Текст книги "Две невесты Петра II"

Автор книги: Софья Бородицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Однажды что с нами случилось: погода жестокая поднялась, а знающего никого нет, кто б знал, где глубь, где мель, и где можно пристать, ничего никто не знает, а так все мужики набраны из сохи, плывут куда ветер несёт, а темно уж становится, ночь близка, не могут нигде пристать к берегу, погода не допускает; якорь бросили посреди реки в самую глубь: якорь оторвало. Мой сострадалец меня тогда не пустил наверх; боялся, чтоб в этом шуме меня не задавили; люди и работники все по судну бегают: кто воду выливает, кто якорь привязывает, и так все в работе. Вдруг нечаянно притянуло наше судно в залив; ничто не успело, я слышу, что сделался великий шум, а не знаю что. Я встала посмотреть: наше судно стоит, как в ящике, между двух берегов. Я спрашиваю, где мы – никто сказать не умеет, сами не знают; на одном берегу всё березняк, так как надобно роще не очень густой; стала эта земля оседать и с лесом несколько сажень опускаться в реку, или в залив, где мы стоим; и так ужасно лес зашумит под самое наше судно; и так нас кверху подымет, и нас в тот ущерб втянет. И так было очень долго; думали всё, что мы пропали; и командиры наши совсем были готовы спасать свой живот на лодках, а нас оставить погибать. Наконец уже столько много этой земли оторвано, что видна стала за оставшей малой частью земли вода; надобно думать, что озеро; когда б ещё этот остаток оторвало, то надобно б нам в том озере быть. Ветер преужасный тогда был; думаю, чтоб нам тогда конец был, когда б не самая милость Божья поспешила. Ветер стал утихать, землю перестало рвать, и мы избавились той беды, выехали на свету на свой путь, из оного залива в большую реку пустились. Этот водяной путь много живота моего унёс. Однако всё переносила, всякие страхи, потому что ещё не конец моим бедам был; на большие готовилась, для того меня Бог и подкреплял.

Доехали мы до города Соликамска, где надобно было выгружаться на берег и ехать сухим путём; я была и рада, думала, таких страхов не буду видеть; после узнала, что мне нигде лучшего нет: не на то меня судьба определила, чтобы покоиться! Какая же это дорога? Триста вёрст должно было переехать горами, вёрст по пяти на гору и с горы также; они же как усыпаны диким камнем, а дорожка такая узкая, в одну лошадь только впряжено, что называется гусем, потому что по обе стороны рвы; ежели в две лошади впрячь, то одна другую в ров спихнёт; оные же рвы лесом обросли. Не можно описать, какой они вышины; как взъедешь на самый край горы и посмотришь по сторонам – неизмеримая глубина; только видны одни вершины леса, всё сосны да дуб, от роду такого высокого и толстого леса не видала. Это каменная дорога; я думала, что у меня сердце оторвёт; сто раз я просилась: дайте отдохнуть! Никто не имеет жалости; а спешат как можно наши командиры, чтоб домой возвратиться; а надобно ехать по целому дню, с утра до ночи, потому что жилья нет, а через сорок вёрст поставлены маленькие домики для пристанища проезжавших и для корма лошадям. Что случилось? Один день весь шёл дождь и так нас вымочил, что как мы вышли из колясок, то с головы до ног с нас текло, как из реки вышли; коляски были маленькие, кожи все промокли, закрыться нечем; да и приехавши на квартиру, обсушиться негде, потому что одна только хижина, а фамилия наша велика, все хотят покою. Со мною и тут несчастье пошутило.

Повадка или привычка прямо ходить; меня за то смалу били: ходи прямо, притом же и росту я немалого была: как только в ту хижину вошла, где нам ночевать, только через порог переступила, назад упала, ударилась о матицу – она была очень низка – так крепко, что я думала, что с меня голова спала. Мой товарищ испужался; думал, я умерла; однако молодость лет всё мне сносить помогала, всякие бедственные приключения; а бедная свекровь моя так простудилась от этой мокроты, что и руки и ноги отнялись, и через два месяца живот свой окончила. Не можно всего описать, сколько я в той дороге обеспокоена была, какую нужду терпела: пускай бы я одна в страдании была, товарища своего не могу видеть безвинностраждущего.

