Текст книги "Рыцари былого и грядущего. Том I(СИ)"

Автор книги: Сергей Катканов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)

Семья, в которой жил теперь Эмери, встретила его, как маленького посланника небес. Хозяин – Жослен и его жена Мария детей не имели, а были уже старыми. (Так, во всяком случае, казалось Эмери, а на самом деле им было едва за сорок). Своего родственника д'Арвиля они встретили весьма радушно, пообещав заботиться о маленьком Эмери, как о родном сыне. Они жили в большом, светлом и очень красивом доме, по сравнению с которым Арвиль показался Эмери собачьей конурой. Жослен, рослый широкоплечий мужчина, был придворным князя Антиохии, ходил в красивых дорогих одеждах и постоянно улыбался, так же, как и его жена Мария, по происхождению – армянка – женщина с мягкими, ласковыми руками. Они были такими добрыми, что и не передать.

По воскресениям дядя Жослен покупал для Эмери восточные сладости. Вообще-то у придворного князя хватило бы денег, чтобы покупать сладости каждый день, но он говорил, что не надо убивать праздник, превращая его в повседневность. Эмери этого не понимал (ведь чем больше сладостей, тем лучше!), но доброму дяде Жослену верил. Мало ли какие секреты известны им тут на Востоке – может быть, в будни рахат-лукум и правда становится не таким вкусным. А он был очень вкусным, этот рахат-лукум, и что самое волшебное – было совершенно непонятно из чего он сделал. Когда Эмери спрашивал об этом дядю Жослена, тот смеялся:

– Ангелы с небес принесли рецепт нашим кондитерам. Это держится в секрете, нельзя же раскрывать ангельские тайны, сам подумай.

– Вы шутите, дядя? – недоверчиво улыбался Эмери.

– Конечно, шучу, мой маленький друг, – Жослен перестал смеяться. – Если честно, я и сам не знаю из чего делают рахат-лукум. Но я думаю так: пусть тайна останется тайной, и сладость никогда не перестанет казаться волшебной.

Эмери слушал дядю Жослена с замирающим сердцем. Так изысканно и красиво не говорил никто из взрослых, которых Эмери знал во Франции. У Эмери было очень серьёзное подозрение, что и сам Жослен – существо волшебное. Когда они с отцом подъезжали к Антиохии, отец сказал, что человек, у которого будет жить Эмери, пулен, а «пулен» ведь значит – жеребёнок. Тогда Эмери не решился спросить у отца разъяснений, а потом начал задумываться – может быть по ночам Жослен превращается к прекрасного жеребёнка с алмазными копытами и золотой гривой и скачет выше звёзд, чтобы там встретиться с ангелами, которые раскрывают ему какие-нибудь небесные тайны. Жослен часто рассказывал Эмери чудесные арабские сказки, и мальчик иногда подозревал, что многое в этих сказках может оказаться правдой.

Потом Эмери узнал, что пуленами называют западных франков, которые родились и выросли здесь, на Востоке. Это ни сколько не разочаровало мальчика, потому что пулены, согласно этой версии, продолжали оставаться людьми совершенно необычными и в некотором роде чудесными. Ведь они были одновременно людьми и Запада, и Востока. Вот для Жослена и франкское, и арабское наречие были в равной степени родными языками. Разве это не чудо, когда у человека с детства – два языка? Одежды у Жослена – восточные, а доспехи – западные. Сказки он рассказывает арабские, но на языке франков, и вера у него, как у всех франков – христианская, хотя он умеет превращаться в натурального араба, когда говорит с местными жителями на их языке. Воистину, только здесь, в стране чудес, могли жить такие необычные люди, как Жослен.

Францию Эмери вспоминал всё реже, в родной Арвиль его совершенно не тянуло. Иногда в памяти воскресало доброе лицо покойной матушки, но отец, а позднее и дядя Жослен твёрдо заверили его, что матушка сейчас – в Царствии Небесном. Эмери не сомневался, что там ещё чудеснее, чем в Антиохии, он знал, что они ещё встретятся с матушкой, только надо подождать.

