Текст книги "Дом Черновых"

Автор книги: Степан Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

VI

Лаптевка – село степное, скучное, на открытом, ровном месте среди хлебов, лугов и пашен, на берегу небольшой, извилистой реки.

Дом Крюкова – бревенчатый, в два этажа, с тесовыми воротами, крытыми соломой сараем и навесами, выглядит серо, похож не на помещичий дом, а скорее на кулацкий. Крюкову уже тридцать пять, а он все еще холост и живет один, как медведь в берлоге.

К воротам подкатила бричка, запряженная парой серых черновских лошадей с широкоплечим Василием на козлах и хилым старичком в плоском картузике, дымчатых очках, сгорбленно сидевшим в рессорной бричке.

Ворота отворил сам Крюков в ситцевой рубахе навыпуск, в широких шароварах и высоких сапогах.

– Милости просим, Сила Гордеич! А я тут как тут, на дворе случился.

– Да не надо во двор-то! – замахал руками Сила. – Я – мимоездом: к своим в имение еду.

– Ну, как не надо? Самовар на столе, позавтракаем!

Сила махнул рукой и покорился: все равно не отделаешься, только лишние разговоры.

Он, кряхтя, вылез из коляски, и Крюков потряс своей медвежьей лапой его старческую руку со сведенными от давнишнего ревматизма пальцами. Вошли через крыльцо со двора в нижний этаж, состоявший из трех маленьких комнат. Из коридора шла узкая, крутая лестница наверх.

– Наверх пойдем! – проворно забегая вперед, кричал Крюков. – Внизу-то у меня черная половина.

Наверху были две парадные комнаты: большая, светлая столовая с длинным обеденным столом посредине, венские стулья вдоль потемневших бревенчатых стен, и маленькая гостиная рядом. На столе кипел самовар, стояли закуски.

– Давно я здесь не бывал, Василий Николаевич. Почернел у тебя дом-то, – сказал, присаживаясь, Сила. – Хоть бы шпалерами, что ли, оклеил.

– Еще отец строил! Мне – что?.. Жениться не собираюсь!

– А надо бы! Что живешь бобылем?

– Некогда, Сила Гордеич, совершенно времени нет! Разве как-нибудь между делом?

– Ну, чего слыхать?

– Да вот все разговоры: будет в России не то конституция, не то революция. Ежели только конституция, то это будет на руку нам, купцам. А вот ежели революция придет, о которой даже дочь ваша Варвара Силовна мечтает, вот тогда-то что? Перевернется русская земля, перейдет в другие руки. Потому из-за земли весь сыр-бор загорится, против помещиков все пойдет! А ведь и мы с вами – помещики!

Сила Гордеич сердито махнул рукой.

– Ну, понес ахинею! Либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет! Дворяне и без того зачахли, а мы не дураки, чтобы до революции дело доводить. Да к чему ты это все? – Сила Гордеич насмешливо улыбнулся.

– Я к примеру говорю. Коли двадцать лет про революцию говорят, и не только говорят, но и действуют, и заметьте – при всеобщем сочувствии: есть даже и купцы такие, на революцию деньги жертвуют, – значит, когда-нибудь да будет же она?

Сила Гордеич отмахнулся.

– Я так и знал, что заговоришь ты меня до полусмерти! Дай хоть чаю-то напиться!

– А водочки, Сила Гордеич, неужто не выпьем?

– Что ты?! С утра-то?! И думать не моги! Вот погляжу у тебя хозяйство твое, да и двину дальше… Завел ты о детях, разбередил меня, – продолжал, вздыхая, Сила. – Не знаю – как кто, а я на своих мало надеюсь. Если наследственного лишатся, своего не наживут. Разве что внуки, да это долга песня! Кстати, можешь поздравить: дочка моя Наташа уже годовалого сына имеет!

– Слыхом слыхал. Поздравляю! Никак уж года два после свадьбы-то прошло?

– Побольше.

– Где они теперь свое жительство имеют?