Сколько мы в этой дороге были недель – не упомню. Доехали до провинциального города того острова, где нам определено жить. Сказали нам, что путь до того острова водой и тут будет перемена; офицер гвардейский поедет обратно, а нас препоручат тутошнего гарнизона офицеру, с командой 24 человека солдат. Жили мы тут неделю, покамест исправили судно, на котором нам ехать, и сдавали нас с рук на руки, как арестантов. Это столько жалко было, что и каменное сердце умягчилось; плакал очень при расставании офицер и говорил:

«Теперь-то вы натерпитесь всякого горя; эти люди необычайные; они с вами будут поступать, как с подлыми, никакого снисхождения от них не будет». Итак, мы все плакали, будто с родными расставались. По крайней мере, привыкли к нему; как ни худо было, да он нас знал в благополучии, так несколько совестно было ему сурово с нами поступать. Как исправились с судном, новый командир повёл нас на судно; процессия изрядная была, за нами толпа солдат идёт с ружьём, как за разбойниками. Я уже шла, вниз глаза опустив, не оглядывалась; смотрельщиков премножество по той улице, где нас ведут. Пришли мы к судну; я ужаснулась, как увидела, великая разница с прежним; от небрежения дали самое негодное, худое; так по имени нашему и судно! хотя бы на другой день пропасть; как мы тогда назывались арестанты, иного имени не было; – что уже в свете этого титула хуже? Такое нам и почтение! Всё судно из пазов доски вышли; насквозь дыры светятся; а хоть немножко ветер, так всё судно станет скрипеть; оно же чёрное, закоптелое, как работники раскладывали в нём огонь, так оно и осталось, самое негодное, никто бы в нём не поехал. Оно было отставное, определено на дрова; да как очень заторопили, не смели долго нас держать, какое случилось, такое и дали; а может быть, и нарочно приказано было, чтоб нас утопить; однако, как не воля Божья, доплыли до указанного места живы.

Принуждены были новому командиру покоряться; все способы искали, как бы его приласкать; не могли найти, да в ком и найти? Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком! Какой этот глупый офицер был: из крестьян, да заслужил чин капитанский; он думал о себе, что он очень великий человек, и, сколько можно, надобно нас жестоко содержать, как преступников. Ему казалось подло с нами и говорить; однако со всей своей спесью ходил к нам обедать. Изобразите это одно, сходственно ли с умным человеком, в чём он хаживал: епанча солдатская на одну рубашку да туфли на босу ногу, и так с нами сидит! Я была всех моложе и невоздержанна; не могу терпеть, чтоб не смеяться, видя такую смешную позитуру; он это видя, что я смеюсь, или то удалось ему приметить, говорит, смеясь: «Теперь счастлива ты, что у меня книги сгорели, а то бы с тобою сговорил!» Как мне ни горько было, только я старалась его больше ввести в разговор; только больше он мне ничего не сказал. Подумайте, кто нам командир был и кому были препоручены, чтоб он усмотрел, когда б мы что намерены были сделать. Чего они боялись? Чтоб мы не ушли? Ему ли смотреть? Нас не караул их держал, а держала нас невинность наша; думали, что со временем осмотрятся и возвратят нас в первое наше состояние. Притом же мешало много и фамилия очень велика была. Итак, мы с этим глупым командиром плыли целый месяц до того города, где нам жить...

Долгоруковы в Берёзове. Их гибель

После долгого и тяжёлого пути семья Долгоруковых прибыла в Берёзов. Их поместили в остроге, находившемся неподалёку от церкви Рождества Преев. Богородицы. В ограде острожного двора им был отведён маленький одноэтажный деревянный дом, ветхий и почти без мебели. Княгиня Наталья Борисовна с мужем, всегда обставленные хуже других членов семьи, поселились в небольшом сарае, разделённом внутри перегородкой. Наскоро им были поставлены туда две печи.

Посреди двора был прудик, где летом плавали утки и гуси, доставлявшие много развлеченья несчастным, особенно дочерям Алексея Григорьевича, не имевшим, кроме кормления птиц, никаких занятий.

Надзор за сосланными был поручен присланному с этой целью в Берёзов майору Семёну Петрову. Берёзовским воеводой был тогда некто Бобровский, добрейший человек, делавший всё возможное, чтобы облегчить положение заключённых. Под его влиянием и Петров смотрел сквозь пальцы на уклонения от суровой инструкции, присланной из столицы. Согласно инструкции, заключённых не разрешалось выпускать за ограду острога, кроме праздничных дней, когда их под вооружённым конвоем должны были водить в церковь. Им было запрещено сообщаться с кем бы то ни было; приказано было отнять бумагу и перья. Бобровский и Петров значительно облегчили надзор: позволили прогулки в городе, допускали гостей и даже позволяли иногда, Ивану особенно, посещать некоторых чиновников города. За всё это им пришлось жестоко поплатиться: впоследствии оба были сосланы.

Старая княгиня приехала в Берёзов совсем больная и умерла через несколько недель; её похоронили возле церкви Рождества Пр. Богородицы и над могилой поставили деревянную часовенку, сгоревшую в 1764 г. Князь Алексей Григорьевич в несчастье и ссылке стал невыносим; мучил придирками своих детей, особенно Ивана и княжну Екатерину Алексеевну; он часто упрекал их в том, что они не сумели вовремя заставить покойного государя написать завещание; что будь оно заявлено при жизни его, дело так легко нельзя было бы расстроить. Ивану, а иногда и княжне, приходилось терпеть от отца и побои.

