Текст книги "Две невесты Петра II"

Автор книги: Софья Бородицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Глава 2

Ивану казалось, что он помнил себя с самого раннего детства. Помнил, может быть, потому, что были в его детстве такие моменты, которые, возможно, вызвали внутри у него какой-то ясный огонь, осветивший то или иное событие.

Он помнит, как ранним весенним утром он идёт по росной мягкой траве босиком туда, откуда доносится чей-то громкий жалобный крик. Вот крик всё громче и громче, и он уже не идёт, а бежит. Но что это? Крик доносится откуда-то сверху. Он запрокидывает голову и в ясном, безоблачном, светло-голубом небе видит совсем низко летящего над двором большого ястреба, который тащит жёлтого пушистого гусёнка, только недавно выпущенного во двор птичника. Длинная шея гусёнка беспомощно болтается из стороны в сторону, а крик его надрывает душу.

Иванушка стремглав бежит к дому, где видит отца, собирающегося в отъезд. Иванушка с разбега тычется ему в колени и, не в силах что-либо сказать, только тянет ручонку вверх, откуда всё ещё несётся крик птенца.

   – Ах, вот отчего слёзы, – поняв, в чём дело, говорит князь. – Полно, полно, перестань, – успокаивает он сына, – сам виноват, не поберёгся, значит, раз ястреб сумел его изловить.

Иван, всё ещё пряча голову в коленях отца, продолжает всхлипывать.

   – Что за нежности такие? – строго одёргивает его отец, решительно отстраняя от себя.

   – Жалко, жалко, – тянет Иванушка, – гусёнка жалко.

   – Жалко, говоришь? Сейчас поглядим, – говорит князь и кричит людям, толпящимся рядом: – Позвать сюда Прошку!

Тут же появляется Прошка.

   – Эй, Прохор, ступай на птичник, тащи сюда всех гусят!

   – Гусят? – плотоядно улыбается Прошка, словно зная наперёд, что задумал князь.

Всё ещё плачущий Иван не видит, когда возле него вновь оказывается Прошка уже с большой плетёной корзиной, в которой копошатся несколько гусят.

   – Ну-ка, Прошка, покажи, жаль ли тебе этих глупышей.

   – Как прикажете, ваше сиятельство.

Иван, перестав плакать, со страхом ждёт, что же последует дальше.

   – Чего копаешься, долго ещё ждать? – нетерпеливо окликает Прошку князь.

   – Может, пожалеете мальчонку? – робко возражает тот.

   – Я тебе пожалею! Я тебя самого так пожалею, что долго не забудешь!

Молча, не говоря больше ни слова, Прошка вытаскивает одного за другим маленьких беспомощных гусят и, свернув им одним движением руки шеи, бросает на траву.

Иван с ужасом смотрит то на отца, то на Прошку, то на плетёную корзину, где уже нет ни одного птенца, то на безжизненные тельца только что убитых гусят.

   – Собакам на псарню снесёшь, – резко бросает князь Прошке и, не глядя больше на сына, едет со двора.

Всю ночь Ивану снится огромная чёрная птица. Она летит за ним совсем низко, а он всё бежит и бежит от неё и никак не может спрятаться. Он просыпается в страхе и с удивлением видит себя лежащим на полу и няньку, крепко спящую на лавке напротив его кровати.

Уже много позже, когда Иван, пристрастившись к охоте, сам убивал и зайцев, и уток, и прочее зверье, он с каким-то странным чувством неловкости вспоминал свою детскую жалость к гусятам, так просто задушенным Прошкой.

Однако были у него и светлые воспоминания, вызывавшие добрую улыбку даже спустя много лет.

Помнился ему ясный морозный день совсем ранней весны, когда бесконечное число мужицких саней свозили на двор к погребу громадные глыбы льда. По ним было весело взбираться, скользя до самой крыши сарая, срывать и грызть длинные прозрачные сосульки, свисавшие с неё. Помнил прохладный хрустящий вкус таявших во рту сосулек, от которых сводило челюсти и ломило зубы. Мужики с грохотом скатывали огромные глыбы, засыпали лёд чистым снегом из сада, опускали в погреб и накрепко закрывали его.

