Текст книги "Дом Черновых"

Автор книги: Степан Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

IX

В самый разгар волжского разлива прошел слух, что взяли чехи Самару и двигаются вверх по Заволжью.

В местной газете написали об этом и даже на заборах расклеили воззвание к рабочим и крестьянам города: выражалась уверенность, что они постоят за свою собственную рабоче-крестьянскую власть. Читали воззвание обыватели и молча ухмылялись: немного было рабочих и крестьян в обывательском городе, больше проживало мещан, совсем не настроенных стоять за рабочую власть.

Что это были за чехи и откуда они взялись – никто в точности не знал, но думали, что, может быть, хоть они, подобно древним варягам, наведут порядок в великой и обильной Русской земле, и опять будет прежнее мирное житие. Пусть отстаивают город рабочие и крестьяне. Мещанам-то что за дело? Их никто об этом не просит. Метались по городу мотоциклетки с лихими седоками, мчались нагруженные грузовики-автомобили, скакали верховые, потянулись куда-то военные обозы.

На Старый Венец выкатили пушки, а самый Венец окопали рвом и защитили с Волги колючей проволокой. Ждали чехов из-за Волги, куда были направлены жерла орудий: со времен Стеньки Разина не было пушек на Старом Венце, не воевал самый тихий и безмятежный город на Волге.

Никогда еще с таким ожиданием не смотрели обыватели с Венца на далекое Заволжье, сплошь покрытое дремучими лесами.

Ничего не видно было за лесом, но пушки с треском палили через широко разлившуюся Волгу, обстреливали заволжский берег: ждали артиллерийского поединка, думали, что чехи будут через Волгу переправляться, город приступом брать. Объявили осадное положение: вечером, после восьми часов никто носа не смел на улицу высунуть, ни огонь зажигать. Сроду ничего подобного не случалось в приволжских городах. Запасались мукой, солью, картошкой и всякой провизией, какую еще можно было достать.

Но вот в тихое весеннее утро, когда обыватели только еще просыпались, а некоторые спали, проведя в чутком сне тревожную ночь, там и сям под окнами на Старом Венце стали раздаваться голоса женщин:

– Чехи! Чехи пришли!

Екнуло сердце у всех. Повскакали с постелей, всклокоченные, кто в чем, высунулись из окон, вылезли из калиток.

– Взяли город чехи! Заняли кадетский корпус! – неслись голоса.

Здание ревкома по-старому называли кадетским корпусом, так же как «дворец труда» – губернаторским домом.

И стали выползать пугливые обыватели из своих нор.

Беспорядочно сбежались на площади: там стояло огромное, занимавшее почти половину квартала, кирпичное здание, где до революции сотни лет воспитывалось поместное дворянство.

В толпе преобладали женщины – домашние хозяйки с корзинками, канцелярские служащие, мещане, подростки и уличные ребятишки, – та обывательская толпа, что всегда на Старом Венце собиралась.

У подъезда стояли вооруженные часовые в немецких черных касках. Десятка два конных солдат в маленьких шапочках пирожком выстроились против здания. Худой, высокий человек во френче, с белокурыми бакенбардами, по выправке – офицер, отдавал распоряжения подчиненным, стоявшим навытяжку, с рукой под козырьком. Слышался тихий, сдержанный говор толпы, все спрашивали друг друга, некоторые обстоятельно рассказывали, «как было дело».

Одна из кучек жадно слушала рассказ молоденького солдатика – мальчишки лет семнадцати, стоявшего на мостовой с ружьем у ноги. Прыщавое, худое лицо его с длинным носом было измазано грязью от пыли и пота. Он был в солдатской шинели и железной, лакированной каске.

Юноша странно, нервозно хихикал.

– Наш эскадрон переправился ниже города, в безлюдном месте, а нынче на рассвете мы встретили их кордон и перекололи всех до единого, без выстрела, врукопашную.

– Перекололи всех, – продолжал он, торжествуя, – думаем: надо скорее в город! Да боимся, не остался ли кто в живых, не поднял бы тревогу по полевому телефону. Спешились посмотреть убитых. Гляжу – а один живой, только прикинулся мертвым. Я его – штыком, а он шевелится: злющие ведь они, красные-то! Его, бывало, к земле приколешь, а он еще саблей машет. Колол– колол, – нет, никак не прикончу: то рукой, то ногой дрыгает. Что делать? Вынул тесак и стал ему голову рубить. Хи-хи-хи! – жутко хихикает прыщавый доброволец.

