Текст книги "Дом Черновых"

Автор книги: Степан Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

III

Наташа проснулась.

Хотела вытянуть руку – не слушается рука, пальцы затекли, не сгибаются; хотела шевельнуть затекшей ногой – не повинуется нога.

Вошла Марья Ивановна с полотенцем и тазиком: Наташа всегда умывалась при ее помощи, сидя в постели. С трудом поднялась, села.

– Знаете, Марья Ивановна, я отлежала руку в ногу. Потрите мне их хорошенько!

Марья Ивановна взяла безжизненную руку Наташи: рука была холодна и тяжела, как мертвая… Камеристка выронила ее, побледнела, разинула рот, чтобы сказать что-то, – и не могла. Задрожала вся. Наташа взглянула на это искаженное лицо и поняла.

– Позвоните доктору, Марья Ивановна, – спокойно сказала она.

Камеристка вышла, твердо стуча каблуками, а Наташа легла и тихо поглаживала правой рукой левую.

Пришла Варвара с притворной улыбкой. Наташа вздрогнула, спрятала больную руку под одеяло. Смутно вспомнила Наташа страшную сцену наедине с сестрой в содрогнулась, не зная, была ли эта сцена на самом деле или приснилась ей.

– С добрым утром, милая сестрица!.. Слышу, Марья Ивановна к доктору звонит. Опять припадок, что ли? – Варвара насмешливо прищурилась и засмеялась: – У Зинаиды тоже недавно припадок был.

– Надо Валерьяну телеграмму послать, – помолчав, сказала Наташа.

– Соскучилась?

– Всяко бывает… Что я тут? В тягость всем. Хочу в своей квартире жить.

– Правильно! Тогда и доктору удобнее бывать… Скоро старухи будем, а все родительское всевидящее око над нами пребывает…

Легкой, изящной походкой, элегантный, как всегда, вошел Зорин. От его привлекательной улыбки как будто сразу стало светлее в комнате. Все три женщины невольно ответили ему радостной улыбкой. Наташа улыбалась своей особенной, единственной улыбкой, появлявшейся только для Зорина.

– Прежде всего – не пугайтесь! – начал он. – Серьезного ничего не может быть. Позвольте-ка ручку!

Он взял Наташину руку и вдруг нахмурился, но тотчас же улыбнулся. Наташа наблюдающе следила за ним.

– Так я и знал… Временная анемия. Это пройдет, только нужно делать ежедневный массаж. Я вам пришлю массажистку… Впрочем, нужно исследовать.

Лицо его приняло то вдохновенное выражение, которое так любила Наташа.

– Прошу! – театрально сказал он, делая жест, приглашающий остальных к выходу.

Оставшись вдвоем, Зорин и Наташа несколько секунд молчали. Оба не могли скрыть волнения.

– Скажите правду, – прошептала Наташа.

– Я вам сказал почти всю правду, – тихо ответил врач. – Но прежде всего – признайтесь: вы испытали неприятность, потрясение, ну, испуг, что ли?

Наташа отвела взгляд в сторону.

– Да, – сказала она шепотом, На глазах ее навернулись слезы.

– Что случилось?

– Этого даже вам не скажу.

– Хорошо. Вот вам правда: у вас легкий паралич, но…

Две слезы покатились по щекам больной.

– Клянусь вам, что я вылечу вас: в этой форме паралич излечим. Конечно, не сразу, пройдет много времени…

Наташа тихо вытерла слезы и долго не могла говорить. Потом сказала с неожиданным спокойствием:

– Николай П… Павлович… я знаю, что умираю… медленной смертью…

Доктор сделал протестующее движение.

– Не лгите… перед таким страданием… Это оно загубило жизнь большого художника. Но моя смерть воскресит его… Ведь правда – он очень талантлив?

– Да, но во всяком случае… Что вы хотите сказать?

– Я хотела служить ему… любила в нем талант… и – человека… Ведь он хороший, добрый, – правда?

– Правда.

– Но как мужчину – никогда не любила!.. Нет в нем чего-то, что нравится нам, женщинам.

Доктор пожал плечами.

– Я этого не знала тогда… когда сделала выбор между ним и другим. Ошиблась на всю жизнь… Только для того, другого, хотела бы жить!.. Вы знаете его?..

– Знаю, – вспыхнув, тихо ответил врач, близко наклоняясь к лицу Наташи и продолжая еще тише: – Он тоже ошибся и тоже несчастлив.