Помнились обиды на отца, когда тот обещал взять его с собой на Масленицу в Москву, а уехал без него.

Но всё сразу забывалось, когда отец был добр, привозил ему игрушки из Москвы. Особенно же радовался Иван, когда отец однажды подарил ему пегого жеребёнка, с которым он не расставался всё то время, что жил в доме отца.

Вспоминался Ивану и день его рождения, когда в Горенки съехалось множество гостей с детьми. Его дальняя родственница Даша – девочка много старше его, худая, длинная, некрасивая – так привязалась к нему, что он не знал, куда от неё спрятаться. Она же хотела играть и танцевать только с ним, а у него от её близости появлялось чувство неловкости и стыда. В конце концов он расплакался, и нянька Аннушка увела его в дом, утешая и успокаивая.

Дорога в Варшаву к деду ему почти не запомнилась. Они выехали из Москвы ранним морозным утром. Его, закутанного с головы до ног в огромный лисий тулуп, усадили в кибитку да ещё прикрыли медвежьей шкурой так, что при всём желании он не мог ничего видеть, да и размеренный бег сытых лошадей клонил его всё время ко сну.

На редких остановках его вытаскивали из саней, освобождали от мехов и одежды. Лишь тогда он с удивлением разглядывал незнакомые лида, обжигаясь, пил горячее питье, и вновь его усаживали в кибитку, и вновь перед ним расстилалась всё та же дорога, по сторонам которой мелькали то заснеженные поля со стогами покрытого снегом сена, то длинные скирды соломы, то тёмный, почти чёрный лес, где нельзя было рассмотреть ни проталинки, ни просвета.

Зато дом деда в Варшаве запомнился ему сразу и надолго. Он был высокий, с белыми колоннами, вытянутый длинной подковой. Чем-то напоминал Ивану их дом в Горенках, даже сад за домом был похож на их сад, но, пожалуй, этим и ограничивалось сходство.

Внутри дома прямо с порога видна была бесконечная вереница комнат. В каждой из них была особая, только для этой комнаты обстановка: красное дерево, орех, дуб; горки, столики с гнутыми золочёными ножками, пузатые старинные комоды, зеркала, ковры, гобелены, картины в золочёных же рамах, роскошные мягкие диваны, обитые то кожей, то ярким бархатом. И горках под стеклом расставлена была посуда из тонкого фарфора.

Дед Ивана, Григорий Фёдорович Долгорукий[2]2
  Долгорукий Григорий Фёдорович (1656—1723) – посланник в Польше, сенатор.


[Закрыть], – высокий, ещё очень статный мужчина – уже давно жил в Варшаве, служа дипломатом от российского государя. Много лет, проведённые им в Польше, сделали его совершенным европейцем, что сказывалось в его одежде, лице и манерах, неторопливых и важных. Ивану дед сразу понравился и тем, что поздоровался с ним, словно со взрослым, и тем, что не донимал его всякими глупыми вопросами, которые так любили задавать родственники в России. Даже строгость деда была не в тягость Ивану. Усаживая внука за учёбу, Григорий Фёдорович умел так объяснить ему, что всё становилось попятным само собой, а особенно понял Иван то, что знания ему потом могут весьма пригодиться.

Из вереницы бесконечно длинных дней, проведённых Иваном в Польше сначала в доме деда, а позже в доме дяди – родного брата отца, ему запомнились, пожалуй, только два.

