Текст книги "Корпорация «Попс»"
Автор книги: Скарлетт Томас
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)
На физру в моей старой школе переодевались в удобной теплой комнате рядом с актовым залом, в котором мы занимались «самовыражением» (танцевали с ленточками) и «танцем» (танцевали без ленточек). Либо мы шли играть в нетбол на кортах сразу за школьными корпусами. Никаких травматических воспоминаний о физре у меня не осталось.
Здесь физра не такая. В прежней школе, если забудешь дома спортивную одежду, просто сидишь себе тихо и книжку читаешь, пока остальные упражняются. А здесь приходится делать зарядку в нижнем белье. Это не шутка! Однако сама спортивная одежда тут чуть ли не хуже, чем нижнее белье. У девчонок – коротюсенькая синяя плиссированная юбочка, синие спортивные трусы и топик из «аэртекса» под цвет твоего школьного корпуса. Удобной переодевалки с отоплением тут нет. Вместо этого – бетонная пристройка, поделенная на «Мальчиков» и «Девочек». Девчоночья половина – сырая пещера, полная темных металлических крючьев, хлипких деревянных скамеечек и – ужас из ужасов – общих душевых кабинок. Физра – одно из самых зловещих и тупых изобретений человечества. В одиннадцать лет, учитывая все строгие кодексы и условности этого возраста, оказаться голой перед одноклассницами – последнее дело. Предпоследнее дело – быть вынужденной гулять по холоду в юбке столь короткой и откровенной, что, попытайся ты носить ее в любой другой нормальной жизненной ситуации, люди стали бы таращиться, шептаться и, вероятно, арестовали бы тебя за непристойное поведение. И все же нас заставляют делать и то и другое три раза в неделю.
– Я в этом на улицу не пойду, – говорит Эмма на первой нашей настоящей физре, а именно, в пятницу второй недели занятий – столько времени отняло «введение». – Мисс? – Она машет рукой, пытаясь привлечь внимание физручки, мисс Хайнд. – Мисс?
– В чем дело? – откликается мисс Хайнд.
– Мы в этом должны идти на улицу?
– Как вас зовут? – резко спрашивает мисс Хайнд.
– Эмма.
– Что ж, Эмма,да, вы должны.
– Но это отвратительно, мисс.
– Прошу прощения, Эмма? Каквы сказали?
– Это отвратительно.
– Да, – поддерживаю я.
– Там же мальчики, мисс, – присоединяется Мишель.
Потом я выясню, что, катаясь на коньках, Мишель носит кое-что куда откровеннее наших отстойных физкультурных юбок. Но еще я узнаю, что она бы скорее сдохла, чем допустила, чтобы ее увидели в этих костюмах.
– А почему мальчики не обязаны носить юбки? – говорит Таня. – Одно слово – сексизм.
– Почему нам нельзя ходить в спортивных костюмах? – говорю я.
– Профессиональные спортсменки носят такие же юбки, – замечает мисс Хайнд.
– Но мы не… – начинает Таня.
– А если они занимаются атлетикой, то носят просто трусы. Вы что, не видели по телику?
Наши одноклассницы смотрят на нас с обожанием и ужасом. Как круто тусоваться с этой кодлой. Раньше на меня никто так не смотрел. Но все равно, пока что мы – единственные девчонки, готовые выступить против учителей, так что, по-моему, мы и правда заслуживаем какого-то уважения.
– Вообще-то, – говорит мисс Хайнд, – в трусах пойдете вы,если еще хоть раз пожалуетесь. Вы все. Понятно?
– Если она попытается выкинуть такой номер, мы забастуем, – шепчет мне Эмма.
Но мы и впрямь прекращаем жаловаться. В глубине души мы знаем: в таких ситуациях сопротивление бесполезно, и учителя в конце концов всегда добиваются своего.
– Отлично, – говорит мисс Хайнд. – Все драгоценности сюда, пожалуйста.
Она обходит нас с покоцанной картонной коробкой. На это уходит целая вечность. Многие девочки только недавно прокололи уши и не могут вынуть «гвоздики», иначе дырочки зарастут. Этим несчастным выдаются кусочки «скотча», чтобы обклеить «гвоздики». Выглядит очень глупо. Хотя у всех моих подружек уши уже сто лет как проколоты, я свои портить не собираюсь до праздников (и то – если старики позволят). Привлекать к себе внимание, разгуливая со «скотчем» на ушах – это уж увольте. У других девчонок на шеях – ценные распятия, которые они не хотят класть в коробку, несмотря на то, что мисс Хайнд уверяет их: на время урока та будет заперта в сейф в подсобке. Когда она добирается до меня, я так занята разговором с Эммой, что едва замечаю физручку.