Глаза их встретились. Долго молчали оба – доктор и пациентка. Наконец он сказал:

– Прошлого не воротишь. По ошибке прошли мы… они – мимо друг друга и слишком поздно встретились опять…

– Слишком поздно, – повторила Наташа. – Я любила и люблю его. всю жизнь – его одного. Буду любить до самой смерти… Она уже стоит надо мной. Я умираю, милый… Поцелуйте меня в первый и последний раз!

Доктор Зорин наклонился и поцеловал больную долгим, нежным поцелуем. Наташа обвила его шею детски– тонкой, голой, почти прозрачной рукой.

– Ну, теперь идите!

Наташа спрятала лицо в подушку.

Зорин вышел.

В гостиной его ожидала вся семья: весть о новой болезни Наташи заставила даже Настасью Васильевну явиться на семейный совет. В центре всей группы сидел Сила Гордеич. Отдельно от всех, у гардины окна стояла Варвара. Кронид, опустив голову, вил веревочку. Лицо старухи было скорбно. Сила Гордеич, изможденный, больной, задумчиво жевал губами.

– Скажите, доктор, что у нее?

– Удар, – жестоко ответил Зорин, садясь на пододвинутый стул. – Паралич левой стороны в легкой форме. Жизни непосредственно не угрожает. Возможно, что больная даже поправится, не совсем, но отчасти: будет в состоянии двигаться по комнате. Полное восстановление вряд ли возможно.

Сила Гордеич покачал головой.

Все смотрели на доктора в ожидании.

– Что за причина?

Зорин замялся.

– Причины бывают разные, но в данном случае на почве болезни сердца катастрофа могла произойти от ничтожных причин: внезапное волнение, испуг, переутомление…

– Не получила ли письмеца от муженька? – с жесткой насмешкой спросила старуха. – Прислал недавно – прямо, как плач на реках вавилонских, и ждет, поди, что такое письмо мы ей отдадим? Не дрогнула рука написать!

– Никаких писем она не получала, – тихо сказал Кронид.

– Я ее спрашивал, – медленно говорил Зорин. – По-видимому, был внезапный испуг, но при каких обстоятельствах – она объяснить отказалась.

– Не знает ли кто? – спросил Сила Гордеич, обводя всю семейную группу хмурым взглядом поверх очков.

Все молчали.

Старик вопросительно переводил взгляд от одного в другому и наконец мельком взглянул на Варвару: она стояла, отвернувшись к окну, потом, не поднимая глаз, медленно вышла.

IV

В Киеве был разгар зимнего сезона. В театрах шли бенефисы, гастроли, благотворительные вечера. Рестораны сияли. В уличной, театральной и ресторанной толпе преобладали военные. Чувствовался тыл армии. Гостиницы были переполнены.

В поздний зимний вечер швейцар «Континенталя», отдыхая после дневной суеты, читал вечерние телеграммы, развалившись в кресле у дверей вестибюля. По случаю взятия Перемышля в городе разливанное море. Военные ходят гоголем, у всех папахи набекрень. А приезжих все прибывает. Всем «штатским» велено отказывать в номерах, беречь свободные комнаты для военных.

Затрещал звонок.

Швейцар отворил внутреннюю дверь подъезда и, подойдя к запертой наружной двери, прислонил усатое лицо к зеркальному стеклу. Смутно виднелась фигура человека с чемоданом в руке.

– Нет номеров!

– С фронта! – повелительно крикнул голос снаружи.

Дверь отворилась, и в теплый вестибюль вошла, звеня шпорами, высокая фигура в занесенной снегом бурке, в башлыке и сивой папахе с кокардой.

Фигура сунула чемодан швейцару, сбросила башлык, обнаружив бледное, худое лицо с маленькой бородкой. На этом лице был отпечаток войны, как у всех, кто побывал в ее огненном пекле.

– Найдется номер?

– Так точно. Как прикажете записать?

– Валерьян Семов, военный корреспондент.

Швейцар повел его наверх и, отворив угловую комнату, зажег электричество.

Валерьян, сбросив бурку и оставшись в кожаной куртке, сел за письменный стол, развернул лежавшую на нем газету. Мельком взглянул на объявления первой страницы. В опере шла «Мадам Бетерфлей» с участием Виолы Рубан…

Посмотрел на часы: можно еще застать второй или третий акт. Наскоро умылся, взглянул на себя в зеркало. Глянуло суровое, обветренное лицо, словно опаленное пожаром. Усмехнулся. Накинув бурку и спустившись вниз, вышел из гостиницы.

Оперный театр сиял близко, через улицу; над кассой висело объявление об аншлаге. Сквозь круглые закрытые двери доносились волны оркестра и золотистый голос Виолы.