В 1734 г. он умер и был похоронен возле жены. Фельдмаршала Долгорукова правительство вначале как будто щадило. Он был даже назначен сенатором. Положение его при дворе было неловкое, трудное, особенно для него, человека прямого, честного, не умевшего замалчивать правду. Императрица его не любила; Бирон ненавидел, придворные старательно избегали: чувствовалось, что гибель его близка. Нужен был предлог, и предлог нашёлся. Принц Людвиг Гессен-Гамбургский, бывший тогда на русской службе, человек очень сомнительной репутации и признанный шпион, донёс в декабре 1731 г. на старого фельдмаршала. В присутствии нескольких лиц фельдмаршал будто бы оскорбительно отзывался об императрице. Этого было достаточно. Фельдмаршала и его жену немедленно арестовали. В доносе были также названы лица, слышавшие оскорбительные речи фельдмаршала: это были племянник его, князь Георгий Юрьевич Долгоруков, гвардии капитан, князь Алексей Барятинский, и Георгий Столетов, гвардейский офицер. Они были арестованы; этих трёх при допросе пытали. Сенат и генералитет были созваны, чтобы вести судебное дело; с характерной угодливостью они всем вынесли смертный приговор. Императрица смягчила наказание: фельдмаршал и его жена были приговорены к заключению в Шлиссельбургской крепости; имущество их конфисковано. Им было, однако, разрешено жить в Иван-Городе (около Нарвы) под караулом капральства солдат. У остальных имущество было тоже конфисковано, и их самих сослали на вечную каторгу в Сибирь: князья Долгоруков[60]60
  Князя Г. Ю. Долгорукова императрица Елизавета вернула из ссылки и произвела в генерал-майоры.


[Закрыть] и Барятинский попали в Охотск, Столетов[61]61
  Несчастный Столетов, сосланный в Нерчинск, как-то там в пьяном виде проговорился об каком-то своём разговоре в Петербурге со своим деверем, мундшенком двора, Сергеем Нестеровым, гофмейстером Елагиным и князем Михаилом Белосельским. Этого было достаточно, чтобы Столетова вернули в Петербург, где он был передан тайной канцелярии, подвергнут страшной пытке и обезглавлен.
  Сестру его, тоже Нестерову, наказывали кнутом нещадно и сослали с мужем в Оренбург. Елагин тоже посажен в тюрьму; Белосельский сослан в Оренбург. Елагин и Белосельский были возвращены из ссылки лишь Елизаветой Петровной.


[Закрыть] – в Нерчинск. Князь Михаил Владимирович, брат фельдмаршала, назначенный вначале губернатором в Астрахань, затем сосланный одновременно с семьёй князя Алексея Григорьевича в одну из отдалённых своих деревень, пожалованный вскоре по ходатайству фельдмаршала и назначенный губернатором в Казань, теперь был лишён должности и вновь сослан в дальнее поместье. У него было три сына: Сергей, 36 лет, Александр 17 и Василий 9 лет (впоследствии Долгоруков Крымский). Сергей, генерал-майор, был отставлен от службы и сослан в деревню; Александр разжалован в солдаты, без права производства, а Василию воспрещено учиться даже грамоте, предписано с 15 лет служить рядовым всю жизнь. При осаде Очакова он отличился, и фельдмаршал Миних, свидетель его храбрости, не зная его имени, тут же произвёл его в офицеры. Узнав, что это Долгоруков, который был лишён права производства, фельдмаршал воскликнул: «Миних никогда не лгал! Я ему объявил, что он произведён, и он останется офицером!» Благодаря запрещению учиться, к которому он был приговорён, князь Василий Михайлович был почти безграмотен и едва мог подписать своё имя. Позже, когда он был московским генерал-губернатором, ставя свою резолюцию на бумагах, он делал самые невероятные ошибки. Его правитель канцелярии, Василий Степанович Попов, говаривал ему: «Ваше сиятельство сделали ошибку в этом слове», – Долгоруков бросал перо и с досадой говорил: «Вы даже и перьев очинить не умеете!»

Князь Дмитрий Михайлович Голицын, руководитель верховников, был вначале, казалось, в милости у Бирона и немецкой партии. Назначенный сенатором, он редко бывал в заседаниях, и когда столица в 1732 г. была окончательно перенесена в Петербург, он остался в Москве.

