, кожа зудит, да что-то горло припухло. Вот здесь, внизу, около ямочки, как будто душит меня кто…

Валерьян внимательно осмотрел ее шею и не нашел никакой опухоли.

– А вот здесь, видите?

– Может быть, и припухло немножко, не знаю. Кажется, что это у тебя и прежде было…

Наташа помолчала, видимо волнуясь и собираясь что-то сказать.

– Вероятно, ерунда. Дело не в этом… С пустяками пристаю… Смешная я! Ведь я очень смешная и жалкая? Скажите правду!

Голос Наташи звучал странным волнением.

– Ничуть ты не смешная.

– Но отчего же все надо мной смеются?

– Никто не смеется.

– Нет, смеются. Когда ехала сюда, в вагоне соседи потихоньку шептались обо мне и смеялись. Кондуктора тоже подглядывали за мной, качали головами и хихикали. А, пассажиры все были в заговоре против меня. Пересела в другое купе, и там то же самое. Все от меня сторонились, говорили шепотом, взглядывали украдкой и смеялись. Потом всю дорогу следили за мной неизвестные люди… Я очень боялась их.

Наташа говорила бессвязно, прерывающимся, взволнованным голосом, не поднимая своих огромных, выпуклых глаз и дрожащими руками ощупывая горло.

Валерьян затрепетал. Что-то жуткое почудилось ему.

– Голубушка, да ведь это тебе примерещилось!

– Не понимаете вы меня, Валечка, – раздраженным тоном сказала она, словно и не Наташа это была, а какая-то новая, чужая женщина. – Разве вы не замечаете, что и здесь надо мной потихоньку смеются Иван и Паша? Отойдут в сторону, смотрят на меня и смеются.

«Мания преследования», – подумал Валерьян.

Художник не помнил, что он потом говорил и делал. Наташа дико смотрела на него своими теперь страшными глазами: из этих безумных глаз текли медленные, крупные слезы.

Он весь дрожал от ужаса, в голосе звенели рыдания. Клятвенно убеждал Наташу, что никто ее не преследует, что Иван и Паша любят ее: он их сейчас позовет, и они подтвердят, что никогда не смеялись над ней. Выскочил на лестницу и закричал таким раздирающим душу голосом, что казалось – случился пожар или он сошел с ума.

Прибежал Иван, и оба убедились, что у Наташи – бред. Иван лучше Валерьяна успокоил Наташу, заболевшую новой странной болезнью, уговорил лечь в постель и должен был успокаивать хозяина.

– Доктора надо. Доктора сию же минуту! – с безумным возбуждением шептал Валерьян Ивану. – Голубчик, скачи за доктором!

– Не надо доктора, – спокойно возразил Иван: – к доктору ехать десять верст; покудова приедет, ночь будет. Тут, Валерьян Иваныч, лекарство не поможет, тут спокой нужен… Утречком рано, коли не будет легче, съезжу, а теперича надо, чтобы уснули оне… Не пужайтесь, Валерьян Иваныч: може, сколь ночей не спали Наталья Силовна, от думы это. Успокоится, заснет, и все пройдет без лекарства…

Разумные речи, а главное – уравновешенный вид и тон Ивана успокоительно подействовали не только на издерганного художника, но и на больную: она покорно легла в постель и скоро заснула.

Валерьян всю ночь просидел подле нее; ушел только под утро, когда его сменила Паша. Наташа спала глубоким сном.

Утром она пришла в себя и говорила разумнее; на вопросы о том, что с ней было вчера, не отвечала ни слова. Решили немедленно поехать в Москву к знаменитому профессору по нервным болезням.

Не доезжая до Харькова, Наташа простудилась, слегла в вагоне: из горла показалась кровь. Дальше везти ее в таком состоянии Валерьян побоялся; они очутились в Харькове, в номере большой гостиницы. Наташа почти без сознания лежала в постели, в груди хрипело. Валерьян сидел у ее изголовья в ожидании доктора, вызванного по телефону.

Доктор скоро явился. Это был молодой профессор, лично знавший художника.