Как-то летом, живя в имении дяди вблизи Варшавы, изнывая от жары и не зная, чем себя занять, он набрёл на небольшое озерцо, скрытое зарослями ивняка. Обрадованный своим открытием, он уже было решил броситься в воду, как вдруг совсем недалеко от того куста, за которым он стоял, Иван услышал девичьи голоса и весёлый звонкий смех. Он осторожно, стараясь не шуметь, отошёл подальше и, найдя удобное место, раздвинул кусты и посмотрел на берег и озеро. Что-то бело-розовое, большое и гладкое пронеслось мимо него и упало в воду. В первый момент Иван даже не мог понять, что это было, пока над зеркальной поверхностью озера не появилась голова девушки и две руки мерными взмахами не встревожили тихую гладь воды. Через некоторое время девушка, повернувшись на спину и едва двигая руками и ногами, спокойно лежала на воде. Он не мог отвести взгляда от девушки. Это было так неожиданно, так волнующе ново, что он, распластавшись на земле, жадно следил за всеми её движениями.

Иван не заметил, что разговор и смех за соседним кустом смолкли. Он не замечал ничего, кроме бело-розового тела девушки на глади озера. Вдруг он почувствовал, что кто-то крепко схватил его за ноги и за руки. От страха он крепко зажмурился. Громкий весёлый смех над самым ухом заставил его открыть глаза и взглянуть на тех, кто держал в плену его руки и ноги. Он задохнулся от неожиданности увиденного. Две совершенно нагие девушки, смеясь, вытащили его из кустов и, всё так же крепко держа, начали звать подружку, подплывавшую к берегу.

– Смотри, смотри, Марыся, такой маленький, а уже за девушками на озере подглядывает! – громко спорила одна из девушек, обращаясь к той, что выходила из воды.

   – Да он прехорошенький! – сказала та, которую подруги называли Марысей.

   – А что, подружки, искупаем его?

   – Искупаем, искупаем! – подхватили две другие девушки.

В один миг они сорвали с Ивана одежду, отбросили её далеко в сторону и, взяв крепко за руки и за ноги, понесли его к воде. Иван оторопел. Он извивался всем телом, пытаясь вывернуться из цепких рук девушек, но те держали его своими прохладными руками очень крепко. Стараясь вырваться, он отчаянно барахтался, попадая голой рукой или ногой по упругим мокрым телам своих мучительниц.

Они несколько раз окунули его в воду с головой, болтая и весело смеясь. Скоро это занятие надоело им, и они, сильно раскачав худенькое небольшое тело Ивана, кинули его в воду у самого берега, а сами, всё так же хохоча, поплыли к другому берегу.

Задыхаясь от воды, попавшей ему в рот и нос, от обиды, злости и ещё какого-то неясного чувства, он выскочил на берег, с трудом натянул на мокрое тело одежду и бросился бежать.

Он бежал долго, пока уставшие ноги не зацепились за поваленное дерево и он не упал в траву, уткнувшись в неё лицом.

То неясное чувство, которое охватило его там, на озере, когда крепкие девичьи руки держали его мокрое голое тело, навалилось на него вновь. Это было и бешенство, и ещё что-то, ему самому непонятное. Ему хотелось поймать своих мучительниц и так же сильно сжать их нагие тела в своих руках. От бессильной ярости он заплакал, зарывшись лицом в густую душистую траву.

И потом, много позже, пускаясь в бесчисленные любовные приключения, он никогда не забывал то неожиданное чувство новизны, злобы и страсти, которое заполнило его летним вечером на берегу маленького озера там, в Польше.

Однажды поздним летним вечером, когда в доме деда все уже спали, возле парадного крыльца остановилась запылённая карета и усталый путник с трудом выбрался из неё. Это был отец Ивана – князь Алексей Григорьевич. Поднятый переполох разбудил весь дом, и, суетясь и толкаясь, все спешили встретить приехавших.

Проснувшись, Иван тоже заторопился к отцу, радуясь и удивляясь его неожиданному приезду. Князь Алексей, едва поздоровавшись с родными, почти не заметил сына, вертевшегося возле него, попросил налить ему вина, чтобы прогнать дорожную усталость, и пошёл в кабинет старика отца, увлекая его за собой.