– Кулон, пожалуйста, – говорит она твердо.
Все смотрят на меня. Чувствую, что краснею.
– Кто, я? – говорю я тупо.
– Кулон, пожалуйста. Поторопитесь.
– Но…
– Кулон!
– Мне его снимать не положено, мисс.
Теперь она рассердилась:
– Вы, девочки, меня уже достали. Положи кулон в коробку, пожалуйста.
– У меня была записка от родителей… – Я не могу сказать «от бабушки с дедушкой». Никто не знает, что я не живу с родителями, как все нормальные дети. Никого из этой комнаты не было на моей деньрожденкой вечеринке, а если бы кто и был, они бы не поняли, как у меня все устроено дома, так как увидели бы только зал ратуши. Алекс – единственный человек в мире, обративший внимание, что у меня нет родителей. – …В моей прежней школе. Мне просто нужно, чтобы они написали новую записку. Я…
– Ты когда-нибудь видела, как людям отрывает голову из-за того, что они занимались спортом, не сняв с шеи цепочку? Не очень приятное зрелище. А может, видела, как лицо у них синеет, когда их до смерти душит распятие, которое они «должны носить ради Иисуса»? Я не собираюсь терять работу из-за того, что одна из вас, девочки, слишком тупая и не хочет слушаться и следовать правилам. Никаких исключений. Кулон в коробку.
Чуть не плача, я вожусь с застежкой кулона. Я даже не знаю, как она работает, потому что ни разу в жизни кулон не снимала. В конце концов мне помогает Эмма, за что я ей очень, очень благодарна. Я иду, чтобы бросить его в коробку, но мисс Хайнд хватает его, когда он уже падает.
– А это что такое? – спрашивает она, открыв защелку и посмотрев внутрь фермуара. В этот момент маленькая фотография (портрет моей мамы) выпархивает на пол. Я хочу ее поднять, но мисс Хайнд проворнее. Теперь у нее в одной руке – фермуар, в другой – фотография. Я думала, она посмотрит на фотографию, но уже слишком поздно. Она увидела код.
Слезы так и подступают к глазам; определенно, через минуту я разревусь. Зачем она это делает?
– Да что же это такое?
Будь я взрослая, невозмутимо сказала бы что-нибудь вроде «О, это от моего бойфренда. Зашифрованное признание в любви». Или: «О, давным-давно мой дедушка интересовался криптографией. Здесь просто секретным шифром написано: Алиса, я тебя люблю». Но я – ребенок.
– Это портрет моей мамы, – говорю я, изображая дурочку.
– Не это. Вот эти цифры и буквы. 2,14488156Ех48, – медленно читает она вслух. – Что они значат?
– Я не знаю, – говорю я.
– Ты не знаешь? – Мисс Хайнд язвительно мне ухмыляется. – Ты же носишь это на шее. Ты должна знать, что это значит.
Все пялятся на меня. Даже мои новые подружки таращатся, будто я чокнутая или не знаю кто.
– Я не знаю, – едва умудряюсь повторить я; на глазах у меня набухают слезы. Если б только мне было что ответить. Но ответить нечего. Я не могу сказать, что это номер телефона, чей-то день рождения или типа того. Никто не носит на шее кулон с путаницей цифр внутри. Ни единая душа. Не могу же я перед всем классом рассказать физручке историю о том, как этот фермуар у меня оказался. Мало того что история дикая и отчасти неловкая; дедушка велел мне никому ничего про кулон не говорить. Вот зачем я туда фотографию вставила. Но я никогда не думала, что кто-то всерьез примется его изучать, как мисс Хайнд вот сейчас. Молчание, кажется, длится вечно.
– Ну и? – говорит она.
Найду ли я когда-нибудь выход?