Выслушав больную, он определил у нее плеврит, велел прикладывать холодные компрессы и сказал, что ей придется с месяц пролежать в постели; только тогда можно будет перевезти больную в его собственную лечебницу.

Валерьян приуныл.

– Но это еще не все: нужно исследовать сердце, – добавил доктор.

Он стал выслушивать сердце Наташи, нахмурился, но тотчас же, приняв добродушный вид, начал шутить:

– За легкие вам, сударыня, можно поставить четверку: плеврит – вещь обыкновенная; но за сердце – двойку! Больше двойки никак не могу поставить.

Он приподнял веки ее расширенных глаз, пощупал маленькую опухоль горла и многозначительно промычал: «Гм!»

Потом пригласил художника в смежную комнату, плотно притворив двери, и, усадив его против себя в кресло, сказал:

– Вот что: туберкулез зарубцевался и не представляет опасности, плеврит вылечим, но у нее базедова болезнь в самом начале. Болезнь эта иногда проявляется в слабой степени и с нею живут, не замечая ее, целые годы. Беда в том, что у вашей жены она развивается бурно, заставляет усиленно работать сердце. В конце концов сердце будет измучено.

– Что это за болезнь?

Доктор замялся.

– Это – ненормальность щитовидной железы, слишком усиленная ее деятельность: яд, вырабатываемый ею, необходимый для организма, начинает отравлять весь организм. Опухоль железы давит на дыхательные сосуды, и оттого глаза выступают из орбит.

– Что за причина такой болезни?

– Трудно сказать. Болезнь редкая в России. Бывает природное предрасположение на почве наследственной нервности; для таких неуравновешенных натур достаточно каких-либо нравственных потрясений или продолжительной печали, переживаний длительного страха, чтобы при склонности к меланхолии заболеть ею. Чаще всего заболевают женщины под влиянием какого-нибудь не счастья или горя, например утраты близких. Ваша жена не была в Швейцарии?

– Только что оттуда приехала.

– Ну вот. При известной склонности к этой горной болезни она там ее и получила. Возможно, что базедова болезнь и прежде была у вашей жены в скрытой форме, а теперь обострилась.

– Какие первые признаки этой болезни?

– Признаки интересные. Болезнь задолго до своего проявления сказывается необычайной красотой глаз, этаким глубоким, прекрасным их выражением. В такие глаза часто по неведению влюбляются, восхищаются ими. А что касается вашей супруги, то они у нее и от природы красивы, в первой же стадии, вероятно, обращали на себя внимание специфическим выражением, которое поэты называют неземным. На самом деле тут ничего неземного нет, а есть болезненное явление, известное в медицине…

Валерьян слушал профессора с жадным, напряженным, горестным изумлением.

Так вот в чем разгадка необыкновенной красоты и загадочной печали Наташиных глаз! Вот то неожиданное и простое, что он всегда чувствовал, но не понимал, над чем мучился и терзался. Вот что он столько лет любил в Наташе – страшный, роковой недуг! Теперь он может завершить ее неоконченный портрет, но – какою ценой?

Отчего обострилась болезнь, скрывавшаяся в Наташе, быть может, всю жизнь? От продолжительной печали, от душевных потрясений? Но не сам ли он причинил их, когда увез ребенка, оставил ее одну в чужой стране, среди чужих людей на целый год тоски и душевных терзаний?

У него вдруг ослабели руки и ноги, сердце так замерло, что едва мог перевести дыхание.

– Осложнения и последствия этой болезни в медицинском отношении еще более интересны, – невозмутимо продолжал профессор. – Нервная чувствительность настолько обостряется, что больные начинают чувствовать многое, недоступное здоровым людям: на каком угодно расстоянии заочно чувствуют настроение близких им лиц и даже видят их – в известной стадии развития болезни некоторые, наиболее одаренные от природы, на время становятся как бы ясновидящими. Потом с течением времени повышенная возбудимость падает, обострение чувств притупляется, является апатия и наконец – слабоумие. Если базедову болезнь запустить и вовремя не остановить энергичным лечением, то обыкновенно она кончается параличом или разрывом сердца.

– Излечима ли эта болезнь? – побелевшими губами прошептал Валерьян.

