Текст книги "Корпорация «Попс»"
Автор книги: Скарлетт Томас
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)
В ночь с воскресенья на понедельник я никак не засну. Может, слишком долго продрыхла днем. Как бы то ни было, мозг отключаться не желает, и меня одолевают разные мысли. Например: от моего неизвестного корреспондента до сих пор нет ответа. Болезнь как-то ослабила мою уверенность, что все эти игры мне по плечу. Пытаясь поудобней устроиться в кровати, я представляю себе, что бегу, и немедленно захожусь кашлем. Бегать в таком состоянии я бы не смогла. Пока я тащилась до ванной, мне чуть не стало дурно. Когда я знаю, что не смогу убежать, я чувствую себя уязвимой. По мне, гораздо лучше умереть на бегу, чем, скажем, во сне или стоя в полной беспомощности. Мне бы хотелось быть личностью, которая сопротивляется до конца. В этом состоянии сопротивление невозможно.
Я тоскую по своим старикам. Тоскую по коту. В параллельной вселенной я – дома, я сплю, и мне снятся тревожные сны о завтрашней презентации эскизов моего набора для выживания. Какая вселенная реальнее? Та или эта? Где я сделала выбор, после которого, крутясь, влетела в эту версию своей жизни – вместо той, что была раньше? Пришлют ли мне завтра тайное послание? Придет ли Бен? Смогу ли я вернуться к семинарам по идеации или по-прежнему буду слишком хвора? Не то в три, не то в четыре я наконец вырубаюсь, но у меня такой жар и так расходились нервы, что нормально спать вообще не получается.
Около половины восьмого Бен является с очередным подносом, а потом уматывает на первый утренний семинар. Сонными словами я прошу его сказать «им», что я заболела. Не знаю, кому он это передаст и как они отреагируют. К завтрашнему дню я вполне поправлюсь и вернусь; я в этом уверена. Но сегодня я прочно увязла в кровати со своим кашлем, нездоровыми мыслями, парочкой книжек и коробкой бумажных салфеток. На ближайшее время мой мир – эта койка.
В одиннадцать раздается стук в дверь. Бен! – думаю я, но – черт! – это Жорж, стоит у порога в дорогом на вид сером костюме и черной рубашке «поло». Я вдруг ощущаю, какая неряшливая и маленькая у меня комната – словно вагон поезда, куда он войдет, даже не обратив внимания. Я кажусь себе наркоманкой или бродяжкой, которую он даже не заметит.
– Привет, – говорит Жорж.
Чувствую, что краснею. Глупо, глупо.
– Извините, – говорю. – Я немного…
– Мне сказали, вы нездоровы.
Я забуриваюсь обратно в постель; укрыться бы так, чтоб только нос торчал.
– Да. Слушайте, я…
– Жаль это слышать, – твердо перебивает он.
Что я собиралась сказать? Наверное, мягко намекнуть, что, мол, «потеряла» номер его мобильника. Может, это хорошо, что он меня заткнул. Всем известно: люди никогда не теряют номер, который хотят сохранить. Если кто-то вам скажет, что потерял ваш номер, – значит, ему было наплевать и он его куда-то засунул, или, если тут замешан секс, это значит, что у него вроде как было предложение получше, но что-то не срослось. Обычно ваш номер спрашивают снова, если вы – запасной вариант, и если кто-то не желает чуть-чуть напрячься и сохранить ваш телефон, тогда он вас вообще-то не достоин. Жорж, разумеется, все это поймет. Чего он не поймет и чего я никогда не смогу ему объяснить – что я сожгла его номер из-за легкого умственного расстройства, комбинации страха и желания все поджигать. Я хочу (хотела) Жоржа, но знаю, что не хочу/не могу его хотеть. Что за хуйня творится с мозгом? Господи Иисусе, хреново мне.
– Я еду назад в Лондон, – говорит Жорж. – Потом – дальше, в Нью-Йорк. Я подумал, может, вы захотите присоединиться.