Он проводил большую часть года в своём подмосковном поместье Архангельском (теперь принадлежит князьям Юсуповым); там он собрал великолепную библиотеку (около 7 тысяч томов) и старательно держался вдали от двора. Но Бирону во что бы то ни стало хотелось избавиться от этого предприимчивого и умного старика. Я рассказывал уже, что зять князя Дмитрия Михайловича, Константин Кантемир, выиграл процесс о своём наследстве. Антиоха Кантемира научили поднять дело вновь и принести жалобу императрице. Это было в 1737 г. – старого князя посадили в Шлиссельбургскую крепость, где он и умер в следующем году, в апреле. Его второй сын, Алексей, избежал ссылки благодаря своим связям с Салтыковыми; старший, Сергей, был сначала оставлен на своём посту в Берлине, затем послан губернатором в Казань, где был убит молнией 1-го июля 1738 г., вскоре после смерти отца. Князь Дмитрий Михайлович перенёс несчастье с твёрдостью, мужеством и тем достоинством, которое всю жизнь было его отличительной чертой. Его политические заблуждения и олигархические тенденции не могут умалить чувства уважения, которое внушает этот большой человек, гордый, независимый среди моря человеческой низости, так энергично стремившийся к достижению личной независимости, которой большая часть его современников, равных ему по положению и рождению, не знали цены, привыкнув пресмыкаться в рабстве, унаследованном ими от отцов и завещанном потомкам, которые пресмыкаются и по сию пору[62]62
  Один из пострадавших был ещё князь Александр Андреевич Черкасский. В 1734 г. он был смоленским губернатором; пост, замещаемый в то время с большим выбором, так как, ввиду близости Смоленска к польской границе и постоянных сношений с ближайшими польскими провинциями, на губернаторе лежала не только административная, но и политическая ответственность. Такой большой барин, как Черкасский, независимый и очень богатый (у него было более 40 000 душ), не мог, разумеется, не тяготиться игом деспотизма, не мог не сравнивать своего положения с независимым положением польских магнатов и не чувствовать себя возмущённым и оскорблённым беззакониями бироновского режима. С другой стороны, его огромное состояние было слишком соблазнительно для придворных, умышленно вызывавших ссылки и конфискации, в надежде извлечь из них личную выгоду. В царствование Анны Иоанновны правительство проявляло невероятную жестокость при взимании недоимок с народа. Черкасский как губернатор должен был поступать, как того требовал общий режим, и делал это с явным отвращением. Он имел неосторожность говорить откровенно о дурном влиянии окружавших на императрицу, и раз сказал, что было бы, пожалуй, лучше, если бы в своё время выбрали маленького принца Голштинского и назначили регентшей цесаревну Елизавету. Этого было совершенно достаточно, чтобы Черкасский был обвинён в учинении заговора с целью возвести на престол принца Голштинского. При обыске у него нашли письма, полученные им из Польши от друзей; в этой переписке, чисто личной, интимного характера, откровенно обсуждалось печальное состояние России, говорилось об ужасе положения независимых и порядочных людей, вынужденных терпеть обиды и оскорбления от такого негодяя, как Бирон; Бирона в этих письмах не щадили. Несчастного Черкасского пытали в тайной канцелярии, конфисковали все его состояние и самого сослали в Сибирь. По восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны он был возвращён, произведён в генерал-поручики, назначен гофмаршалом, пожалован орденом Св. Александра Невского. Это были жалкие награды для человека его положения после перенесённых им потерь. Из состояния его ему вернули очень немногое: только те поместья, которые ещё не были подарены другим; за невозвращённые он получил самую ничтожную плату. Лишнее доказательство, что заговора не существовало: в противном случае награды были бы иные. Он умер в 1749 г. Князя Александра Андреевича Черкасского не следует смешивать с князем Александром Михайловичем Черкасским, способствовал восстановлению самодержавия в 1730 г. и впоследствии при Анне Иоанновне был кабинет-министром (см. ниже VIII глава). Оба они принадлежали к различным ветвям рода Черкасских.


[Закрыть].

Мой прапрадед Сергей Петрович Долгоруков не играл никакой роли в описываемых событиях: по отношению к нему и его жене ограничились поэтому только ссылкой их в деревню.

Перед их отъездом из Москвы Анна Иоанновна велела призвать мою прапрабабку и стала упрекать её за принятие католицизма. (Императрица приняла её в фрейлинской комнате, смежной со своим кабинетом). Когда княгиня нагнулась, чтобы, согласно этикету, поцеловать государыне руку, та дала ей сильнейшую пощёчину, осыпала ругательствами и закончила аудиенцию словами: «Пошла вон, мерзавка!»

Аббат Жюбе, духовник моей прапрабабки, так же, как и её горничная, фанатичная католичка, были изгнаны из России.

Герцог де Лириа, поняв, что положение его опасно, выразил своему двору желание быть отозванным и уехал через полгода по восшествии Анны Иоанновны на престол.

