Текст книги "Корпорация «Попс»"

Автор книги: Скарлетт Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Я рассказываю ей обо всех своих проблемах.

– Ужас страшный, Алиска, – охает она.

– Знаю.

– Как хорошо, что у нас в школе мальчиков нет.

– Да уж. Точно.

– А знаешь, можно ведь сменить школу, – говорит она. – Ты могла бы перейти в мою. Могла бы поселиться в моей общаге, и мы были бы лучшие подруги. Было бы зашибись!

Разумеется, я могла бы. Но когда мы заводим об этом разговор с моим дедушкой, он просто говорит «нет». Он всегда оттаивал, увидав Рэйчел, но как она его ни умасливает, как сладко ему ни улыбается, сколько ни выпрашивает еще одну банку его объеденного мармелада для своей мамы, он знай твердит «нет». Ну, то есть, разумеется, про мармелад он говорит «пожалуйста», а «нет» говорит про переход в другую школу.

– Даже если бы это было нам по карману, – объясняет он мне позже, – я не верю в частные школы. Тебе лучше оставаться, где ты есть, и общаться с обычными детьми.

Так что придется добывать деньги самой. Я мысленно вычисляю, сколько, по реалистическим прикидкам, смогу выручить на автомойке, плюс если факторизую и расшифрую код Королевского общества покровительства искусствам, и если выясню, что написано на моем кулоне и найду сокровище. Вероятно, что-то около одного миллиона ста двадцати фунтов. Или часть суммы будет в долларах? Как бы то ни было, я составляю список и решаю начать расшифровку, как только Рэйчел вернется в свою школу.

Где-то к четырем дня я успеваю создать несколько коллажей, иллюстрирующих мою кулонно-фенечную идею. Я использую картинки, вырезанные из журналов, и вдохновляюсь стоп-кадрами из документалок; коллажи представляют собой как бы одноактные мини-пьесы. Для каждой я карандашом нарисовала группу тинейджеров, а потом добавила «цвет» – и в прямом, и в переносном смысле – с помощью предметов, вырезанных из журналов. По ощущению очень похоже на спальню образцовой девушки-тинейджера, которую на прошлой неделе мы видели на семинаре. Но, конечно, тут все про девушку-тинейджера как индивидуальность. Что они на самом деле носят с собой/держат при себе? Что все это означает? Делаю заметку: помимо символов, сообщающих «вот что мне нравится», кубики фенечек могут говорить «я доступна», «я недоступна», «я живу в Лондоне», да что угодно.

Примерно в полпятого нарисовывается Дэн. У него с собой сумка.

– Что, вся в работе? – говорит он, увидев мои коллажи.

Я инстинктивно убираю их с глаз подальше.

– Вроде того.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он, сев в кресло, которое все так же стоит у кровати, куда его поставил Бен.

– Так себе, – отвечаю я. – Что у тебя в сумке?

– Мореходство, бэби, – говорит Дэн. – Компас, морские карты. – Он передает мне сумку. – Ты победила в номинации «навигатор», так что все это тебе.

– Ох. – Я вынимаю вещи из сумки. Большая карта, сложенная в несколько раз, бинокль, линейка с колесиками и необычный компас, я таких раньше не видела. Здоровенная штуковина из пластика с дырочкой в боку, никакого окошечка или циферблата.

– А это еще зачем? – спрашиваю я, разглядывая устройство.

– Это азимутальный компас, – отвечает Дэн. – С его помощью можно замерять азимут.

– Как?

– Направляешь на предмет и смотришь в дырочку.

Для пробы нацеливаюсь на стену. Вижу цифры: 13 градусов на северо-восток.

– О. – Я проверяю другую стену. – А где же тогда секстант?

– Секстант? – смеется Дэн. – Это не Средневековье. У нас есть ГСП, так что и без секстанта обойдемся.

ГСП. «Глобальная Система Позиционирования».

– Если у нас есть ГСП, зачем нам все это?

– Все равно придется размечать азимуты на карте, – вздыхает Дэн. – И это клево. Тебе понравится. Тут все строится на треугольниках и всякой математике. Вот почему тебя выбрали на эту роль.

– То есть вы не просто подсунули мне халтуру, потому что я больна? – спрашиваю я.