– Это, может, пробирное клеймо, конечно? – вдруг произносит кто-то со странным акцентом. Я оборачиваюсь и вижу, что это Рокси, та самая француженка, с которой вообще никто не разговаривает. В этой школе быть из Франции – даже хуже, чем быть сиротой. Не спрашивайте, почему. – Наверное, вы ни одно не видели раньше? – говорит она мисс Хайнд. – Если это парижское пробирное клеймо, тогда вы могли бы его видеть, если бы покупали самые эксклюзивные драгоценности, что я нахожу сомнительным…
О Рокси я знаю лишь, что раньше она ходила в англоговорящую школу в Париже и в совершенстве владеет английским и французским. Она на год старше всех нас, и каждый день ее на изящной черной машине забирает после уроков симпатичный мужчина в синих джинсах. Я думаю: да, я скажу, мол, мой папа купил мне эту штуку в Париже,но мисс Хайнд уже потеряла интерес к кулону. Где-то через секунду он уже в коробке, а физручка – в углу комнаты, пришпилила Рокси к ржавой санитарной машине для стирки полотенец.
– Ты маленькая… – начинает мисс Хайнд.
– Отпустите ее, мисс. – Это Эмма. – Мисс, не стоит этого делать.
Бледное лицо Рокси все так же полно вызова.
– Ударьте, если хотите, – говорит она со своим мягким французским акцентом. – Но тогда мой папа позаботится, чтобы вас уволили.
Этот урок физкультуры определенно не задался.
Мисс Хайнд ослабляет хватку.
– Вы трое, – говорит она, имея в виду меня, Эмму и Рокси. – Убирайтесь на хрен с глаз. Быстро!
Учителя обычно не говорят «на хрен». Мишель, Люси, Сара и Таня смотрят на нас с сочувствием и недоверием.
– И куда нам идти? – спрашивает Эмма.
– В кабинет директрисы. Немедленно.
Мы уходим из раздевалки, на нас по-прежнему физкультурная форма. Пока мы топаем по бетонной игровой площадке к главному корпусу, у меня в голове крутится лишь одна мысль: мой кулон – там, в той коробке. И как я его теперь получу обратно? Без него я не могу пойти домой, не могу оставить его здесь на все выходные. Я хочу, чтобы на мне была моя нормальная школьная форма, а не эта гадость. Но плакать я не собираюсь.
– Спасибо, – говорю я Рокси.
– Гореть мне в аду, – вздыхает Эмма. – Мы в большущей беде.
Но в каком-то смысле это приятно будоражит.
– Знаете, парижских пробирных клейм не бывает, – замечает Рокси.
Мы дружно смеемся. Мы в беде, но мы свободны. С моим смехом только одна проблема – за ним скрывается ужасная тревога. Я должна вернуть кулон.
Директрису зовут мисс Питерсон.
– Что это вы трое тут делаете? – спрашивает она, когда мы оказываемся у нее в кабинете. Он примыкает к свежеотремонтированному школьному фойе, которое рядом с актовым залом. Тут жарко, душно и пахнет клеем и школьными обедами.
– Понятия не имеем, – сладко тянет Рокси. – Вышло небольшое расхождение во взглядах с мисс Хайнд, и…
– Мисс Хайнд чуть не расплющила Рокси об стену, – выпаливает Эмма.
– Мы сильно перепугались, – добавляю я.
– Хорошо, – говорит мисс Питерсон. Вздыхает. – Я совершенно уверена, что вы преувеличиваете, у девушек вашего возраста есть такая склонность. Мои штатные сотрудники не плющат людей об стены. Рокси?
– Да, мисс, – кивает та. – Думаю, имело место расхождение во взглядах.
«Расхождение» она произносит так, что, кажется, это тянется вечность. «С» у нее превращается в «з», «р» раскатывается так, что становится неловко, а уж когда она добирается до «ждение», то произносит его как «ждениэ». Болтая со мной и Эммой, она говорила нормальнее. Интересно: может, она просто выделывается, подчеркивая акцент, когда сталкивается с людьми вроде мисс Питерсон? Я бы так и делала, будь я Рокси и будь я чуточку храбрее, чем есть.
Мисс Питерсон снова вздыхает.
– Вы пробыли здесь меньше двух недель, – говорит она. – Тот факт, что я вас тут увидела так быстро, является дурным знамением. Дурным знамением. – Терпеть не могу, когда учителя повторяют такие штучки. Ощущение такое, будто они думают, что исполняют Шекспира, а не беседуют с одиннадцатилетками. – Я буду присматриваться к вашей троице, – продолжает она, показывая на нас пальцем. – Понятно? Если я вас увижу здесь снова до конца четверти – всё, пишите письма. А теперь вон с глаз моих.