Но несчастья семьи Долгоруковых не пришли ещё к концу. Как это часто бывает, счастливый случай был причиной ужасающей катастрофы.

Хитрый и ловкий барон Шафиров выхлопотал у Бирона разрешение своему зятю Сергею Долгорукову вернуться из ссылки (тот был сослан в деревню). Обсуждался даже вопрос об одном дипломатическом назначении для князя Сергея Григорьевича. Но Остерман, ненавидевший Шафирова и опасавшийся его возрастающего влияния, Ушаков[63]63
  Ушаковикнязь Юсупов были назначены, чтобы произвести обыску Долгоруковых.


[Закрыть] – враг Долгоруковых, боявшийся их мести, наконец, Волынский, быстро сделавшийся влиятельным лицом и боявшийся усиливающегося значения Шафирова, – все соединились, чтобы убедить Бирона, что нет ничего опаснее, как вернуть семью, причиной несчастий которой был он сам, Бирон; ему указали на неотложную необходимость покончить навсегда с Долгоруковыми. Начальник тайной канцелярии Ушаков обещал доставить ему для этого необходимый предлог.

После смерти отца и матери в Берёзове князь Иван стал главой семьи; поведение его не могло внушить уважения к нему ни близких, ни чужих. Несчастье поднимает сильную душу, очищает её, но оно совершенно разрушает волю слабого, дюжинного человека; оно принижает и развращает его ещё больше. Князь Иван пил, небрежно относился к жене; проводил дни в пьянстве с мелкими чиновниками, попами и купцами Берёзова. Кроткой Наталье Борисовне бывало очень тяжело ладить с золовками, надменными, капризными, требовательными. Младшие братья Ивана Алексеевича, глупые и грубые, не были способны оценить его жену, которой жизнь стала настоящей мукой. Душевно одинокая, среди семьи, которой она всем пожертвовала, терпящая постоянные мелкие обиды от золовок, заброшенная мужем, – она находила утешение только в своих крошечных детях; у неё было два мальчика Михаил и Дмитрий[64]64
  Дмитрий родился позже, уже после того, как князя Ивана разлучили с семьёй и увезли на казнь в Новгород.


[Закрыть]; она сама их кормила, несмотря на слабое здоровье своё, так как нанять кормилицу правительство ей не разрешило.

В Берёзове княжна Екатерина Алексеевна опустилась; она вошла в связь с поручиком гарнизона, неким Овцыным, одним из собутыльников князя Ивана[65]65
  Сплетня, не обоснованная ни одним сколько-нибудь достоверным свидетельством, и выросшая, по всем вероятиям, на том факте, что когда доносчик Тишин оскорбил княжну, имевшую несчастье понравиться ему, своими объяснениями, она пожаловалась князю Ивану, с которым был близок поручик Овцын. Овцын побил Тишина. Для последнего этого было достаточно, чтобы увидеть в Овцыне счастливого соперника. Овцын был очень образованный по своему времени человек. Разжалованный за дружбу с Долгоруковым в матросы, он участвовал в экспедиции Беринга, в 1741 г. Получил снова офицерский чин; в 1757 г. он уже командовал судами на Балтийском море. Ему принадлежит подробное описание Обской губы и Енисейского залива.


[Закрыть]. Среди последних появлялся иногда один подьячий из Тобольска, Осип Тишин, приезжавший в Берёзов по делам службы. Как-то раз, в пьяном виде, Тишин позволил себе по отношению к княжне какую-то непристойность. Овцын с товарищем своим Яковом Лихачёвым и ещё одним обывателем Берёзова, Кашперовым, избили Тишина. Тот поклялся отомстить.

Приблизительно в это же время Ушаков послал в Тобольск одного из своих родственников, капитана сибирского гарнизона, с тем, чтобы тот запутал ссыльных в какое-нибудь опасное дело. Капитан научил Тишина донести: 1) что князь Иван ему говорил об императрице в оскорбительных выражениях; 2) что Тишин видел у него картину, изображающую коронование имп. Петра II; 3) что у князя Николая (младшего брата) есть книга, напечатанная в Киеве, в которой описано обручение его сестры с императором; 4) что воевода Бобровский и майор Петров разрешали ссыльной семье принимать гостей, что князь Иван бывал у жителей города, кутил, роскошничал и хулил государыню; 5) что духовенство Берёзова бывало постоянно в гостях, обедало и ужинало в ссыльной семье.

Капитан, которого, если не ошибаюсь, тоже звали Ушаковым[66]66
  Фамилия его действительно была Ушаков.