– Что? Нет! Быть в экипаже навигатором – всегда очень клево. Сидишь себе в каюте с линейкой и картами, и голову наружу высовываешь, только если хочешь замерить азимут. Все остальные мокнут как жопа, но навигатор – всегда в тепле и уюте, чертит треугольники и пытается установить, где же судно реально находится. Море – оно такое, огромное и везде одинаковое. А еще в нем полно рифов, скал, обломков кораблекрушений и так далее. Выяснить, где ты в нем, – это надо по правде наловчиться.

Я на миг задумываюсь о Пифагоре и воображаю, что это будет как-то связано с измерением гипотенузы треугольников или чем-то подобным. Должна признать: перспектива заманчивее, чем возиться с парусами на скользкой палубе – Гэвин еще говорил, это не очень-то весело, если хоть капельку боишься упасть в воду/утонуть.

– О'кей, – говорю. – Похоже, и впрямь будет интересно.

– Есть только один момент: поправишься к субботе?

– К субботе… Э-э, да, пожалуй. Черт возьми, сегодня только вторник. Если я не поправлюсь к субботе, точно сдохну. Да, конечно, я очухаюсь.

Следующий час или около того Дэн объясняет, как измерять азимут азимутальным компасом, а потом – как с помощью этих данных грубо набросать на карте свое местоположение. В субботу мы теоретически не потеряем берег из виду, и вся фишка будет в том, чтобы отыскать реальные ориентиры, соответствующие обозначениям на бумаге. Мы планируем заплыть в некую Стартовую Бухту. Приметными ориентирами, согласно карте, будут Дартмутский дневной триангуляционный знак, маяк Стартовой Бухты, шпиль церкви в Стоук-Флеминге – это ближайшая деревушка, – и коттеджи работников береговой охраны, где, судя по всему, вырос Дэнов отец.

– А как я пойму, что выбрала нужный ориентир? – спрашиваю я.

– Я помогу, – говорит Дэн.

Я всматриваюсь в огромную карту. На ней обозначены несколько «кораблекрушений». Наверное, затонувшие суда – нынче они представляют опасность, сходную со скалами: темные груды под водой, которых попросту не видишь – а потом уже слишком поздно.

– Что делать, если заплыл куда-то в первый раз, а на борту нет никого, кто знает местность, и ты не можешь понять, где какой из шпилей?

– Э-э, пытаешься угадать и надеешься на лучшее. Или используешь другой ориентир, который легче идентифицировать. Маяк, например, или дневной триангуляционный знак ни с чем не спутать.

– О. Хорошо. – По-моему, не самая надежная система.

Судя по всему, определив свой ориентир, дальше делаешь так: направляешь на него азимутальный компас и смотришь в дырочку, устанавливаешь азимут. Скажем, он равен 19 градусам на северо-запад; берешь линейку с колесиками и кладешь на карту так, что край проходит через отметку 19 градусов на северо-запад на розе ветров, потом катишь линейку через обозначение ориентира и, наконец, чертишь линию. Теперь ты знаешь, что находишься где-то на этой линии.

– Ага, а потом устанавливаешь азимут по другому ориентиру, и выясняешь, что находишься на пересечении линий! – восклицаю я с торжеством.

– Нет, Батлер. Ты производишь еще двазамера, что дает тебе треугольник. Значит, ты где-то у него внутри.

Он демонстрирует разные выдуманные азимуты и рисует карандашом на карте маленький треугольник.

Но мне как-то неуютно. Уж конечно, цель – найти одномерную точку, определенность посреди моря, никак не расплывчатую двумерную фигуру! В треугольнике – куча точек, целая бесконечность. Что, если у тебя получится прямоугольный треугольник с длинами катетов 1 и 1? Гипотенузу можно будет вычислять бесконечно! В квадратном корне из 2 бесконечно много знаков после запятой, это все знают. (По крайней мере, никто не видел, чтобы они заканчивались.) Но квадратный корень, который никогда не заканчивается, в открытом море может принести лишь опасность. Вот в чем, наверное, разгадка Бермудского Треугольника. Неудивительно, что в нем можно потеряться, и никто больше никогда тебя не увидит. Вот что получается, если запутаться в бесконечности.

