Текст книги "Две невесты Петра II"

Автор книги: Софья Бородицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Потрясённая услышанным, княжна, опираясь на руку, приподнялась на постели и с ужасом уставилась на рассказчика. И только тут она увидела брата, неподвижно стоявшего возле двери.

   – Петруша! – закричала она, протягивая к нему руки. – Ты слышал, что он, он... – несколько раз повторила она, задыхаясь.

   – Да-да, дорогая, слышал, слышал, – ответил Пётр Алексеевич, быстро подходя к сестре и целуя её. – Кто он? Почему он здесь? – строго спросил он, глядя на рассказчика, склонившегося перед ним в низком поклоне.

   – Это... это лекарь, – по-прежнему задыхаясь и держась рукой за грудь, тихо проговорила княжна.

   – Лекарь? – удивился государь. – Почему я не знаю такого? Откуда он взялся? Кто прислал?

   – Никто его не присылал, я его сама нашла. Он сказал, что поможет мне в моей болезни.

Несколько минут в спальне княжны все молчали.

   – Помог? – коротко спросил Пётр Алексеевич, обращаясь не то к сестре, не то ко всё ещё склонённому незнакомцу. – Отвечай, когда спрашивают! – строго прикрикнул на него государь.

   – Нет, ваше величество, княжне теперь один Бог только может помочь.

   – Тогда ступай, ступай, нечего тебе здесь делать, раз только Бог может помочь теперь сестре.

Проводив взглядом удалявшегося странного человека, Пётр Алексеевич бросился к княжне.

   – Ну как ты? Похудела, – сказал он, отстраняясь от сестры и внимательно глядя на неё. – А так вовсе не похожа на больную, вон и румянец на щеках, да и глаза блестят как прежде.

   – Как я рада, как рада, что ты, Петруша, приехал со мной повидаться. Теперь совсем спокойна буду: ты рядом. Не думай, – улыбнулась она ему слабой, болезненной улыбкой, – я поправлюсь, я поправлюсь, раз ты здесь, – бесконечно повторяла она, целуя брата.

Княжна Наталья Алексеевна умерла под утро 22 ноября. Умерла во сне, никого не обеспокоив своей кончиной. Узнав о смерти сестры, Пётр не мог и не хотел верить этой страшной новости. И лишь когда, войдя к ней в покои, увидел неподвижное, застывшее лицо княжны и прикоснулся к её холодной руке, понял, что это правда.

Велев всем выйти, он наклонился к усопшей и долго всматривался в её знакомое и такое чужое теперь лицо. В этот скорбный час его охватила такая тоска, словно он остался совсем один на свете.

   – Один, один, один, – шептал государь, не имея сил оторваться от покойной.

Всё, что ещё недавно занимало, радовало, веселило его, всё, что составляло весь смысл его жизни, показалось таким мелким, ничтожным, ненужным перед лицом всесокрушающей смерти.

Он велел сделать для погребения сестры серебряную усыпальницу, которую тут же изготовили из той посуды, что когда-то принадлежала светлейшему князю Александру Даниловичу Меншикову. Княжну похоронили в Москве, в царской усыпальнице.

Первое время после смерти сестры, великой княжны Натальи Алексеевны, государь никак не мог свыкнуться с мыслью, что её больше нет среди живых. Часто ему слышался её голос, слышался так явственно, что он не знал, было ли то на самом деле или ему только мерещилось. Он откликался на этот знакомый голос, оборачивался, ища сестру, но вокруг была пустота. Кто-то даже однажды, постучав в его окно, отчётливо позвал его по имени. Он подбежал к окну, рывком распахнул его, но там лишь ворона с громким карканьем перелетела с ветки на ветку. Он часто вспоминал, что перед смертью сестры о стекло его окна, распластав крылья, билась большая птица. Из-за сумерек он не разглядел, что это была за птица. Он рассказал об этом случае лекарю Близнецу, с которым теперь часто беседовал. Тот, выслушав рассказ Петра Алексеевича, долго молчал, потом, посмотрев ему прямо в глаза, произнёс тихо, но твёрдо:

   – Это ваша сестрица, государь, простилась с вами.

   – Как простилась? Я был у неё вечером, мы разговаривали, – возразил государь.

