Текст книги "Дом Черновых"

Автор книги: Степан Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

Мать вздохнула задумчиво и скорбно.

– На крыше, в трубу на звезды смотрела. Устала! Какая красота! На Марсе, наверно, люди лучше нас живут!

– Безусловно! – подтвердил Кронид, ядовито усмехаясь и непрестанно вертя веревочку.

– Вы, мамаша, больше звездами заняты, чем нами, – вкрадчиво улыбаясь, пошутила Варвара.

– А что вы за звезды такие, чтобы все вами занимались? Я долг свой исполнила: воспитала вас и отцу помощницей была: капитал-то по грошам собирали. Век прожила – для себя не жила. А теперь уж и отдохнуть пора мне от вас. Надоели мне ваши дрязги!

Она встала, бросила окурок в пепельницу и, снова взяв кий, сказала полушутя:

– Ну, марш по местам, полуночники! Гостю-то дали бы покой, – затормошили, небось.

Длинная, сухая, прямая, с посохом в руке, она большими шагами направилась к двери.

– И я с вами! – встала за ней Варвара.

Старуха строго повернулась на пороге.

– Со мной?.. Чего привязываешься? Ты знаешь – я пустой болтовни не люблю.

– Дело есть, мамаша. Секретное и важное.

– Что за секреты? Опять у отца денег теребить?

– Нет, не денег, мамаша… Новость есть!

– Ну, идем, идем, коли не терпится до утра. Послушаю, что там еще случилось… Ох-охо! Ни днем, ни ночью покою не даете.

Мать и дочь ушли наверх по скрипучей лестнице.

– Пойду и я, – сказал Валерьян, взглянув на часы. – Два! Ого!.. Я столько выпил сегодня коньяку, как никогда в жизни!

– С дедушкой состязались? – спросил Костя.

– Вот именно.

– Кажется, вы уже успели подружиться с папой? – лукаво спросила Наташа.

– Кажется. Славный старик! Государственного ума человек!

– Ну, ума-то ему не занимать стать, а вот насчет откровенности вы с ним поосторожнее, – заметил Костя: – добрый старичок норовит подпоить, да и выпытать, что, мол, ты за человек?

– Я его не боюсь. Но, право, мне только теперь смешно вспомнить: выпили мы с ним в кабинете бутылку коньяку и смотрим друг на друга: никто не пьян! – Валерьян звучно расхохотался. – Только теперь чувствую, какую мину он под меня подводил!

– Хитрый старец! Ну, а теперь Варвара пошла мамашу обрабатывать: еще чего доброго – вздыбится на первых порах.

– Тайны черновского дома! – изрек заика. – Наташа, проводи гостя-то! Поединок у них был с папой. Устал, чай.

– Из поединка Валерьян Иванович вышел с честью, – шаловливо сказала Наташа. – Пойдемте, не заблудитесь у нас.

– А папа как?

– Ну, он-то и не таких в дугу гнул!

Валерьян и Наташа вышли.

Кронид продолжал ходить со своей веревочкой и наконец, сделав круг по комнате, остановился перед братьями.

– Ну, горе-охотники, как дела?

– Ишь ты! – огрызнулся Костя. – Какой тут делец из угла в угол ходит!

_— Аж тропу проторил! – подхватил Митя.

_— Как, бишь, Митя, ты стих-то про него сочинил?

Митя улыбнулся.

– K… кончается так, – объяснил он, заикаясь:

 
3…знать его л…лукавый мучит:
И в…во сне н…ногами сучит!
 

Все трое засмеялись.

– Вот и толкуй с вами!.. Я тут хожу, да думаю за всех вас… Наташа за художника выходит: говорят, большие деньги огребает, да и слава чего-нибудь стоит! Вы думаете, без меня вышло бы чего-нибудь? Безусловно ничего не вышло бы! Ведь это я дедушке подсунул невзначай журналы да статьи о его картинах… Варвара художника пять лет знает, а вот не разглядела же! Кусает, небось, локти теперь… Наташе – партия: за купца из нашего брата она ни в жизнь не пошла бы… А вы что? С отцом грызетесь, к торговому делу и к хозяйству безусловно оба неспособны. Пока жив Сила Гордеич, будет стоять дом Черновых, а свалится старик – все безусловно к чертям пойдет.

А что же им делать-то? – с надрывом отозвалась из угла Елена. – Куда деваться-то?

Кронид, усмехаясь, расхаживал и крутил веревочку.