Как бы то ни было, теперь до меня дошло. Строишь свой треугольник, убеждаешься, что в нем/рядом с ним нет ни скал, ни обломков кораблекрушений, а потом говоришь капитану, по какому азимуту плыть, чтобы попасть куда нужно и избежать при этом скал/обломков/отмелей/рифов. Дальше Дэн принимается объяснять, как читать карты приливов и как определить, будет ли над некоторыми скалами достаточно воды. В моем мозгу свершается фазовый переход от поглощения к отталкиванию.

– Хватит! – говорю я, сжав голову руками. – Оставь это все здесь, я попрактикуюсь сама. У тебя есть какой-нибудь справочник, чтобы сверяться?

Оказывается, есть. Я спасена.

– Может, принести нам по чашке чая? – говорит он.

– Да. Зеленого, пожалуйста.

Он топает на кухню, а я тем временем пытаюсь поаккуратнее сложить навигаторские приборы на кровати. Внезапно понимаю, что не учла своего стремления прибираться, когда вчера искала себе снадобье. Но, с другой стороны, я всегда такая, поэтому, возможно, это не имеет значения.

Минут через пять Дэн возвращается с двумя кружками, от них поднимается пар.

– Ну, а видео ты посмотрела? – спрашивает он, кивнув на видак и телевизор.

– Да, – говорю я. – Ну, справилась с двумя документалками. А сколько их вообще?

– Четыре. – Он смеется. – А ты обратила внимание на ту часть, где «Полосатика» вешают на люстре? Из-за него случилось настоящее представление.

– Представление?

– Ага. Эстер дико взбесилась.

Я нахмуриваюсь:

– Эстер? Почему? Что произошло?

– Ну, когда мальчишки в документалке начали кричать «Убить медвежатину, убить медвежатину!», Киеран и еще пара ребят к ним присоединились, просто в шутку. Тогда ребята из отдела плюшевых игрушек, ну эти, из Скандинавии…

– Митци и Ниила?

– Да. В общем, они велели Киерановским заткнуться. Они создали дизайн «Приятелей Полосатика» и сильно расстроились. Ну, потом мы вышли на перекур, Митци там стоит, вся из себя расстроенная, Ниила ее успокаивает, а Эстер к ним подходит и такая: «Как вам не стыдно распускать нюни из-за какого-то куска дерьма, сделанного в Китае рабским трудом?!» А потом давай грузить Митци – мол, все «попсовские» плюшевые игрушки делаются на потогонных фабриках в Китае и Юго-Восточной Азии. Тут Митци прямо разревелась, и твоему парню Бену пришлось увести Эстер в сторонку. После этого она как заведенная болтала про жуткие условия на этих фабриках. Да как там людям платят меньше доллара в день, да как они регулярно лишаются рук и ног, ля-ля-тополя…

Думаю, если бы я лишилась руки или ноги, я бы не стала добавлять к описанию «ля-ля-тополя».

– А это правда? – говорю я. – Мне казалось, наши игрушки не делаются на потогонных заводах. Я думала, у нас такая политика…

Дэн пожимает плечами:

– Скорее всего, правда. В смысле, это было бы экономически оправданно. Но так подходить, как Эстер, – слишком упрощать, нет? Мы же не знаем, как оно все на самом-то деле. Это хорошо, что в каком-нибудь Китае у людей есть работа. А что нам делать? Отобрать ее у них?

– Ну не знаю, – говорю я. – Если это правда, я на стороне Эстер. Это действительно неэтично…

– Кто сказал, что неэтично? Наверняка в таких странах можно жить по-королевски на доллар вдень, – говорит Дэн. – В смысле, ты же не станешь платить человеку тридцать тысяч в год за то, что он будет делать игрушки на китайской фабрике? Нужно же реально подходить.

– Однако доллар в день – это где хочешь гроши, – возражаю я. – И в любом случае, чего хорошего, если люди на этих фабриках регулярно лишаются рук и ног? Видимо, они чувствуют, что не могут там не работать. Наверняка у них нет выбора.

– Выбор всегда есть, – говорит Дэн. – Люди всегда могут решить не работать на этих фабриках.