   – Вчера была ещё жива...

Он не успел договорить, как в комнату с печальным известием о кончине княжны вошёл князь Алексей Григорьевич.

Сразу после смерти сестры исчез и странный лекарь с ещё более странным именем Близнец.

Пётр Алексеевич жалел о его исчезновении, он ещё так о многом хотел его расспросить, многое узнать, о чём при нём не говорили никогда. Такой запретной темой была и судьба его отца, о которой он знал только, что тот не ладил с дедом и умер почему-то в крепости. Но отчего его грозный дед не любил своего сына? Об этом государю никто никогда не рассказывал. На все его расспросы отвечали всегда одно: умер, дескать, его батюшка, царствие ему небесное, своею смертью, а почему в крепости – о том ведомо было лишь самому государю, который теперь тоже в Царствии Небесном пребывает.

Как ни странно, но историю жизни своего отца Пётр Алексеевич узнал от своего любимца, от Ванечки Долгорукого, который ни по возрасту, ни даже потому что его в то время вообще в России не было, не мог быть свидетелем тех событий. А всё произошло по странному стечению обстоятельств, вызвавших между ними необычный разговор. Как-то раз, зайдя на кухню, куда государь забегал довольно часто, чтобы самому проследить, как готовится его любимое блюдо – варёное мясо в огуречном рассоле с пряностями и кореньями, он неожиданно столкнулся там со своим обер-камергером.

Князь Иван, скинув верхнее платье и оставшись в одной рубашке с закатанными до локтей рукавами, в холщовом фартуке со следами многих пятен от стряпни стоял возле жаркой плиты и старательно перемешивал что-то большой деревянной ложкой, от чего исходил вкусный запах жареного лука.

   – Ванюша, ты что, поваром стал? – окликнул его государь, удивлённый столь необычным зрелищем.

Князь Иван обернулся к государю, но ложку из руки не выпустил, продолжая помешивать то, что жарилось на сковороде.

   – Да вот решил сам приготовить одно кушанье, которому в Польше меня жид Евсейка обучил.

   – Кушанье? В Польше? Жид? – переспросил государь.

Он подошёл к плите и встал рядом с Иваном, с любопытством наблюдая за его действиями, которые он не оставил даже в присутствии государя.

   – Что это? – спросил Пётр Алексеевич, глядя на золотистую поджаренную массу на сковороде.

   – Это, ваше величество, – улыбнувшись, ответил князь Иван, – лук жарится в гусином жиру.

   – Лук? В гусином жиру? А для чего?

   – Для приготовления блюда, которое даёт мужчине силу до самой старости.

   – Вот этот лук? – ткнул Пётр Алексеевич рукой в сторону сковороды.

   – Нет, не только этот жареный лук.

   – Тогда что ещё?

   – Ежели вы, ваше величество, не торопитесь, то погодите ещё немного, всё нужное будет готово и тогда отведаете этого кушанья.

   – Что ж, тогда и у меня сила мужская будет до старости? – посмеялся государь.

   – Ну, до старости вам ещё далеко. Вам, государь, и своей силы ещё надолго достанет, – поворачиваясь к Петру и улыбаясь, проговорил князь Иван.

Он снял горячую сковороду с огня, взяв её за ручку толстой рукавицей.

   – Да у тебя, я вижу, тут всё приспособлено для твоей стряпни. Ты что, часто здесь этим занимаешься? – указал государь на большую глиняную миску, где лежали горкой мелко изрубленные крутые яйца и куда Иван опрокинул содержимое сковороды, держа её над миской до тех пор, пока последние капли жира не стекли в неё.

   – Осенью, когда гусей забивают, частенько здесь бываю, – ответил князь Иван, перемешивая содержимое миски.

   – Что ж, лишь гусиное сало для твоего блюда годится? А другое?

   – Нет, другое – это уже будет не то, – всё ещё перемешивая в миске, от которой исходил дразнящий вкусный запах, возразил князь.

   – Попробовать-то можно твоё кушанье?

   – И не только попробовать, – ответил князь Иван, взяв в руки большую, уже очищенную луковицу. – Вот только приправлю этим лучком – и всё будет готово.

Он принялся ловко и быстро крошить лук на деревянной доске длинным острым ножом.