Мы строем выходим в глянцеватое фойе. Такое чувство, будто уже выходные. У столовки в дальнем конце холла опущены серебристые жалюзи, и луковых запахов готовки не ощущается. Двое мужчин, похоже, затаскивают в школу какое-то оборудование из фургона. Должно быть, это для дискотеки старшеклассников, она будет сегодня вечером. У младших классов ее не будет еще две недели, но все мои подружки планируют пойти. Даже не знаю, как у меня получится. Мне не разрешат вернуться домой на автобусе, а если меня должен будет забрать дедушка на машине, проблем не оберешься. Как бы то ни было, париться по этому поводу я не могу. Я должна вернуть кулон.
– Почему ты не пожаловалась на мисс Хайнд? – спрашивает Эмма Рокси, когда мы выходим через парадные двери на автостоянку.
Рокси закатывает глаза.
– Нельзя ябедничать на учителей, – говорит она. – Если они узнают, что ты про них сплетничаешь, они костьми лягут, лишь бы превратить твою жизнь в ад. К тому же директрисы всегда поддерживают учителей. Лучше придумать, как отомстить тоньше.
До конца физры, а стало быть и до конца уроков, остался час. Мы покидаем территорию школы и бредем вокруг пустующих раздевалок.
– Как думаете, может, нам теперь стоит одеться? – говорит Эмма.
Рокси уже напяливает школьную юбку.
– Да, – пожимаю плечами я. – Других вариантов не вижу.
Нам очень трудно понять этот потерянный час, в который мы провалились. В школе все так спланировано и структурировано. Ты никогда не оказываешься в свободном полете, свободной от графиков, расписаний и надзора. Но мы почему-то свободны, за нами не наблюдают. Следующие две-три минуты мы втискиваемся в школьные униформы и боимся: вдруг сейчас кто-то сюда придет и случится еще какая-нибудь беда. Потом недоуменно смотрим друг на друга. Пока идут уроки, ни в библиотеку, ни в столовую (которая все равно закрыта), ни на игровые площадки нам ходить нельзя.
– Вот дерьмо, – говорит Эмма. – Может, нам просто разбежаться по домам?
– Мне нужно дождаться отца, – замечает Рокси.
– А мне автобуса, – говорю я. – И еще я должна забрать кулон.
– Мисс Хайнд настоящая корова, – говорит Эмма. – Что же нам делать?
– Взломаем сейф, – предлагает Рокси.
– Она узнает, – возражает Эмма. – И тогда пишите письма.
– Да, – киваю я. – Она поймет, что мы его забрали.
– Если нам вообще удастся туда залезть, – вставляет Эмма.
Готова поспорить, я бы сейф открыла, но решаю про это молчать и взамен говорю:
– Мне придется дождаться конца урока и попросить у нее кулон.
От одной мысли об этом у меня мурашки по коже.
– Мы с тобой тут побудем и ее дождемся, – говорит Рокси. – С этой сукой нельзя оставаться одной. Ты не знаешь, что она может сделать.
Мы с Эммой переглядываемся. Никто из наших сверстниц не произносит слово «сука», тем более с таким кинозвездным акцентом. Рокси из тех, с кем нам не стоит водиться. Слишком уж странная. И все же мы знаем, что будем с ней водиться. Особенно я. Я тоже странная, это само собой, хотя у меня получше выходит это скрывать.
Ожидание мисс Хайнд оказывается сложным предприятием. До нас доходит, что если мы так и будем тут, в раздевалке, одетые, когда остальные девочки вернутся, нас определенно обзовут лесбиянками. Ты просто-напросто не имеешь права смотреть, как другие принимают душ и переодеваются, если сама этого не делаешь. Так что в конце концов мы совершаем странное турне по самым дальним школьным окраинам, пока не оказываемся на вершине холма, в самом центре кафедры краеведения, где держат коз. Судя по всему, на третий год нам придется учиться их доить. Отстой! А на биологии придется резать всякую живность. Мы с Эммой уже говорили о том, чтобы устроить забастовку, когда это случится. Нынче в школе стало очень модно говорить про забастовки – наверное, это из-за шахтеров. Эмма постоянно поднимает эту тему.
Мы умудряемся так рассчитать время, что возвращаемся в раздевалку через две минуты после конца занятий. Теперь все надо делать быстро, потому что автобус уже ждет на автостоянке, да и отец Рокси скоро должен прийти. Мисс Хайнд тут как тут, одна, сортирует хоккейные шайбы в ящике.
– Прошу прощения, мисс, – начинаю я.
Она оборачивается:
– Да?
– Я пришла за кулоном.