И что дальше? Лишиться крова, лишиться единственного источника дохода? Всегда легко сказать, что кто-то должен бросить свою работу, пока не задумаешься – а сам бы ты бросил? Я думаю про Дэна, его ипотечный кредит, его членство в спортклубе и его автомобиль. Легко ему будет от них отказаться? Добавьте к картине беременную жену, повышение процентов за кредит, и у вас вдруг образуется ситуация, когда потерять работу означает потерять все. Представьте, каково сказать беременной жене – мол, нам придется съехать из нашего личного дома на юге Лондона, где мы вместе с тобою выложили паркет, и арендовать взамен какое-нибудь дешевое жилье, с ужасными коврами и слащавым хозяином, который каждые полгода заявляется, чтобы осмотреть помещение, и может вышвырнуть нас, предупредив всего за два месяца?

Но люди не ставят себя на место работников китайских фабрик. Я помню, один из моих любимых писателей сказал: порою мы смотрим на старые надгробные камни и понимаем, что вот этот младенец умер в полгода, а этот – в девять месяцев, – иногда по несколько детей в одной семье! – и думаем, что эти потери причиняли родителям не такую уж сильную боль, потому что случались часто, да и не у нас, в конце концов, и притом вон как давно. Мы думаем, что эти далекие для нас люди были «привычны к этому», им было не так больно потерять ребенка, как было бы нам. Но тем самым мы дегуманизируем этих людей. Конечно, боль точно такая же. Представляя трудяг-китайцев странными существами, которые, возможно, живут по пять-шесть человек в комнате, едят в основном рис и довольствуются теми ошметками, что швыряют им компании, эксплуатирующие их труд… представляя их такими и думая, что даже эти воображаемые, экзотические карикатуры довольны тем, что имеют… Ну, это ведь та же дегуманизация, разве нет?

И вдруг я вспоминаю кое-что еще. Поговорку. Откуда она всплыла? По-моему, давным-давно ее любил повторять отец моего экс-бойфренда. Он говорил: «Берегись дешевизны. Покупая дешевое, ты крадешь чей-то труд».

Я смотрю на тинейджерские журналы, которые Дэн листает, и вдруг мне приходит мысль: наверное, 90 процентов всех шмоток, кошельков и сумок, там разрекламированных, были произведены или сшиты на потогонных фабриках. Наверное, 95 процентов косметических средств были испытаны на животных. Сколько реальной крови, боли, рабства, страданий уходит на создание всего этого барахла, о котором нам говорят, что оно, дескать, такое фривольное, такое прикольное? Людям вроде нас платят огромные суммы, чтобы мы придумали концепцию, а потом реальные товары производятся и испытываются… Но где? В каком-то невидимом месте. Которое не имеет значения. Потому что очень, очень далеко. Разумеется, мы знаем, что реальные предметы больше не играют роли. Значение имеют только логотип, идея, стиль жизни, бренд. Компаниям нынче приходится тратить миллионы долларов, чтобы запустить тот или иной бренд, чтобы заплатить спортивным звездам и актрисам за его раскрутку, а гуру маркетинга – за подсказку, как превратить бренд в «заразный вирус» и так далее. А как иначе компаниям конкурировать? Может быть, платить реально больше не за что. Может, именно поэтому люди, производящие товары, живут в нищете, материалы не соответствуют стандартам качества, а засохший клей виден даже на самых понтовых кроссовках. Компании платят только за создание марки – и ни за что больше.

Интересно, что сказали бы мои старики, будь они сейчас живы и доведись им отправиться в турне по небольшим городкам «дешевой» Британии (страны, которую они так и не собрались посмотреть, хотя появилась она еще при их жизни)? Принялись бы они скупать дешевое мясо, дешевые шмотки и дешевые безделушки, которые никому не нужны (но от покупки никто не может удержаться – уж очень они дешевые)? Показалось бы им прогрессом то, что теперь в супермаркете можно купить сотни разных заколок для волос? Или признали бы факт: раз столько слагаемых перенесено в эту часть уравнения, из другой части испарилось, черт побери, не меньше?

Дэн наконец отчаливает. Я обнаружила, что мне в общем-то больше нечего ему сказать. За последние десять дней крыша у меня совсем поехала. Как будто меня заново отформатировали, а поверх Дэна, устаревшего файла, записали что-то другое – может, пустое место, может, ряд вопросительных знаков. Я хотела расспросить его о пресловутом переходе в команду Киерана, но он этой темы не поднял. Что со мной не так? Куда подевались мои шуточки об отступлении, коллаборационизме и расстрелах предателей? Раньше мы постоянно шутили о враге, на самом деле не веря, что тот существует. Но в конце концов, может, враг и вправду есть. Похоже, теперь у меня имеется представление, кто он такой. Похоже, враг – это я.