   – Это тоже туда, в миску? – спросил Пётр Алексеевич.

   – Обязательно. Как говорил мне жид Евсейка, который меня этой стряпне обучал, в этом луке вся сила и есть.

   – Хорошо, хорошо, дай же попробовать, – нетерпеливо проговорил государь, склоняясь над миской и вдыхая острый, пряный запах сырого лука.

Поддев чуть ли не полную большую деревянную ложку готовой смеси, князь Иван протянул её государю. Тот недоверчиво оглядел её, потом взял в рот совсем немного и начал осторожно жевать.

По мере того как государь ощущал вкус незнакомого блюда, лицо его из недоверчивого становилось всё более и более довольным.

   – Вкусно! – наконец произнёс он, слизывая с ложки последние капли.

   – Ну а я что говорил! – радостно улыбнулся ему в ответ князь Иван.

   – Поделишься со мной? Или приказать ещё изготовить?

   – Нет-нет, это блюдо я только сам готовлю, а здесь, – князь указал на миску, – и на двоих хватит.

Примостившись в сторонке, государь и князь Иван, вооружившись ложками, весело черпали из одной миски приготовленное князем блюдо.

Когда в миске осталось уже совсем немного, Пётр Алексеевич спросил у князя Ивана:

   – Так, значит, этому кушанью тебя жиды научили?

   – Да корчмарь один, Евсейкой звали, презанятный был человек.

   – Так что же, Ванюша, в Польше ты и с жидами знался?

   – Знался. Они же там живут, их там много.

   – Пускай много, – согласно кивнул Пётр Алексеевич, – но знаться с ними православному не пристало.

   – Это почему же? – взглянув на государя, спросил князь Иван.

   – Да потому, что они Христа, нашего Спасителя, на кресте распяли. Они враги рода человеческого.

Князь Иван хотел было что-то сказать, но умолк, увидев входящего в кухню Андрея Ивановича Остермана, который прямо от порога бросился к государю:

   – Вот вы где, ваше величество, а там весь двор переполошился, вас ищут. Посол испанский какой день добивается ваше величество увидеть, говорит, дело у него к вашему величеству большой государственной важности.

   – Хорошо, Андрей Иванович, скажите, что я сейчас буду.

Повернувшись к князю Ивану, Пётр Алексеевич продолжал разговор, прерванный появлением Остермана:

   – Ты, Ванюша, сегодня вечером непременно приходи ко мне, расскажешь, как ты в Польше с жидами дружил.

Князь Иван согласно кивнул:

   – Непременно буду у вас, ваше величество.

   – Смотри же, ждать тебя стану, – то ли попросил, то ли приказал государь.

Лёжа на боку и опершись на согнутую в локте руку, государь Пётр Алексеевич внимательно слушал сидящего у его постели князя Ивана. Три свечи во многорожковом подсвечнике слабо освещали покои государя. Его юное, очень загорелое лицо было теперь совсем тёмным. Большие светлые глаза тоже казались тёмными, он, не мигая, смотрел на князя, и на лице его блуждала странная улыбка.

   – Нет-нет, Иван, – упрямо мотнув головой, повторил Пётр Алексеевич, – мы сейчас станем с тобой говорить про Христа и про то, как его жиды распяли. Ведь это так?

   – Так, – утвердительно кивнул князь.

   – Вот видишь, они Христа распяли, предали, а ты в Польше с ними дружбу водил. Ведь водил?

   – Водил, – коротко подтвердил князь.

   – Они же прокляты Богом за своё злодеяние, и с ними лучше не знаться вовсе.

Сквозь упрямое выражение на лице Петра Алексеевича проглядывало едва заметное сомнение.

   – Всё верно. Жиды Христа распяли...

   – Видишь, видишь! – горячо перебил друга государь, совсем приподнявшись с постели. – И за это они прокляты.

   – Так-то оно так, только для них, для жидов, Христос был бунтовщик, – тихо, но убеждённо проговорил князь Иван.

   – Как это – бунтовщик?! – удивлённо воскликнул государь, садясь на постели и опираясь на спинку кровати.

   – Да, бунтовщик. Ведь сам-то он тоже был евреем, а восстал против законов, что были тогда в том государстве.