Иван, не замеченный взволнованными домочадцами и отцом, проскользнул следом за ним и дедом и тихо устроился в глубоком низком кресле. Когда принесли свечи, дед, обнаружив Ивана, хотел было выставить его вон, понимая, что разговор с сыном будет непростой, но князь Алексей, махнув рукой, сказал:

   – Ништо, пусть остаётся, большой уже. Пусть узнает, что на свете творится.

   – Что случилось? – спросил Григорий Фёдорович, опускаясь на деревянный стул с высокой спинкой, стоявший возле стола. – Что за спешка погнала тебя в такую даль? Или ты за ним? – Он кивнул головой в сторону притихшего в кресле Ивана.

   – Нет, нет, – несколько раз повторил князь Алексей. – Пусть пока здесь поживёт, у тебя. – Помолчав, он добавил:– Самому бы впору куда податься, да куда уж тут денешься, – как-то обречённо проговорил он, взмахнув рукой.

   – Что ж стряслось там у вас такого? – вновь спросил князь Григорий.

   – А то случилось, что после всех розысков да казней царевича Алексея убили!

   – Как убили?! – воскликнул потрясённый новостью старый князь.

Он даже привстал со стула и смотрел на сына с выражением ужаса.

   – Да, да, нет больше царевича. Вот и бумагу я от государя привёз польскому правительству – официальное оповещение о его смерти.

   – Где же оно? – нетерпеливо спросил князь Григорий.

   – Вот оно, вот. – Алексей Григорьевич протянул аккуратно сложенную бумагу, которую достал из потайного кармана камзола.

Старый князь Григорий Фёдорович Долгорукий – русский дипломат при польском дворе – углубился в доставленную ему бумагу.

Глава 3

Сын Петра I и Евдокии Фёдоровны Лопухиной, первой жены Петра, Алексей родился 19 февраля 1690 года. Ни в физическом, ни в духовном отношении он ничем не напоминал отца, но в то же время в нём не было той непривлекательности, какую ему часто приписывают. Здоровьем он обладал слабым и, кроме того, скоро подорванным всякого рода излишествами. Он был одарён от природы умом любознательным, любовью к чтению, способностями к изучению иностранных языков.

Любимым его занятием было чтение богословских книг. Он не был ни тупым, ни ограниченным. Внешне он был некрасив и недурен, с выпуклым лбом, круглыми беспокойными глазами. Если он был невоспитан, груб, жесток – это прежде всего потому, что с раннего возраста его принудили пить чрез меру, и он часто бывал пьян. И если ему случалось вцепиться в волосы своему воспитателю или схватить за бороду своего Духовника, то такие вспышки кажутся невинными в сравнении с выходками его отца, служившего ему примером.

Невоспитанное, грубое, жестокое было всё общество, среди которого жил царевич.

В нём не было враждебности к преобразовательному движению в России, начатому его отцом. Его пугало и беспокоило стремление Петра проводить преобразования слишком быстро. Он был не единственным, оказавшим сопротивление, такие взгляды разделяла с ним добрая половина России.

До девяти лет Алексей оставался при матери, но в 1699 году несчастную Евдокию заточили в Суздальский монастырь. Алексея это повергло в отчаяние и послужило, возможно, причиной его раннего озлобления. Мать ему заменили наставники. Отец, поглощённый заботами войны, постоянно отсутствовал. Он вмешался в воспитание своего наследника довольно поздно, и тут произошло первое столкновение отца с сыном. Воитель Пётр считал необходимым сделать наследника солдатом. Алексей же не обладал боевым духом. После бесплодных попыток Петра внушить сыну любовь к воинству царевич был предоставлен самому себе. Перебравшись в новую столицу – Петербург, Пётр оставил его в Москве.

Дом Алексея в Москве стал Центром для всех недовольных, которых было немало возле стен Кремля. Это были всё те, кого раздражали и смущали новые порядки, потрясения, связанные с лихорадочной деятельностью Петра.