Валерьян прошел за кулисы. Меж боковых декораций можно было видеть певицу в японском «кимоно». Шла сцена расставания: лейтенант покидал обманутую японочку. Красивый голос певицы звучал естественно, задушевно. и грустно…

«А ведь у нее талант!» – думал Валерьян, смотря в упор на Виолу из-за кулис, но она не видела его, переживая любимую роль.

Тенор пустил финальную ноту, уплывая «в море», сцена наполнилась металлом сильного голоса. Валерьян ожидал, что театр грянет аплодисментами, но их не последовало.

– И всегда он так! – прозвучал знакомый бас за спиной Валерьяна. – Опять весь звук остался на сцене…

– Зато Рубан хороша… Первый дебют, – а как передает!

Валерьян обернулся: позади него стоял Василий Иваныч в парадном, фрачном костюме.

– Валерьян Иваныч! Откуда?

– Из Львова.

– Узнать нельзя. Исхудали вы.

– Болен был.

Занавес опустили. Публика громкими аплодисментами вызывала Рубан. Она помчалась на сцену бегом, как девочка, сияющая и прекрасная.

– Пойдем к ней! – подхватив Валерьяна под руку, сказал Василий Иваныч. – Вы попали на первый дебют Виолы. Поет, как никогда прежде не пела. Талантливая девчонка!.. Рада будет вас видеть… Она знает о вашем приезде?

– Я писал ей.

– А вот и Виола.

Со сцены с букетом в руке вышла певица, на миг остановилась: радостно вскрикнув и подбежав к Валерьяну, положила ему руки на плечи. Глаза ее сияли.

– Валерьян Иваныч, наконец-то! Вот счастье!..

– Поздравляю с успехом, – сказал Валерьян, целуя ей руку.

– Я счастлива, пьяна, но не от успеха… Приехал! Боже мой, и какой бледный!.. Здоров ли?

– Теперь здоров.

– Ну, идемте в мой уголок! И вы, Аяров, тоже.

– Аяров – это мой псевдоним по сцене, – пояснил певец.

В уборной Виола опять взяла Валерьяна за плечи, долго смотрела в глаза.

– Я вас никогда не видел такой, Виола, – смеясь, заметил Аяров. – Вы столько тратите нервов сегодня, а ведь после спектакля предстоит концерт!..

– Ничего, я могу петь хоть до утра. Валерьян Иваныч, едемте с нами на благотворительный концерт!

Валерьян поклонился.

Виола, сидя перед зеркалом, поправляла грим.

– На сцену! – послышался голос за дверью.

– Последний акт, – сказала Виола, вставая. – Друзья, идите в публику, а потом подождите меня.

Аяров провел Валерьяна в директорскую ложу и сам остался с ним.

«Мадам Бетерфлей» была трогательна. Валерьян не сводил глаз с певицы: печальная история о наивной японочке, воображавшей себя женой иностранца, равнодушно бросившего ее ради другой, настоящей жены, вызывала невольное чувство сострадания. Но Валерьян думал о живой Виоле, о том волнении, с которым она встретила его, вспоминал первое знакомство с ней полгода назад. Виола нравилась ему с первой встречи. Голос певицы рыдал, звенел призывом и слезами, но художнику чудился в резонансе этого голоса призрачный, властный шепот: «Ты мой!.. Ты мой!.. Даже после смерти моей… Всюду буду с тобой!» Казалось, что за соблазнительной певицей следует невидимая тень другой женщины с печальным, укоризненным взглядом.

Валерьян вышел из ложи. Долго ходил по коридору. Спектакль кончился. Аяров пошел за кулисы, вернулся вместе с Виолой, уже одетой в бархатную шубку. Вышли втроем. Подкатил парный извозчик с коренником под голубой сеткой. Виола села рядом с Валерьяном. Аяров поместился на переднем сиденье.

– Пошел в клуб! – звучно сказал певец.

Сани понеслись по морозному снегу, синеватому от встречных фонарей.

Небольшой зал клуба был переполнен. Аяров пел трагический романс о всаднике с мертвым черепом, о смерти, властно попирающей поле битвы. Мрачный романс, исполненный блестящим голосом, оставил сильное впечатление. Но чем ярче пел певец, тем тяжелее было Валерьяну слушать, хотелось забыть о войне. Особенно раздражало, что «об этом» поют перед нарядной, благополучной толпой.