– Прошу прощения? – Я странно дергаю головой, присматриваясь получше. – Но я… я не могу… – Тут у меня начинается припадок кашля, и я тяну руку к стакану. – Жорж… – Теперь опять мягко.
В этой комнате ему не место. В своем костюме он выглядит как администратор, каковым и является. Он – учитель, пришедший к ученику, родитель, пришедший к ребенку, врач, пришедший к больному. Он хмурится.
– Жорж, я не могу… – вновь начинаю я.
– О боже, Алиса. Пожалуйста, давайте без драматизма. Мы оба знаем, что… ну, с этимвсе кончено. Я знаю, теперь вы встречаетесь с Беном, и это замечательно. Мои поздравления! Вы – прекрасная пара. Я просто предлагаю подбросить вас в Лондон, предлагаю как ваш босс, которым по-прежнему остаюсь. Вы больны и, судя по всему, больше не сможете участвовать в процессе. Компания организовала мне машину на вторую половину дня. Водитель довезет меня до аэропорта, а потом может закинуть вас домой.
– Я лучше останусь, – смущенно выпаливаю я. – Я… у меня возникла идея. Я хочу над нею здесь поработать.
– Идея?
– Да. Товар для девушек-тинейджеров. Я думаю… думаю, из этого может что-то выйти.
Тут уж я точно хватаюсь за пустое место. Да, у меня мелькнула смутная идея – ночью, когда я беспокоилась о своем таинственном корреспонденте, нет, чуть позже, но до того, как затосковала по коту. Но в самом деле, почему я хочу остаться? Мне что, нравится эта комната? Я наслаждаюсь заботливостью Бена? Боюсь одиночества? Может, я просто ощущаю себя особенной – раз меня выслали сюда, в Дартмур. А может, кайфую от свежего воздуха. Сама не знаю. Но я не хочу ехать домой и определенно не хочу оказаться в очередной служебной машине с Жоржем, особенно когда я в таком виде/состоянии. Может, меня остается только пожалеть, но такие вот, блин, дела. Может, мне и впрямь досадно, что я сожгла его номер. А может, и нет. В данный момент я точно не в том положении, чтобы судить.
– И она, эта идея, будет впечатляющей? – говорит Жорж.
– Возможно.
Он подходит к тумбочке у кровати и берет одну из Беновых бутылочек с цветочными снадобьями. Разглядывая ее, морщится, потом ставит на место. Философская книга Бена – тоже тут, и я замечаю, что Бен отметил место закладкой, а не подогнул угол страницы. Я вдруг понимаю, что он устроил тут себе маленькое пространство из своей книги и своих цветочных снадобий, а это означает, что он определенно вернется. Он вернется со своим серьезным лицом и темными бровями, и будет за мной ухаживать.
– Примите каких-нибудь антибиотиков, ради бога, – говорит Жорж. – Я организую вам врача. Если через пару дней не поправитесь, вам придется оставить этот проект. О'кей?
Он рассматривает эту комнату точно так, как я мысленно рассматривала комнату Бена. Я что, ненавижу его за это? Ненавижу ли я его за то, что он фривольный, а не серьезный, властный, а не асоциальный, практичный, а не загадочный? Что же в нем все-таки есть? Жорж – из тех, кто уходит и больше не возвращается. Это читается в его глазах. Однако в его глазах можно прочесть кое-что еще: существует и исключение. В этом мире есть женщина, к которой Жорж всегда вернется, ради которой сделает что угодно. Наверное, быть этой женщиной, вдруг доходит до меня – все равно что быть первым Римановым нолем, обнаруженным не на линии. Будь вы этой женщиной, Жорж искал бы вас год за годом. Вы стали бы решением немыслимо сложной задачи, причем с вероятностью меньшей, чем шанс одновременно выиграть в лотерею и получить подряд несколько ударов молнии. Возможно, это-то в нем и влечет. Представьте, что значит стать для кого-то столь ценной. Наверняка это было бы невероятнейшее ощущение. Я нарочно смотрю на Жоржа пустыми глазами, надеясь, что он заполнит эту пустоту чем-нибудь интересным или теплым.