Отца Алексей видел редко и всегда в роли наставника, сурового и раздражённого. Никогда ни одного ласкового слова, неизменные упрёки, угрозы, иногда побои. Желание видеть своего сына за военным делом не покидало Петра, и в 1708 году он посылает Алексея в Смоленск комиссаром по продовольственной части, затем в Москву с поручением укрепить город против ожидаемого нападения шведов. Алексей с порученным делом не справился, чем вызвал гнев отца.

Из-за болезни Алексей не принимает участия в Полтавской битве. Видя нежелание сына служить, Пётр отравляет его в Германию: во-первых, для усовершенствования в науках, а во-вторых, для поисков себе him невесты, влияние которой помогло бы изменить ни правление его мыслей.

Такое решение отца обрадовало Алексея. Он едет в Дрезден, где занимается изучением геометрии, фортификации. Он оживлённо переписывается с друзьями, оставшимися в Москве, которые сообщают ему о всех делах, творящихся в России, своих горестях и надеждах.

Окружение Алексея в Германии не забывало о желании Петра женить сына. После поисков невесты в нескольких княжествах Германии Алексей остановил свой выбор на принцессе Софии Шарлотте Вольфенбютельской.

14 октября 1711 года в немецком городе Торгау состоялась свадьба царевича Алексея с принцессой Шарлоттой.

Вначале брак обещал быть счастливым. Алексей, по-видимому, нашёл себе жену по вкусу, но тут вновь ж с испортило нетерпение Петра. Он всё же пытается наста вить сына служить, и два года – с 1711 по 1713 – Алексей почти всё время проводит в дороге, выполняя поручения отца, связанные с войной.

К влиянию почти постоянной разлуки в отношениях супругов прибавилась ещё помеха уже морального свойства. Шарлотта была лютеранкой и осталась ею, выйдя замуж за Алексея. Она общалась только по-немецки с теми слугами, которых вывезла с собой из Германии. Алексей же был фанатично предан православию, и это ещё больше разделило супругов.

Своими требованиями Пётр способствовал укреплению в Алексее неприятия новых порядков. Между отцом и сыном возникла открытая вражда, выявившая их полную несхожесть.

Вокруг Алексея росло число его сторонников, стоявших в оппозиции к Петру. Тут были представители духовенства, древних знатных фамилий, таких, как Голицыны, Долгорукие, – они всё чаще и чаще поглядывали в сторону наследника Петра, его сына, царевича Алексея. Всё это отдаляло его от отца.

В 1714 году, уезжая в Карлсбад на лечение, Алексей расстаётся с женой без сожаления. В этом же году у него рождается дочь Наталья. Через год Шарлотта родила второго ребёнка – сына Петра; скоро после родов, в октябре 1715 года, она умирает.

С рождением сына у царевича Алексея меняется очень многое. Теперь государство получило второго наследника, а это означает, что неспособного к правлению Алексея можно отстранить от престола. Пётр пишет сыну письмо, где прямо угрожает ему отречением от престола из-за нежелания подчиниться воле отца.

Ещё одно событие усугубило положение Алексея. Тогда же, в 1715 году, вторая жена Петра, Екатерина, родила сына, которого тоже назвали Петром. Положение с наследованием российского престола становится совсем непростым.

По совету близких друзей Кикина[3]3
  Кикин Александр Васильевич (ум. в 1718 г.) – деятель времён Петра I; за участие в побеге царевича Алексея за границу колесован.


[Закрыть] и Вяземского[4]4
  Вяземский Никифор Кондратьевич – дворянин, учитель царевича Алексея; в 1718 г. пострадал за участие в его «деле».