– Да. Недуг еще только в самом начале. Можно попробовать лечить электричеством, но это длительно и не всегда дает благоприятные результаты: бывает, что, провозившись с таким паллиативным лечением, только потеряют время, запустят болезнь. Самый лучший и наиболее действительный способ – это операция, удаление некоторой части щитовидной железы, работающей у таких больных, так сказать, извращенно. Операция не тяжелая, но удачно ее делают только очень опытные хирурги: если вырезать больше, чем следует, – наступит безумие, меньше – придется повторить операцию. Сейчас положение осложняется плевритом; необходимо пообождать, пока больная не оправится, но, покончивши с плевритом, после некоторого отдыха, непременно нужно обратиться к хирургу. Везите тогда вашу супругу в Москву или Казань, я вам дам письма к знаменитым врачам. Пока сердце еще достаточно сильно и организм не истощен, операция спасет вашу супругу от тех перспектив, которые я вам нарисовал. Говорю все это с полной откровенностью, потому что в данном случае промедление смерти подобно…

Комната заколебалась и пошла кругом в глазах Валерьяна. Тело обессилело, голова откинулась к спинке кресла. Он хотел прервать речь профессора и крикнуть, что сейчас упадет, что ему дурно, но вместо крика чуть слышно застонал. Затем все исчезло из его сознания, наступила тьма, небытие, беспамятство.

Валерьян послал Силе Гордеичу телеграмму, прося, чтобы приехал кто-нибудь из родных. Он надеялся, что приедут братья Наташи, но приехали Настасья Васильевна и Варвара, неожиданно вернувшаяся из-за границы. Ничего хорошего для Валерьяна и Наташи не было в их приезде. Настасья Васильевна славилась тем, что любила похороны и держала себя в таких случаях неподражаемо. Тотчас по приезде начала орудовать столь уверенно, что сразу была видна ее опытность в делах приготовления человека к смерти: зятю предложила переселиться в маленький номер, для двух сиделок сняла комнату, смежную с комнатой Наташи, а сама вдвоем с Варварой поселилась рядом. Из комнаты больной велела вынести лишнюю мебель, а высокую кровать с двумя матрацами и горой подушек поставить посредине комнаты: получилось нечто мрачно-торжественное.

В комнате всю ночь горел ночник, дежурили сиделки, сменяя одна другую. В полутьме высокой и пустой комнаты с лепным потолком и опущенными гардинами, обложенная повязками и компрессами, в забытьи, в бреду и беспамятстве, опираясь спиной на пирамиду подушек, в длинной больничной рубахе, с прозрачным, неземным лицом и огромными, как синие чаши, глазами лежала умирающая.

С головы ее сняли роскошные, длинные волосы, и она стала похожа на худенького, бледного отрока, напоминая художнику картины Нестерова.

Иногда ночью во сне она кричала чужим, вибрирующим, жутким голосом, наводя ужас на Валерьяна. Все кругом гробоподобной постели говорили шепотом. Старуха и Варвара в заблаговременном трауре таинственно совещались в своей комнате о предстоящем печальном событии. Только Валерьян не верил в возможность смерти жены, ожидая неожиданный удачи. И эта удача пришла.

Настасья Васильевна, настроившаяся на похороны, была разочарована, когда хмурый профессор, несколько просветлев, заявил, что кризис миновал благополучно и что больную скоро можно будет перевезти в лечебницу.

Туда же вместе с ней переехали ее мать и сестра. Валерьян остался в гостинице, каждый день наведываясь в лечебницу.

Две новые сиделки, приглашенные Настасьей Васильевной вместо прежних, дружили в Варварой, на цыпочках ходили перед старой купчихой, но часто оставляли Наташу без присмотра. Она плакала от грубого обращения сиделок и ничего не говорила мужу. Здоровье стало опять ухудшаться. Наконец пожаловалась Валерьяну. Он взволновался.

– Знает ли об этом Настасья Васильевна?

– Я говорила ей. Она и слушать не хочет, души не чает в них. Не замечает, что они изо всех сил ухаживают за ней, а не за мной. Помещица! Окружила себя и здесь приживалками.

– Нужно взять новых сиделок.