[Закрыть], получил этот донос, приехал лично в Берёзов в мае 1738 г., присланный будто бы правительством для того, чтобы внести всевозможные облегчения и улучшения в положении сосланных. Он каждый день бывал у Долгоруковых, обедал, гулял с ними по городу. Вскоре он уехал, и немедленно после его отъезда пришёл приказ, им самим посланный, разлучить князя Ивана с семьёй и посадить его в одиночное заключение; там приказано было кормить его настолько, чтобы он не умер с голоду. Княгиня Наталья Борисовна, с разрешения сжалившегося Петрова, ходила ночью проведать мужа сквозь решетчатое оконце и приносила ему пищу.

В сентябре, в тёмную, дождливую ночь к берегу Сосьвы причалила баржа. Из неё вышли солдаты. Тридцать один человек были арестованы в Берёзове; их повели к судну, заковали в кандалы и до зари увезли в Тобольск.

Арестованы были между другими: князь Иван, Бобровский, Петров, Овцын, Лихачёв, Кашперов; пять священников, Фёдор Петрович Кузнецов, духовник Ивана Долгорукова, Илья Прохоров и три брата Васильева; наконец, диакон Фёдор Какоулин. В Тобольске их повели на дознание, которое делал сам... приезжавший в Берёзов капитан Ушаков!

Обвинённые в сношениях с ссыльными, в том, что вели с ними дружбу, обедали с ними, они были приговорены: Лихачёв и Кашперов к кнуту и ссылке в Оренбург; Бобровский послан в Оренбург и разжалован в солдаты без права производства. Петров и Овцын сосланы на каторгу. У митрополита Сибирского Антония Стаховского хватило благородства и мужества вступиться за пятерых священников и диакона, но спасти их он не мог. Все были наказаны кнутом и сосланы на каторгу. Кроме того, им были вырваны ноздри.

Князя Ивана посадили в Тобольске в острог, где держали на цепи, прикованным к стене, в ножных и ручных кандалах. Чтобы измучить его, ему не давали спать. Доведённый до полного нервного расстройства, он стал бредить о своём прошлом и, ловко допрошенный, рассказал подробно о том, как составлено было ложное завещание Петра II. Для Бирона этого было более чем достаточно, чтобы отправить его на пытку и казнь.

Князя Ивана отправили в Новгород, привезли туда из Берёзова и остальных братьев и сестёр. Из Соловецкого монастыря был доставлен Василий Лукич. Братья покойного Алексея Григорьевича, Сергей и Иван, были также привезены в Новгород. Следователю приказано было всех на допросе пытать.

Это было в 1739 г. Вся Россия, за исключением нескольких сотен немцев, стоявших у власти, – была измучена, доведена до отчаяния правлением Бирона. Цесаревна Елизавета Петровна и её маленький племянник, принц Голштинский, о которых в 1730 г. никто не думал и о которых упоминали с презрением, теперь представлялись русскому дворянству единственной надеждой на спасение.

Приветливость, простота и ласковость цесаревны привлекали к ней всех знавших её, и в полках у неё было много приверженцев, как среди офицеров, так и среди солдат. Бирон и немцы начинали серьёзно опасаться её влияния и в каждом политическом процессе, в каждом открытом выражении недовольства искали участия преданных цесаревне людей. Так было и теперь, в деле Долгоруковых, и совсем напрасно: ни сосланные в Берёзов, ни ловкий интриган Василий Лукич никогда не имели сношений с великой княжной.

К несчастью для Долгоруковых, единственный человек в Петербурге, который мог за них вступиться, старый Шафиров, умер незадолго перед тем (1 марта 1739 г.). Умирая, он обратился к милости и доброте императрицы и доверил ей судьбу своего зятя Сергея Долгорукова и своих внуков... Но Анна Иоанновна не знала ни милости, ни доброты... Эта предсмертная просьба ещё более обострила ненависть врагов несчастной семьи.

Допрос вёлся с жестокостью, доходившей до дикости. Пытки были ужасны. Младшего брата Ивана, Александра, напоили пьяным и заставили рассказывать вещи, губившие семью.

Придя в себя, в отчаянии, он схватил нож и вскрыл себе живот. Это заметили вовремя – зашили рану, стали его лечить и спасли ему жизнь.

Императорский приказ приговорил Ивана к четвертованию[67]67
  По приговору суда князь Иван был не четвертован, а колесован; его братья Александр и Николай во время новгородских ужасов находились в Вологде.


[Закрыть], братьев его отца, князей – Сергея и Ивана Григорьевичей и Василия Лукича – к обезглавливанию. Фельдмаршала Василия Владимировича и его брата, Михаила, к заточению, одного в Соловецком монастыре, другого в Шлиссельбурге, – имущества их к конфискации. Николай, младший брат Ивана, 26-ти лет, был приговорён к каторжным работам в Охотске и к отрезанию языка, Алексей, 23 лет, к ссылке на Камчатку простым матросом на всю жизнь; Александр, 21 года, на Камчатку, в каторжные работы. Все три брата приговорены к кнуту. Сёстры заточены в монастыри. Из четверых сыновей князя Сергея Григорьевича (внуков старого Шафирова): старшие Николай и Пётр отданы в солдаты; младшие Григорий и Василий отданы в подмастерья; маленький Василий попал к кузнецу – учиться грамоте ему было также навсегда запрещено.