С удивлением созерцали обыватели его долгоносое, вымазанное грязным потом, нездоровое лицо, искривленную улыбку.

– Ведут кого-то!

От подъезда корпуса, сквозь расступившуюся толпу ехали шагом двое конных, а между ними с необычайной решимостью шел бледный человек в белой, с красными крапинками рубахе без пояса, в кожаном картузе, босой, в широких черных шароварах. Подстриженная ярко-рыжая борода оттеняла это поразительно бледное, помучневшее лицо, такое бледное, что оно казалось белее ситцевой рубахи на этом рослом, дюжем человеке. Красные крапинки издали казались брызгами крови. Шел он быстро и решительно, размахивая в такт шагам руками, как бы торопясь куда-то по чрезвычайно важному делу. Двое всадников с короткими ружьями за спиной, в маленьких шапочках, оба молодые, красивые, с черными усиками, ехали быстрым шагом.

Толпа ухнула, широко расступилась перед бледным человеком, а затем, слившись в плотную массу сзади всадников, побежала за ними.

– Комиссар продовольствия! – слышалось в толпе. – Попался! А-га-а!

Толпа злорадно рычала.

– Нашли его в подвальном этаже, в пекарне. Хлебопеком переоделся, а документы-то в кармане оказались.

Недалеко увели комиссара: всего только повернули за угол и остановились на дороге, против высокой кирпичной стены, окружавшей двор кадетского корпуса.

Всадники спешились. Толпа замерла в ожидании. Один из них снял из-за плеч свою короткую винтовку.

Комиссар твердыми, большими шагами подошел близко к стене и встал лицом к ней.

Хлестнул короткий, сухой, негромкий треск выстрела.

Рыжая голова в кожаном картузе, видневшаяся за густой толпой, исчезла.

С глухим гулом обывательское стадо кинулось к стене, толкаясь, падая, давя друг друга и ползая по земле, к трупу комиссара.

Солдаты сели на лошадей и рысью поехали обратно.

– Что делаете? Звери вы, что ли? – закричал в толпе высокий, тонкий голос. – Человека убили, а вы…

Голос оборвался на полуслове. Толпа побежала за всадниками. Комиссар, раскорячив ноги, лежал у стены вниз лицом. С мостовой в испачканном белом пиджаке поднялся Кронид. По рыжеватой бороде текла кровь. Он вытер бороду, сплюнул кровью и побежал, прихрамывая. За углом вдруг остановился: у стены лежали четверо, судя по костюму – рабочие, в синих блузах, высоких сапогах. Головы их валялись отдельно от тела, раздробленные на куски; у одной из них совсем снесло черепную коробку. Мозги виднелись на траве, стена была обрызгана чем-то серым, с прилипшими к ней волосами. В траве лежал человеческий глаз вместе с лобной костью.

От площади вели под конвоем группы бедно одетых рабочих, заводили в ближайшие дворы, и оттуда сейчас же доносились сухие звуки выстрелов.

Кронид бежал бесцельно. Очутился на Старом Венце. На углу была женская тюрьма, одноэтажное старое здание. У ворот, на траве, лежали навзничь три трупа в защитных гимнастерках. Раскинув по траве страннобледные, застывшие руки, они лежали в таких позах, словно собирались встать. Это были тюремные надзиратели; Кронид часто видал их прежде.

За решеткой низкого окна стояла молодая, красивая цыганка, с монистами на груди, в ярко-огненной шали, с серебряными перстнями на загорелых руках. Она кивнула головой Крониду.

– Что, молодец, дождались? За что убили-то? Подивись! Бедные люди. Шестнадцать карбованцев получали. За экое жалованье смерть приняли. О-хо-хо! Лишенько!

– За что сидишь? – сурово спросил Кронид.

– За-понапрасну. Пришли белые и начали бедных людей избивать да в темницу сажать. И меня ни за что взяли. Ой, худо будет!

Кронид, повернув обратно, быстро пошел по дощатому тротуару. Цыганка еще раз крикнула ему вслед:

– Худо будет!