В самом начале шестого в дверь снова стучат. Наверное, Бен. А вот и нет. Хлои.

– Привет, – робко произносит она своим тихим кельтским голоском. – Можно мне…

– О да. Заходи, – говорю я и отступаю, чтобы ее впустить.

Она входит в комнату, вся мягкая и будто воздушная. Сегодня на ней черные полотняные штаны и черный свитер-«поло»; волосы схвачены на затылке большой полупрозрачной заколкой в виде крокодила. Хлои протягивает мне белый конверт.

– У тебя есть корреспондент, – говорит она со странной искоркой во взоре. – Это лежало у двери.

Я беру конверт. В правом верхнем углу – логотип «Попс», маленькая парусная шлюпка; в центре – мое имя, напечатанное жирным шрифтом. Меня отсылают домой? Увольняют? А может, это долгожданный ответ от таинственного шифровщика? Сейчас я письмом заняться не могу, так что кладу его на конторку, а сама сажусь на кровать. Хлои примостилась на краешке стула, будто готова в любой миг вскочить.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает она.

– Вполне себе, – говорю я, хотя это неправда. Зачем она пришла? Я с ней за все время только парой слов перемолвилась. Интуиция подсказывает мне, что, знай я Хлои получше, она бы мне очень понравилась, но в то же время в ней есть что-то такое, отчего мне не по себе. Будто она не даст тебе спуску, если решит, что ты сделал что-то не то. Впрочем, взгляд у нее совсем не осуждающий, просто убежденный.Хотя в чем убежденный, не имею понятия.

– Я искала Эстер, – говорит она.

– Эстер? – Я вспоминаю про ноутбук и про то, как Эстер с Беном над чем-то хихикали. Когда это было? Вчера? Или позавчера? – Сто лет ее не видела, – говорю я.

– Она к тебе не заходила?

Качаю головой:

– Сегодня – нет.

– А. – Хлои явно разочарована. – Нигде не могу ее найти.

– Исчезать она, похоже, мастерица, – замечаю я с легкой улыбкой. Решаю не делиться своей гипотезой, что Эстер может делаться невидимкой или превращаться в летучую мышь. Порой в разговоре я брякаю что-нибудь такое в качестве сюрреалистической полушутки, но люди чаще всего просто таращатся на меня, бормочут «э-э, да» и спешно меняют тему.

– Это точно, – говорит Хлои. Замолкает и смотрит на свои руки. – Да и Бена я в последнее время тоже что-то не вижу. – Она поднимает глаза, и я готовлюсь встретить печальный/собственнический взгляд, от которого между мной и Беном все страшно запутается. Но на лице у Хлои – широкая добрая улыбка. – Знаешь, а он с тобой счастлив, – говорит она.

– О, – говорю я. – Хм-м…

– Я его давненько таким счастливым не видела.

О господи, теперь понятно, что будет дальше. Однако повисает основательная пауза. Может, надо что-то сказать? Но что?

– Для тебя ведь это не просто романчик на пикнике? – спрашивает Хлои.

– Не знаю, – говорю я честно. – Думаю, нет.

Ее взгляд тут же утыкается в пол, будто ей неловко.

– Знаешь, а он считает, ты просто молодчина.

Я смеюсь, мне тоже неловко. Ненавижу подобные разговоры.

– Хм-м… это, э-э… господи. Пожалуй, я про него тоже так думаю. – Я оглядываю комнату и кровать, в которой жила последние несколько дней. На миг ее очертания расплываются, и она кажется лодкой, затерявшейся в море. Потом вновь становится кроватью. Старые воспоминания. – Однако не знаю, почему он так думает, – говорю. – Я себя молодчиной не считаю. Фактически, я себя нынче так чувствую, что… – Я хочу поведать, какой больной и несексуальной я себя чувствую, но спохватываюсь – я ведь Хлои не очень хорошо знаю! – и мысленно делаю пару шагов назад. – Половину времени я даже не знаю, кто я такая, – говорю я взамен.