– О'кей? – повторяет он.
– Ладно, – отвечаю я.
– Хорошо.
– Жорж?
Он уже на пути к двери.
– Да, Алиса?
– Боюсь, я потеряла номер, который вы мне дали, и…
– Возможно, оно и к лучшему, – говорит он. – Постараемся ограничиться работницей и боссом, ага?
Рабыней и боссом,думаю я, когда он выходит. Опять Эрдёш. Конечно, я упустила шанс сделать так, чтобы я была боссом, а он – рабом. А может, такого шанса вовсе и не было. Со слезами на глазах я оседаю в кровати, душу будто режут лезвия бритвы. Слезы = унижение. Лезвия бритвы = предательство (где предатель – я, и я даже не знаю, почему). Когда во время ланча приходит Бен, я притворяюсь, что сплю.
В моей новой школе – четыре дома. У каждого есть название и свой условный цвет. Названия географические, почему – непонятно. Ни в одном из этих мест я никогда не бывала; думаю, их и поблизости-то нет. «Глостер» – желтый, «Виндзор» – красный, «Йорк» – зеленый, а «Букингем» – синий. Я учусь в «Виндзоре». Алекс – не то чтобы я так уж сильно этим интересовалась, – в «Йорке». Названия классов – особый код. Мой зовется 1ВП; это значит, что я учусь первый год в «Виндзоре», а мою классную руководительницу зовут миссис Пирсон (отсюда «П»). Я очарована этим методом нумерации и много о нем думаю. Если миссис Пирсон умрет (а она ездит на такой ржавой развалюхе, что, пожалуй, это вполне вероятно) – что, придется искать другую классную с фамилией на «П»? Или класс переименуют?
Моя школьная форма – трапециевидная темно-синяя юбка чуть ниже коленок, белая блузка, джемпер цвета «электрик» и полосатый галстук – «электрик» и желтый. В третьем классе нам разрешат носить темно-синий джемпер. Жду не дождусь! Почти все девчонки в моем классе, как и я, неуклюжие и чуть потерянные. А вот некоторые, кажется, умудренные – дальше некуда. Юбки у них не трапециевидные, до коленей, а короткие, плиссированные. А еще они пользуются ароматическими ластиками (похоже, все они их коллекционируют), блеском для губ с запахом фруктов (то же самое), пеналами в форме зверушек или плиток шоколада, и джемперы у них мешковатые, а не такие, какие носим мы, – специально для 11–12-леток, слишком в обтяжку, слегка царапучие. Откуда эти девчонки набрались таких премудростей? Может, все они еще до школы были друг с дружкой знакомы? Хотя это вряд ли, потому что я точно знаю: Эмма, с которой мы вместе учились в начальной, никого из своей нынешней компании раньше в глаза не видела. Наверное, они отродясь – элита, эксперты моды, которые знают, как достичь популярности и где купить нужные штучки.
За первую неделю я совершаю все, о чем меня предупреждали бабушка с дедушкой. Я теряю авторучку и – о чудо! – нахожу ее снова. У меня еле получается найти классные комнаты, номерами которых я аккуратно заполнила расписание. А еще я учусь вещам, о которых старики не говорили. Ни у кого нельзя спрашивать, как куда пройти, – оказывается, иначе тебя наверняка пошлют в какое-нибудь абсолютно идиотское место. Честное слово. Эта школа – словно живое воплощение всех парадоксов о лжецах, какие я только слышала. В Гроувзвудской школе есть два ученика: один всегда говорит правду, другой всегда врет. Оба стоят перед тобой, и ты можешь задать лишь один вопрос только одному из них. Тебе нужно найти свой класс математики. Что делать?Ответ, разумеется, следующий: надо спросить у любого, куда бы тебя отправил второй, и пойти в противоположную сторону. Однако в реальности не существует такой диковины, как ученик Гроувзвудской школы, который всегда говорит правду, поэтому лучше искать класс самой. Я заметила: план школы нигде не висит. От тебя ждут, что методом проб и ошибок ты усвоишь: комната 401, класс английского на верхнем этаже, – вовсе не рядом с комнатой 400 (которая вообще-то – просто жилой вагончик на кафедре краеведения, а та находится в чистом поле).