– Выходи и ты замуж. Все лучше!

Елена вспыхнула.

– Вот я и спрашиваю: как, мол, ваше-то дело?

– Да никак. Дядя и слышать не хочет. Митя боится и заговорить-то об этом, а без денег – куда мы все годимся?

– Гы-гы! – засмеялся Кронид, – Ты, Митя, был бы рад, если бы тебя как-нибудь без себя добрые люди женили! Гы!

– Я уж того… решился, – возразил заика. – Как-нибудь за выпивкой обмякнет папа – и поговорю!

– Умница! – насмешливо вмешался Костя. – За выпивкой! Будто не знаешь его? Притворится пьяным, отшутится, а утром сделает вид, что ничего не помнит.

– Гы-гы! Не выйдет. Не время сейчас: тут Наташи на свадьба на очереди… В столице, наверное, венчаться-то будут. Мой совет – поезжайте все туда, а мы тут с Анастасией Васильевной почву подготовим.

Костя зевнул.

– Канитель, братцы вы мои, спать пора! Утро вечера мудренее. Пойдемте-ка! Завтра папа хозяйство наше критиковать будет, поругается всласть. Надо хоть выспаться.

Все поднялись с мест и вышли. Остался только Кронид, продолжавший ходить с веревочкой, опустив голову и ухмыляясь в бороду.

Вошла Варвара.

Лениво повела плечами, притворила дверь и медленно села на диван, облокотись на подушку и поджав ноги.

Кронид вил веревочку.

– Кронид!

Не останавливаясь и не глядя, отозвался:

– Что?

– Веревочку вьешь?

– Вью.

– Всю жизнь, с тех пор, как я тебя помню, ты вьешь веревочку, заплетаешь, а потом опять расплетаешь, и все расхаживаешь. Отчего это?

– Женщина ты умная, а вопрос безусловно глупый – стало быть озорной. Привычка у меня – веревочка эта: легче думать с ней, вот и все!

Варвара едко усмехнулась.

– Чего тут смешного, хотел бы я знать?

– Ты когда-нибудь повесишься на этой веревочке. Ха-ха!

– Боже избави! Ничего подобного не собираюсь делать.

Варвара, как кошка, следила за его ходьбой прищуренными глазами, продолжая странным, нервным тоном:

– Мне жизни твоей жаль, Кронид! Ты подумай: всю жизнь ты работаешь на всех нас, ведешь все дела, управляешь имением, – ведь братья ни к какому делу не приучены: так уж всех нас воспитали, – ты единственный деловой человек в семье, а вот так и не жил для себя, не женился и, наверное, никогда не женишься. А какой бы семьянин из тебя вышел хороший!

Кронид остановился подозрительно.

– Это ты к чему?

– Так. Вот Наталья замуж выходит. И сама же я сейчас мамаше жениха ее расхваливала: давно, мол, его знаю, далеко пойдет. Каждая его картина теперь стоит имения, а тут еще жену богатую дадут, приданое. Все будет по-хорошему, не го, что я – всегда наперекор родителям поступала.

– И всегда родители-то, безусловно, правы были. Гы– гы! – рассмеялся Кронид, опять начиная вышагивать из угла в угол.

Варвара стиснула зубы.

– Ну, это еще вопрос. Не повезло мне, Кронид, а кабы повезло, я была бы права. Мне большого человека нужно в мужья: я много требую от жизни!

Кронид усмехнулся, опять расплетая веревочку.

– Чего же ты хочешь? Любопытно!

– Грешница, власть люблю! Помыкать бы людьми, чтобы унижались все передо мной!

– Гы-гы! Бодливой корове бог рог не дает.

– У-у, домовой! – с неискренним смехом взвыла Варвара. – Ведь ты домовой, Кронид? Весь дом наш полон чертовщины и всякой нечисти, но я не могу его представить без тебя. Ты дух нашего мертвого дома: везде ходишь, все знаешь, лошадям гривы заплетаешь, вьешь свою веревочку.

– Безусловно глупо говоришь!

– Вовсе не глупо, а поэтично. Нужно только не буквально понимать: чертей нет на свете, вся чертовщина в душе у людей, а у нас всякой дьявольщины хоть отбавляй: мамаша – врубелевский демон в юбке, папа – дракон, я – несомненная ведьма на метле, Наташа – русалка водянистая, Митя – Мефистофель дохлый, остальные – мелкая нечисть безымянная, в кухне обитающая, а ты – домовой, добрый дух дома Черновых.