Вошла Варвара и, узнав, о чем идет разговор, сказала сестре:

– Будто не знаешь мамашу. Что с ней поделаешь? Я вот и сама больна, лечиться приехала, мужа в нужде оставила, а меня за тобой ухаживать послали. Пойду, пожурю девиц.

И, не взглянув на Валерьяна, вышла.

– Не понимаю, – развел руками Валерьян, – что они обе против нас имеют?

– Кто?

– Твоя мать и Варвара.

– Как же не понимать? Я и то понимаю: у Вари – зависть давнишняя. Папа на меня столько денег тратит: и по заграницам лечили, и здесь, а ее в черном теле держат.

– Ну, не очень-то много давали и тебе, а здесь я в гостинице за всех и за все заплатил… Без копейки остался…

– Неужели? Это недоразумение. Как же мы теперь будем без денег? Чтобы уволить сиделок, надо расплатиться с ними, а мамаша денег на это не даст.

– Я послал телеграмму в Петербург… На днях переведут. Это все Варвара мудрит.

Наташа лукаво улыбнулась.

– Мне завидует, а вас ненавидит.

– За что?

– За то, что на мне женились… Ведь до нашей свадьбы она вас до небес превозносила, а вы меня, калеку, предпочли. Вот и злится с тех пор.

Валерьян отмахнулся.

– Ерунда! Никаких чувств с ее стороны никогда не замечал.

– Чувств не было, а честолюбие было. Ну, да это старая история, пора забыть.

– Вышла она замуж за знаменитого человека. Отчего же, как только Варвара около нас – как будто в дом змея заползла: вот-вот ужалит?..

– Что делать, Валечка. Надо войти и в ее положение: мужа она любит, а помочь ему не может: родитель гроша для него не даст. Пирогов бедствует. Тут поневоле змеей на всех зашипишь… Ох, Валечка, устала я от этих дрязг. Вот выздоровею – уедем куда-нибудь подальше от родных.

– Ну, а как твой плеврит?

– Подживает. Только доктор требует, чтобы я не волновалась.

– А Варвара нарочно науськивает сиделок, чтобы раздражали тебя. Это ясно теперь. Не известно, кого из нас она больше ненавидит. Тут – не дрязги, а злоба.

Она твоей смерти добивается!.. – кричал Валерьян, побледнев и сжимая кулаки. – Девиц этих я сменю, как только деньги получу… Пойду сейчас узнаю, как она объясняется с сиделками. Думаю – врет все!..

Валерьян вышел в коридор и остановился, заслышав громкий разговор в комнате Настасьи Васильевны.

– Денег-то у них нет, мамаша. Имейте это в виду! – говорила Варвара.

Послышался жесткий смех старухи.

– А мне какое дело? Он – муж, должен деньги добывать. Да и Наташе недавно отец перевел; куда дели? Я вот напишу, что даже в гостинице пришлось за зятька платить. Ты ведь по всем счетам отдала.

Ответы Варвары Валерьян не расслышал.

– Сиделки жаловались: очень капризничает сестрица, уволить их собирается, а денег-то и нет.

Старуха опять засмеялась и ответила что-то невнятное.

– Я долг свой исполнила, а распускать капризы тоже нельзя.

– Мученица вы, мамаша! Всегда мне было жалко вас.

Валерьян повернул назад и долго ходил по коридору, взволнованный услышанным. Повторяется старая история. Было ясно, что Варвара «сэкономила» несколько сотняжек за его счет. До чего дошла Варвара! Тут не одна корысть: одновременно она восстанавливает родителей против него и Наташи, клевещет на обоих. Рассказывать об этом больной – значит нанести лишний удар, исполнить затаенное желание Варвары. Но как защитить Наташу от предательства сестры и безумной матери? Нет, он ничего не расскажет ей. Нужно только устранить этих ужасных, быть может подкупленных, сиделок. Придется ждать несколько дней, когда пришлют деньги. Варвара умышленно оставила его без гроша, а теперь они обе хотят насладиться его унижением, да и Наташу унизить. Кто знает, что у них на уме? Может быть, действительно намерены этой мелкой травлей вызвать смертельный исход болезни… Вот в чьих руках жизнь Наташи! А он – бессилен… Попался в расставленную ловушку двух злобных, низких и не совсем нормальных старых баб… Не обидно ли, что они почти совсем его заклевали?