По отцу Эмери, конечно, тоже скучал. Его отец был очень добрым, хотя весьма не многословным и не знал таких чудесных сказок, как дядя Жослен. Добрый пулен сказал, что отец обязательно приедет к ним в гости, но пока не может, потому что сражается с неверными.

– Кто такие «неверные»? Это чудовища или, может быть, великаны?

– Нет, это обычные люди. Мусульмане.

Эмери был поражён:

– А что в мусульманах такого уж неверного? Здесь, в Антиохии, много мусульман, они – добрые люди. Я подружился с некоторыми мусульманскими мальчиками и вы, дядя, никогда не запрещали мне с ними дружить. А когда мы вырастем, то что же, будем сражаться друг с другом? Но я не хочу!

– Успокойся, Эмери. Бог даст, твоя дружба с мусульманскими мальчиками продлится всю жизнь. Вовсе не все мусульмане – враги франков, а только те из них, которые ненавидят нашу веру во Христа и стараются изгнать нас со Святой Земли. Разве мы можем это допустить?

– Нет, конечно, этого допускать нельзя, – Эмери задумался, представив себе, как его, Жослена и Марию злые люди изгоняют из Антиохии. – Но почему мусульмане такие разные? Ведь вера-то у них одна. Вы мне объясните, это плохая вера или хорошая?

– Мы, христиане, считаем, что наша вера лучше, чем ислам. Но ведь Господь всех людей создал свободными, а значит, мусульмане имеют право верить так, как считают нужным. Вот представь себя, что ты хочешь угостить своего товарища рахат-лукумом, а он отказывается. Станешь ли ты насильно запихивать ему лакомство в рот?

– Нет, конечно же, – Эмери звонко рассмеялся. – Не хочет – пускай не ест.

– Правильно, мой добрый друг. Вот и мы не заставляем мусульман принимать христианство. Хотя мы, конечно же, жалеем их, ведь они лишают себя такой прекрасной веры. Но ведь ты же не станешь ненавидеть мальчика, который не хочет есть рахат-лукум?

– Зачем мне его ненавидеть? – Эмери опять рассмеялся. – Ведь это не помешает нам вместе строить крепость из глины.

– Вот именно! Однако, представь себе мальчика, который не только не ест рахат-лукум, но и хочет отобрать у тебя лакомство, втоптать его в грязь, а потом и тебя самого прогнать со двора.

– Я ему как дам по зубам!

– По зубам, говоришь? А не побоишься свой кулак в кровь разбить?

– Не побоюсь. Пусть у меня на кулаках совсем не останется кожи, но у него не останется зубов. Потому что нельзя так подло поступать. За это надо наказывать.

– Ах ты волчонок! – жизнерадостно расхохотался Жослен. – Настоящий тамплиер! Совсем, как твой отец! А в жизни, мой храбрый друг, есть вещи гораздо ценнее, чем рахат-лукум. Наша вера в Христа дороже всех сокровищ Антиохии. Мы никому не позволим втоптать её в грязь, не позволим изгнать нас отсюда только за то, что мы любим Христа. Ведь так?

– Так! – радостно воскликнул Эмери, в котором отец с пелёнок воспитывал обострённое чувство справедливости.

– Вот этим и занимается твой отец-тамплиер. Он сражается со «скверными мальчишками», из которых уже выросли большие скверные мужчины.

– Да. – протянул Эмери. – Вы не представляете какой справедливый у меня папа. Он никогда не наказывал меня без вины и за малую вину сильно не наказывал. А других мальчишек отцы били почём зря вообще ни за что. Папа никогда не будет сражаться с теми, кто ни в чём не виноват. Все тамплиеры такие же справедливые, да?

– Ну конечно же! Потому твой отец и стал тамплиером.