Казнь назначена была на 8 ноября 1739 г. В версте от Новгорода тянется болотистая местность, отделённая от города высохшим руслом реки – носящим название Фёдоровского ручья. На этом болотистом месте находится кладбище для бедных, известное под именем Скудельничьего. На расстоянии четверти версты от этого Скудельничьего кладбища был построен эшафот. Начали с кнута, к которому были приговорены три брата князя Ивана; младшему Николаю был, кроме того, «урезан» язык; затем отрубили голову князю Ивану Григорьевичу (дяде кн. Ивана Алексеевича), затем Сергею Григорьевичу, наконец, Василию Лукичу. Пришёл черёд Ивана. В эту страшную минуту он выказал поразительную твёрдость; он глядел в глаза смерти, и какой смерти! С мужеством, воистину русским. В то время как палач привязывал его к роковой доске – он молился. Когда палач рубил ему левую руку, он сказал: «Благодарю тя, Господи!» Палач отсек ему правую ногу – Иван продолжал: «...что сподобил мя...», и когда ему рубили левую ногу: «...познать тя...» – затем и он потерял сознание. Палач закончил казнь, отрезав правую руку и голову. Внук несчастного, князь Иван Михайлович, пишет в своих неизданных записках:

«Такая неожиданная и ужасная кончина, полная таких страстных страданий, искупает все вины его молодости, и его кровь, оросившая новгородскую землю, эту древнюю колыбель русской свободы, должна примирить с его памятью всех врагов нашего рода».

Внук несчастного мученика прав, утверждая, что столько страданий, увенчанных такой смертью, искупают вину молодости, но беспристрастный исторический суд не должен ничего замалчивать и, клеймя бесчеловечных палачей несчастного князя Ивана, он должен сохранить в своих анналах и тяжёлые страницы короткого царствования Петра II.

После казни были тотчас вырыты две могилы; в них опустили по гробу, с двумя телами в каждом. После восшествия на престол Елизаветы Петровны князь Николай, брат и племянник казнённых, и князь Михаил, старший сын несчастного князя Ивана, построили возле кладбища церковь Святого Николая Чудотворца. Они перенесли и похоронили в церкви оба гроба. Они стоят влево от входа, по правую руку от алтаря; вместо надгробных плит они обложены выбеленными извёсткой кирпичами. Ни надписи, ни имени, ни чисел. Я посетил в 1849 г. эту церковь и почтительно склонился перед этими двумя могилами, немыми и такими красноречивыми свидетелями человеческого тщеславия, честолюбия и шаткого счастья.

Я расскажу ещё о тех членах семьи, которые пережили эту страшную казнь. О фельдмаршале я говорил. Возвращённый, как и все Долгоруковы, импер. Елизаветой из ссылки, фельдмаршал прожил последние годы своей жизни в Петербурге, окружённый вниманием и почётом. Его брат Михаил Владимирович был назначен сенатором. Он пережил фельдмаршала и умер в 1750 г. восьмидесяти двух лет.

Жена князя Ивана, Наталья Борисовна, оставалась в Берёзове, где её задержали до воцарения императрицы Елизаветы. Она вернулась тогда в Петербург с обоими сыновьями и жила в доме брата графа Петра Борисовича Шереметева.

Старший сын Натальи Борисовны, Михаил, был женат два раза; в первый раз, в течение только одного года, на Голицыной; овдовев, он женился на Строгановой. Второй, Дмитрий, страдавший с детства нервным расстройством, умер на руках матери в Митеве, в 1757 году. После смерти сына Наталья Борисовна исполнила обет, давно данный, и постриглась в Киевском Фроловском монастыре под именем Нектарии. Накануне пострижения она сошлд к берегу Днепра, сняла с руки обручальное кольцо, поцеловала его и бросила в реку. В 1771 г. 3 июля она скончалась и была похоронена в Киево-Печерской Лавре.

Княжна Екатерина Алексеевна была увезена в ноябре 1739 г. в Горицкий Воскресенский монастырь, на Белом озере, в Кирилловском уезде, Новгородской губ. Этот монастырь, построенный среди глухих лесов, не раз служил государственной тюрьмой. Основанный княгиней Ефросиньей, вдовой князя Андрея Иоанновича Старицкого, сына Иоанна III, он сделался местом заключения своей основательницы. Она была заточена туда Иоанном IV после того, как сын её был отравлен грозным царём. Вслед за тем там была заключена невестка Иоанна Грозного, Прасковья Михайловна Садовая, жена его несчастного сына Ивана. В первых годах XVII в., после падения Годунова, царевна Ксения провела в Горицком монастыре несколько тяжёлых месяцев.