Он долго ходил, обдумывая невыносимое положение.

Вернувшись в комнату жены, Валерьян нашел там высокую старуху в простом ситцевом платье, с морщинистым, добродушным лицом, сидевшую у изголовья больной. Гостья что-то рассказывала, а Наташа слушала, опираясь на подушки и радостно улыбаясь. Лицо женщины напомнило ему нечто знакомое. При входе Валерьяна она почтительно встала.

– Валечка, знаете – кто это? – весело спросила Наташа. – Сусанна Семеновна, мать Евсея! Помните Виллафранку?

Валерьян улыбнулся и, протянув руку Сусанне Семеновне, сказал:

– Я виноват перед вами: должен был сам отыскать вас! Да вот видите – жена хворает!

– Что вы, батюшка, Валерьян Иваныч, до меня ли вам было? Болезнь-то не шуточная. Хорошо, что все обошлось благополучно. Уж я сама, как только узнала, что вы здесь, сейчас же и пришла. Вот с супругой вашей имела счастье познакомиться.

– Мне ваш сын наказывал непременно с вами повидаться, если буду в Харькове. Пишет он вам?

– Пишет постоянно… И про вас писал. Вот только не знаю, как он живет. Не бедствует ли? Здоровье у него плохое. Пишет, что ничего, да ведь материнское сердце не обманешь: чувствую, тяжело ему там, по России скучает. Супруга его померла здесь, на моих руках. Сколько слез да горя было: молодая женщина!

Валерьян вспомнил свое обещание «врать», если встретит мать Евсея, и на вопросы Сусанны о сыне отвечал уклончиво.

Старуха вздохнула.

– Видно, уж не доживу, когда ему можно будет вернуться.

– Доживете, – улыбалась Наташа. – Придет революция – и вернется.

Сусанна Семеновна замахала руками.

– И не говорите!

– Что вы тут делаете? Чем занимаетесь? – переменил разговор Валерьян.

– Повивальная бабка я, и по массажу в больнице работаю, а дочка моя на медицинских курсах.

– Сколько лет вашей дочке?

– Да уж двадцать. Года через два кончит курс, а теперь у нее летние каникулы, уроков ищет…

Вошла сиделка – сухая девица с колючим выражением лица, удивленно смерила взглядом умолкнувшую Сусанну и сказала холодным тоном:

– Без разрешения Настасьи Васильевны вход посторонним сюда строго воспрещается. Потрудитесь удалиться!

Сусанна Семеновна поднялась в замешательстве. Наташа побледнела.

– Это совсем вас не касается, резко сказала она сиделке. Голос ее задрожал.

– Нет, касается. Я обязана доложить Настасье Васильевне. Вам от нее нагорит.

– Настасья Васильевна – моя мать, а вы могли бы повежливее разговаривать.

Сиделка презрительно усмехнулась.

– Знаю, что мать. Но если тут будут шляться без разрешения всякие… личности…

Расширенные глаза Наташи засверкали гневом.

– Идите, позовите Настасью Васильевну.

– Вы не можете мне приказывать, – возвысила голос сиделка. – Не вы мне деньги платите, да у вас и нет их. Командуете, а сами нищие!

– Уходите! – твердо сказала Наташа.

– Мы тех уважаем, кто нам деньги платит. У вас нет ни гроша, так и молчите. Нам известно.

Вмешался Валерьян.

– Надеюсь, вы понимаете, что после такого разговора не можете больше ухаживать за больней, – изо всех сил сдерживая себя, спокойно сказал он сиделке. – Сегодня же вас освободят от ваших занятий.

– А это – еще как решит Настасья Васильевна, – отрезала сиделка, выходя из комнаты.

Наташа выразительно взглянула на мужа. Губы ее дрожали.

– Сиделка не свои слова говорит, – в волнении бегая по комнате, крикнул Валерьян: – ее научили, и я знаю – кто!

– Не лучше ли уйти мне? растерянно спросила Сусанна Семеновна.