Когда он пришел в черновский дом, по обыкновенна с черного хода, его встретила Зинаида с заплаканным лицом.

– Беда-то какая! – зашептала она. – Приходили чехи с ордером; говорят, чтобы мы наверх перебирались: внизу полицейское управление будет, охранка. Сроку только сутки дали.

– Вот те и на! Дождались избавителей!

– Похлопотали бы вы, Кронид Алексеевич. Костя-то как на грех уехал.

– Что же я могу? Безусловно придется подчиниться. Перетерпим как-нибудь, а там видно будет.

– Сходили бы по начальству, отбоярились бы. У нас дети, старуха больная. Лучше бы к Блиновым: у них дом – дворец, а семья маленькая.

– Гы-гы! Что же это брат на брата сваливать будет повинность? Нет уж, покорно благодарю, мне и так по зубам попало, насилу ноги унес.

Кронид рассказал о том, что происходит в городе.

– Арестовывают все больше рабочих, а на нас – повинности и налоги. С имущего класса все дерут – что красные, что белые, – один шут.

– В театре какое-то собрание объявили: повестку принесли. Хоть туда сходите.

Вечером в театре состоялся многолюдный митинг. Зал был переполнен. Со сцены говорил речь воевода добровольческой армии – высокий, во френче, с холеными бакенбардами. Он обещал изгнать большевиков и восстановить прежний «справедливый» строй. Только нужны новые Минины и Пожарские, нужен подъем народного патриотизма, нужно собрать деньги. Пусть все жертвуют, кто что может, пусть делятся деньгами, ценными вещами. Сейчас же в публику пойдет комиссия для приема добровольных даяний. Лишь бы прогнать большевиков, а тогда видно будет, какой строй установить.

Кронид сидел в партере рядом с Дмитрием. Новый «Минин» говорил гладко, как по писаному: вероятно, не в первый раз, заучил речь наизусть.

По рядам пошла комиссия с блюдом для пожертвований на «белое дело». Пример показал воевода: положил свои золотые часы с цепочкой. Кронид ехидно улыбнулся: небось, везде их кладет. Когда комиссия подошла к ним, Кронид смутился, пошарил в карманах и ничего там не нашел.

Дмитрий показал черные стальные часы.

– К сожалению, не захватил золотые: не знал! – пожал плечами заика.

Публика жертвовала плохо, клали дешевые вещицы, серьги, брошки, рублевки, десятки…

Когда сборщики прошли, Кронид лукаво посмотрел на Дмитрия, но тот и ухом не повел. Не хотела купецкая мошна раскошелиться, хотела, чтобы белые спасли ее бесплатно или по крайней мере подешевле; норовили надуть белых.

Ночью, возвращаясь с митинга, Кронид и Дмитрий встретили на глухой улице тихо двигавшийся обоз телег, нагруженных застывшими, скорченными человеческими телами; окостенелые, вытянутые руки их с окровавленными, скрюченными пальцами торчали кверху, словно мертвые воздевали их к небу.

На другой день обыватели сидели на скамейках Старого Венца, угнетенные, вздыхающие и грустные, недосчитываясь многих соседей своих, смотрели в далекую синь горизонта с еще большей тоской, чем прежде. Казалось, что теперь они уже и сами не знают, какое будущее может принести им избавление. Теперь, при белых, стало еще страшнее.

Широко разлившаяся Волга как бы замерла и притихла: не было в ней прежней жизни – ни пароходов, ни барж, ни плотов.

В половине августа, в воскресенье, часов в шесть пополудни, когда Старый Венец был усеян гуляющей публикой, над городом внезапно появился аэроплан.

Прилетел он со степной стороны, пожужжал над горой и, спустившись так низко, что видно было сидящего в его кабинке человека, начал кружиться над Венцом, как коршун, высматривающий добычу.

Из толпы раздалось вверх несколько выстрелов, но аэроплан не испугался, продолжая описывать круги над следившей за ним толпой, словно издеваясь над ней: его интересовали пушки и окопы на Венце.

Потом взмыл над Волгой, покружился около пристани и, поднявшись высоко, улетел в степь.

Это был большевистский аэроплан. Говорили, что большевики подошли к городу и стоят за небольшой речкой в числе одиннадцати тысяч; город же охранялся всего только тремя тысячами гарнизона: солдаты, бежавшие с германского фронта, давно уже схлынули куда-то.