– В Петербурге. Как воротились тогда из-за границы, с тех пор и живут. Был я у них зимой, ничего, живут хорошо. – Сила Гордеич усмехнулся. – Вот зятя имею – известного художника; к лицу ли оно купцу? А все-таки я доволен. Главное для меня – внук, этакий большеголовый, глазастый, оригинальный какой-то, хе-хе-хе! Гляжу на него и думаю: что из тебя выйдет? Может, после нас, когда переменятся времена, на тебя вся надежда будет? Как знать! – Ведь от любимой дочери, Василий Николаевич. Вот и жду, не народится ли новый человек в нашей фамилии, чтобы не выродилась наша-то порода, как ты говоришь, хищных-то духом.

– Не хищных, а сильных!

– Ну, это все равно: кто хищен, тот и законы пишет.

– А пожалуй, что и так оно. Вот я – бобыль. Кажись, куда бы мне богатство? А хочу, Сила Гордеич, при капитале быть: вольготнее при нем. Про вас и говорить нечего: семя у вас сильное, детей много, и внуки пошли, всех надо определить. Я такого мнения, Сила Гордеич, что по нынешним временам от крупных имений надо воздерживаться, лучше заводить по мелочи, в разных уездах и даже в разных губерниях. Вот вы не любите, когда я про революцию будущую напоминаю, а ведь надо и об этом подумать: с мелкими землевладениями спокойнее будет! Я вот в разных уездах еще два хутора имею, и здесь недавно в трех верстах хуторок приспособил. Советую и вам эту систему. При вашей-то мощности и уме, Сила Гордеич, можно всю Волгу, как сетью, покрыть!

Сила рассмеялся.

– Хе-хе-хе! Выдумщик! Революцию какую-то сочинил! Люди – ни сном, ни духом, а он уж Волгу сетью ловить собирается. Хе-хе! Ну, ладно, иди, показывай, какой ты еще хутор завел!

Они встали из-за стола, спустились вниз за ворота.

– Доедем, что ли? – спросил Крюков.

– Ну, чего лошадей маять? Пройдемся!

Вышли на широкий степной бугор, возвышавшийся на берегу реки, которая, сверкая под солнцем, спиралью вилась по лугам. Над безграничной степью сияло торжественное утро. За рекою в высоких камышах и осоке крякали и плескались дикие утки. Вдали виднелись высокие ветлы с какими-то постройками около них.

Приятели стояли рядом на бугре – один в рубахе, богатырского вида, с широкой бородой, развевавшейся по ветру, другой – старый, хилый, сухой, как мумия, с крючковатым носом над седыми, коротко постриженными усами.

– Вот, – радостно крикнул Крюков, протягивая руку к ветлам, – новый-то мой хутор! Называется – «Беркутиное».

Из-за ветел в это время поднялись две большие птицы и, медленно взмахивая длинными крыльями, взмыли над рекой, потом плавными кругами проплыли близко от бугра, сверкая на солнце золотистым отблеском коричневых перьев.

– Беркуты! – сказал Крюков, следя за ними глазами. – Гнезда у них в этих местах.

Сила Гордеич с улыбкой посмотрел на стервятников.

– Ведь вот – хищники! Уничтожать бы надо! Между прочим жалко: гордая птица!

Крюков помолчал и, провожая взглядом удалявшихся хищников, добавил:

– Живучие они! Говорят, подолгу живут!

К позднему обеду Сила Гордеич подъезжал к Волчьему Логову.

Экипаж поравнялся с высокой четырехэтажной мельницей, стоявшей у плотины, на обрывистом берегу реки, поросшем густым тальником. На пригорке виднелся угрюмый дом Силы Гордеича, окруженный старыми акациями, с садом и высохшим бассейном.

От реки бежали ребятишки и бабы, а из ворот мельницы выскочило несколько парней с дубинами и кольями в руках.

При виде коляски они сняли картузы и поклонились хозяину. Сила Гордеич остановил лошадей.

– Что у вас тут такое?

– Да волк пробежал, Сила Гордеич! Из тальника выскочил средь бела дня. Не иначе – шальной! Логово, что ли, тут у него?

– Вон он, вон! – закричали другие, показывая пальцами по направлению к дому.

Серое пятно мелькнуло за изгородью сада и пропало из глаз.

– Что за чудеса! – поднял брови Сила Гордеич: – летом – волк? Неслыханно!

– Вроде как оборотень, – сказал, ухмыляясь, белобрысый парень в кумачовой рубахе.

Сила недовольно махнул рукой.