Класс, где у нас по средам математика, находится на третьем этаже, рядом с лингафонным кабинетом. Я в этой школе уже вторую неделю учусь, а математики у меня так толком и не было. На прошлой неделе было сплошное «введение», во время которого мы знакомились с учителями, учились пользоваться библиотекой и еще всякой всячине. Во вторник на третьем этаже у нас французский, так что, спасибо господи, я знаю, куда идти. Больше в этом коридоре почти ничего и нет, и лампы, судя по всему, не работают. Окошко только одно, притом закопченное, так что тут довольно темно. Жалко, не с кем дотопать до класса – друзей в своем у меня пока не завелось. Я обнаружила, что ключик к дружбе – найти девчонку, как можно больше похожую на тебя, и поболтать о том, как вы обе ненавидите всех остальных. Потом, если все пройдет нормально, одна пойдет к другой в гости после школы пить чай. Чуть не полсуток я приглядывалась к девчонке по имени Бекки, но оказалось, что она слишком глупая. Ужасно жалко, ведь во всем остальном она само совершенство. Уши у нее тоже не проколоты, и она, как и я, носит длинную юбку. Я слышала, ее родители в разводе, а в нашей школе это почти так же плохо, как быть сиротой. Бекки тоже не ходит в столовую, а носит ланч в коробке. Но, как я уже говорила, она тупая.
Так что я иду на математику одна. Я думала, это будет мой любимый предмет, но здесь все совсем по-другому.
– Итак, – говорит мистер Бил, учитель математики. – Добро пожаловать, маленький народец первого года обучения. – (Пока неплохо. Не безумней и не нормальней остальных учителей.) – В моем классе мы не будем болтать, смеяться, жеваться, есть, пить, передавать друг другу записки, расчесывать волосы, пукать, лизаться… – При этом слове все нервно смеются. Вместо «лизаться» некоторые учителя вроде говорят «сосаться». Здесь на это дело мода – но не у первоклашек же! Мы для этого слишком маленькие. Мистер Бил продолжает: – Лизаться в классах этой школы возможно потому, что мальчиков перемешали с девочками. Если бы это была моя школа, девочки к мальчикам не смогли бы подойти и на расстояние плевка. Женщины – надеюсь, девочки меня простят, – женщины портят всё. Будь моя воля, вы, девочки, учили бы весь год домоводство в двойном объеме. Мы можем вычислять суммы, пока вы печете пироги. А что, я не прав? Ха-ха-ха…
Он принимается хохотать, а все мы тем временем в замешательстве на него смотрим.
Я сижу рядом с Эммой. Она поднимает руку.
– Это сексизм, сэр, – храбро говорит она. Кое-кто из ее банды одобрительно бормочет.
– Немного сексизма не повредит, – возражает Бил. – Прежде чем начать урок, я должен сказать вам про шахматный клуб. По средам во время ланча, в библиотеке. А компьютерный клуб – по вторникам после занятий. Дошло? Зашибись. Отлично. Тогда начнем урок. Итак, сложение дробей.
Он отворачивается к доске, а мы с Эммой переглядываемся. Она пишет мне записку на клочке бумаги. Вот идиотище!!! – написано там. Не успевает она мне ее передать, как Дебил (а мысленно я его уже называю так) поворачивается и сердито вздыхает:
– Девочки.Я так и знал, что из-за вас будет беда. С девочками это вечно происходит. Дайте-ка сюда записку.
Он переводит взгляд с меня на Эмму.
– Какую записку? – удивляется она.
– У меня нет никакой записки, – пожимаю плечами я.
– Прекрасно. Вы обе, вон.
Раньше меня ни разу в жизни не выгоняли из класса. Будь я одна, определенно бы заплакала – но я не одна. Я с Эммой.
– Спасибо, что не наябедничала, – говорит она.
– Да все нормально, – неловко отвечаю я.
– Хочешь во время ланча потусоваться с нашенскими?