– Ну конечно. Я вижу, вся троица заявилась. Что, без этого никак? Ты младенец, что ли, боишься подойти одна?
Я хочу на нее наорать. Хочу сказать, что она жестокая и неуравновешенная, и сегодня уже чуть не расплющила об стену одну из моих одноклассниц. Надо спятить, чтобы подойти к ней одной. Вместо этого я говорю лишь:
– Пожалуйста, можно мне взять кулон?
Она вздыхает и достает картонную коробку.
– Я собиралась конфисковать его на все выходные, но неохота суетиться. На, забирай.
Она швыряет кулон, а я торможу и не успеваю поймать. Он падает на пол, почти как в замедленной съемке. Мой бедный кулончик! Наклоняясь за ним, я взвизгиваю.
– Ну и что надо сказать? – осведомляется мисс Хайнд, пока я пытаюсь стереть с кулона грязную воду. Говорит она таким тоном, каким обычно тебе намекают сказать спасибо.
– Что? – говорю я в ответ.
– Что надо сказать? – Теперь построже, но она и правда хочет, чтобы я ее поблагодарила.
Я смотрю на нее с ненавистью, потом оглядываюсь на подружек.
– Ну что, по домам? – говорю я им.
Я не стану благодарить эту женщину. Ни за какие коврижки. Я не самая храбрая личность в мире, но меня всем этим не запугать. Наплевать, в какой ад она превратит мою школьную жизнь. Если придется, я убегу в Россию, может быть, с Алексом. Не промолвив больше ни слова, мы трое выходим из раздевалки.
Почти все выходные я торчу у себя в комнате. Школа теперь кажется одной длинной путаницей происшествий, о которых я не могу рассказать старикам. Уж точно я не могу объяснить им случай с кулоном; хотя вряд ли я теперь обязана, раз его вернула. Но все, что там творится, – вся эта болезненная неадекватность, – объясняется тем фактом, что я ненормальна. Я ненормальна, потому что живу в этой дурацкой деревне, с бабушкой и дедушкой, в доме, где нет телевизора. Я представляю, каково было бы жить там, где живет Эмма, в доме прямо напротив школы, с нормальной мебелью, домашними чипсами, папой, мамой и шмотками из каталогов. Это была бы райская жизнь. Тогда я смогла бы пригласить Эмму на чай. Смогла бы помечтать, что вот, Алекс зайдет в гости и не будет надо мной смеяться. (Может, он и сирота, но наверняка у него дома есть и телевизор, и нормальные книжки.) В общем, нынче мне всерьез захотелось, чтобы дедушка, бабушка и всё, что я люблю, исчезло без следа – и все из-за того, что думают ребята из школы.
Если твои друзья спрыгнут со скалы, ты тоже спрыгнешь?Ну уж дудки. Если они спрыгнут со скалы, мне больше не придется беспокоиться, что они обо мне думают, так что это глупый вопрос. Не вижу выхода. Старики оба слишком поглощены работой и не могут взять меня в город. Плиссированной юбки к понедельнику у меня не будет. Блеска для губ тоже. Я должна что-то предпринять. Но что? Буду ли я еще неделю нравиться своим подружкам без этих вещей? У меня есть план: спросить стариков, нельзя ли мне вместо ланча в коробке брать с собой деньги на обед? Тогда я смогу покупать шоколад в фургоне, как мои подружки. Может, удастся скопить сдачу и купить блеск для губ? Так что следующую неделю мне придется мучиться виной еще и из-за этого. В кого я превращаюсь?
Оказывается, моя мама вела свой дневник в 60-х, когда была тинейджером. Однако между ее тогдашней жизнью и моей нынешней, кажется, расстояние в миллион миль. Она ходила в среднюю классическую школу для девочек и до одержимости любила свою скрипку. В каждой записи дневника упоминается, сколько она в этот день занималась и есть ли у нее прыщи! Хотела бы я ходить в классическую школу. Почему мне никто не сказал, что все вот так получится? Я думала, мамин дневник откроет мне тайный путь в ее разум, но в нем, по сути, ничего и нет, кроме заметок о ее скрипичной практике и домашних заданиях. У меня такое ощущение, что дневник меня чуть ли не обманул, и из-за этого меня грызет совесть (больная совесть нынче – моя новая лучшая подруга). Я искала в дневнике секретные послания или код, но ничего не нашла. Впрочем, кое-что утешает: некоторые романы в коробке очень интересные. В паре из них есть даже грязные кусочки! Я решила понять свою маму не через дневник, а через эти книжки. Хоть мне и не холодно, я сижу, закутавшись в одеяло, и читаю романы все воскресенье напролет, стараясь не думать о том, что придется вернуться в школу. Я хочу заболеть какой-нибудь смертельной болезнью, чтобы не пришлось туда завтра тащиться. Где-то в шесть вечера у меня начинает болеть живот, и я совершенно не могу слушать, что там говорят мои старики.