Наверняка я кажусь убогим тинейджером, каким почти несомненно когда-то была? Я просто чокнутая. Я СОВСЕМ запуталась. Моя жизнь такая сложная. Я, мне, мое. Посмотрите, в какой я жопе. Наверное, вы думаете, я обдолбалась, да? От своей чокнутости я все время хитрю. О, надо мне побольше пить крепкий кофе и курить побольше французских сигарет.

Но Хлои лишь улыбается и говорит:

– Он хорошо разбирается в характерах.

Теперь я ожидаю от нее длинной речи типа «не обижай его», но тщетно. Вместо этого Хлои встает и возится с прядью, выбившейся из заколки.

– Если Эстер нарисуется, скажешь, что я ее ищу, ладно? – говорит она по пути к двери.

– Конечно, – киваю я.

И она уходит.

Ну, стало быть, что у нас сегодня в конверте? Беру его с конторки и задумываюсь: может, не мудрствуя лукаво, сразу, не читая, сжечь? Но я не сжигаю. Отклеиваю клапан и достаю содержимое. Это письмо на фирменной «попсовской» бумаге и что-то еще, какой-то еще листок. Разворачиваю. Чтоб я сдохла. Это сертификат акционера. Что происходит?

Дорогая Алиса Батлер, – говорится в письме. – Благодарим Вас за то, что Вы приняли участие в нашей программе тестирования игр и за предложенное Вами название для нашей новой игры – « π-лопасть». Хотя мы получили много опросных карточек с предложениями, наше единодушное мнение таково, что Ваша идея точнее всего отражает суть этого товара. Нам особенно понравилось игривое сопоставление функционального слова «лопасть» с символом π.Нас очень воодушевила многозначность этой комбинации. Означает ли πнекий «пи»-фактор (что гораздо внушительнее и загадочнее, чем «пси»-фактор), или шутливо-устрашающе намекает на ультрасовременность и экстремальность игры («плопасть/пропасть»)? Все смыслы здесь присутствуют одновременно. Таким образом, мы счастливы проинформировать Вас, что предложенный Вами неологизм официально выбран названием бренда. Пожалуйста, удостоверьтесь в наличии 1000 (одной тысячи) вложенных в конверт акций «Попс». Ящик шампанского будет доставлен на Ваш домашний адрес после того, как Вы вернетесь с текущего задания. Благодарим еще раз за Ваш ценный вклад. С наилучшими пожеланиями, ля-ля-тополя…

Ни хрена себе. Я написала « π-лопасть» только потому, что больше ничего в голову не лезло. 1000 акций. Сколько они стоят? Вероятно, намного меньше, чем заплатили бы профессиональному бренд-дизайнеру за название товара, но намного больше, чем я заработала бы за месяц. Наверное, не буду жечь этот листок. А что мне делать с ящиком шампанского? Можно распить бутылочку с Рэйчел, скажем, пока я буду ей рассказывать про свои тутошние странные приключения. Может, Бен решит заглянуть ко мне и угоститься. Неожиданно я вздрагиваю, представив Бена в моем доме, в моей постели. Неужели это и вправду окажется больше, чем «романчик на пикнике»? Захочет ли он продолжения?

И где он, кстати? Невиданное дело: оказывается, я по нему взаправду скучаю.

Моя новая стратегия выживания в школе неуклонно развивается. Сперва я собираю всякую всячину – образы, идеи, людей, – и укладываю их в голове перед уроками так же тщательно, как дедушка упаковывает мою коробку с ланчем (я ему сказала, что обедать в столовке у меня не получается). Я заимствую идеи насчет тюремного заключения и свободы из «Женщины на обрыве времени». Я говорю себе: ни у кого нет и не было жизни хуже, чем у героини по имени Конни. Она заперта в жестокой психлечебнице, хотя совсем не сумасшедшая. Школа – моя ловушка, но, по крайней мере, я могу от всех запереться, когда хожу в туалет. С другой стороны, Конни умеет путешествовать во времени в некий лучший мир. У меня такой способности нет. Но порой, когда дела совсем плохи, я воображаю, будто тоже способна мысленно создать это будущее и войти в него, как в обычную дверь. Я все время ношу с собой образ этого мира, он свернут у меня в голове, как старая карта.