Положение было безнадежное, но обыватели верили, что должна откуда-то явиться помощь; говорили, что белые шлют подкрепление из Казани.

На скамейке сидел Кронид в белом кителе и парусиновых башмаках. Подошел и сел рядом незнакомый мужик с большой краюхой хлеба, торчавшей из кармана. Мужик жевал калач, безучастно созерцая Волгу.

– Нездешний? – спросил от нечего делать Кронид.

– Не! – медленно ответил тот. – Из подгородней деревни.

– Как же ты через красных-то прошел?

– Ничего, прошел.

– Как думаешь, чья возьмет?

– Обязательно наши возьмут город!

– Какие – наши? – с неудовольствием спросил Кронид.

– Наши, большаки.

– А ты бы держал язык за зубами. Какие они тебе – наши?

Мужик ничего не ответил и продолжал жевать, глядя мимо Кронида бесцветными, ничего не выражавшими глазами.

Толпа на Венце все увеличивалась, собираясь отдельными кучками.

В центре одной из групп немец Карл Карлыч, начальник добровольного обывательского караула, назначал очередных в ночное дежурство. Тут же лежало на земле необходимое количество винтовок со штыками.

На предстоявшую ночь с Венца требовалось отправить пятерых караульных на окраину города – охранять пороховой склад.

Но почти все, предчувствуя опасность, под разными предлогами отказывались от своей очереди.

Карл Карлыч пожал плечами и усмехнулся. Это был небольшой человек с желтенькой бородкой клинышком, странно похожий на Кронида, десять лет назад приехавший на Волгу с широкими планами обогащения в России; он построил под городом большой кирпичный завод, теперь уже заброшенный, а в городе имел образцовый фруктовый сад с домом на склоне Старого Венца. Считали его богатым человеком; он уже сидел в большевистской тюрьме, но скоро был выпущен и даже получил какую-то должность. Но когда ушли красные, Карл Карлыч начал содействовать белым. Теперь в его доме квартировали белые офицеры.

– Хе-хе-хе! – рассмеялся Карл Карлыч. – Это виходит по русской пословице: мой дом на краю, а я ничего знать не хочу! Когда биля мой очерет, я ходиль, и вот он ходиль, и другой ходиль, а сегодня все – как мишка в норка!

Из толпы посыпались возражения.

– Конечно, кому охота? Наступление ожидается…

– Враки! – возражал немец. – Я биль в управление… там знают… Говорили – не будет на нинешний день…

– Верю всякому зверю, верю и ежу, а им – погожу…

– Тебе хорошо, Карл Карлыч: твоим козырям под масть. А мы опасаемся. Тебе и тюрьма – пустяк.

– Золотым молотком и тюремные двери отворить можно.

– Тугая-то мошна не говорит, а чудеса творит: крякни да денежкой брякни – из воды сух выйдешь. А с нами разговор короток.

– Каждому своя голова дорога.

– Надо же кому-нибудь на караул ходить?.. Ай-ай, срам какой! – качал бородой Карл Карлыч.

– Вот назола! – с досадой сказал, выходя вперед, Кронид. – Откуда – такая остуда? Ежели мы сами себя не защитим, кто же нас защитит? Ну что ж, пойду я не в очередь. Неужто больше нет никого?

Помялись, погалдели и заставили еще четверых отправиться в караул: нехотя согласились два писца, учитель и бородатый мещанин.

Неумело взяв солдатские винтовки на плечи, нестройной группой повернули в переулок. Солнце закатывалось. На тротуарах всюду было необычайное оживление: люди с озабоченными лицами группами выходили из домов и спешили куда-то. Встретилась компания городских врачей, в числе их Зорин; увидал Кронида, рассеянно улыбнулся.

– Куда?

– В караул. А вы?

– На перевязочный. – Зорин махнул рукой, не останавливаясь.

По главной улице тянулся казенный обоз, проносились мотоциклетки. Вот так же было, когда большевики уходили. Теперь белых черед. Базар опустел. Медленно сгущались бесконечные степные сумерки.

Долго шли городом, пустырями, Солдатской слободкой, состоявшей из жалких хибарок, неправильно разбросанных. Совсем стемнело, когда подошли к караулке. Дальше была степь, а шагах в пятидесяти, на отшибе, неясно виднелся продолговатой тенью пороховой склад.