– Да не овчарка ли от пастухов сбежала? Что зря шумите!

– Нет, Сила Гордеич, – волк: мы близко видали.

Кучер тронул лошадей, и купец, пожав плечами, въехал в растворенные ворота усадьбы.

На крыльцо быстрыми шагами вышел Кронид.

Усмехаясь в рыжую бороду – клином вперед, – помог дяде вылезти из коляски.

– Что у вас тут за волк бегает?

Кронид рассмеялся.

– Гы-гы! Безусловно, волк! Мы все сидим на террасе, а он как махнет через перила да прямо к нам. Оказалось – Белый Клык. Повадился, окаянный, в усадьбу к обеду приходить. Как сядем обедать, он тут как тут! Накормят его – и опять драла в лес! Прямо – чудо.

– Да ведь народ пугается. Удавили бы, что ли.

– Я и хотел.

– Где же он?

– На балконе, кость грызет.

– Черт вас знает, что у вас тут всегда делается! С волками дружбу завели! Куда же мне-то? Я боюсь!

– Гы-гы! Да уж я распорядился: на цепь его по– прежнему посадят.

– И в дом не войду, покудова эту гадость не уберут! Лошадей еще перепугает.

– Василий, убери лошадей в конюшню, да отведите волка в амбарушку!

Василий распряг лошадей и ничего не сказал, только презрительно отвернулся.

На крыльцо вышел Дмитрий. Молча пожал руку отца, потом спросил:

– Хорошо ли доехали, папа?

– Доехал! Хе-хе! вот и я к вам.

Сила Гордеич юмористически ласково улыбнулся, пожимая руку сына, но неподвижное, мрачное лицо Дмитрия не отразило никакого чувства при встрече с отцом.

Кронид, наблюдавший обоих, молча усмехнулся. Ему невольно стало жаль старика: что за бесчувственный человек – Дмитрий! Никого не любит и не может любить, никаких чувств ни к кому не имеет, сам не замечает своей душевной сухости. Таков уж он от природы, да и Настасья Васильевна всех детей так воспитала: с детства осмеивались всякие чувства. Все и привыкли сдерживаться; скрытные дети у Силы!

Отчуждения детей Сила Гордеич как будто не замечал: его душа тоже давно покрылась слоем черствости, а только иногда, когда это было нужно из тактичности, или в подпитии, Сила Гордеич становился прежним самим собою – благодушным, душевным человеком, не переставая быть в то же время себе на уме. Дети всегда опасались отца, не верили в прочность его добродушия; стоило коснуться денег, как все кратковременное благодушие Силы словно ветром сдувало.

Дети невольно побаивались его, видя, как все кругом сгибалось перед этим волевым человеком, как он давил всех и в том числе их самих. По привычке давить – он задавил и собственную семью. Им казалось, что Сила Гордеич эгоистище и деспот, каких поискать! Дмитрий уважал его именно за эти качества, но всегда боялся, никогда не любил и не верил ему даже в добрые минуты откровенности за выпивкой.

Сила Гордеич в сопровождении сына вошел в дом через парадное крыльцо. Кронид, насмешливо улыбаясь, послушал, как они поднялись по лестнице наверх, в апартаменты Настасьи Васильевны. Татарское лицо его выражало добродушное лукавство при мысли, какую ругань, наверное, сейчас поднимет Сила Гордеич. Предвкушая шумную семейную сцену, Кронид гыгыкнул, потом вынул из кармана свою веревочку и глубокомысленно начал заплетать и расплетать ее.

На крыльцо вышел Константин. По его печальному лицу было видно, что он расстроен.

– Ну, что? – насмешливо спросил Кронид, пряча веревочку.

– Папа приехал! – в тон ему ответил Константин.

– Знаю, сейчас его встретил. Я не про то, а – как ты решил?

– Как решил? Уйду на все лето, а может, и совсем.

Кронид улыбнулся язвительно.

– Гы-гы! Где уж, чай, совсем-то? Свобода-то ведь только издали хороша, а с непривычки она – что темный лес. Побегаешь-побегаешь, а как подведет бока – небось, опять назад воротишься. Вон Варвара – бегала от отца, а что вышло? Нет, уж видно, воля-то не всякому впрок, а только тем, кто сызмальства ею дышит. Воспитали вас в золотой клетке, так теперь уж поздно улетать. Ничего не будет! Заклюют вас на воле-то!