Вот что еще я ношу с собой в голове: фотоснимки Рокси, Джасмин, синеволосой девушки из магазина одежды. Уж я-то знаю, они бы не стерпели никакого дерьма. (Теперь я часто в мыслях произношу такие слова. Так получается, если читаешь слишком много взрослой литературы, когда тебе еще и двенадцати-то нет.) Порой кто-нибудь из мальчишек говорит мне какую-нибудь гадость, чтобы оскорбить мои чувства или унизить меня (а в школе для этого есть мириады способов, уж поверьте), и я говорю в ответ нечто столь ужасное, что на время они оставляют меня в покое. Недавно Марк подошел ко мне и спросил, почему у меня нет подружек; я пронзила его глазами Рокси, представила, что у меня синие волосы, и сказала: «Ебись в жопу, Марк». Никто не говорит таких слов в школе, уж точно не первогодки. В другой раз к ребятам попала в руки эта самая листовка против вивисекции. «Где твоя кошка, Батлер?» – знай повторяли они. Я не понимала, о чем речь, пока они не шлепнули эту картинку передо мной на парту – кошка с проводами, торчащими из обнаженного мозга, – и не заявили: «Мы нашли твою кошку, Батлер. Жаль признавать, но она не в лучшей форме». Все засмеялись, видимо, воображая, что я разревусь, или обоссусь, или еще что. Вместо этого я спокойно посмотрела на картинку, потом подняла на них озадаченный, взрослый взгляд и сказала: «У меня нет кошки, долбоебы». Я не показала, что они меня расстроили. Я выучила разные правила. Реви в туалете, а не на публике. Используй для этой цели страшные, темные туалеты на третьем этаже: туда никто не ходит. Используй ругательства, которых они не понимают. Пугай их прежде, чем они напугают тебя. Никогда не кажись слабее, чем они.

Каждый день я съедаю ланч в компании коз с кафедры краеведения, и там же, в поле, делаю домашку, поэтому у меня остается больше времени на стариков, когда я возвращаюсь домой. Еще я ношу с собой лист бумаги, на котором отмечаю проходящие дни. Я вычислила, что мой срок тюремного заключения здесь примерно равен 1205 суткам. Меня несколько угнетает, что я отбыла всего лишь где-то тридцать, но, опять-таки, я не полностью выкинула из головы «план Б», хотя найти в деревне людей, которым нужно помыть машину, чуть ли не труднее, чем выяснить, что означает шифр в моем кулоне.

Впрочем, мало-помалу остальные ребята перестают ко мне цепляться. Я повернула дело очень просто. Я странная, злобная, и если они попытаются меня обидеть, я верну им сторицей. Я никак не смогу жить в этом режиме дольше пары недель, но, если подумать, мне и не придется. «Сперва нападай на слабых», – кажется, такова цель популярных детишек. А я себе не позволю быть жертвой, поэтому рано или поздно они примутся за кого-то другого. Моя стратегия срабатывала. Разумеется, у меня не может быть лучшей подружки, да и вообще никакой. Это было бы слишком опасно, я бы определенно рисковала: вдруг подружка сольет информацию популярным ребятам. Разделяй и властвуй. Но если ты себя ни к чему не прибавляешь, тебя нельзя разделить. Я не раскрываю ни одного своего секрета, и у меня есть свой особый отражающий щит! Им до меня не добраться!

На энной неделе этого эксперимента я решаю, что в конце концов могу вступить в шахматный и компьютерный клубы. Если ты популярна, можешь смело забыть о таких ботанских/странных занятиях. Но я не популярна. Я могу делать что захочу. Да и по-любому, что они могут мне сказать? «Алиса, тебе нравится играть в шахматы?!» Вот еще несколько правил, которым я научилась. Нельзя этих уродов игнорировать. Никогда нельзя отвечать им с сарказмом. Не стоит пытаться их образумить. Нельзя говорить с ними тихим голосом и отводить глаза. Все это проигрышные ходы. Если кто-то из них скажет: «Ты любишь играть в шахматы», – ответь что-нибудь вроде: «Ну, а ты любишь играть со своей пиписькой, но я из-за этого шума не поднимаю». Скажи это кратко, резко и так громко, чтобы услышал весь класс (но не учитель). Помни, что у тебя есть преимущество. Ты заранее знаешь, к каким стыдным хобби они могут прикопаться, и поэтому загодя можешь придумать ответы. Единственная опасность этого метода: тебя могут как-нибудь вызвать на реальную драку, но в моем случае это о'кей, потому что все драки происходят в поле после уроков, а я тогда уже еду на автобусе домой.