Княжну Екатерину Алексеевну держали в строгом одиночном заключении, никогда не выпуская из кельи. На заднем дворе монастыря стояла изба с небольшими отверстиями вместо окон; дверь её была всегда заперта тяжёлым висячим замком. Эта изба служила тюрьмой бывшей невесте Петра II. Ни суровое заключение, ни полная зависимость, в которой она находилась от игуменьи, не сломили её характера. К игуменье, бывшей крепостной, она относилась с нескрываемым презрением. Как-то раз грубая старуха замахнулась чётками и хотела ударить княжну; та спокойно уклонилась от удара, выпрямилась во весь рост и указала на дверь: «Ты должна уважать свет и во тьме, – сказала она, – не забывай, что я княжна, а ты холопка!» Игуменья смутилась и вышла беспрекословно. В другой раз губернатор, объезжая губернию, посетил монастырь. Его принимали с большой торжественностью. Игуменья повела его к княжне; княжна при входе гостей не встала и в ответ на замечание молча повернула вошедшим спину. В наказание заколотили единственное оконце её кельи и оставили её в полной темноте. Так томилась она в течение двух лет, до воцарения императрицы Елизаветы. Из Петербурга за княжной был прислан экипаж; игуменья и монахини почтительно её провожали, земно кланялись ей, прощаясь, и просили не забывать их милостями. Много раз впоследствии монастырь получал от неё богатые дары[68]68
  Этот рассказ князя Долгорукова о судьбе бывшей невесты Петра II долгое время пользовался большой распространённостью. Новейшее исследование, принадлежащее перу проф. Д. А. Корсакова, меняет многое в привычной версии. Пользуясь документами Государственного Архива, а также местными томскими и иркутскими консисторскими и монастырскими архивами, Д. А. Корсаков установил, что сестры князя Ивана были разосланы по сибирским монастырям: Екатерина (государыня-невеста), м. б. после очень недолгого пребывания в Горицком монастыре, – в томский Рождественский, Елена – в томский Успенский, Анна – в верхотурский Покровский. Указ тобольской архиерейской канцелярии от 9 ноября 1740 г. был получен в Томске 21 декабря того же года, – говорит проф. Корсаков, – а на другой день совершено было иеромонахом Моисеем пострижение в монахини томского Рождественского монастыря «разрушенной невесты», «девки Катерины, Долгоруковой дочери», как она названа была в указе тобольской архиерейской канцелярии. Пострижение происходило в присутствии караульного обер-офицера, доставившего её из Тобольска; княжна Екатерина, по обычаю всех насильственно постригаемых в монашество в XVII и XVIII вв., не произнесла ни одного монашеского обета, храня упорное молчание на вопросы, предлагаемые ей иеромонахом. Рождественский монастырь был крайне беден, не имея никаких вкладов и земельных владений и не получая ничего от казны на своё содержание: монахини питались мирским подаянием, и так как княжна Екатерина ничего не получала от казны на своё содержание, то пропитывалась тем же способом. Предания о княжне Екатерине Долгоруковой, доселе живущие среди томских обывателей, рассказывают следующее: содержалась она в монашеской келье под строгим караулом, не покидавшим её ни днём, ни ночью; она получала позволение лишь иногда, для развлечения, подняться на монастырскую колокольню, с высоты которой был виден весь город Томск. Сохранился также рассказ о том, как княжна Екатерина решительно отказалась отдать присланному к ней нарочному своё обручальное кольцо, делавшее её обручённой невестой императора Петра II. «Только тогда вы можете воспользоваться этой моей святыней, когда согласитесь отрезать мой палец или отрубить мою руку», – сказала она посланному.


[Закрыть].

Императрице Елизавете Петровне очень хотелось выдать замуж бывшую царскую невесту, но это было нелегко: тяжёлый и властный характер княжны отпугивал женихов, да и сама она была слишком горда и разборчива. Наконец в 1745 году граф Александр Брюс, незадолго перед тем овдовевший, просил руки княжны Екатерины Алексеевны. После свадьбы молодые ездили в Новгород поклониться могилам брата и дядей молодой графини. Во время этого путешествия она простудилась, захворала и вскоре по возвращении в Петербург умерла. Говорят, что перед смертью она велела при себе сжечь все свои платья, из страха, чтобы кто-нибудь не надел их после неё. Даже близость смерти не могла заглушить в ней её надменности.

Братья княжны Екатерины Алексеевны, Николай, Алексей и Александр, были все возвращены из ссылки имп. Елизаветой, так же как и дети князя Сергея Григорьевича, казнённого вместе с князем Иваном в Новгороде.