* * *

Время шло, Эмери уже совершенно освоился в новом мире, а отец всё не приезжал. Наконец, свершилось. Дядя Жослен сказал Эмери, что завтра его отец будет в Антиохии. Этот день он запомнил на всю жизнь.

К дому Жослена подъехали три всадника: двое в чёрных плащах, а впереди на арабском скакуне всадник в белом плаще с красным крестом. Отец. Он осторожно слез с коня, Эмери, стоявший на пороге дома, сразу же бросился ему на встречу.

Лицо отца было непривычным. Оно было перерезано двумя большими красными рубцами, в глазах стояла боль, губы плотно сомкнуты. Когда тамплиер увидел подросшего сына, которому было уже 8 лет, его губы дрогнули, и он вымолвил: «Здравствуй, сынок», кажется, не зная, что к этому добавить.

– Как здоровье? – спросил его Жослен.

– Стало лучше, – ответил тамплиер, – почти всю дорогу от Тортозы меня везли на телеге, а сейчас уже на коня сел.

Эмери только сейчас понял, что отец серьёзно ранен. За столом отец и Жослен обменивались немногочисленными короткими фразами, смысл которых по большей части был Эмери непонятен. Это застолье ни мало не напоминало шумные и весёлые восточные пиршества, которые доводилось видеть Эмери. Отец был, как всегда, немногословен и на сына, казалось, обращал мало внимания, лишь изредка бросая на него короткие доброжелательные взгляды. Потом отца проводили в спальную комнату, Эмери последовал за ним. Дядя Жослен неожиданно ворчливо сказал:

– Юноша, ты бы дал отцу отдохнуть с дороги.

– Ничего, ничего, – едва заметно улыбнулся тамплиер, – мы немного поговорим.

Отец лежал на кровати, Эмери устроился рядом с ним на небольшом табурете.

– У тебя всё нормально? – спросил отец.

– Да, всё хорошо. Дядя Жослен очень добр ко мне. А как вы живёте в Тортозе?

– Сражаемся. Почти непрерывно.

– В каком бою тебя ранили?

– В обычном. Стычка с неверными в горах недалеко от Тортозы.

– Что это был за бой?

– Тамплиер не должен рассказывать о тех операциях, в которых участвовал. Никому. Даже сыну.

– Почему ты так долго не приезжал?

– Я больше не принадлежу себе, сынок. Рыцарь-тамплиер умирает для мира. Но я каждый день разговаривал с тобой перед сном. С тобой и с мамой. Ты помнишь маму?

– Я очень люблю её.

От тамплиера не укрылось, что сын сказал про мать в настоящем времени. К этому было нечего добавить. Они замолчали. Потом Эмери задал вопрос, который не давал ему покоя все эти годы:

– Папа, а почему ты стал тамплиером? Ты мог бы вместе с дядей Жосленом служить при дворе князя Антиохии, мы бы жили вместе.

Тамплиер тяжело вздохнул и, сделав паузу, продолжил разговор совершенно другим тоном:

– Я очень люблю маму, сынок.

– Я тоже. Разве я тебе мешаю?

– Мне мешают мои грехи. Их надо было смыть. Когда мама умерла, я жил только мыслью о том, что встречусь с ней в Царствии Небесном. Мне было очень больно, но я не впал в отчаянье, зная, что разлука ненадолго, а встреча будет навсегда. Но потом одна мысль обожгла меня калёным железом: она ведь почти святая, она с ангелами беседует, а я – великий грешник, после смерти могу попасть в ад, и тогда мы не встретимся с ней. Я решил смыть свои грехи страданиями, поступив на службу в Орден Храма, чтобы Господь удостоил меня после смерти пребывать вместе с женой.

– А обо мне ты думал? – Эмери задал этот вопрос без обиды и без надрыва, спокойно и раздумчиво.