Было душно. Валерьян вышел в буфет, выпил рюмку коньяку. Думал о Виоле и Наташе, сравнивал их. Одна – больная, разлюбила его, отпустила на все четыре стороны, дала свободу. Другая, полная жизни, огня, молодости, – призывает к радостям новой любви. Что же мешает ему пойти навстречу ее призыву? совесть? верность законной жене, открыто и честно любящей другого? Мещанство или только жалость? Он почти реально видел призрак, враждебно смотревший на него во время пения Виолы. Может быть, сказывается контузия. Валерьян отошел от буфета и в дверях столкнулся с Константином.

– Валерьян Иваныч! Сейчас только узнал, что вы здесь, – смеялся Константин. – Ну-ка, завернем, дернем по единой!

Он подхватил родственника под руку и повернул обратно.

– Надолго в Киев?

– Нет, проездом. Еду на отдых домой.

– Пора! Я тоже собираюсь по делам, а потом обратно.

– Какие же дела у вас, Костя?

– Земский союз организовал на Волге фабрику. Солдатское сукно и одеяла в лазареты поставляем.

– А имение?

Константин махнул рукой.

– Пес с ним! Две рюмки водки или коньяку?

– Все равно.

– Заходите завтра вечером ко мне. Вот адрес. Большая квартира, вроде общежития. Все наши волжане, и Василий Иваныч там. Однако идемте Рубан слушать. Она тоже бывает у нас. Вы знакомы с ней?

– Как же, еще в Крыму встречались.

– Значит, придете? Поговорим тогда о домашних делах, а сейчас некогда… Ну, до завтра. Пишет Наташа?

– Потому и еду, что пишет: зовет домой.

Когда Валерьян вернулся, на сцене пела Рубан. Пела она одну за другой солнечные итальянские песни. Появление Валерьяна в ложе сейчас же заметила, и голос ее с этой минуты зазвучал призывно: пламенный темперамент невольно зажигал, волновал и покорял слушателей. Валерьяну казалось, что Виола поет для него. Ее долго вызывали, заставляли бисировать.

Когда она ушла со сцены, Валерьян отправился в комнату артистов. Длинный стол был уставлен цветами и фруктами. Виола с пылающим лицом стояла с бокалом шампанского в руке. Аяров говорил шутливую речь. Константин тоже стоял с бокалом.

– За молодой талант, за ваше будущее! – закончил Аяров, чокаясь с Виолой.

– Вот еще с кем я хочу чокнуться! – звонко крикнула Виола, поднимая бокал, а другой поднося Валерьяну. – Пью за тех, кто, безоружный, добровольно переживал муки и ужасы войны. Кто не убивал других, но сам смотрел смерти в глаза. Пью за добрых и храбрых, за тех, кто любит людей.

Она выпила и уронила бокал на ковер.

– Я пьяна, – сказала она, вдруг угаснув и бессильно опускаясь в кресло. – И весело, и грустно мне.

– У вас драматическое настроение, – дружески шепнул ей Аяров.

Виола засмеялась.

– Должно быть, все еще роль переживаю. Художник, сядьте ближе ко мне, я так ждала вас! Слушайте, на сцене поют. Какая грустная песня!

Со сцены доносились звуки балалайки. Небольшой, приятный тенор пел русскую песню:

 
Как один купец рассказывал рассказ:
Один молодец девицу погубил.
 

– Это из цикла нижегородских песен, – пояснил Аиров.

На него зашикали.

Виола слушала, опустив голову.

 
Он с ее руки колечко получил,
Сам уехал, обещался замуж взять.
Сел в коляску, кони быстро понеслись…
 

Виола крепко схватила горячей рукой руку Валерьяна.

– Домой! – резко сказала она. – Устала, скучно. Плакать хочется. – И, наклонившись близко к лицу художника, прошептала: – Проводите меня!

Валерьян подал ей шубу. Руки Виолы дрожали. На сцене замирало пение.

У подъезда Виола еще раз посмотрела Валерьяну в глаза. Она быстро вскочила в сани. Валерьян, садясь рядом, тихо спросил:

– Куда?

Вместо ответа Виола безмолвно склонилась к нему.

– В «Континенталь»! – неожиданно для себя крикнул извозчику Валерьян.

Виола вошла в номер гостиницы, как в свою комнату. Доверчиво, радостно улыбаясь, сбросила ему на руки шубу. Чувствовала себя победительницей, поправляя перед зеркалом прическу и любуясь своей красивой фигурой.

Валерьян смутно помнил, как к ногам Виолы легким облаком упало платье цвета зари, как он схватил и поднял на руки упругое, прекрасное тело маленькой женщины…

Наконец он открыл глаза: над его лицом склонилось пылавшее смуглым румянцем лицо Виолы, и серьезно, грустно смотрели большие потемневшие глаза с длинными, изогнутыми ресницами. Лицо ее казалось неподвижным, но из глаз волной вдруг хлынули слезы.