Константин вызывающе улыбнулся, губы его задрожали.

– Будет тебе каркать-то, ворон старый! Каркаешь тут! Не меньше тебя я все это знаю!

Он повел плечами в чесучевой поддевке и тряхнул черными волосами.

– Безусловно зря бунтуешь насупротив отца, – хихикнул Кронид.

– Да уж решено. Чего еще подвызыкиваешь? Надоело мне на привязи быть.

С черного хода на двор вышла целая группа людей: толстая кухарка, две горничных, Варвара с детьми и жена Дмитрия.

Все они с любопытством смотрели, как Василий на веревке тащил волка в амбарушку.

Кронид тоже смотрел, подбоченившись и гыгыкая.

– Гы-гы! испортили волка воспитанием! Не может он теперь по-волчьему жить. Свои-то, видно, не принимают, а к людям привык. Живет с волками, а обедать к нам, как в ресторан, ходит. Нет уж, это не волк, а одно несчастье!

Константин отчужденно смотрел на всю сцену издали, задумчивый и грустный, прислонившись плечом к столбу.

Около Настасьи Васильевны вертелся черный терьер Шелька. Породистый пес сделался любимцем старухи и считал себя главным лицом в доме, сопровождая ее в путешествиях по хозяйству. Теперь она кормила собаку из рук маленькими кусочками печенья. Шелька с необычайной ловкостью ловил кусочки на лету, подскакивая на пружинистых, легких ногах.

Вдруг он насторожился, поднял уши и деловито побежал к двери: на лестнице послышались шаги.

– Шелька, на место! – строго сказала старуха.

Пес неохотно повиновался и лег у ее ног, чуть-чуть ворча, настороженно поднимая подрезанные уши.

В комнату вошли Сила Гордеич и Дмитрий.

Шелька вскочил, еще не решив, лаять или подождать: Дмитрия он любил и по ночам спал у его ног на кровати, никого не подпуская к нему утром, пока не проснется, но только что приехавшего старика видел в первый раз и, не решаясь залаять, слегка зарычала. Сила, по-смотрев на пса, выразительно сказал своим рыкающим голосом:

– Какая скверная собака!

– Р-р! – злобно ответил ему Шелька с дыбом поднявшейся шерстью на хребте.

– Вы не очень-то! – сказала старуха, протягивая мужу руку. – Он ведь понимает русский язык, даром что итальянец. Умный пес!

– Умней другого человека-то! – подтвердил Дмитрий.

Шелька продолжал рычать.

– Экую гадость завели! – шутливо сказал Сила.

– Р-р-р! – опять яростно отозвался Шелька. Шерсть его все еще стояла дыбом. Злющий пес готов был броситься на незнакомца, не подозревая, что он-то и есть главный хозяин дома.

Сила Горденч хотел подразнить собаку в шутку, но, встретив столь лютую злобу, сам начал злиться.

– Ну, ты! Смотри у меня, а то я как начну бить…

Настасья Васильевна засмеялась, затягиваясь папиросой.

– Этого еще недоставало! Да бросьте вы ссориться с собакой. Митя, уведи пса, – подерутся еще! Кстати, нам с отцом о делах поговорить надо.

Дмитрий встал и, подойдя к двери, поманил собаку.

– Пойдем! – дружески сказал он Шельке.

Пес охотно, пружинистой иноходью отправился за ним, и они вышли, оба не доверяющие шуткам и ласкам Силы Гордеича.

– Слышали новость? – дымя папироской, спросила Настасья Васильевна. – У Наташи к осени второй ребенок ожидается. Торопятся они с этим делом!

Сила Гордеич поднял брови.

– Нет, этого не знал. Беречь теперь ее надо! Вот бы им сюда приехать! До осени и прожить у своих!

– Где тут! Не хотят! Дачу сняли под Питером.

– Напрасно! На даче-то лучше, что ли, чем здесь?

– Ну, это как кому! Только ввиду такого дела мало ли что может случиться? Зовут меня погостить.

Сила опять вопросительно поднял брови.

– Не знаю, будет ли от вас на это разрешение, а только думаю, что надо бы на первое время побывать у них.