В караулке светился огонь. Около маленькой жестяной лампы сидел сторож, поджидавший караульных.

Маленькая комнатешка с голым столом, бревенчатыми стенами и деревянными скамьями показалась еще меньше, когда наполнилась неуклюжими фигурами людей, стучавших и звякавших ружьями. Лампа коптила, освещая их неверным светом.

– Здорово, дед! – тяжело поставив ружья в угол, говорили пришедшие сторожу, старику с физиономией старого солдата.

– Здравствуйте! А я жду-пожду: что-то, мол, долго.

– Да нейдет никто нынче: боятся! Наступления ждут. Белые-то, значит, – за «хороших» людей, за богатых, а с красными зато вся беднота идет.

– Не бойся богатого грозы, а бойся бедного слезы! – сказал старик.

– Какая уж тут слеза?.. Кровью пахнет: под самым городом стоят.

– Что же, из Казани-то нет подкрепления?

– Ничего не известно.

– Видно, оставили нас на произвол судьбы?

– Покурим с горя!

– Кто хочет курить, здесь курите, а на карауле нельзя. Порох ведь!

– По двое пойдем?

– Знамо дело: по два веселее. Смена – через два часа. Сколько теперь?

– Десять, – сказал Кронид, посмотрев на карманные часы. – Айдате, кто со мной?

– Пожалуй, хоть я, – откликнулся учитель, бледный, молодой, в очках.

Взяли ружья, осмотрели их, вышли.

Ночь была темная, беззвездная, сырая, накрапывал дождик. Кронид поежился в своем белом кителе. Шли к амбару гуськом. В четырех шагах уже не видели друг друга. Ощупью подошли к амбару. Прислонились к стене, под крышей, спасаясь от дождя. Дождь шел мелко, словно шептал что-то.

– Ну и ночь! – сказал учитель. – Тут к самому носу подойдут – не увидишь. Довелись нападение – я и стрелять-то не умею. Ладно, если убежим. Охрана тоже!

– Ну, я бы не побежал. Что за жизнь пришла? Чего ждать?

– Так-то оно так, а все-таки живой про живое думает. Дурак лишь не боится ничего.

– Ну, все мы на этот счет не дураки. Однако разойдемся: я – с этого конца, а вы – с другого.

Учитель звякнул ружьем и пошел вдоль стены. Через два шага он словно утонул в черной тьме, даже шагов его не слышно было за шумом дождя.

Кронид поставил ружье между колен и, сидя в неудобной позе на пологом каменном фундаменте амбара, вынул веревочку. Мысли его ползли беспорядочно. Вспомнилось смуглое лицо Виолы, ее пение, смех. Кронид тряхнул головой: не надо! Уехала – и хорошо! Наташа, пожалуй, вовремя ушла: тут и здоровому невмоготу. Вспомнил расстрел комиссара, безголовые трупы… Настасья Васильевна с внучкой Лизой в комнату переехала. Константин хмурый вернулся, совещались о чем-то с Дмитрием. Уехала охранка, дом опустел… Сын Варвары к белым добровольно ушел.

Кронид вил веревочку, не то думал, не то дремал.

Вдруг кто-то схватил его за плечо.

– Кто тут? – дико закричал он, хватаясь за ружье.

– Смена! – послышался знакомый голос. – Или вздремнул?

– Задумался, грешным делом. Время, что ли?

Перед ним в черной тьме стояли двое. Кронид узнал смену.

– А учитель где?

– Здесь я. Идемте! – прозвучал голос из темноты.

Дождь прекратился, но было сыро. Кронид передал ружье и, рассмотрев наконец фигуру учителя, зашагал следом за ним к тусклому огню караулки.

– Как на войне живем, – пробурчал учитель, съежившись. – Дожили! Из Казани-то и не почесались. Видно, и там неладно.

Бородатый мещанин спал на голой скамье. Учитель закурил папиросу. Озябший Кронид сел, положил голову на стол, согрелся и опять задремал.

– Началось! – громко сказал кто-то над его головой.

Вздрогнул. Поднял голову.

Светало. Все караульные были в сборе и громко разговаривали. Издалека мерно доносились глухие, раскатистые, густые удары, словно гром в степи: стреляли из пушек.