«Нашенские» – это все те популярные девчонки в плиссированных юбках и с блеском на губах. Чтоб я сдохла!
– Да, – говорю я, хотя подумывала сходить в шахматный клуб.
Что добавить к «да», я не знаю, и потому прислоняюсь спиной к стенке темного коридора. В голову приходит разное – типа, а не спросить ли «как ты думаешь, здесь водятся призраки?». Но боже упаси такое ляпнуть. О призраках говорить – совсем уж детство. Конечно, дома все читают книжки про призраков, ведьм и отважные банды детишек. Но то дом. Школа – его полная противоположность, и что бы ты ни делала в одном мире, в другом это копировать вообще-то нельзя.
В этой школе куда больше правил, чем в моей старой. Эти дополнительные правила придумали не директриса и не учителя, а сами дети. Это не просто «не говори о призраках и прочих пережитках младенчества». Если ты девочка, с мальчиком общаться не можешь. Никак. Если заговоришь с парнем (и я это знаю, потому что лопухнулась на прошлой неделе – поздоровалась было с Алексом), он весь покраснеет, а его дружки тем временем будут ржать, свистеть и чмокать, будто «лижутся» («сосутся»). Потом девочки прямо тебя спросят, с этаким презрением – чего это ты с мальчиком болтаешь? Если заговоришь с парнем, привлечешь к себе слишком много внимания, а последнее, чего хочется в школе, – это его привлекать. Именно поэтому, если поднимешь руку в классе, чтобы ответить на вопрос, или по-настоящему хорошо выступишь на физре или еще на каком уроке, все надуются. Никому не нравится показуха.
Если вправду хочешь заняться чем-нибудь эдаким, помогает быть членом банды. В банде все канает. Эмма смогла сказать то, что сказала Дебилу, только потому, что вся ее шарага была в классе и ее поддерживала. Если ты в банде, можешь делать буквально что угодно – в разумных пределах. Единственное, чего стоит опасаться: тебя могут вышвырнуть из банды за то, что ты «чудила» (скажем, прическа у тебя не такая, как у остальных девчонок), «трепачка» (разговариваешь с мальчиками), «бегемотина» (носишь вещи из секонд-хэнда или штопаные-перештопанные), и т. д., и т. п. Если ты в банде и хочешь поговорить с парнем, посылаешь к нему кого-нибудь еще из банды. Никогда, ни за что нельзя приглашать парня на свиданку самой. Если миссия твоей подружки успешна и ты идешь лизаться, разговаривать с парнем все равно запрещается. Конечно, маловероятно, что это случится со мной. И однако же эти правила ставят меня в тупик.
Банда не называется бандой. Если ты в ней, ты «тусуешься» с «нашенскими». Поверить не могу, что Эмма пригласила меня в свою. Это только на время ланча – или навсегда? У меня неправильная юбка. Уши не проколоты. Дома нет телевизора (что показалось бы ребятам из моей школы настолько странным и отвратительным, что это уже – мой главный секрет). У меня нет блеска для губ. Как будто читая мои мысли, Эмма вынимает из кармана баночку блеска.
– Хочешь капельку? – спрашивает она.
Может, это трюк? В понедельник я видела, как одна девочка, Кали, предложила другой – Лиз – сэндвич из своей коробки.
– Хочешь? – сладко спросила она.
Как только Лиз протянула руку за сэндвичем. Кали убрала его подальше и вместе со своими подружками принялась хохотать, изображая отвращение.
– Что за жадина-бегемотина, – сказала Кали.
И с тех пор все зовут Лиз «жадиной» и «бегемотиной». Вдобавок она жирная, отчего не легче. Этих трюков надо остерегаться. Скорее всего, данная транзакция с Эммой совершенно безопасна, так как публика отсутствует, но я все равно должна быть осторожной. Интересно, попользовавшись чьим-нибудь блеском, станешь «бегемотиной» или «тухлятиной»? А если я откажусь – не буду ли «зазнавшейся» или «зажравшейся»?
– Ты уверена? – спрашиваю я наконец.