– Прости, сынок. Тогда я, видимо, недостаточно думал о тебе. Потом многое понял. Не к жене я должен был стремиться, а к Тому, к Кому стремилась она – ко Христу. И не ради встречи с женой мне надлежало облачиться в белый плащ, а ради встречи с Богом. И мы потом целую вечность были бы вместе у престола Божьего. И ты с нами. Ныне и вечно. Это объяснил мне наш орденский духовник, я ведь, знаешь – в богословии не силён. Но я и сам уже начал это чувствовать: Богу надо служить, тогда и будем все вместе. Каждый рыцарь-тамплиер постоянно ходит рядом со смертью, а потому начинает чувствовать непрерывное присутствие Божие. Служба в Ордене – святая.

Эмери до глубины души был тронут бесстрашной искренностью отца, который не побоялся исповедаться в грехах перед маленьким сынишкой, как перед равным. Он уже знал, что должен делать, когда вырастет, лишь решил уточнить:

– Я тоже должен стать тамплиером?

– Ты никому ничего не должен, сынок. Ты сможешь послужить Богу в любом звании, где бы не служил. Путь тамплиера – особый. Он не для всех. Когда вырастешь – сделаешь свой выбор.

А пока молись Богу, чтобы Он тебя вразумил и наставил. Я этого не сумею.

* * *

Отец, которому командор Тортозы дал отпуск вплоть до полного излечения, пробыл у них всего неделю, хотя и не вполне ещё поправился. Он каждый день ходил в церковь, что неподалёку, сопровождаемый верными сержантами, которых Жослен так же поселил в своём доме. Эмери ходил вместе с ними. Он важно шагал по улице рядом с отцом, счастливый от мысли, что все мальчишки видят: его отец – тамплиер. В их отношениях с отцом сразу же установилась гармония, а впрочем сейчас, вспоминая своё раннее детство в далёком Арвиле, он понимал, что у них всегда была замечательная семья, где все любили всех, были взаимно доброжелательны, никогда друг на друга не гневались и не кричали. Потом, в доме Жослена, он так же был всеми любим, и сам любил всех. Сейчас, когда он заново обрёл отца, который стал другим, ничего в основе не изменилось, никаких трагических противоречий не возникло в его душе. Действительность теперь приходилось воспринимать в заметно усложнившемся варианте, но эта сложность пришла в своё время, он взрослел и вполне естественно приобщался к миру взрослых проблем.

Расставаться с отцом, конечно, не хотелось, но он говорил себе «так надо», вполне осознавая, что взрослый человек должен во многом себе отказывать. Впрочем, когда они уже прощались с отцом, он с робкой надеждой спросил:

– Ты не мог бы взять меня с собой в Тортозу?

– Нет, сынок, тебе пока нечего делать посреди этой мясорубки. Набирайся сил. Учись владеть оружием. А, может быть, тебе к наукам приобщиться? Я много в этой жизни потерял от того, что неучёный. К тамплиерам пришёл – дурак дураком, а наши братья, они знаешь какие? Есть настоящие мудрецы. Хотя много и совсем простых. Так что с науками ты сам смотри. А пока помни: ты – сын тамплиера. Вот, держи.

Отец протянул Эмери маленький кинжал с тамплиерским крестом на рукоятке. Этот кинжал с тех пор всегда был на поясе у Эмери. Перед тем, как вскочить на коня, отец ещё раз сказал:

– Не забывай только этого, самого главного: ты – сын тамплиера. Потом поймёшь, как много это значит.

* * *

Советы отца были для Эмери драгоценны. Хотелось следовать каждому его слову, наверное, именно потому, что отец никогда и ничего не приказывал. По просьбе Эмери дядя Жослен отвёл его к одному арабу-христианину, который отличался великой учёностью. Мудрый араб открыл перед Эмери сказочный мир цифр, гораздо более сказочный, чем сама Антиохия. Даже истории Синдбада-морехода были не настолько волшебны, насколько удивительные приключения чисел.