– Ладно, что хоть добрый. Про тебя и этого нельзя сказать.

– Вот только язык у тебя не из добрых.

– У тебя тоже с языка-то не мед каплет. Гы-гы!

– Такой уж дом у нас, все семейство такое. Изо всех углов шип да свист несется. Попробуй расчувствоваться – изжалят в лоск!

– Никогда не видал, чтобы ты расчувствовалась.

Ах, Кронид, – продолжала Варвара более мирным тоном, – язык твой – враг твой! Когда ты целыми часами молчишь и вьешь веревочку, я по лицу твоему вижу, какие скверные-скверные мысли ползут у тебя под черепом, лезут без конца и без цели и портят тебя: стареешь ты – озлобляешься, а сердцем-то любишь людей! Вот тут и разберись!

– Безусловно глупо в этом разбираться. Ты бы лучше рассказала, какой у тебя с матерью разговор был?

Варвара прищурилась.

– Ну, какой же разговор, когда уж папа без нее решил? Завтра, наверное, у старичков совет будет, Сначала-то она было и в толк не могла взять, а как разобрала, что этот мой приятель и есть искатель руки ее дочери, – расхохоталась: забавно ей, что теперь разные художники у купцов дочерей берут. «А что, – спрашивает, – у него есть? А из каких он?» Ну, я рассказала, что не из бедных он теперь, – обмякла, Завтра сама с ним будет разговаривать.

Кронид помолчал, искоса поглядел на Варвару.

– Тебе эта свадьба-то на-руку, что ли, или как? – спросил он недоверчиво.

– Конечно, на-руку: уеду с ними, вырвусь отсюда. В столице у него всякие знаменитости бывают; может, и мне судьба выйдет.

– Вон ты куда гнешь! А я думал – сестре добра захотела.

– И сестре добра хочу, ну, только, как они будут жить не знаю: пропадет он с ней из-за ее прекрасных глаз!

– А что?

– Да то! Смешно мне: ведь он в ее глазах какую-то возвышенную грусть видит, а у нее – просто живот болит.

– Гы-гы! Уж не ты ли на ее месте была бы лучше? Чего ж глядела?

– Ох, что ты, Кронид! Напугал даже. Хоть он и знаменитость, да не но мне: женщин не знает, живет, как ребенок, в мире фантазий. И она тоже – не от мира сего. Ему Наташа пара, – двое блаженных!

– Вот я и говорю – пара!

– И прекрасно! В деньгах нуждаться не будут знакомства у него – все люди с именами. Да на что все это ей, когда она всех людей, как мышь, боится? Не в коня корм.

– Опять!.. Слов нет, кабы тебе знаменитого мужа дать, ты бы…

– Да, – твердо перебила Варвара, – я бы показала себя.

Она положила свой большой подбородок на бледные руки, скрещенные на подушке дивана, и внезапно задумалась. Глаза сверкнули зеленым блеском, лицо приняло каменное выражение.

Кронид молча и пристально смотрел на нее. Потом вздохнул.

– Прощай! – сказал он вдруг, направляясь к дверям. – Пойду спать.

И, полуобернувшись к дверям, бросил с ехидной улыбкой:

– Железо-баба! Ну – души нет, честолюбчество заело!..

Варвара долго сидела в глубокой задумчивости, не переменяя застывшей позы. Вздрогнула. Дверь скрипнула. Тихими, неслышными шагами вошла Наташа. Варвара тряхнула головой и улыбнулась.

– С женихом ворковала?

Наташа села рядом с сестрой.

– Нет, к мамаше заходила.

– Вот как! Разговор был?

– Да. Я сказала: как хотите, а я все равно за него выйду.

– Ай да тихоня! Влюбилась? – Варвара обняла ее за талию.

Наташа поникла.

– Не знаю.

Ха-ха-ха! Чучело ты, чучело! Как не знаешь, когда этакое сказала матери?

– Он мне нравится, любит меня давно. Ну, а какая там у вас любовь бывает – не известно мне. Ты сама– то как выходила?

– Тебе известно – как: убежала. Без приданого… Чтобы вырваться.

Тогда Наташа, еще ниже наклонив голову, тихо прошептала:

– Ну и я – чтобы вырваться.

– Та-ак! – мрачно протянула Варвара. – Это понятно.

И вдруг, помолчав, улыбнулась.