   – Я это знаю, знаю, – быстро проговорил государь, – мне рассказывал священник. Да ведь законы тогда были суровы, тяжело было людям их сносить, – настаивал он на своём.

   – Верно, тяжело было их сносить, – согласился князь Иван, – но на то они и законы, чтобы подданные их исполняли, а что ж это тогда будет, когда законы никто не станет чтить?

   – Что будет? – эхом отозвался Пётр Алексеевич.

   – Да вот взять хотя бы вашего батюшку, царевича Алексея Петровича.

   – Моего батюшку? – недоумённо уставился на князя государь. – А почему ты про него сейчас заговорил?

   – Да потому что он против деда твоего, государя Петра Алексеевича, выходит, тоже был бунтовщик.

   – Мой батюшка – бунтовщик?

   – Ну да, бунтовщик, – подтвердил князь Иван и, глядя на неузнаваемо изменившееся лицо государя, добавил: – За то и жизни его лишил дедушка ваш.

   – Как жизни лишил?! – воскликнул Пётр Алексеевич, соскакивая с постели и бегая по комнате.

Князь Иван молчал, ожидая, когда государь немного успокоится. Наконец, остановившись напротив князя и глядя ему прямо в глаза, Пётр Алексеевич спросил:

   – А ты, Ванюша, откуда о том знаешь?

   – О чём?

   – Ну о том, что батюшку моего жизни лишили. Мне говорили, что он хворал долго, оттого и помер.

   – Конечно, захвораешь, ежели тебя в крепости истязать станут.

   – Что ты такое говоришь? Истязать в крепости?

   – Да, истязать, – с каким-то мстительным упрямством повторил князь Иван.

   – Да ты-то откуда знаешь? Сам говорил, что тебя в ту пору здесь не было, ты тогда мал был и жил в Польше.

   – Верно, жил тогда в Польше, но не так уж я был мал, чтобы не понять всего.

   – Чего всего? – допытывался государь.

И тогда князь Иван рассказал Петру Алексеевичу всё, что когда-то слышал в доме деда в Варшаве, когда приезжал отец, князь Алексей Григорьевич, и рассказывал страшные подробности о смерти царевича Алексея – батюшки государя.

Он и сейчас помнил тот страх от услышанного, охвативший его. То же не позабытое волнение овладело им и теперь, каким-то неясным образом оно передалось и Петру Алексеевичу. Тот, перестав кружить по комнате, вновь забрался на постель, лёг, натянув одеяло до самой головы, и оттуда, из-под одеяла, смотрели на князя Ивана его огромные глаза, полные страха. Некоторое время в комнате царила полная тишина, нарушаемая лишь слабым потрескиванием горящих свечей.

   – А разве можно, разве можно, – несколько раз повторил Пётр Алексеевич, – вот так просто царского сына жизни лишить?

   – Значит, можно, – вздохнув, ответил князь Иван. – Ведь он с батюшкой своим, с дедом вашим, был не согласен. Не хотел законам его подчиняться.

   – Значит, он был бунтовщик? – выдохнул Пётр Алексеевич.

   – Выходит, бунтовщик.

   – Как Христос?

   – Может, и как Христос.

После этого ночного разговора с князем Иваном Пётр Алексеевич заметно изменился. Он сделался более нетерпимым, не допускал ни малейшего возражения, часто его охватывали приступы безудержного гнева, когда все придворные считали для себя за лучшее не попадаться ему на глаза и ни в коем случае не перечить. Сам же Пётр Алексеевич вдруг как-то сразу потерял интерес и к охоте, и к красавице тётке, которую считал каким-то образом причастной к смерти горячо любимой сестры. Это она, красавица Елизавета, вызывала в душе его сестры неукротимую ревность, которая, государь был убеждён, и свела её в могилу.

Глава 4

Однако с приближением весны, с первым вешним теплом, с немолчным гамом прилетевших грачей и скворцов настроение государя стало меняться. Он всё реже и реже предавался грусти по умершей сестре и хотя красавица Елизавета всё ещё привлекала его внимание, но это было уже совсем не то, что он испытывал к ней прошлым летом, гоняясь вместе с нею по бескрайним просторам Подмосковья.