– Милый!.. любимый!.. – тихо сказала Виола. – Люблю тебя… Пойду с тобой на все…

Замолчала, только теперь вспомнив о жене Валерьяна.

– Ведь она порвала с тобой, другого любит?

Валерьян вздохнул.

– Пока не выздоровеет, не брошу ее, – хмуро ответил он.

– И не бросай. Будь ей другом, а меня люби! Может быть, и я ее полюблю: она – живые мощи, а ты – живой человек, ты не можешь замуровать себя вместе с нею в могильном склепе. Это бывает только в опере «Аида», а жизнь – не опера. Тебе нужна свобода; ты художник, ты не имеешь права губить свой талант.

– Я люблю ее… и тебя! – тихо добавил Валерьян.

– Ну и что же тут особенного? Некоторое время будет у тебя две жены. Не ты первый, не ты последний. Она – твой крест, а я от тебя ничего не требую. Я только хочу спасти от гибели твой талант. Готова отдать все для тебя. Сколько лет ты любил больную, которая и любить-то тебя не может! Наверное, и того, другого, не по-живому любит. Должен же ты когда– нибудь вырваться из склепа! Я поступлю в московский театр, будешь приезжать ко мне. А лучше, если бы ты только заботился о ней, но не жил там, в провинции: там – погибель твоя. Ты сильный. Ты все вынесешь. Если же окажешься безвольным и слабым, я разлюблю тебя!

– Сильные выносят все, – возразил Валерьян, – но и они иногда падают. Слабые же никогда не несут креста. Вот и ты готова на жертвы для меня, а ведь тебе нужен сильный человек, который помог бы тебе подняться на гору. Я помню, ты так говорила.

– Мне – ты нужен… ты!.. Я не слабая. – Виола замолчала, потом усмехнулась. – Странно, о чем мы говорим! Ведь ты уже спас ее от смерти. Она почти выздоровела и даже другого полюбила. Чего же лучше? Миссия твоя кончена. Жена скоро выздоровеет, найдет свое счастье, и все будет хорошо. А мы с тобой, мой милый, любимый, начнем новую жизнь.

Валерьян обнял Виолу и повторил, по-прежнему хмурясь:

– Начнем новую жизнь! Да, наверно, ты была бы хорошим товарищем мне.

– Чего же хмуришься? Ну, улыбнись! Мне нравится, когда ты смеешься.

– Я не способен строить свое счастье на несчастье других.

– А хотя бы и так, – тряхнув головой, резко сказала Виола. – Сказано – падающего толкни! Иногда это честнее, чем падать вместе с ним.

Валерьян хотел возразить, но Виола прильнула к его губам.

Сквозь опущенные гардины давно уже пробивался зимний утренний свет, доносился шум трамвая, в коридоре гостиницы слышались шаги проснувшейся прислуги.

– Посмотри! – сказала Виола, приподнимаясь и смотря на дверь. – Телеграмма лежит на полу.

Она вскочила и подняла просунутую под дверь бумажку.

V

Вечером под Новый год в доме Черновых ждали приезда Валерьяна. По этому случаю Наташа, не встававшая с постели, приоделась.

Много было хлопот Марье Ивановне, чтобы нарядить больную по ее вкусу. У Наташи явилась фантазия одеться художественно, чтобы произвести приятное впечатление на мужа. Она сидела, спустив ноги с постели, в платье цвета осенних блеклых листьев. В особенности много было забот и размышлений с прической: густые каштановые волосы Наташи Марья Ивановна долго завивала, ползая перед ней на коленях, достала где-то длинные оранжевые листья и ловко вплела их в волосы.

Вошел Кронид, ухмыляясь в бороду:

– Сейчас Валерьян Иваныч звонил!

Наташа вспыхнула.

– Оказывается остановился в гостинице и спрашивает: не можешь ли ты к нему приехать? Я, конечно, ответил, что не может, мол, и просил прибыть сюда, заверил, что если он не хочет встречаться с Настасьей Васильевной, то это можно устроить… Все еще черные кошки между ними бегают, что ли?

Наташа покачала головой.

– Ах, Кронид, Кронид! Не в кошках дело. Ведь надо же нам о своих делах поговорить. И вообще я только ждала его, чтобы переехать на отдельную квартиру. А пока поживем в гостинице.