– Больше часу пальба идет, а вы спите!

Кронид посмотрел в окно: небо очистилось от облаков. Занималась пышная заря, обещавшая солнечный, красный день.

– Что же будем делать?

– Что делать? Посидим до смены: в восемь часов дневная должна придти.

– Вряд ли.

– Подождем все-таки.

– Выйти надо из караулки, – предложил Кронид. – Ружья здесь оставим.

Все вышли и сели невдалеке на бревнах.

Всю ночь не спали в доме Блиновых. Анна набила вещами два чемодана, но всего не увезешь с собой. Дмитрий заперся в кабинете, и оттуда глухо доносились тяжелые стуки в стену. Наконец он выглянул за дверь, с засученными рукавами рубахи, забрызганной известкой, и позвал жену.

Анна вышла усталая, растрепанная.

В стене было выломлено большое отверстие, с камин величиной. В комнате стояла пыль, пахло глиной.

– Давай! – сказал он, заикаясь. Губы его дрожали. Дмитрий тяжело дышал, отирая пот полотенцем.

– Ну-ка, посмотрю: хватит ли места? – шепотом ответила она.

– Хватит не хватит, больше не могу: устал, да и собираться надо.

Анна осмотрела работу мужа.

– Ничего. Потрудился, можно сказать. Заделать– то как?

– Тоже задача! Замажем, а сверху – обоями… Высохнет в один день.

Анна принесла серебряный самовар, потом целый узел столового серебра, бокалы, подстаканники, несколько золотых часов, браслетов, цепочек.

– Бриллианты – здесь! – сказала она, указывая на грудь.

– Это, конечно, с собой…

– Сундуки, в случае чего, обещал Крюков к себе забрать. Ну, а покуда – мама здесь будет.

Дмитрий засунул драгоценности в отверстие в стене. На полу припасена была глина, известь, лежали кирпичи.

– Все?

– Все!

Анна перекрестилась и, всхлипнув, вынула платок.

Муж принялся за работу. Неумело вмазывал кирпичи. Анна помогала. Возились долго, и оба выпачкались в глине. Когда работа была кончена и мусор убран, в окнах посветлело.

Заклеив сырое пятно на стене куском обоев, пошли умываться. Дом Блиновых был когда-то княжеским дворцом. Двухсветлый зал, отделанный мраморной обшивкой, лепными украшениями и потемневшими рисунками художников на потолке, уже много лет не отворяли, да и все парадные комнаты оставались необитаемыми вследствие их огромности и ненужной, холодной роскоши. Блиновы жили попросту, ютились в маленьких боковых комнатах. Существовало предание, что забытый княжеский род вымер преследуемый драматической судьбой. В минувшие века в старом дворце созерцались гнусные дела: разврат, насилие, убийства, кто-то был отравлен, остальные погибли от наследственного сумасшествия. Дух преступления как бы тяготел над старым домом, губя и позднейших его обитателей: мрачная драма убийства и сумасшедствия в семье Блиновых была у всех на памяти. У них никто никогда не бывал. Екатерина Ивановна ходила в полумонашеском костюме, устроила в угловой комнате «моленную», зажигала лампадки, молилась, часто ездила в монастырь. Теперь, когда двухмиллионный капитал был конфискован, осталось все-таки порядочная сумма в шкатулке да собранное с должников: старуха вздорная и тщеславная прежде, замкнулась в религиозное ханжество. Что произошло в государстве и в городе, кто с кем воевал – не хотела взять в толк, была уверена, что скоро усмирят бунтовщиков, а ей возвратят два миллиона. К сборам дочери и зятя в отъезд отнеслась невнимательно и равнодушно, а сама и слышать не хотела об отъезде.

Катерина Ивановна тоже не спала эту ночь. Когда совсем рассветало, пошла в столовую. Дмитрий разговаривал у порога с Василием, Анна ходила по комнате совсем одетая, вместо шляпки – в платке. Старуха остановилась в дверях – толстая, с мясистым, увядшим лицом, с двойным подбородком и суровым взглядом из– под нависших бровей.