Он всё чаще и чаще наведывался на псарню и конюшню, проводя много времени среди любимых животных, и вновь, как в прошлом году, лицо его покрыл первый весенний золотистый загар, делая его грубее, отчего Пётр Алексеевич выглядел много старше своих лет. И вообще за зиму он сильно изменился, вырос и теперь был почти вровень с князем Иваном, чем очень гордился. Тело его, привыкшее к движению, было крепким и сильным. Он скорее походил на вполне сформировавшегося юношу, чем на подростка, кем был на самом деле.

После памятного ночного разговора с князем Иваном он взялся было за книги, преимущественно по истории, чем очень обрадовал своего наставника Андрея Ивановича Остермана. Даже к князю Ивану, как показалось многим, он несколько охладел, чем весьма порадовал князя Алексея Григорьевича, для которого его сын Иван был прежде всего соперником за влияние на царя. Для осуществления задуманного старым князем плана охлаждение государя к Ивану было только на руку.

Однако помощь Ивана была необходима старому князю, и однажды поздно вечером, увидев возвращающегося домой сына, князь Алексей остановил его словами:

   – Всё за девками гоняешься! Добрые люди, потрудившись, уже отдыхают.

   – Почему за девками? – улыбаясь и пожимая плечами, ответил князь Иван. – Теперь за бабами.

   – Знаю, знаю, наслышан о твоих геройствах. Смотри, Ванька, – погрозил князь Алексей ему коротким толстым пальцем, – с кем связался!

   – А с кем связался? – поддразнивая отца, спросил сын.

   – Сам знаешь с кем: ведь это не Просто баба, а жена видного сановника, да к тому же дочка самого канцлера.

   – Ну и что с того, что дочка? Мне-то она полюбовница.

   – Смотри, Ванька, доиграешься, – прервал сына князь Алексей. – Отца бы постеснялся.

   – Хорошо, батюшка, – смиренно сложив руки у груди, проговорил князь Иван, – не буду больше, батюшка, не буду.

   – Паясничать-то перестань. Тут дело важное назревает, а ты дурачком прикидываешься.

   – Какое ж это дело важное намечается? – заинтересованно спросил Иван, не очень-то доверяя отцу и хорошо зная его желание самому влиять на государя.

   – Тут, Ванюша, такое дело, – начал князь ласково, – что без твоей помощи не обойтись.

   – Это в чём же моя помощь понадобилась?

   – А в том нужна твоя помощь, чтоб государя с охоты в наше имение в Горенках привозить.

   – В Горенки? – удивился князь Иван, вспомнив, что туда недавно вернулась из Польши его сестра, княжна Катерина.

   – Постойте-ка, батюшка, вы что же, хотите теперь государю Катьку подсунуть, как когда-то Меншиков свою Машку?

   – Ну что ты несёшь! Что значит – подсунуть Катьку? Катерина – девушка с понятием, да и красавица, не то что та бледная немочь, меншиковское отродье.

   – Так ведь у неё вроде и жених есть, – возразил князь Иван отцу.

   – Что не дело болтаешь? Какой такой жених?

   – Катерина же сама сказывала.

   – Этот немец, что ли?

   – Ну да, австрийскому посланнику родственник.

   – Ладно, ладно, – отмахнулся князь Алексей от слов сына, – это мы ещё поглядим, кто у неё женихом станет.

Они помолчали. Князь Иван с удивлением смотрел на взволнованное лицо отца.

   – Вы что же, батюшка князь Алексей Григорьевич, меншиковы глупости повторить удумали?

   – Не тебе судить, что я удумал! Тебя лишь об одном прошу: с охоты как поедете – сворачивай с государем в Горенки.

   – Смотрите, батюшка, не вышло б худо из вашей затеи.

   – А это мы уж сами будем решать, худо либо добро с того получится, – строго сказал князь Алексей.

   – Дело ваше, батюшка. Мне-то что, я государя куда хошь привезу, только добра от того не выйдет, попомните моё слово – не выйдет.

Сестра князя Ивана, княжна Катерина Алексеевна, была на четыре года моложе брата. Так же, как и он, детство своё она провела в Польше у деда, а потом в доме дяди Сергея Григорьевича, где воспитывалась с его детьми и получила совершенно европейское образование. В младенчестве это был замкнутый, неуклюжий ребёнок с худенькими длинными руками и ногами. Единственное, что украшало маленькую княжну, были её тёмные густые волосы.