– Расскажи, как он тебе объяснялся?

Верхняя губка поднялась у Наташи капризно и шаловливо.

– Я ехала сюда из Петербурга, остановилась в Москве. Он встретил меня на вокзале. Сказал, что случайно, но, наверное, кто-нибудь его предупредил.

– Ну!

– Я прожила в Москве три дня у дядюшки. Он зашел.

– Ну! – тормошила Варвара. – Не тяни так! Как вы объяснились?

– Очень просто. Он взял меня за руку, спросил: «Вы знаете, кого я люблю?» Я сказала: знаю!

– Ну!

– Потом спросил: «Будете моей женой?» Я сказала: буду!

– И все?

– Все.

Варвара расхохоталась. Потом стала обнимать и целовать сестру.

– Милая сестра моя! Чучело ты мое дорогое! Пень ты косматый мой!.. Ну, я рада, рада! Видишь, как я рада за тебя?

Тискала сестру, расплетала ей густые каштановые волосы, хохотала и плакала.

– Ну, иди спать, мой серенький зверек, трусливенький мой. Иди, а я посижу одна, подумаю о тебе.

Наташа покорно ушла, и в тот же момент лицо Варвары преобразилось. Что-то страшное было в нем: углы губ скорбно опустились, зубы скрипнули. Она беззвучно зарыдала, грохнулась на диван, судорожно вцепилась пальцами в подушку; плечи ее долго вздрагивали.

Поздно засидевшись накануне, Сила уже рано утром сходил посмотреть новую, только что выстроенную паровую мельницу. С юношескою легкостью поднимался по многочисленным лестницам и, по-видимому, остался недоволен.

Постройкой мельницы и всем имением с образцовым конным заводом ведал еще неопытный Константин, под надзором Кронида. Вся суть была в дельном и хозяйственном Крониде, но как же он-то не доглядел? Да и то сказать, Константин заносчив, самоуверен, чужих речей не слушает, все норовит своим умом решать. Из– за этого и с отцом отношения обостренные. Нет, чтобы совета попросить, все по-своему делает. А там, глядишь, и проруха. Дал ему на пробу имение, вел бы его по-старому, как исстари заведено, так нет: еще и мельница не готова, а уж по всей усадьбе электричество провел!

Конный завод сократить бы надо: какие от него барыши? Баловство одно. А он его расширил! В Москву на бега послал двух рысаков, производителя нового купил, когда и старый хорош.

Эх! изменились времена: не слушаются дети отцов! Дмитрий болен, а чем – не известно. Только у него и дела, что спит каждый день до обеда да микстуру глотает. Стихи пишет, на книгах лежит. Ничего не делает. А ведь парню двадцать пять лет! Женить бы надо, на богатой, конечно, а он сдуру на Елене, на сестре двоюродной, жениться хочет. Боится сказать отцу, но Силе и без того известно. У Елены нет ни шиша, сиротой в его же семье выросла.

Вчера Сила Гордеич дал свое согласие на брак Наташи, даже с женой не посоветовавшись. Этак-то лучше, чтобы не втемяшилось ей фордыбачить. Совет-то ее можно и нынче спросить, когда уже сказано Силой Гордеичем «быть по сему!».

После осмотра мельницы побрел не спеша по снежной тропинке на широкий двор усадьбы. В глубине двора виднелось длинное кирпичное здание конюшен конного завода. Обратил внимание на электрические провода, проведенные с мельницы не только в дом, но и в конюшни. Войдя через широкую калитку во двор, увидал, как кухарка выплеснула что-то с крыльца в снег. Кухарка была необычайной толщины, без кофты, с голой грудью и руками. Каждая рука была гораздо толще ноги Силы Гордеича. Он сердито сплюнул и отвернулся.

На дворе встретился кучер Василий, широкоплечий, атлетического сложения мужик с курчавой белокурой бородой и высокой грудью.

«Экие они все! – с невольной завистью подумал старик. – Один другого толще! А мы-то – кожа да кости!»

– Василий, отопри конюшню, да крикни конюхов и Кронида позови!

Василий отворил широкие ворота конюшни и бегом побежал в дом.

Сила Гордеич вошел под крышу конюшен, где по обе стороны длинного темноватого коридора были двери в каменные стоила лошадей. Сел на скамью и стал ждать. Больше года не наезжал из города в имение: хотел сделать опыт, как поведет дело сын. Теперь предстояло произвести ревизию.