– Поторапливайтесь! – говорил Василий. – Подвода у ворот стоит, и Константин Силыч с семейством с полчаса на пристань выехали. «Меркурий» вторые сутки дымит. Бают, как бы нынче не отвалил, хоша не известно, пускают ли на пароход-то…

– Нас пустят, – возразил Дмитрий: – записывались.

– Ну и слава богу! А все-таки – торопитесь!

– Ты поезжай с подводой, а мы прямиком, по лестнице сойдем, раньше тебя будем.

– Ладно.

Василий взял чемоданы, Дмитрий взвалил на плечи узел, и они оба вышли через черный ход.

В это время, как отдаленный гром, глухо донесся первый пушечный выстрел.

Катерина Ивановна перекрестилась.

Еще раз громыхнуло. Анна остановилась, разинула рот и побледнела.

Вошел Дмитрий.

– Анна, слышишь?

– Что?

– Наступление началось. Возьмут нынче город!

– А может, отсидимся на пароходе, да и назад?

Дмитрий рассердился.

– Назад?! Одиннадцать тысяч их, а белых-то – горсть.

– Мамынька, прощай! – сказала Анна и поклонилась матери в ноги.

То же сделал и Дмитрий.

– Бог простит! – сурово ответила старуха. – Куды путь-то держите?

– За Урал, мамынька.

– П-переждем с полгодика, – добавил Дмитрий, – а потом воротимся… Небезопасно здесь оставаться.

– Уж и не знаю, мамынька, как вы тут проживете без нас?..

Старуха усмехнулась.

– Что вы мне? Какая защита-заборона, загуменная ворона? Хуже с вами-то, а с меня, старухи, что взять? Поезжайте!

Дмитрий и Анна еще раз поклонились ей. Когда они вышли, гул канонады катился слышнее. Над Заволжьем поднималось солнце.

Долго спускались с Венца к Волге по бесконечной деревянной лестнице. С горы всю пристань было видно, как на ладони. Дымил белый, двухэтажный «Меркурий», но на пароходной конторке не замечалось никакого движения; зато на берегу, около самой воды, кишмя-кишела толпа. Несколько лодок, до отказа нагруженных людьми и их багажом, плыли на другую сторону Волги. Через двухверстный железнодорожный мост с необычайной быстротой шел пассажирский поезд. Грохотали пушки. По-видимому, мост был под обстрелом.

Анна шла по лестнице впереди Дмитрия, по временам нащупывая на груди заветный мешочек. Спустившись к берегу, сказала:

– Митя, вон Василий с подводой и все наши!

– Вижу.

– Пароход-от не пойдет, видно?..

На берегу слышались крик, гвалт, ругань. Известный всей России фабрикант и помещик, черный, как таракан, с появившейся только теперь проседью на висках и в усах, кричал, размахивая бумажником:

– Двадцать тысяч за лодку!

– Сто! – небрежно отвечали лодочники.

– Полцарства за коня! – улыбнулся Анне Дмитрий. – Вот где обдираловка!

Вся черновская компания оказалась в сборе. Константин с женой и двумя ребятами, Крюков, Мельников с Еленой, Кузин и многие другие, вчерашние богачи и воротилы города.

– Пароход – для войск! – подскочил Крюков, хлопнув Митю по плечу своей тяжелой лапой. – Да и то на ту сторону! Ходу нет ему никуды: Казань взята, Самара – тоже… Чугункой поедете.

– А ты?

– Я остаюсь, и Кузин остается… Провожать вышли… Несусветные цены дерут!

Фабрикант грубо ругался, сидя на узлах и чемоданах в отчаливавшей небольшой лодчонке, рядом с женой, известной артисткой. Заплатил сто тысяч за перевоз.

На берегу лодочники ругались между собой. Двое схватились «за грудки». Лодок не хватало, целая стая их, взмахивая веслами, чернела на светлом фоне реки, спеша переброситься на далекий берег Заволжья. Приходилось огибать зеленый остров на самой середине реки, пробираться узким проливом между двумя его частями, разорванными Волгой.

Зинаида сидела с детьми на верху воза, полная, постаревшая, растрепанная. Константин спорил с кем-то у берега. Толпа беженцев металась, как на пожаре. Откуда-то вынырнул Кузин, не спеша и сладко улыбаясь, дернул за рукав Крюкова, начал шептаться с ним. Крюков воодушевился, подбежал к Василию.