– Это скандал будет, – возразил Кронид. – Из собственного дома да в гостиницу!.. Силе Гордеичу обида. Что люди-то скажут! И без того Костя с Митей не разговаривают, жен их ты терпеть не можешь, Настасья Васильевна с Варварой Валерьяна ненавидят, Варвара против отца пуще прежнего злобствует… Прямо, как пауки в банке.

– Вот поэтому-то я и хочу из дома выехать, Кронид. Ты забываешь, что я больна, что все это на нервы действует… Как тут жить? Для того и мужа выписала. Отдельно хочу жить, своей семьей… Ведь у меня еще Ленька есть, и ему нехорошо: издергают его, как нас всех издергали… Где он?

– У окошка сидит, отца ждет… Действительно, дергается весь от нетерпения.

Шаркающей походкой, в туфлях, но, как всегда, опрятно одетый, вошел Сила Гордеич, окончательно одряхлевший и высохший.

– Уйми ты своего разбойника! – недовольно ворчал он, обращаясь к Наташе. – Всю ночь мучился, не мог заснуть, а тут, наконец-то, нечаянно, сидя на стуле, задремал. Так нет – прибежал Ленька, кричит: «Па-па приехал!..» Кто его просил будить-то меня, спрашивается?.. Полон дом народу, всякий делает, что хочет, а до меня – словно и дела нет никому… Эх! как было задремал-то хорошо!

– Никто не посылал его к вам, – отозвался Кронид. – Сидят все по комнатам.

– Вот то-то и есть, что по комнатам… Не дом – гостиница. Где же Валерьян? Или зря шум подняли?

За дверью послышались шаги и звук шпор. Вошел Валерьян в солдатской гимнастерке и высоких сапогах.

Войдя, он остановился против Наташи, радостно всплеснув руками. Лицо ее вспыхнуло густым румянцем, огромные синие глаза без блеска, оттененные черными ресницами, оживились. Осыпанная оранжевыми блеклыми листьями, в этот момент она как бы помолодела и похорошела, напомнив самое себя до замужества.

– Красавица! – смеясь, вскричал Валерьян и, опустившись на одно колено к низкой кровати, поцеловал руку жене.

– Ну, чем не рыцарь? – добродушно пошутил Кронид.

Прибежал Ленька в серой курточке, с наголо остриженной круглой головой.

– Я первый увидел, как ты на извозчике подъехал! – возбужденно кричал он, хлопая в ладоши.

– Ленька, помолчи! – строго сказал ему дед.

Валерьян поднял сына на руки, посадил к себе на колени.

– Я же не маленький, папа!.. – Вырвался и сел рядом.

– Ну, конечно, вырос ты здорово, в гимназию пора.

Наташа улыбалась.

– Ох, как напугала ты меня, голубушка, телеграммой этой! Что случилось? Где у тебя паралич?

– Так, пустяки, – беспечно отвечала Наташа. – Ручка да ножка пошалили немножко, после – об этом. Теперь, Валечка, я вас больше на войну не пущу.

– Да уж довольно бы, кажется, – вмешался Сила Гордеич. – Пора бы – давай бог ноги: не до художества там теперь.

– В газетах туманно пишут, – заметил Кронид, – а слухи идут плохие. Расскажите-ка!

– До моего отъезда, – начал Валерьян, – наши гнали австрийцев, победы праздновали, а теперь пришли немцы и, как метлой, вымели нас из Галиции…

– Что же за причина?

Валерьян усмехнулся.

– Чудовищная артиллерия и – ядовитые газы. Читали, чай. Пустят вперед дымовую завесу, а потом ураганный огонь все сметает, железной гусеницей ползут… У нас не только снарядов – ружей не хватает. Задние ряды с голыми руками идут, брошенные ружья у мертвых подбирают… В тылу путаница: то снаряды не туда зашлют, то не того номера, или вместо снарядов черт знает что окажется… Началось это как раз после моего отъезда… Про измену слухи идут, – будто бы в нашем тылу немцы же все это устраивают…

Сила Гордеич, тяжело вздохнув, пожевал губами.

– Плохо будет, ежели союзники не выдержат.

– Союзники! – усмехнулся Валерьян. – Им тоже туго. Говорят, в Париже слышна немецкая канонада: тевтоны идут, земля дрожит под ними…

– Слов нет, великое испытание предстоит народу нашему, – задумчиво изрек Сила Гордеич. – Однако хорошо вы сделали, что вовремя уехали… Чай, и без ваших корреспонденций обойдутся…

– Собственно, я уехал в месячный отпуск… Писал в газетах, ну, и рисунков много накопил…

– Хорошо заработали? – посмотрел Сила поверх очков.