Быстрыми шагами пришел Кронид. За ним шли два конюха с деловым выражением лиц. Один – молодой, в краснощекий; другой – пожилой, сутулый, когда снял шапку, низко кланяясь, обнаружил лысину во всю голову.

– Двухлеток хочу поглядеть, – сухо сказал Крониду Сила.

Кронид ничего не успел ответить, как оба конюха кинулись в длинный коридор конюшен.

– Справа начинайте! – крикнул вслед им Кронид.

Вывели под уздцы вороного жеребчика, двухлетнего стригуна. Взволнованно поводя агатовыми глазами, стуча стройными крутыми копытами по дощатому покатому полу, он плясал, думая, что ведут в отворенные ворота во двор, но молодой конюх осадил его умелой, сильной рукой. Жеребчик слегка осел на задние ноги, уперся передними и звучно фыркнул. В морозном воздухе пар из ноздрей коня выскочил двумя косыми лучами. Все засмеялись, кроме старого хозяина. Он сидел, запахнувшись в шубу, бритый, маленький, хилый, выглядывавший из енотового воротника, и напоминая а это время гоголевского Акакия Акакиевича. В сравнении с прекрасным, полным красоты и силы конем, метавшим искры из глаз, извергавшим пар из ноздрей, старичок казался ничтожеством. В тусклых старческих глазах и морщинистом желтом лице застыло скорбное бессилие.

– Уведите! – брюзжащим голосом сказал Сила и махнул рукой.

Вывели другого, потом третьего. Кронид объяснил родословную каждого, – от каких маток и производителей происходит это подрастающее поколение. Но хозяин слушал уныло и нетерпеливо. После вчерашней выпивки у него болела голова. Но Сила, скрывая нездоровье, бодрился.

– А ну их! Покажите эту… новую покупку-то!

Старик улыбнулся насмешливо.

Вывели гнедого рысака-великана. Это был громадный жеребец с лоснящейся темно-золотистой шерстью, с черным, волнистым хвостом до земли, длинною гривой и огромными добрыми глазами. Стоял спокойно, выгибая лебединую шею и пытаясь дружелюбно толкнуть мордою знакомого конюха.

– Шалишь! – улыбаясь, сказал ему конюх.

Кронид потрепал великолепного коня по крутой теплой шее. Жеребец не вздрогнул, не шарахнулся, только посмотрел на него умным взглядом черных блестящих глаз.

– Ну, брат, у тебя нервы – мое почтение! – смеялся Кронид. Р-р-р! Родненький! Родненький!..

Как кличка-то? – спросил Сила.

– «Родненький». Пятилеток от знаменитых производителей. Гигант, а нрав – как у теленка. Хороший производитель будет для дышловых, каретных лошадей.

Сила Гордеич, понимая толк в лошадях, с одного взгляда определил первоклассные достоинства новой лошади: широкая грудь, прямые, как струнки, передние ноги, крутые копыта, пропорциональность сложения, – сразу видна порода. Но старик и виду не показал, что лошадь ему понравилась. Сурово пожевав губами, он махнул рукой. Жеребца увели.

– А Железный жив еще?

– Жив. Только не выводим его: сами знаете – зверь, а не лошадь!

– Да ему уж, чай, лет двадцать?

– Двадцать два, – вставил свое слово пожилой конюх.

– Старик, а верхом на него так никто никогда и не садился. Запрягаем иногда для проездки: четверо конюхов держат, пока вожжи натянешь, а потом – ворота настежь, и уж тогда только держись: пятьдесят верст ровною рысью идет!

– Да что толку-то? – возразил Сила. – В производители – стар стал, а ездить на нем – кому жизнь не мила? Продать надо. Ну-ка, погляжу!

Старик встал, кряхтя и охая. Кронид и конюхи суетились.

Остановились в коридоре перед обитой железом дверью. Все стояли перед ней полукругом: в центре, позади всех, – Сила. Конюх отворил дверь настежь. В каменном стойле стоял белый, как снег, арабский конь необычайной красоты, прикованный к стене своей тюрьмы двумя толстыми цепями. Это и был Железный. От избытка энергии он весь дрожал налитыми мускулами, ходившими под атласной, серебристой кожей, переминаясь на пружинистых, легких ногах, которым, казалось, ничего не стоит отделиться от земли, взвиться «выше леса стоячего, ниже облака ходячего».