[Закрыть] Алексей в письме к отцу признает себя неспособным к управлению, чувствуя себя больным телом и душой, добровольно отказывается от своих прав на корону и просит только разрешения удалиться куда-нибудь в деревню, чтобы иметь возможность жить там смирно по своему усмотрению. Петра такое предложение сына не устроило, поскольку наследник, живущий частной жизнью, всегда представляет собой определённую угрозу, и царь предлагает другой вариант: Алексей или будет царствовать, или пострижётся в монастырь. Растерявшийся Алексей вновь обращается к близким друзьям, которые советуют ему принять постриг. Кикин сказал царевичу: «Оттуда тоже можно вернуться, ведь клобук не прибит к голове гвоздями, можно его и снять». Письмо Алексея к отцу было кратким: «Милостивый государь-батюшка! Письмо Ваше я получил, на которое больше писать за болезнью своею не могу. Желаю монашеского чина и прошу о сём милостивого позволения. Раб ваш и непотребный сын Алексей». Друзьям же он сообщает в письмах: «Я иду в монастырь, к тому принуждённый».

В 1716 году Пётр I покидает Россию, едет за границу, и в этом же году Алексей получает от отца письмо, в котором тот требует или приехать к нему в войско, или сообщить, куда и в какой монастырь он намерен отправиться.

И тут Алексей по совету всё тех же друзей решает бежать, опасаясь за свою жизнь, но в то же время извещает Александра Даниловича Меншикова, что хочет отправиться к отцу, и просит у него тысячу червонцев на дорогу и разрешение захватить с собой свою любовницу Ефросинью.

Перед отъездом, уже в последнюю минуту, царевич доверился в своих тайных замыслах своему камердинеру Афанасьеву, который оставался в Петербурге. Алексей признался в том, что он вовсе не думает ехать к отцу, а отправится в Вену, чтобы там отдаться под покровительство императора Карла VI, который по жене приходился ему родственником. Он направился в Вену, потому что уже знал о намерениях Карла предоставить ему покровительство и по три тысячи флоринов ежемесячно на проживание.

При первом же известии об исчезновении сына Пётр посылает на его поиски искусных сыщиков: Веселовского[5]5
  Веселовский Авраам Павлович (ок. 1673—1776) – резидент Петра I в Копенгагене, Вене, Лондоне.


[Закрыть] – русского резидента в Вене, капитана Румянцева[6]6
  Румянцев Александр Иванович (1680—1749) – граф, генерал-адъютант и дипломат Петра I; в 1718 г., будучи капитаном, задержал и доставил в Москву из Неаполя царевича Алексея.


[Закрыть], затем графа и дипломата Толстого[7]7
  Толстой Пётр Андреевич (1645—1723) – граф, видный дипломат и посол времени Петра I, сенатор, участник «дела» царевича Алексея; в 1727 г. был сослан в Соловецкий монастырь, где умер.


[Закрыть]. За царевичем Алексеем устроена настоящая погоня, которая продолжалась целый год.

Наконец Алексей был найден Румянцевым и Толстым в Неаполе, в крепости Сен-Эльм. Началось давление на Алексея. Ему было показано письмо Петра, грозное и в то же время милостивое, обещавшее прощение за все провинности взамен покорности и возвращения в Россию. В конце концов под большим давлением Толстого и Румянцева Алексей соглашается вернуться, выговорив себе два условия: во-первых, позволение спокойно жить в своих поместьях, во-вторых, разрешение на брак с Ефросиньей. После поклонения мощам Святого Николая в Бари Алексей отдаётся в руки преследователей, дав согласие добровольно возвратиться с ними в Россию.

Письмо Петра, полученное Алексеем уже в дороге, совсем успокоило его. Отец разрешал ему жениться на Ефросинье с одним условием: чтобы венчание происходило в России. «...А чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесёт», – писал в своём письме Пётр. 31 января 1718 года Алексей прибыл в Москву.

Возвращение опального царевича вызвало сильную тревогу как среди его сторонников, так и среди противников, которые понимали, что грозный царь не удовлетворится этим. Уже 3 февраля 1718 года в Кремле было созвано собрание высшего духовенства и гражданских сановников. Алексей появился перед ними в качестве обвиняемого без шпаги. При виде сына Петра охватил гнев, он осыпал его упрёками, бранью. Царевич упал на колени, плача, просил о прощении, поверив которому согласился вернуться. Пётр обещал простить, но прежде виновный и недостойный царевич должен был торжественно отказаться от престола и выдать соучастников своей вины, всех, кто советовал ему преступно бежать. Началось то, чего все со страхом ожидали: допросы, пытки, казни.