– Да. Это со вкусом винограда, – улыбается она.
– Спасибо, – говорю я, беря у нее маленькую розовато-лиловую баночку. Сую туда палец, зачерпываю чуточку и мажу губы. Теперь понятно, почему эти «нашенские» так любят блеск для губ. Он и правда со вкусом/запахом винограда! И губы уже стали мягче. Если я собираюсь быть в ихней банде, придется мне купить свой блеск. Как это сделать? В каких магазинах он продается? У меня своих денег совсем нету. Может, выйдет попросить у стариков? Что-то сомневаюсь. Я в жизни не смогу им объяснить, почему он мне нужен, так что, скорее всего, ответят они что-нибудь типа: «Ну вот еще, Алиса. Странных ты хочешь вещей. Знаешь, такие штучки тебе на самом деле не нужны».
Я постигаю, что быть ребенком – парадоксально. Смотрите сами: в школе тебе отчаянно стыдно за все, что ты делаешь дома. Но дома странные правила и условности твоих школьных друзей приводят тебя в такое же замешательство. Неужто у меня впереди еще семь лет этого ада? И все же прямо сейчас я больше всего на свете хочу тусоваться с Эммой и «нашенскими». Я придумаю, как раздобыть блеск для губ и плиссированную юбку.
Мое сердце быстро бьется всю физру – а это последний урок перед ланчем. Пора. Я беспокоюсь, что Эмма забудет про свое предложение, но когда звенит звонок, она подходит к моей парте.
– Ну ты как, идешь?
Некоторые едят ланч из коробок в столовой, вместе с ребятами, кто кормится прямо там. Но Эмма и ее подружки обнаружили способ тайком залезть в «портакабинку» на кафедре краеведения. Одна из этих девчонок, Мишель, принесла с собой в сумке маленький портативный кассетник, так что мы сможем послушать в кабинке музыку и придумать для песен танцевальные номера. Это правда класс! Над одним хитом они особо работают, но я его не знаю. Сегодня я умудряюсь выпутаться, но завтра, если меня снова пригласят, я буду просто обязана знать эту песню. Сегодня я знакомлюсь с новыми друзьями. Мишель – маленькая, белобрысая, ходит после школы кататься на коньках. У нее есть настоящий, реальный тренер! Она хочет когда-нибудь поучаствовать в Олимпиаде, но берет с нас клятву об этом молчать. Если другие ребята узнают, они решат, что Мишель – ужасная снобка/показушница. Сара и Таня обе любят лошадей и вместе ездят по выходным. Обе хотят работать на местном ипподроме, когда закончат школу. Люси – балерина. И Эмма, и я ничем таким особенным, кроме школы, не занимаемся. Люси и Мишель не понарошку сидят на диете, хотя обе и так очень худые. Никто не ест во время ланча свой ланч из коробки; странное дело. Люси и Мишель вообще ничего не едят, а остальные – только шоколадные батончики, которые купили в фургоне по дороге к кабинке.
Фургон – «бургерный», паркуется на школьной стоянке во время ланча; в нем продаются хот-доги, гамбургеры, мороженое, шипучка и шоколад. Можно пойти к этому фургону и купить сладости и напитки – и это о'кей, – но если купишь там реальную еду, будешь бегемотиной. Все это так сложно.
В среду у меня так и не получается съесть ланч, так что я выкидываю его, прежде чем сесть на автобус до дома. Я выкидываю его потому, что не хочу задеть чувства дедушки (это он всегда готовит мой ланч), но стоит мне это сделать, и я сразу начинаю угрызаться: вина – как булыжник в желудке. Едва зайдя домой, я сбегаю на второй этаж вместо того, чтобы поговорить с дедушкой о «Манускрипте Войнича» – я заявляю, что у меня куча домашних заданий (еще одна ложь; еще один камень). Потом я ложусь на кровать с одной из маминых книжек, слушаю радио и жду той самой песни, для которой нужен танцевальный номер. Когда наконец ее объявляют, я записываю ее на кассету и к утру выучиваю наизусть.