Заслышав шум, конь насторожился, поднял уши и, повернув небольшую, красивую голову, слегка заржал, скосил злые, огневые глаза.

– Вот это конь был бы, – с невольным восхищением сказал Сила, – если бы не характер! Характер-то у него железный. Так и не сломили, а теперь уж поздно. Это не теленок, не Родненький ваш!

Старик подумал, вздохнул.

– Жалко, а придется назначить в продажу. Кронид, скажи, чтобы вывели во двор! Погляжу.

– Опасно, Сила Гордеич. Позвать еще двоих придется.

Сила повернулся и вышел из конюшни во двор. Следом за ним шел Кронид.

Через несколько минут раздался топот, и из конюшенного здания вылетел Железный с четырьмя здоровыми мужиками, висевшими на длинных железных прутьях, прикрепленных к его узде, по два с каждой стороны. Красавец-конь, весь дрожа от гнева, пытался вырваться и встать на дыбы, но конюхи крепко держали за прутья, упираясь ногами в снег.

При свете утреннего зимнего солнца арабский жеребец казался серебряным. Густой волнистый хвост, слегка отделяясь от туловища, струился до земли, гладко расчесанная грива падала до сухих стройных колен, огромные глаза сверкали синим огнем. Железный не был так громаден, как Родненький, но казался крепче, изящнее, легче. Огненный темперамент чувствовался в каждом его движении. В гневе на державших его тюремщиков могучий конь крутился по двору, швыряя висевших на нем мужиков, тряс головой и гривой, испуская не ржание, а рев, звучавший металлическим звуком.

Сила Гордеич стоял в отдалении и любовался борьбой.

Вдруг лошадь круто, почти стоймя поднялась на дыбы, конюхи выпустили прутья, а Железный, сделав гигантский прыжок по воздуху, грянулся оземь, скребя копытами снег.

Кронид подбежал к нему, схватил за узду: морда коня оскалилась, белки глаз закатились под лоб. Железный простонал, как человек, содрогнулся всем телом и остался неподвижным. Кронид щупал сердце, припал ухом и, поднявшись на ноги, сказал с испугом:

– Разрыв сердца! Удар!

Все окружили павшего «производителя». Подошел Сила Гордеич.

– Вот тебе и Железный! – сказал он. – Значит, полная отставка!

Из конюшни донеслось ржание: заржал Родненький.

Сила Гордеич, крайне недовольный, вернулся в дом и, поднявшись наверх, вошел в комнату жены. Настасья Васильевна по обыкновению курила, большим мужским шагом расхаживая из угла в угол. Комната ее была небольшая, с изразцовым камином и низким потолком.

На полированном круглом столе лежали табак, папиросы и папиросные гильзы. Два низеньких окна выходили во двор.

– Видела? – рыкающим басом кратко спросил Сила Гордеич, садясь на маленький мягкий диван.

Старуха рассеянно посмотрела на мужа, оторвавшись от своих мыслей.

– Железный сейчас грохнулся на дворе!

– Какой Железный?

Сила Гордеич махнул рукой.

– Ничего не помнишь! Лошадь пала. Вывели ее из конюшни, а она грянулась, да и дух вон. Пропали деньги! Лошадь горячая, да и в годах была, застоялась. Ее бы проезжать почаще, а они, как зверя, в конюшне на цепи ее держали. Ну, и пропала. И все у них тут через пень и колоду идет. Черт знает, что делается, смотреть противно. Мельницу так выстроили, что лучше и не надо: только и остается спалить да страховку получить. Нечего сказать, хозяева!

Настасья Васильевна усмехнулась.

– Вот вы о чем! Ну, я в эти дела, сами знаете, не вмешиваюсь. Вот о дочери думаю: жених свататься приехал. Вечор Варвара мне рассказывала, а потом сама невеста пришла, да и бухнула: «Вы, говорит, как хотите, а я все равно за него пойду!» Как вам это нравится?

Старуха желчно засмеялась и, присев на стул, сильно затянулась папироской.

Сила Гордеич крякнул, уперся худыми руками в колени, покрутил головой.

– Вот то-то и оно! Ты помнишь пословицу: надо наказывать детей, когда они поперек лавочки укладываются, а не тогда, когда они и вдоль-то не улягутся! Перевоспитывать поздно. Ну, предположим, не дадим мы своего согласия, так ведь она сама говорит, что по-своему сделает. И сделает!.. Наташка – она только с виду тихоня, а чертей в ней напихано, я думаю, штук тридцать, никак не меньше.