Живя в Польше у дяди, брат и сестра не очень-то ладили друг с другом. Иван постоянно подтрунивал над сестрой, высмеивая её неловкость, некрасивость, скрытность, увлечение танцами, говоря, что ей при её внешности не помогут даже танцы, и часто доводил своими насмешками сестру до слёз.

Каково же было изумление Ивана, когда зимой 1729 года его сестра Екатерина, по требованию отца оставив Польшу, вернулась в Москву. Иван не поверил своим глазам, когда после долгой разлуки вновь увидел сестру. Вместо неуклюжего подростка с длинными тощими руками и ногами перед ним стояла высокая, стройная, молодая, красивая девушка. Куда девалась её детская угловатость, застенчивость! Теперь это была совершенная красавица с копной тёмных густых волос, уложенных в причёску локонами по европейской моде.

Видя недоумение брата, княжна Катерина весело рассмеялась, что ещё более удивило князя Ивана, поскольку он помнил её совсем другой. Она же, подойдя, крепко обняла его, отступив немного, оглядела внимательно и сказала:

   – Ну что, братец, не узнал меня? Стоишь как чужой.

   – Катя, ты? – наконец выговорил князь Иван.

– Ну да, да, дурачок, конечно я, а то кто же? – смеясь, ответила сестра.

   – Но ты... ты была совсем не такой.

   – Да-да, помню, как ты надо мной смеялся, говорил, что мне и жениха будет не сыскать – такая была уродка.

   – И ты это помнишь? – удивился Иван. – Неужели я такое тебе мог говорить?

   – Мог, ещё как мог.

   – Ты уж, сестрица, прости меня.

   – Да к чему теперь старое поминать, – перебила его княжна Катерина. – Теперь, полагаю, ты не станешь меня донимать?

   – Что ты, сестра, что ты! Да такой красавицы, как ты, во всей Москве не сыщется.

   – А уж о твоих победах над здешними красавицами наслышана была даже в Польше!

   – Неужели? – искренне удивился князь Иван.

   – Наслышана, наслышана, – повторила сестра, улыбаясь и шутливо грозя ему пальцем. – Жениться тебе, братец, надобно, тогда и подвиги свои оставишь.

   – Женюсь, женюсь. Как только встречу такую красавицу, чтоб была на тебя похожа, так сразу и женюсь.

   – Ты всё шутишь, – ласково сказала сестра, – а я тебе верный совет даю, – значительно добавила она.

   – Погоди, погоди, – насторожился князь Иван. – Больно серьёзно ты про женитьбу говоришь. Или сама замуж собралась?

Княжна Катерина, смутившись, покраснела. В её больших тёмных глазах, смотревших в лицо брата, вспыхнула радость.

   – Или правда замуж собралась? – повторил князь Иван.

   – Правда.

   – Кто же тот счастливчик, кому такая красота в жёны достанется? Ну, кто он, кто? – допытывался князь Иван у смущённой его допросом сестры.

   – Он, он... – начала было она, но больше ничего не успела сказать.

Дверь с шумом отворилась, и, блистая новым нарядом и румянцем, вошла цесаревна Елизавета. Бросив ревнивый взгляд на княжну, сдержанно поздоровалась с нею и сразу же обратилась к князю Ивану:

   – Мы-то его на дворе дожидаемся, ехать давно пора, а он тут разговоры разговаривает.

   – Не сердитесь, цесаревна, уже иду. – И, оборотись к сестре, князь добавил: – Может, и ты с нами, Катюша, прокатишься?

Поймав на себе ревнивый, оценивающий взгляд Елизаветы, княжна Катерина, поклонившись ей, прогулку отвергла, сказав, что ещё не успела толком разобраться здесь после приезда.

Лишь спустя несколько дней князь Иван смог, улучив свободную минуту, откровенно, по душам поговорить с сестрой. В этот раз он узнал от княжны, что её жених – молодой граф Мелиссимо, брат австрийского посла при русском дворе. На вопрос князя, любит ли она своего жениха, княжна молча кивнула, причём лицо её залила яркая краска румянца.