Мы с Беном просыпаемся во время ужина. С всклокоченными волосами он выбирается из постели и уходит в ванную. Я слышу, как он писает, потом журчанье крана.
– Что хочешь на ужин? – спрашивает он, вернувшись.
– Ты не обязан… – начинаю я.
Он улыбается:
– Заткнись. Просто скажи мне свой заказ.
– О. Ну, принеси мне то, что будешь сам.
– Ты не против, если я тоже тут поем?
– Конечно нет. – Я зеваю. – Вот гадство. Я и не думала, что можно столько продрыхнуть, сколько я за последнюю пару дней.
– Тебе нужен отдых, – говорит Бен, направляясь к двери. – О. Тут что-то есть. – Он наклоняется и поднимает белый конверт. – Снаружи ничего не написано. Хочешь, я его…
– Нет, – быстро говорю я, протянув руку. – Все о'кей.
Он передает его мне.
– Хорошо. Ну, до скорого.
– Ага.
Может, это и есть «послание подлиннее» от моего неизвестного корреспондента? Я вскрываю клапан и вытаскиваю содержимое конверта. Определенно это не то, что я подумала. Тут только белая визитная карточка с номером мобильника. На обороте – записка синими чернилами. Алиса, прости мою ревность. Если когда-нибудь передумаешь…??? Ох, ладно. Все равно, вот еще раз телефон на всякий случай. Ж.
Сердце мое колотится. Черт. А если бы это увидел Бен? Это не только тайное послание от другого мужчины; это доказательство, что у меня были/будут какие-то романтические запутанные отношения с одним из членов совета директоров «Попс». Это не просто смехотворно, это убийственно, убийственно убого и неклево. Разумеется, мне почти всегда наплевать, клевая я или нет, но это – единственный вопрос, в котором, я думаю, без клевости никак. Креативщики – это креативщики, боссы – это боссы. Вот в чем фишка. Их нельзя смешивать. Хотя еще я вспоминаю, как Жорж стоял тут в своем костюме, глядя на меня сверху вниз. Вспоминаю Доктора Смерть с его викодином. Потом думаю о Бене. И вдруг понимаю, что у нас с ним не просто секс. Со странным ощущением déjà vuи больше об этом не думая, я встаю с постели, нахожу зажигалку и сжигаю визитную карточку.
– Что это за запах? – спрашивает Бен, вернувшись.
– Какой запах? – говорю я.
– Ой, неважно. – Бен ставит на кровать два подноса.
– Ну, и что у нас на ужин? – интересуюсь я.
– У нас… Хм-м… Липкие пирожки с луком, обжаренная красная капуста с яблоком и соусом из красного вина, плюс пюре из картошки, петрушки и сельдерея. Была фасоль с жареной картошкой, но я решил шикануть. Вместо пудинга – лимонный пироге листьями мяты. Кто-то из шеф-поваров сказал, что этот пирог называется «Пусть едят пирожные». Что-то из репертуара Марии Антуанетты. Думаю, они тут слегка скучают. А еще я тебе принес зеленого «порохового» чая. [94]94
Зеленый «пороховой» чай («ганпаудер») состоит из листьев, свернутых в маленькие шарики, которые при заваривании как бы «взрываются», распускаются в воде.
[Закрыть]В последнее время я им сильно увлекся.
– Люблю зеленый чай, – говорю я. Бен передает мне поднос. – Просто загляденье. Наверное, все это…
– В смысле, веганское? Ага.
– Клево.
– Может, включим радио?
– Да, – говорю я. – Оно вон там, на подоконнике.
Бен встает.
– Какую станцию?
– Э-э… Ну, еще слишком рано, на «Радио 3» ничего хорошего нет. Не знаю. Может, «Радио 4»? Сам выбирай.
Бен крутит ручку настройки, переключая прием с FM на короткие волны. Радио долго трещит и гудит, а потом внезапно прорываются жесткий басовый нойз и неземные звуки флейты. Две мелодии, высокая и низкая, обвивают друг друга, точно щупальца марсиан.