Настасья Васильевна расхохоталась.

– Да ведь уж было дело, – продолжал Сила Гордеич, – с любимой твоей дочкой, Варварой-то: не послушала нас, сбежала самокруткой. И эта сбежит. Значит, приходится нам – полегче на поворотах! Что делать!

Сила Гордеич вздохнул и задумчиво пожевал губами.

– Слов нет, коли это была бы только дурь одна, я бы повернул по-своему: хочешь замуж выходить без нашего совета – сделай милость, выходи, только уж приданого не спрашивай, живи, как хочешь, как Варвара жила. Ну, а тут другой оборот выходит: человек занимает положение, известный художник, хорошо зарабатывает. Пощупал я его вчерась: ничего, парень-рубаха, без задних мыслей, насквозь видать. Этот не станет приданого спрашивать, как наш брат, купец. Капиталу, конечно, в руки не дадим: будет Наташа проценты получать – тысячи три в год – и ладно. А там увидим.

Настасья Васильевна помолчала, подумала, закурила новую папиросу, потом, вздохнув, сказала:

– Ну, как же вы решили?

– А так решил, что отказывать не следует. Не знаю, что ты на это скажешь, а по-моему – пускай с год поженихаются, со свадьбой повременят. Если ничего серьезного нет, так, может быть, и сами раздумают. Ежели сладится дело – пускай! Не силом выдали, сама себе мужа выбрала. Девке уж за двадцать перевалило, пора! За купца все равно не пойдет: уж сколько их сваталось! Выйдет в простом платье, вильнет хвостом, да и была такова. Сделала ты всех детей образованными, так пускай и выходит за такого же. А парень ничего, покладистый: она из него веревки вить будет.

– Не нашла она, что ли, себе покрасивее? Волосатый да худущий какой-то!

Сила Гордеич улыбнулся.

– Вот сказала! Да разве в красоте дело? Мало ли их, красивых-то молодцов, да что толку? Надо, чтобы голова была на плечах. Читала, чай, как его картины в газетах расхваливают? Я, положим, в картинах понимаю, как свинья в апельсинах, хе-хе! По мне – хоть их бы и не было вовсе, да ведь деньги дают люди. Стало быть, это – капитал!

Настасья Васильевна ядовито улыбнулась.

– А все-таки – и не дворянин, и не купец, а так – не нашего круга, художник какой-то. Нынче слава, а завтра – поминай как звали!

– Ну, завела волынку! Ты дело говори!

– Что говорить? Мое дело бабье. А только присмотреться надо, что за фигура.

– Я и говорю: согласие дать, денег не давать, а свадьбу отсрочить!

– Позови-ка его сюда, побеседовать.

Сила Гордеич встал, отворил дверь и вышел на лестницу: снизу слышались голоса и смех молодежи.

– Валерьян Иваныч, пожалуйте-ка сюда!

По лестнице послышались быстрые шаги, и в комнату вошел Валерьян; он улыбался беспечной улыбкой.

– Садитесь-ка! – с неожиданной галантностью сказал старик, жестом указывая кресло, улыбаясь официальной улыбкой, отчего бритое лицо его с тонкими, сухими чертами напомнило художнику классический облик Рейнекелиса.

Художник сел напротив хозяйки, сидевшей за круглым столом, с папиросой между пальцев длинной худощавой руки.

– Ну, я с вами прямо по делу буду говорить, – сказала, смеясь, старуха, думая про себя: «Не дворянин, конечно, но держится прилично. Говорят– талантливый. Так вот он, будущий зять! Странный выбор младшей, нелюбимой дочери! Везет же отродью ненавистного Силы: вся в него!»

– Жениться собираетесь? – спросила она, закуривая папироску.

Художник перестал улыбаться, слегка побледнел, тонкие пальцы его задрожали.

– Да, я имею честь просить руки вашей дочери, Натальи Силовны.

– Дело хорошее, но очень серьезное. От него часто зависит вся жизнь человека. Хорошо ли вы обдумали ваше намерение? Ведь с молодыми людьми всяко бывает: приглянется смазливое личико – и думают, что любовь, а потом глядишь – и ошибка!

Настасья Васильевна испытующе посмотрела на молодого человека.