Эмери взрослел, чудеса Антиохии стали привычны и больше поражали воображение. Рахат-лукум стал не более удивителен, чем в Арвиле – обычный хлеб. Но, видимо, судьба Эмери была в том, чтобы сказка не покидала его всю жизнь.

Разговоры с отцом о том, что только любовь к Богу делает людей по-настоящему близкими, ввели Эмери в новый чудесный мир. Каковы же в Ордене Храма священники, научившие отца такой великой мудрости! Эмери и раньше с удовольствием молился, но теперь он почти не выходил из непрерывного диалога с Богом, сам не осознавая, что это и есть самодвижущаяся молитва, к обретению которой десятилетиями стремятся монахи-отшельники, порою – тщетно.

Овладение премудростью волшебной алгебры стало для Эмери неотделимо от непрерывной молитвы. В алгебре было что-то от вечности. Сфера чистой абстракции, никак не связанная с миром вещей, представлялась сферой чистого духа, не обременённого ничем земным. Эмери всегда молился, решая сложные уравнения, а иногда ему казалось, что сам процесс решения – и есть молитва. Он был уверен, что алгебра дана Богом и очень полюбил арабов, открывших эту возвышенную науку. С арабами он теперь разговаривал только по-арабски, во-первых, из уважения к ним, а во-вторых, потому что очень полюбил этот плавный, мелодичный и поэтичный язык.

С арабами-христианами ему, конечно, было легче, чем с теми, которые исповедовали ислам, но и мусульман он не сторонился, их он тоже любил. Иногда ему казалось, что ислам родился из чрезмерного увлечения алгеброй – мусульмане воспринимали Бога, как идеальную математическую абстракцию. Такая религиозность стала вполне понятна Эмери, она вызывала уважение, но не была близка. Ему гораздо больше нравилось тёплое и очень человечное христианское восприятие Бога. Впрочем, научившись тонко чувствовать ислам и алгебру, он избежал соблазнов грубо-магического понимания христианства, каким страдало множество его соплеменников. Чистое и свободное от суеверий христианство представлялось ему идеальной золотой серединой между слишком абстрактным исламом и чересчур грубым и приземлённым язычеством.

Эмери никогда не просил дядю Жослена отдать его на обучение какому-нибудь серьёзному богослову, хотя таковые в Антиохии, конечно, были. Своей хорошо сбалансированной душой Эмери тонко чувствовал самую суть христианства и не очень понимал, о чём тут ещё говорить, если беспредельно добрый Бог так близок.

Владение мечём так же давалось ему удивительно легко. Он умел чувствовать противника и угадывал его на несколько шагов вперёд. Тут была своя алгебра, помноженная на человеческий фактор.

Весь мир во всех своих проявлениях простирался в Боге. Так Эмери воспринимал действительность. Иногда это мировосприятие встречало некоторые затруднения. Священники в церкви призывали любить врагов своих, но у него не было врагов, и он не очень понимал, как ему исполнить эту заповедь.

Ему шёл 12-й год, когда отец вновь приехал в Антиохию. Теперь его отец был уже командором. Он скакал по улице впереди целого отряда тамплиеров, в котором было 3 рыцаря в белых плащах и с десяток сержантов. Встречая отца-командора, всматриваясь в суровые и добрые лица братьев-тамплиеров, Эмери до глубины души ощутил духовное величие Ордена Храма. Нельзя сказать, что это ощущение его потрясло. Душа Эмери вообще не была склонна к потрясениям, к резким и скачкообразным переворотам. Любое изменение нарастало в нём постепенно и происходило лишь тогда, когда он полностью и во всех отношениях был к нему готов. Так и образ Ордена Храма развивался в его душе постепенно, а теперь лишь стал глубже и проще. Не сложнее, а именно проще. Эмери умел гармонизировать хаотически-сложные представления о жизни, а всё, что гармонизировалось – упрощалось.