– Круто, – говорит Бен. – Они работают.
– Кто это «они»? Что это вообще?
– «Радио Сион».
– Пиратское?
– Да, типа того. Как и всё на коротких волнах.
– Сион – как в «Нейроманте»? [95]95
«Сион» – растафарианская космическая станция в классическом киберпанковском романе Уильяма Гибсона «Нейромант» (1984).
[Закрыть]
– Да. Это двое аспирантов из Польши. Гоняют математический рок, экспериментальный джаз, классику, драм-энд-бейс и… о, вот, пожалуйста.
На фоне музыки все громче и громче звучит женский голос.
– Она говорит по-польски, – замечаю я.
– Подожди, – говорит Бен.
Она замолкает, а потом снова начинает говорить, на сей раз – по-английски. Тихим аккомпанементом вступает новая тема. Это одна из фуг Баха – ее моя бабушка постоянно слушала. Но сквозь нее наплывами прорезается что-то еще, еще какая-то дорожка; это едва слышные барабаны. Женщина продолжает говорить, английские слова смягчены ее акцентом. Я понимаю, что она читает какую-то книгу, и быстро догадываюсь, что это Гибсон, вот только не соображу, какой роман. Потом слышу слово Уинтермьют [96]96
Уинтермьют – мощный искусственный интеллект, созданный кланом Тессье-Эшпул, в романе «Нейромант».
[Закрыть]и улыбаюсь.
– Она читает «Нейроманта», – ошеломленно говорю я.
– Ага. Они это почти каждый вечер делают. Читают книгу не целиком, да и вообще перепрыгивают с одной на другую – просто гоняют музыку и читают отрывки, что в голову взбредет. Блестящая идея.
– Просто кайф, – киваю я.
Это странное ощущение – когда садишься поесть, а полячка читает тем временем Уильяма Гибсона по коротковолновому радио, – но очень, очень по-хорошему странное.
– Ой, вкуснятина, – говорю я, попробовав пюре. – Удивительно.
– Классные ребята эти шеф-повара.
Мы молчим, слушая радио и смакуя пищу.
– Бен? – наконец говорю я.
– Что?
– Спасибо, что обо мне заботишься.
Он улыбается в ответ.
– Всегда к твоим услугам, – говорит он. Приканчивает луковый пирожок. – Тебе это правда нравится? – спрашивает он.
– Что?
Он машет рукой в сторону радио:
– Эта фишка с Гибсоном.
– Господи, ну еще бы. Особенно то, как все сделано. Я в универе диплом по киберпанку писала.
– Это по какой специальности?
– Английский.
– Я думал, ты математикой занималась или чем-то вроде того.
Я улыбаюсь:
– Ты не одинок. Вайолет тоже так думала. У меня бабушка была математик, поэтому я кое-что знаю.
– Была?
– Она умерла. Сразу после того, как я закончила универ.
Я кратко рассказываю ему, как жила со стариками, когда была маленькая, и как здорово у них получалось меня растить, пусть я и не всегда это ценила. Рассказываю, как умерла мама и пропал отец. Даже короткая версия занимает почти час; тем временем снаружи темнеет, птичка наконец прекращает петь, и Бен курит сигарету в окно (а я наслаждаюсь пассивным курением). Мы пьем «пороховой» чай.
– Значит, твой отец просто ушел?
– Ага.
– Вообще без объяснений?
– Да.
Я не рассказываю Бену про кулон и всю эту историю. Для этого есть куча причин, но главная сейчас, похоже, такова: я хочу, чтобы он был заинтригован и очарован лично мной, а не моим прошлым. Если это невозможно, тогда программа смело может закончиться. Я не буду искусственно закольцовывать эти отношения до бесконечности. Алгоритм уже хромает, но, по крайней мере, закольцован в нужной точке. Я не хочу, чтобы он хотел меня ради интриги/денег.
– Это ужасно, – говорит Бен про моего отца.
– Да. – Я хочу сменить тему. – А ты чем в универе занимался?
– Философией и теологией.
Этого я не ожидала.
– Ничего себе.
– Да. Не очень-то очевидно, что станешь хорошим наемным работником. Хотя было интересно.
– Ну и как ты оказался в отделе видеоигр «Попс»?
– Довольно длинная история.
Бен принимается убирать подносы. Наливает нам еще «порохового» чая и передает мне чашку. Я ощущаю дымный, зеленый чайный аромат. В последний раз я пила «пороховой» чай миллион лет назад. Изумительно.