– Не очень: рисунки мало использовал. Больше корреспонденции… Две недели в Киеве сидел, отписывался… Тысчонку вывез все-таки…

– Не густо! – покачал головой Сила. – Ладно, хоть цел остался!..

– Отпуск ваш я изорву, Валечка. Вы похудели, побледнели…

– Война-то, видно, не свой брат! – гыгыкнул Кронид.

– А на вашу тысячу квартиру снимем, – продолжала Наташа.

Сила Гордеич недовольно крякнул.

– Какую тебе еще квартиру? Плохо у отца-то?.. Чай, покудова и здесь поживете?

– У нас своя семья, папа.

– У каждого своя семья. Всем бы лучше одной семьей жить… Пойдемте-ка чай пить, а потом ужинать.

Валерьян вежливо, но холодно отказался. Сила Гордеич знал, что зять не в ладах с тещей и свояченицей, не стал упрашивать.

– Папа, я поеду с ним: нам надо поговорить, давно не видались, – заявила Наташа.

– В гостиницу? – Сила пожал плечами. – Не по душе мне все это… Ну, да и то сказать, не разлучать же мужа с женой!

– А я-то один здесь останусь? – захныкал Ленька.

– Все поедем, – обняла Наташа сына: – и ты, и Марья Ивановна.

– В самом деле, дядя, пускай пока в гостинице поживут, – просительно сказал Кронид. – Какая уж тут встреча Нового года, когда настроение у всех – гы-гы!

Сила засопел и поднялся со стула.

– Просить можно, а неволить грех… Кронид, вели Василию лошадь заложить! Не того бы хотелось, – повернулся он к Валерьяну, – неприятно мне это. Ну, ничего поделать не могу. Живите уж, как знаете!

Он пожал руку зятю и, явно огорченный, удалился.

Кронид пошел в кухню отдать приказ Василию.

Наташа склонила голову к плечу Валерьяна, чтобы скрыть внезапные слезы.

– Плохо было без меня? – тихо спросил Валерьян, вдруг охваченный щемящей жалостью к ней.

– Плохо, – прошептала Наташа. – Не покидайте меня… Вы мой единственный друг и товарищ…

Сила Гордеич, заложив руки за спину, прошелся по двум богато обставленным комнатам. В углу стояла приготовленная елка. Снова думал о своих детях и внуках, кряхтел и вздыхал. Литые зеркала от пола до потолка в безмолвии отражали громоздкую, тяжелую мебель и чахлую, согбенную фигуру старого миллионера.

Переезд Наташи в гостиницу казался ему скандальным событием, чем-то вроде официального разрыва Наташи с домом отца. Опять сплетни пойдут да расспросы.

– Уехали! – сказал вошедший Кронид, вынул веревочку, сел в кресло и начал расплетать ее.

– Не глядели бы мои глаза, – прорычал Сила Гордеич, со вздохом опускаясь на диван. – Скучища-то какая!.. Прожил век – сам не знаю зачем. Не только семейного уюта – спокоя не знал никогда, одни неприятности. Надоело мне все это хуже горькой редьки. Ну, скажи, пожалуйста, зачем они еще в гостиницу потащились? Срам один и оплеуха отцу! Дмитрия раз в год вижу, Константин – на фронте, а на Варвару и глядеть-то противно. Помру, чай, скоро – вот и будет всему конец…

– Ну, полно вам, дядя! Позвонить надо Мельниковым: не приедут ли? В картишки сыграем…

– Что ж, позвони. Да закуску вели собрать!.. Выпить бы…

– Ведь вам запрещено?

– Э! – Сила махнул рукой. – Все одно, надоело все. Забыться хочу. Семья моя развалилась. Россия гибнет. Беды ждать надо… Ну, иди-ка, позвони!..

Кронид встал, но в это время в передней затрещал звонок.

– Кого еще бог дает? – удивился Сила Гордеич. – Не ряженые ли? Без карточки не принимать!

В передней, куда поспешно вышел Кронид, послышалось несколько мужских и один женский голос – как будто знакомые, чей-то басовитый, раскатистый смех.

Вошли – Крюков в полной офицерской форме, в эполетах и при сабле, с лихо закрученными усами, – совсем узнать нельзя стало купца-бородача, всегда ходившего в поддевке; за ним Константин и Мельников с Еленой. Давно не видал Сила племянницу; бледная, высокая, стала еще худее прежнего, в лице этакая тонкость появилась, а на висках преждевременная седина. У Мельникова отросли тараканьи усы и руки постоянно трясутся, еще с пятого года… Ребенок глухонемой у них, – тоже горе…

– Не ждали, Сила Гордеич? – шумел Крюков, обнимая старика. – Это мы нарочно – новогодний сюрприз вам.