В Успенском соборе Алексей отрёкся от престола в пользу своего брата Петра, сына Екатерины.

В беседах с отцом с глазу на глаз Алексей выдал всех, кого мог вспомнить, кто помогал ему добрым слоном или делом.

Кикин, Вяземский, Долгорукий[8]8
  Долгорукий Василий Владимирович(1667—1746) – князь, «полный генерал» при Петре I, участник его походов и поездок за границу; осуждён и сослан в Казань по «делу» царевича Алексея.


[Закрыть], камердинер Афанасьев были выданы первыми. Хотя в ходе следствия выяснилось, что между Алексеем и его друзьями не существовало никакого соглашения относительно преследования определённой цели, не было и тени заговори, все схваченные были строго наказаны. Более всех пострадал бывший сподвижник и друг Петра – Кикин: получив сто ударов кнута, он был колесован.

Вяземский и Долгорукий были лишены имений, должностей и сосланы. Пётр заставил Алексея присутствовать при казни своих друзей, затем его увезли в Петербург.

Царевич полагал, что теперь всё кончилось, и был даже доволен своей судьбой. Пережитые им несчастья сделали его бесчувственным.

Допрос Ефросиньи, привезённой в Петербург позже Алексея, дал материал для нового розыска. Передавая разговоры, которые вёл с нею Алексей, Ефросинья донесла о «непристойных» его речах: «Когда буду государем, буду жить зиму в Москве, лето в Ярославле. Петербург оставлю простым городом... Когда узнал о болезни маленького Петра Петровича, говорил: «Вот видишь, что Бог делает. Батюшка делает своё, а Бог своё».

В мае 1718 года Алексей был сопровождён Петром в Петергоф, и это не была увеселительная прогулка. Впоследствии один из крестьян был осуждён на каторгу за то, что рассказывал, как царевича в той загородной поездке отвели в отдалённый сарай и оттуда раздавались крики и стоны.

13 июня Пётр созвал собрание духовенства и гражданских чинов, вручил им записку, в которой, взывая к их правосудию, просил решить между ним и сыном неправый спор. В собрании духовенство затруднилось высказаться определённо, через пять дней оно дало уклончивый ответ. Сенат требовал дополнительного следствия. Это было самым большим желанием Петра, что означало гибель для Алексея.

Дополнительное дознание не принесло ничего нового, не было выявлено никакого заговора, только «слова многие».

19 июня царевич был подвергнут пытке. Двадцать пять ударов кнута и новое признание Алексея под пыткой. Да, он желал смерти своего отца, в этом он признался своему духовнику и получил от него ответ: «Бог тебе простит, мы все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много». Однако для обвинения царевича этого было мало. Толстой, ведущий следствие, хотел найти факты. Алексей сделал очередное признание. 24 июня новый допрос в застенке. Всем было ясно, что ни кнут, ни дыба не дадут больше ничего, однако нельзя было допустить, чтобы царевича оправдали.

Несмотря на легковесность улик, собранных против него, Алексей всё же олицетворял в глазах Петра-преобразователя враждебную партию, против которой царь вёл борьбу уже двадцать лет, – это были противники, мятежники, с которыми он оказался лицом к лицу.

Верховный суд, состоявший из сенаторов, министров, высших военных чинов, гвардейских штаб-офицеров (участие духовенства как ненадёжного было отклонено), должен был вынести приговор. Сто двадцать семь судей, и каждый знает, чего ждёт от него Пётр, и никто не имеет смелости отказать ему в своём голосе. Единственный гвардейский офицер уклонился от подписи: он не умел писать.

24 июня царевичу был вынесен смертный приговор. Однако он не был приведён в исполнение. Алексей умер раньше, чем свершилась воля суда, направляемая Петром. Случилось это 26 июля 1718 года в застенках Петропавловской крепости.