Делясь с братом, княжна Катерина рассказала Ивану, что у них уже всё решено и что они оба теперь с нетерпением ждут каких-то бумаг, которые позволят им уехать из России на родину графа.

   – А здесь что же, не хочешь остаться? – спросил брат.

   – Здесь? – удивлённо переспросила княжна. – Нет, нет, – повторила она несколько раз, отрицательно качая головой. – Что за жизнь здесь?

   – Как что за жизнь? – возразил обиженно князь Иван. – Или здесь не люди живут?

   – Конечно, люди, – смягчаясь, ответила княжна, – но что за жизнь у них?

   – Как что? – повторил князь Иван. – Очень даже весёлая жизнь.

   – Вот-вот, а веселья-то всего и есть что с собаками по полям да по лесам за зверьем гоняться.

   – Ну, ведь и зверье разное попадается.

   – Но я до зверья не большая охотница. Это цесаревне по душе с вами гоняться, а я не люблю всё это.

Однако, повинуясь воле отца, княжна Катерина скоро стала вопреки своим желаниям сопровождать царскую охоту вместе с братом, цесаревной и другими придворными.

Чем больше князь Иван приглядывался к своей сестре, тем более она ему нравилась. И дело тут было не только в её красоте, но и во всём её облике, так не схожем ни с кем. Ему нравилась и её манера одеваться: что бы ни было на ней надето, она всегда казалась нарядной. Даже цесаревна Елизавета, славившаяся своими нарядами, окидывала княжну Долгорукую ревнивым взглядом.

Князю Ивану нравилось её общение с другими людьми, не допускавшее и тени панибратства, будь то знатный вельможа или слуга. Ему импонировало её пристрастие к чтению и музыке, была по душе та музыка, которую она исполняла: то грустная, то весёлая, но всегда ему незнакомая. Ему нравилось даже то, что в еде она была очень разборчива и не ела всё подряд, что подавали у них за столом, приказывая приготовить себе особые кушанья, чему выучила сама одного молодого повара.

Княжна Катерина долго прожила в Польше и теперь, снова попав в Москву, при дворе чувствовала себя одиноко. Она не любила большие тесные собрания придворной молодёжи, где танцам отводилось совсем немного времени, где азартно играли в карты, чего она особенно не любила, или в любую погоду, сопровождая государя, гонялись с ним по окрестным лесам. Не имея близких подруг, она и не стремилась их найти. Ей были неинтересны вечные пересуды девушек о всех событиях придворной жизни, о желаемых или действительных женихах. Возможно, это происходило оттого, что мысли её и чувства были заняты любимым женихом и теми хлопотами, которые предстояли ей в скором времени. Может быть, поэтому княжна была рада дружбе с братом. Ему она доверяла все свои тайны и надежды, ему первому она назвала имя своего любимого. Рассказывая о первой встрече со своим теперешним женихом, княжна оживлялась так, словно заново переживала тот далёкий день, когда на небольшом приёме в доме дяди в Польше она впервые увидела высокого, стройного, светловолосого красавца дипломата, заехавшего к ним по каким-то делам, направляясь на службу в Россию. Красавец дипломат тоже приметил юную княжну. Это была, как она говорила, обоюдная любовь с первого взгляда.

Ей даже не пришлось прибегать к мелким уловкам, как-то: обронить платок или сумочку перед ним, споткнуться случайно рядом с ним – или к массе других уловок, что так известны были среди девушек её круга.

С самого первого взгляда, с первого танца, с самого первого лёгкого пожатия его тёплой ладони она уже знала, что любит его. Потом, встречаясь с ним в Польше – он всё откладывал свой отъезд в Россию, – княжна узнала, что её избранник испытывал к ней те же самые чувства и был несказанно рад, что она в скором времени отправится в Москву. И если раньше ей этого не хотелось, то теперь она будет считать дни до встречи с ним в Москве. Они обменялись клятвами в любви, подарками.

   – Вот это колечко он подарил мне, – прерывая свой рассказ, произнесла княжна, протягивая брату правую руку, где на среднем пальце было тоненькое золотое колечко с одной-единственной крупной жемчужиной.

   – Что ты ему подарила? – спросил брат, рассматривая колечко.

   – Я? – смутилась сестра. – Да так, ничего, пустяки.