Костя, усмехаясь, пожал руку отца без особых нежностей, как всегда.

– Как снег на голову! – дивился Сила, улыбаясь гостеприимной улыбкой. – Откуда?

– Мы-то с Костей – с фронта, – не давал никому говорить Крюков, отстегивая саблю и зачем-то поставив ее в угол. – В вагоне встретились, да и залились сначала на ихнюю земскую фабрику: пригодится после… Рассчитали так, чтобы к вам на встречу Нового года попасть. Завернули к Мельниковым – и шасть сюда всей значит, компанией. Рады ли, нет ли, а уж угощайте гостей…

– Рад! Как – не рад? Сидим тут с Кронидом, как два сыча. Глаз никогда не кажешь, – обратился он к Мельникову.

– Да все дела, – хихикая, говорил Федор: – поставками занимаемся. Дело хлопотное, ну, зато не без прибыли. Вот денежки вам привез!

– Какие?

– А должок-то, десять тысяч? К Новому году, говорят, обязательно надо долги платить. Хи-хи!

– За это спасибо! Долг платежом красен… Хорошо заработал?

– Не жалуемся. Даже многие ненадежные люди взаймы просят.

– А ты знаешь пословицу: у тебя плачут да просят, а ты реви да не давай!.. Ну, пойдемте чаевничать.

К чаю вышли Настасья Васильевна и Варвара с детьми – девушкой на возрасте, похожей на мать, и студентом, приехавшим на святки из Москвы. Сын Варвары был чрезвычайно смугл, скуласт, горбонос и черноглаз.

– Совсем ты, Коля, татарчонком выглядишь! – сказал ему Крюков. – И в кого это он у вас такой, Варвара Силовна, – в отца, что ли?

– А то в кого же еще? – рассмеялась Варвара. – Впрочем, это атавизм какой-то: в казанскую родню. Как будто из орды Чингис-хана сбежал!..

– Как здоровье Наташи? – спросила Елена Варвару. – Все лежит?

– Какое – лежит! Муж приехал, так она к нему в гостиницу переехала.

– Что ж это – в гостиницу? – с осуждением сказала Елена.

– Им там лучше будет, – обидчиво заметила Настасья Васильевна.

– Удобнее, – подхватила Варвара: – есть где доктора принимать…

– Мы с Валерьяном вместе до Москвы ехали, – рассказывал Константин.

Сила Гордеич насторожился. Намеки Варвары на доктора не нравились ему.

– Ну, что ты теперь про войну скажешь? – спросил он Крюкова. – Небось, опять революция мерещится?

– Шутки плохи, – воодушевился Крюков. – Я, конечно, стою за войну до победного конца. Но все может быть, Сила Гордеич: момент критический!..

За столом стоял общий гомон.

– Ребятишки, пойдемте елку зажигать! Небось, танцевать хотите? Или хором петь? Так и быть, поиграю вам, – сказала Варвара.

– Все ступайте, – сказала Настасья Васильевна? – ужин буду накрывать. – И вышла распоряжаться по хозяйству.

Все перекочевали в гостиную. Зажгли елку. Варвара села за рояль. Начались танцы. Сила с Крюковым толковали о политике. Крюков опять развел рацею часа на полтора. После танцев запели хором.

Настоящего веселья никогда не бывало в доме Черновых. И на этот раз, как всегда, все внутренно скучали, кроме разве Мельникова, который искренне радовался, что расквитался с долгом Силе Гордеичу. За ужином мужчины по заведенному обычаю налегли на водку, в когда, наконец, пробило двенадцать и подали шампанское, Сила Гордеич неожиданно оказался вдребезги пьяным, – чего с ним давно не бывало. Сила Гордеич смутно помнил, как он целовался с Мельниковым, плакал и жаловался, что его любимая дочь «сбежала» в гостиницу, что Россия гибнет, а доктора Зорина он ненавидит. Говорил о завещании, вынул из бумажника ключ от несгораемого шкафа и все время держал его в зажатом кулаке. Он не мог больше пить, но благодарный Мельников насильно вливал ему дрожащей рукой в горло коньяк, обливая рубашку. Сила едва помнил, как его под руки, словно архиерея, отвели в спальню, уложили в постель, а пьяный Мельников лил ему, лежачему, в рот жгучую, липкую жидкость. Он икал, плевался и коснеющим языком бормотал бранные слова. Потом все стихло, и он заснул мертвым сном, но и во сне сжимал в руке маленький стальной ключик…