Валерьян и Наташа в один голос стали упрашивать, чтобы она ни за что не уходила.

Вошел профессор.

При его появлении все замолчали. Валерьян представил ему мать доцента зоологии Евсея Тимофеева.

Профессор горячо пожал ее руку.

– Знаю вашего сына. Вместе кончали университет. Светлая голова, большой души человек. Больно, что таким людям приходится эмигрировать.

Он сел к изголовью Наташи и, привычно взяв ее руку, спросил:

– Как самочувствие?

Сосчитав пульс, он нахмурился.

– Гм! ничего не понимаю. Что случилось? Вы опять волновались?

Все молчали.

– Вам необходимо полное спокойствие. Надеюсь – не лечебница служит причиной того, что за последнее время замечается ухудшение пульса. Необходимо полное спокойствие, никаких волнений, иначе может быть рецидив. Полный покой! – повторил он, вставая. – Только тщательный уход и отсутствие волнений могут привести вас к выздоровлению.

– Имейте в виду, – строго обратился профессор к Валерьяну, – что у вашей жены есть еще другая, более серьезная болезнь. Предстоит операция. Советую на лето устроить больную где-нибудь в деревне, в имении, на чистом воздухе, в хорошей обстановке, при умелом и усиленном питании под наблюдением врача. Главное же – покой, во-первых, во-вторых и в-третьих.

Он прописал рецепт и ушел. Валерьян усмехнулся, хотел было пойти за ним следом и открыть ему причину волнений пациентки, но в дверях появилась Настасья Васильевна.

– Что у вас тут еще с сиделкой? – насмешливо спросила она, обращаясь к дочери и как бы не замечая остальных.

– Я отказываюсь от нее, мамаша: она приходит ко мне лишь затем, чтобы говорить дерзости.

– Сейчас был доктор, – волнуясь, говорил Валерьян, – требовал душевного спокойствия, а его нет.

Старуха пропустила слова зятя мимо ушей и, усмехаясь, снова обратилась к дочери:

– Ну, матушка, не капризничай. Слава богу, поправилась, так и начинаешь мудрить. Сиделки обе услужливые, старательные, сама вижу, а ты их выводишь из терпения капризами. Надо же и честь знать.

Настасья Васильевна закурила папиросу.

– Впрочем, мне-то что? Как хотите. Коли есть у вас деньги – заплатите ей сто рублей, – по мне хоть сейчас возьмите другую. Я в эти дела не мешаюсь.

Старуха затянулась папироской и вышла большими шагами, с поднятой трясущейся головой, давая понять, что считает разговор оконченным.

Валерьян и Наташа переглянулись.

– Придется ждать, когда мне пришлют деньги, – скрипнув зубами, сказал Валерьян.

– Какой ужас, какой кошмар! – горестно прошептала Сусанна Семеновна. – Неужели мать не понимает, что делает? Знает она, что у вас денег нет?

– Не только знает, но все это нарочно подстроено, чтобы издеваться. Она только тех любит, кто перед ней унижается. Дочь родную ненавидит. Сумасбродная самодурка… Но дело не в ней. Все эти глупейшие козни строит другая, любимая дочь – тигр в юбке.

– Перестаньте, – устало прошептала Наташа. – Что толку изливаться в словах? Сиделку нужно отпустить сегодня же. Но где мы возьмем сто рублей?

– Стойте, друзья! – с внезапным воодушевлением, напоминавшим голос Евсея, воскликнула Сусанна Семеновна. – Стойте, я достану денег.

Она торопливо надела старую соломенную шляпу.

– Но… как вы это сделаете? – удивился Валерьян.

– Уж я знаю как. У меня, конечно, ни копейки, но есть добрые знакомые. У них и займу, сбор сделаю. Ведь ненадолго. Не пропадет за вами. Когда вам вышлют-то?

– Дня через три, а может быть, и раньше.

– Достану! Для вас – дадут. Ведь вас, Валерьян Иваныч, все знают. Всем известно, что сто рублей для вас – пустяк. Но надо же было так случиться. Какой стыд для ваших близких!

– Близкие все и подстроили.