С отцом они разговаривали так, словно и не расставались. Да ведь они и правда не расставались, потому что все эти годы непрерывно молились Богу о благополучии друг друга. Их отношения были очень спокойны, разговоры немногословны, улыбки сдержанны. Они очень хорошо чувствовали друг друга. На третий день Эмери сказал отцу:

– Я принял решение. Я стану тамплиером.

Отец внимательно посмотрел в глаза сыну и, ничего не сказав, кивнул.

– Возьми меня с собой в Тортозу, – Эмери просил, понимая, что ни на чём не может настаивать в разговоре с отцом-командором. Он выбрал путь и это не обсуждалось, но решение о том, когда ему встать на этот путь, по-прежнему было во власти отца.

Это удивительное сочетание непреклонной личной воли и готовности беспрекословно подчиняться решениям старших, поразило стареющего командора. Он понял, что перед ним уже не просто сын, а почти готовый тамплиер.

– Да будет так, сынок. Мы отправимся в Тортозу. Ты станешь послушником Ордена. О некоторых вещах я должен предупредить тебя уже сейчас. В доме дяди Жослена ты привык есть вкусную еду, спать на мягкой постели, одеваться в дорогие одежды. Ничего этого больше не будет. Тамплиеры питаются очень скудно, в походе тебе придётся порой довольствоваться сухой коркой хлеба и несколькими глотками протухшей воды. Спать будешь в казарме вместе со всеми на жёсткой постели, и любой сержант из крестьян станет тебе господином. Ты больше не будешь принадлежать себе, да и мне тоже. Лично прослежу, чтобы тебе не делали ни малейших поблажек потому, что твой отец – командор Ордена.

– Я всё выдержу, – спокойно и совершенно без пафоса сказал Эмери. В его словах не было ни избыточного воодушевления, ни мальчишеского легкомыслия, ни холодного безразличия. Командор только плечами пожал.

* * *

Потом все удивлялись, как легко Эмери вошёл в ритм жизни Ордена. Убогую пищу он поглощал с таким удовольствием, как будто ничего другого в жизни не ел. В казарме держал себя так, словно она всегда была для него родным домом. Любые самые грязные работы выполнял, казалось, даже с радостью. Богослужения тоже посещал весьма охотно, выстаивая на молитве по много часов совершенно без напряжения. Постного дня всегда ждал с радостью, предвкушая счастье более тесного единения с Богом и не очень понимал, почему другие не любят посты. Он ко всем относился доброжелательно, стараясь каждого поддержать во всём, что для него было легко, а для них – трудно. Он никому не завидовал и ничем не гордился. Эмери обладал удивительным талантом быть счастливым, впрочем, если бы его спросили, счастлив ли он, ему, наверное, было бы непонятно о чём идёт речь.

Тортоза стала для него новой сказкой, увлекательнее всех прежних. Всё в его жизни происходило в своё время. Сказка Антиохии с её праздником красок, веселья и лакомств была хороша для детства, но детство закончилось, и пришло время оценить мужественное и суровое величие Тортозы. Сказка грозной крепости очаровала его с первой встречи, он сразу же почувствовал внутреннюю гармонию тамплиерской жизни. Просторные, немного мрачноватые залы, совершенно лишённые украшений, очень хорошо сочетались с человеческим теплом непрерывных богослужений, так же как ясные лучистые глаза одухотворяли суровые лица рыцарей. Грубая пища и короткие отрывистые команды, простые плащи, чёрные и белые, огромные каменные блоки стен без малейшей отделки, совершенно лишённая грубости вежливая речь рыцарей, всегда в достатке вино и ни одного пьяного – всё это вместе взятое и многое другое так гармонично сочеталось, словно всё в тамплиерской жизни было таинственными символами прекрасной алгебраической формулы, в которой, если заменить один знак, она вся рассыплется, а то, что все знаки стоят на месте, наполняет душу радостью. Разумеется, чёрствый хлеб и тухлую воду нельзя любить ради них самих, но они в этой жизни стояли на своём месте, а потому радовали.