Временами, если зайдешь слишком далеко, другие ребята скажут, что ты «мерзкая» или «отстойная». Тогда просто говоришь: «Вы хотите, чтобы я всем рассказала, какие вы сами отстойные? Чего я только про вас не слышала…» Если ты успела побыть внутри популярной группы, они занервничают. Иногда обидчик пытается отвести тебя в сторонку и начинает допытываться: «Что ты про меня слышала?» Тогда будь уверена: ты выиграла. И еще будь уверена: у него действительно есть отвратительный секрет. В конце концов, у кого его нет? В школе мы можем вести себя, как бесполые куклы, у которых вместо гениталий – гладкий бугор пластика, но под одеждой у всех нас – дырки, через которые мы ссым и срем.

Итак, однажды в среду, незадолго до Рождества, я топаю в библиотеку, устланную оранжевым ковром; там собирается шахматный клуб. Мальчики нервно и/или презрительно смотрят на меня; я же занимаю место за одной из парт и жду, когда придет Бил/Дебил. Но я забыла, какой он на самом деле противный. Зайдя в комнату, он моргает на меня, словно актер дешевой комедии, а потом смеется.

– Ну и что мы тут имеем? – говорит он. – Красная Шапочка заблудилась?

– Я пришла вступить в шахматный клуб, – говорю я.

Все мальчики в библиотеке, и Алекс тоже, таращатся на меня.

– Ты пришла вступить в шахматный клуб, – повторяет Дебил. – О боже. Скажите мне, мисс Батлер, в каком подмножестве вы по математике?

– Во втором, – отвечаю.

– А теперь, мальчики, – обращается он к парням, – скажите мисс Батлер, в каком подмножестве все вы.

– В первом, – дружно блеют они.

– Боюсь, наш клуб только для высшего подмножества, – говорит мне Дебил.

Он продолжает разглагольствовать, но я уже у двери, лицо красное, в глазах набухают слезы. Я бегу из главного корпуса в поле. Я собиралась съесть ланч с козами, как обычно, но вообще-то я не голодна. Я слишком зла, чтобы есть. Да как он смеет?

Теперь это – война. Я – агент Французского Сопротивления, прячущийся в лесу. Я – саботажник из «Центра специальных операций», вооруженный ножом и пластиковой взрывчаткой. Я взорву их мосты и перережу им горло во сне. Ну, то есть, когда перестану реветь. Мисс Хайнд по-прежнему мешает мне жить. Что ж, она получит свое. Дебил получит трикратно. Любой, кто посмеет меня еще раз обидеть, жестоко пожалеет. Кто я такая? Я – Эдмон Дантес.

Следующие две недели я замышляю и планирую, а потом принимаюсь за дело. Поверить не могу: неужели это и впрямь происходит? Я много времени торчу на третьем этаже школы, прячась в темном туалете, и поэтому знаю ритмы этого странного этажа, полного паутины, эха «écouter et repeter» [105]105
  Прослушайте и повторите (фр.).


[Закрыть]и запаха мела из класса Дебила. Я знаю, что он преподает только здесь, в своей страшной убогой комнатке, и больше нигде. Этот класс используется лишь для его злобных, элитарных уроков математики. Наверняка, если Дебил умрет и превратится в призрак, здесь он и будет тусоваться. О господи. Ужас как страшно: вдруг меня застукают? Вдруг меня снова отправят к мисс Питерсон? Но я знаю: логика поможет мне отвертеться. Так что в понедельник я наглухо заклеиваю его окна суперклеем (пока он дежурит в столовке во время ланча), а во вторник оставляю в классе бомбу-дымовуху (тоже во время ланча). Девчонки никогда не делают дымовухи, плюс с этим классом меня ничто не связывает. Логика учителей подскажет им: это сделал один из учеников Дебила, чтобы сорвать урок. Я буду вне подозрений. И я права. Когда преступление обнаруживается, Дебил в ярости выбегает из класса, а его драгоценный шахматный клуб на неделю закрывается, пока он ждет, что кто-то из парней расколется. Но злоумышленник-то – я! Оттого, что я это знаю, меня так пробирает адреналин, что всю неделю я еле дышу. В жизни бы не подумала, что способна такое учинить. Получай, Дебил!