– Слишком длинная?
– Наверное. Но костяк таков: мне срочно требовались деньги, по разным причинам. Я всегда занимался шифровкой, с тех пор как в 80-х у меня появился мой первый микрокомпьютер «Би-Би-Си». Для развлечения я создавал игры «Отелло» [97]97
«Отелло», также известная как «реверси» – игра на поле вроде шахматного, ведется при помощи фишек двух цветов. Фишки на горизонтальной, вертикальной или диагональной линии, окруженной с обоих концов фишками противника, заменяются на фишки противника.
[Закрыть]и маленькие текстовые «бродилки». Ну и, само собой, ребенком я мощно увлекся научной фантастикой и фэнтези. Я был настоящий мелкий «гик». Начал думать о параллельных мирах и иных формах сознания. Гонял на компьютере эти чокнутые астрономические программы и убедил предков купить мне телескоп. Это… – Бен смеется. – Да, я же говорю, это длинная история. По сути, я стал одержим идеей контакта с параллельными мирами. Потом, где-то лет в пятнадцать, я вдруг подумал обо всем совершенно иначе. Если бы параллельные миры и впрямь существовали – что бы это значило? Появится ли когда-нибудь у компьютеров сознание? Как определить понятие «жизнь»? Когда пришло время выбирать предметы для экзаменов категории «А», я решил попробовать религиоведение, философию и психологию. Я забросил науку. А еще была одна девчонка…
– Ну, они же всегда есть, а? – Мне непривычным образом некомфортно. Это что, ревность? Какая она была, эта девчонка? Она его бросила – или он ее? Может, он до сих пор о ней мечтает?
– В универе я заинтересовался мыслителями типа Делёза, Бодрийяра, Вирильо. По-моему, я сделал то же, что и ты, – забросил точную науку, а потом вспомнил ее и сделал частью диплома по гуманитарной дисциплине.
– Ага. Я именно так и поступила.
На миг все возвращается ко мне – как быстро это произошло. Только что я все время играла в шахматы и решала задачки, и вдруг переориентировалась на «нормальные» девчачьи занятия – стала читать, писать рассказы и нервничать из-за шмоток.
– Как ты это сделал? – спрашиваю я. – Какими вещами ты интересовался?
Он прихлебывает чай.
– Искусственный интеллект, машины, контрольные экраны… Я все это обожал. По теологии очень много занимался индийскими религиями. Типа, старался вернуться к корням. Я наполовину индус, но индийскую сторону годами подавлял, особенно в школе, где пытаешься не слишком-то выделяться. Все думали, я грек, или, может, итальянец. Я их не поправлял. В дипломе я рассматривал Искусственный Интеллект, Инаковость и Порабощение Сознания. Это было связано с прочтением капиталистической экономики как программы для ИИ. К тому времени я перестал искать инопланетян. Как бы то ни было, сразу после выпуска я начал учиться на магистра искусств в области педагогики, поскольку не собирался работать на истэблишмент, который сам критиковал, но потом отца сократили, и мне пришлось быстренько уйти из аспирантуры, постричься и устроиться на работу.
– Тебе пришлось уйти?
– Ну, я был не обязан. Предки меня не просили, ничего такого, но у них был огромный ипотечный кредит, а доходов ноль. Нужно было им помочь. Так что я начал рассылать свое резюме, ну, всем подряд. Очень многим ребятам с таким же дипломом пришлось стать диспетчерами или рекламными агентами, и казалось, это единственные специальности, которыми можно заняться, имея гуманитарный диплом и никакого реального опыта работы. Я даже пытался устроиться в фаст-фуды, представляешь, а? У меня была смутная идея получить самую прокапиталистическую работу в мире и попытаться подорвать систему изнутри. Но этим шарашкам хватает ума не нанимать свежеиспеченных философов. В общем, я послал резюме нескольким видеоигровым компаниям. Как ни удивительно, одна меня пригласила. Мои программерские навыки к тому времени слегка подзаржавели, но конторе понравился мой диплом, а также история моей жизни. Они посадили меня придумывать сюжетные линии, работать над логикой и готовить чай для команды ролевиков. Через год компанию купила «Попс», и я с премии заплатил половину кредита предков. Фирме я понравился, и вскоре меня запрягли в тандем с Хлои и велели создать и спродюсировать нашу собственную игру. Так мы придумали «Сферу». И вот теперь я здесь.