– Нет! – возразил он спокойно и убежденно. – Я встречал и более красивых, чем Наталья Силовна, но ценю в ней не только красоту внешнюю, но грациозный ум и душу. Вы знаете, что мы уже пять лет знакомы, встречались в семье вашей старшей дочери, когда я еще беден и неизвестен был. Не явись у меня теперь успеха и некоторой обеспеченности, я бы и сейчас не решился сделать предложение вашей дочери, хотя знал, что она мне не отказала бы и пять лет назад. Но я не хотел связывать ее судьбу с судьбой голяка. Она воспитана в известном комфорте, а какую жизнь я мог предложить ей тогда, когда был начинающим художником без имени! И она тоже это понимала. Мы пять лет избегали друг друга, как враги, но, видно, судьбы не объедешь! Теперь я решился. Вы читали, что пишут в журналах о моих работах?

– Если бы не читала, то я бы с вами и разговаривать не стала, – высокомерно возразила Настасья Васильевна.

– Ну вот. Я и это знал, что не стали бы, а теперь, кажется, весьма благосклонно разговариваете? Смею заверить вас, что жизнь моей будущей жены обеспечена: материальная сторона меня теперь не затрудняет. Я не богач, но надеюсь, что проживем безбедно.

– Я слышал, вы продали вашу последнюю картину, которая на выставке была? – вмешался Сила Гордеич.

– Да, картина продана.

– За сколько, если не секрет?

– За семнадцать тысяч.

– Семнадцать тысяч?! за картину?!

Художник улыбнулся.

– Я, что называется, вошел в моду, мне хорошо платят. Да и работал над картиной полтора года!

– Ну, тогда это так: без труда, видно, ничего не дается.

Настасья Васильевна встала.

– Все-таки мой совет вам – подождать со свадьбой. Время терпит. Наташа эту зиму будет жить у сестры в столицах-то ваших, вот и приглядитесь поближе один к другому, а там видно будет.

Она взяла из угла бильярдный кий и, кивнув нареченному зятю, вышла со словами:

– Вы тут со стариком еще потолкуйте, а я по хозяйству пойду.

Едва она вышла, как Сила Гордеич, кивая на дверь, подмигнул художнику.

– И разговаривать бы, говорит, не стала! Хе-хе! Слышали? Чувствуете, что за фрукт моя супруга? Было время, когда вся власть в моем доме ей принадлежала. Тридцать лет мучаюсь с ней! С детьми тоже отношения навостренные, все через нее. Ну, да теперь, хоть и поздно, а я все по-своему повернул!

– Дети ваши любят ее, – возразил Валерьян. – Говорят, замечательный человек.

– Замечательный? – Сила Гордеич усмехнулся и затем, наклоняясь к собеседнику, сказал, понижая голос с таинственным видом: – Это – ведьма, Валерьян Иваныч! Истинно вам говорю: старая, злая ведьма!

Валерьян улыбнулся недоверчиво.

– Как же это так можно говорить о собственной супруге? Что вы, Сила Гордеич?!

– Истинная ведьма! – настойчиво продолжал старик. – Гордости и самомнения невпроворот. Умней себя никого не считает, а ведь за каждой малостью, ко мне же идет. Она только себя самое и любит, да еще тех, кто перед ней уничижается. Помню я, приехала сюда подруга ее погостить (еще в институте вместе учились) издалека откуда-то, небогатая женщина. Ну, только что приехала – и за чаем по старой памяти по-приятельски шутку ей какую-то сказала, самую невинную, и обижаться-то совсем не на что было! И что же? Молча встала, нос кверху – и шмыг в свою комнату! А оттуда распоряжение: немедленно заложить лошадей и отправить гостью обратно! Та туды-сюды, в слезы, объясниться хотела – и видеть не желает: чтобы и духу ее не было! Так и уехала навсегда со слезами.

Старик выразительно посмотрел на будущего зятя и, кивнув головой, закончил:

– Вот она какая, имейте это в виду!.. Варвары, старшей дочери моей, приятельницы вашей, тоже берегитесь: наперсницей при матери состоит и всякие каверзы подстраивает. Меня ненавидит за то, что все ее штучки насквозь вижу. До этого господина, с которым она сбежала, у нас еще другой был, такой же, если не хуже; тоже роман с ней завел. Ну, прогнал я его. Прошло года два – и попадись мне письмо от него к Варваре. Я, конечно, распечатал. Читаю: приходи, пишет он ей, ко мне в гостиницу! Ну, каково это было мне, отцу, читать-то? На «ты» пишет и в гостиницу зовет! Эх!..