Сила Гордеич пожевал губами.

– Что ж, поезжай! Ничего не имею против. Это правильно, присмотреть не мешает.

– Только одна я не поеду: Варвару еще хочу взять с детьми, да и Костя просится поехать.

Сила крякнул и махнул рукой.

– Это зачем еще Варваре тащиться на чухонскую-то дачу? Уж чего бы лучше здесь!

– Вы все по себе судите, а ведь она еще не старуха, как я. Мне бы здесь век доживать – и то еду, а ей, небось, на людей поглядеть хочется. Обидно остаться будет, и тоска – одной. Осенью ребятишек в школу пора. Вот, коли благополучно разрешится Наташа, устрою их всех на зиму в Питере; у Наташи будут двое, да у разводки двое сирот, пускай вместе и живут там. Все равно, Варваре не житье здесь: отрезанный ломоть! А там как знать? На людях, может, опять замуж выйдет.

Сила Гордеич вскочил и с юношеской легкостью забегал по комнате. Настасья Васильевна закурила новую папиросу, спокойно следя за ним глазами.

– Я и слушать-то ничего не хочу про Варвару, – прорычал он наконец, остановившись перед женой в крепко стиснув руки за спиной. – Все, что угодно, только не это! Знаю я ее! Все ее штуки! Ты и ехать-то хочешь для нее, а не для Натальи. Не замечаешь, видно, что все твои желания она тебе в уши напевает. Вертит тобой, как хочет, а куда ей замуж, во второй раз, разводке в тридцать-то лет, да с парой детей? Кто ее возьмет? А если и найдется какой, так – из-за моих денег. А денег ей сто рублей в месяц, больше никогда не дам, – революцию-то разводить? Так она пускай и знает!

Старик опять прошелся по комнате в вновь остановился.

– Это одно. А другое – где Варвара, там и смута всегда, знаю я ее характер! Наташа-то все ей отдаст, последнюю рубашку: такой уж она человек «ни в мать, ни в отца, ни в прохожего молодца». Варвара-то, бывало, в детстве все игрушки у нее выманит.

Настасья Васильевна рассмеялась.

– Смейся, смейся! Не пришлось бы плакать потом. Я вперед знаю, что у них там будет. Наташа – как была куропаткой, такой и осталась. Муж у нее не деловой, одно слово – художник! Деньги-то и пойдут черт знает куда! Ты и знать-то ничего не будешь: так она вас всех обкрутит.

– Послушать вас, так хоть одна дочь у вас коммерсантка, вам на радость!

– Какая тут радость? Она только себя а любит, другие-то для нее – навоз и больше ничего!

– Не любите вы ее.

– А ты младшую не любишь. Разделили детей на любимчиков да на постылых, а это хуже всего! Мне что Варвара? Моя же кровь, как и другие дети, а только она сама врагом моим стала. Ты ничего не видишь, а мне ее наскрозь видать… Впрочем, делайте как знаете, а только я тебя предупреждаю: вляпает она всех вас в политику какую-нибудь! Время теперь тревожное, все ждут чего-то, сами не знают чего, вот и хочется Варваре фигуру из себя изобразить. Наташе-то от нее вместо пользы одно страдание будет. Запрячет ее Варвара на задний стол к музыкантам!

Сказавши так, Сила Гордеич мелкими, но твердыми шагами, с заложенными за спину руками вышел из комнаты, крепко захлопнув двери за собой. Слышно было, как он быстро, по-молодому спускался с лестницы.

Внизу послышался его рыкающий, гневный голос: кто-то, видно, подвернулся под сердитую руку.

Старуха осталась неподвижной, сидя в своем глубоком кожаном кресле. Лицо ее тоже было неподвижно, только голова чуть-чуть тряслась, да руки дрожали, когда она закуривала новую папиросу. Облокотись на свою длинную руку, она вздохнула и скорбно задумалась. Энергичный протест нисколько не удивил и не обескуражил ее. Настасья Васильевна была убеждена в своем превосходстве над мужем: пошумев, он уступит. Так всегда бывало. Она – единственный человек, которому уступает Сила Гордеич не по недостатку характера, а по какой-то непонятной слабости к ней. Должно быть любил ее когда-то, и воспоминание об этом чувстве обезоруживало его…