   – Но всё же, что?

   – Свой портрет, – помолчав, наконец проговорила княжна.

   – Портрет?

   – Да. Маленький такой, как медальон, на шёлковом шнурке.

   – А-а, – протянул князь Иван, – небось сразу же надел его?

   – Да, надел, – вновь смутившись, ответила сестра.

   – Ну, любовь, – не то с завистью, не то с сожалением произнёс князь Иван.

   – Любовь, – мечтательно повторила княжна.

Она посмотрела на брата и, заметив его странную улыбку, сказала с чувством:

   – Тебе этого, братец, не понять.

   – Это почему же?

   – Да потому, – улыбнулась княжна. – Про твои амуры слухи и до Польши дошли.

   – Смотри-ка, – самодовольно улыбнулся князь Иван, – я-то думал, живу тихо-скромно, никуда не лезу, никому не мешаю, а что амуров много – так это ж хорошо!

Княжна Катерина молчала, с каким-то нескрываемым сожалением глядя на брата. Он посерьёзнел, перестал улыбаться и, посмотрев сестре в глаза, произнёс со значением:

   – Любовь – это хорошо, только смотри, чтоб твоя любовь не разметалась по ветру.

   – Это почему же? – обеспокоилась княжна не столько словами брата, сколько тем тоном, каким они были сказаны. – Это почему же? – вновь с беспокойством повторила она. – Или ты что знаешь?

   – Может, и знаю, – тихо и уже не глядя на сестру, промолвил князь Иван.

   – Что ты, братец, знаешь? – в тревоге проговорила княжна. – Может, о графе что-то нехорошее слышал?

   – Нет-нет, о нём я ничего не слышал, кроме того, что красавец да в тебя без памяти влюблён.

   – Тогда что же? – допытывалась княжна у брата.

   – Скоро всё сама узнаешь, – так же значительно ответил князь Иван.

Выйдя из комнаты, он оставил сестру в волнении и предчувствии чего-то нехорошего, что изменит всю её жизнь.

Ждать неожиданных известий ей пришлось недолго.

Весна 1729 года выдалась ранней, тёплой, быстрой. Огромные снежные сугробы, вперемешку с конским навозом окаймлявшие проезжую часть улиц, быстро убывали под лучами солнца, наполняя талой водой выбоины и ухабы на разбитых дорогах, делая их совершенно непроезжими.

Однажды поздней ночью, возвращаясь домой, князь Иван попал в одну из таких ям. Сам он едва выбрался из неё, но любимого коня, сломавшего в той яме ногу, пришлось пристрелить. Узнав об этом, Пётр Алексеевич ужаснулся не тому, что его друг Иван чуть не утонул в яме, а тому, что тот собственноручно пристрелил коня.

Этот ли случай помог, или что другое, ко молодой государь решил рано уехать из Москвы, где опасность попасть в такую же яму ожидала каждого на разбитых московских дорогах.

Уже 1 марта царская охота с огромным количеством борзых и гончих собак, лошадей, экипажей, придворных потянулась из Москвы. В Горенках, имении князя Алексея Григорьевича, ещё лежал на полях снег: скованный сильным ночным морозом, он был крепок и надёжен.

Государю отвели лучшие покои в доме, а всё семейство Алексея Григорьевича расположилось в другой половине дома, где разместились три его дочери, сыновья и он сам с женой – княгиней Прасковьей Юрьевной. Шум и суета в доме стояли невообразимые, но государя стесняли стены дома, он тянулся в поле, в походный лагерь, который был разбит невдалеке, вёрст за пять от имения Алексея Григорьевича, на большой лесной поляне, уже освободившейся от снега.

Княжна Катерина обрадовалась было тому, что все отъехали и жизнь в доме понемногу входила в обычное русло. Но что-то странное творилось в доме. Что? Княжна не могла бы ответить. Князь Иван, не очень любивший охоту, остался в Москве. Казалось, что привязанность государя к своему фавориту начала ослабевать. Он уже подолгу обходился без князя Ивана, не требуя его постоянного присутствия при себе. Цесаревна Елизавета в этот раз тоже не принимала участия в охоте: она отправилась в сопровождении Александра Бутурлина и нескольких девушек-служанок на богомолье.