– Трогай к пароходной конторке!

– Дык…

– Трогай, говорю!

– Зачем? куда? – волновалась Анна.

Зинаида сидела на возу безмолвно. Дмитрий стоял столбом, ожидая, что за него все сделают другие. Крюков за руку тащил Константина от берега, шептал:

– Знаю, что делаю! Есть лодка! – и подмигнул.

– Так точно! – слащаво добавил Кузин. – Только надо незаметно, а то налезут! Айда к пароходу!

Заскрипела телега по песчаному берегу. В большой дощаник влезали, толкаясь, бросая туда узлы и чемоданы, вспотевшие, охрипшие люди с красными от злобы и толкотни лицами, растерянные, перепуганные, обезумевшие. Радовались, что черновская телега сдуру потащилась куда-то в другое место.

Мерно и густо громыхали большевистские пушки.

К восьми часам артиллерийский обстрел внезапно прекратился, но тотчас же началась пулеметная трескотня: по временам она умолкала, но потом возобновлялась с еще большей силой.

Находившиеся вблизи караулки казармы оказались пустыми, и туда спешили соседские бабы и подростки за поживой: тащили вязанки листового табаку, конскую сбрую и всякий хлам.

Мимо караулки промчался выпущенный из конюшни серый в яблоках великолепный кровный жеребец.

Замолк пулеметный треск. Через несколько минут совсем близко послышалась беспорядочная ружейная пальба.

– Чего сидите? – крикнула одна из баб караульным, по-прежнему сидевшим на бревнах. – Красные перешли уже через речку, в город ворвались. Вот тут недалеко стреляют.

Двое караульных еще раньше ушли домой, обещав через полчаса вернуться, но так и не вернулись. Новая смена тоже не явилась.

Решили оставить амбар без караула и разойтись по домам.

С тяжелым чувством брел Кронид домой.

Когда, миновав пустыри и буераки, вошел в город, ружейная пальба послышалась ближе, словно за углом стреляли. На улице, кучками стоя у ворот, глазели обитатели окраины – бабы, дети, подростки.

Кронид повернул к Волге, чтобы сразу выйти на Венец. Стрельба то учащалась, то замирала, но заметно становилась слабее. Вслед за ним, обгоняя его, бежали один за другим к спуску солдаты белой армии. Хотел спросить их, но они бежали по другой стороне улицы, кто с ружьем, кто без ружья. Солнце начинало припекать. По лицам их струился пот, смешанный с грязью.

Крониду все еще не верилось, что белые разбиты: если бой продолжается, то, может быть, еще и отбросят красных?

Как раз мимо Кронида, задев его плечом, пробежал по тротуару молодой, безусый солдат в немецкой черной каске. Он тяжело дышал, отирая грязный пот, струившийся по его желто-смуглому, запыленному лицу, и держа ружье в опущенной руке.

– Ну, как дела? – крикнул ему вдогонку Кронид.

Солдат на момент остановился, обернувшись на голос, не сразу понял, перевел дух.

И вдруг радостно, устало улыбнувшись, крикнул:

– Кронид!

– Коля!

Это был сын Варвары.

– Куда бежишь?

– За Волгу! Дела на Конной! Понял? Нас вздули, но мы еще придем! Прощай! Каждая минута дорога. Кланяйся маме!

Коля побежал вперед, на глазах у Кронида перемахнул через забор и исчез в чьем-то саду, мелькая между деревьями, прямиком спускаясь под откос.

Кронид посмотрел ему вслед и тяжело вздохнул.

«Пропадет мальчишка! – думал он, шагая по тротуару. – Нет, уж, пожалуй, не вернетесь!.. Эх! дернула Кольку нелегкая к чехам пристать! На Конной!.. Значит уже в городе бой. Отстреливаются кое-как, задерживают красных, чтобы дать своим возможность убраться ва Волгу».

Перестрелка угасала с каждой минутой и наконец совсем замерла.

Когда Кронид вышел на обрыв Старого Венца, глазам его предстала такая картина: глубоко внизу, под горой, от пристани отчалил «Меркурий», черневший наполнявшими его солдатами разбитой армии. Пароход медленно повернул против течения и вскоре бросил якорь у заволжского берега.

«Не поспел Колька!» – вздохнул Кронид, садясь на скамью.