Сама же она никогда не любила и, состарившись, так и не узнала, что за любовь бывает на свете. Муж давно внушал ей презрение и отвращение. Других чувств у нее к нему не было. Вышла за него не то что по расчету, а как-то равнодушно. Отец ее был управляющим имением, но ничего не оставил единственной дочери, кроме большой библиотеки. Училась в институте, да так и осталась институткой до старости. Любила чтение, но читала беспорядочно, бестолково, упиваясь чтением так же, как курением табаку. В свое время занималась нигилизмом и народничеством, а мужиковатого, совсем еще тогда серого, но уже зашибавшего деньгу Силу вздумала «возвысить до себя». Так свысока она и до сих пор к нему относилась. Не любя мужа, всю свою энергию вложила в воспитание детей. Все они получили, правда, среднее образование: к высшему никто не оказался способным, у всех обнаружилась какая-то наследственная нервная болезнь. После первых родов Настасья Васильевна заболела горячкой и некоторое время была в психиатрической больнице; с тех пор в характере ее остались последствия болезни: глухота, странности, напоминавшие манию величия, мрачная замкнутость и отвращение к мужу. В младших детях определенно чувствовалась наследственность. Дмитрий страдал глухотой, заиканием, бессонницей, ипохондрией, равнодушием ко всему. Младший сын – неуравновешенный фантазер и неврастеник. Но страннее всех Наташа. Как бы наперекор всем свойствам эгоистов-родителей и суровой системе воспитания, как бы в отместку за все стяжательные чувства отца и матери, за их черствость и бессердечие, Наташа была олицетворением болезненного милосердия к людям. Сестру и братьев любила до самопожертвования. Мужа любила сострадательной любовью; да и любила ли по-настоящему? Может быть, и она, подобно матери, не была способна к живой, деятельной любви. Что-то во всей ее натуре было пониженное, даже в наружности, при выдающейся ее красоте и с виду цветущем здоровье, не было жизнерадостности, свойственной ее возрасту.

Здоровее всех Варвара, но у этой жизнь не удалась. Десять лет была несчастна в замужестве. Доходил до Настасьи Васильевны темный слух, что Варя тогда было другого нашла, подходящего, из крупных революционеров, красавца и писателя, видную роль игравшего. Обещался он на Варе жениться, а как только она мужа прогнала, взял да в одночасье и помер от неизвестной причины. Был слух, что будто помер не своею смертью, от какого-то отравления, а правда ли это, так и осталось тайной. Замяли дело. Варвара же к отцу воротилась.

Совсем лица на ней не было. Темное что-то с тех пор у нее на душе. Уж не она ли на душу грех взяла? Тот, может, только поиграть думал, да и спятился, а она – всерьез. Шутки плохи с Варварой при этаком характере. Ее не согнешь, да и не скоро сломишь. Родной отец – уж на что деспот в семье, а и тот не столько ненавидит ее, сколько боится. Она чего захочет – поставит на своем. И он вроде как на цепь в этом логове хочет ее посадить! Да куда! Все равно вырвется, опять убежит, либо удавится здесь же.

Глубокие раздумья старухи прервала Варвара. Настасья Васильевна не слыхала ее шагов и, только подняв голову, увидала дочь перед собой. Со своим плоским, татарским лицом и выдающимся большим подбородком она стояла перед матерью, неестественно улыбаясь тонкими, крепко сжатыми губами. Рядом с нею стояла ее дочурка лет десяти, с таким же фамильным подбородком и распущенными по спине рыжеватыми волосами.

– Задумались, мамаша? – прозвучал глубокий голос Варвары.

Старуха вздохнула, и вдруг глаза ее наполнились слезами.

– Да, все о вас всех думаю.

– А там, внизу, папа разбушевался. На Константина напал. Мы от греха сюда убежали. Что у вас тут вышло?

– Да ничего! Не хочет, чтобы ты со мной на дачу поехала. Ну, да пускай прокричится, обмякнет потом!

Варвара взяла девочку за руку, привлекла к себе и опустилась вместе с нею на диван. Тут они обнялись, склонивши голову друг к другу. Из глаз Варвары текли слезы, девочка тоже плакала, уткнувшись лицом в плечо матери. Всем казалось, что они жестоко и несправедливо обижены.