Как-то до него донеслись слова сержанта, обращённые к рыцарю: «Прирождённый тамплиер. У него Орден – в крови». Он понял, что говорят про него и улыбнулся. Оценка матёрого тамплиера порадовала, но не удивила.

Возникавшие в душе противоречия никогда не терзали Эмери, он воспринимал их как задачи, решение которых доставит радость. Однажды он пришёл к капеллану Ордена, учёному и мудрому монаху, и спросил:

– Святой отец, мусульмане порою говорят нам: «Убирайтесь к себе домой, это не ваша земля, вы здесь пришельцы, мы всё равно вас изгоним». В чём они не правы?

– А ты уже уверен, что они не правы? – хитро улыбнулся капеллан, большой поклонник логики и Аристотеля.

– Я чувствую, что в их словах нет правды, потому что правды нет в их глазах, когда они говорят об этом. Говорят, вроде, о родной земле, имеют благородное стремление изгнать пришельцев, а глазки у них в это время бегают так, словно они что-то украли.

Капеллан смутился. Это было не по Аристотелю. Он вздохнул:

– Это, конечно, не аргумент.

– Так ведь я, святой отец, и пришёл к вам за аргументами. Доводы – это лишь кирпичики, и нет, наверное, удивительного в том, что я заранее знаю, как должна выглядеть башня, которую хочу из них построить.

– Конечно же, конечно, – охотно согласился капеллан, услышав привычную для него речь.

– Так вот слушай. На этой земле нет коренного населения. Здесь все пришельцы, только одни пришли раньше, а другие – позже. Иногда мусульмане недобрым словом вспоминают герцога Годфруа, который взялся неизвестно откуда и захватил их родную землю. А ведь великий Годфруа отбил эту землю у тюрков – кочевников, которые сами появились здесь незадолго до крестоносцев и пришли сюда захватчиками. Почему же сейчас никто не говорит: «Тюрки, убирайтесь обратно в свои степи». А тюрки отбили Святую землю у арабов, которые здесь так же пришельцы, а родина их – Аравия. Мы же не говорим: «Пусть арабы убираются в свою Аравию, мы изгоним пришельцев». Арабы отбили Палестину у греков, родина которых – в Греции, а не здесь. Греки – ромеи приняли Палестину, как наследство от римлян, которые так же пришли сюда завоевателями. Мы, франки – прямые наследники тех римлян, древних хозяев Палестины. По сравнению с крестоносцами и арабы, и тюрки – гораздо более поздние пришельцы и у нас больше оснований предложить им убраться к себе домой.

– А евреи?

– Евреи тоже пришли сюда завоевателями. С мечами пришли. Об этом повествует Библия. Они истребили коренной народ – филистимлян, по которому эта земля и названа Палестиной.

– У евреев, значит, больше прав на эту землю, чем у римлян-крестоносцев?

– Право мало получить. Его надо удержать. Эта земля – особая. Обетованная земля. Господь пообещал дать её народу своему – Израилю. А Церковь Христова – новый Израиль. Поэтому крестоносные франки – здесь. Мы мечём отстаиваем дарованное нам Богом право, отбиваясь от пришельцев-завоевателей, у которых нет никаких прав.

Многомудрый капеллан полагал, что они только начали разговор и намеревался развернуть перед мысленным взором восхищённого послушника целую теорию божественного права, но Эмери неожиданно сказал:

– Я всё понял, святой отец. Большое вам спасибо.

Капеллан опешил и растерялся. Было похоже, что этот юноша и правда всё понял, хотя что-то очень быстро. Старому монаху было трудно понять, что представления о праве данном свыше было так же естественно для души этого юноши, как представление о необходимости дышать. Ему лишь не хватало некоторых фактов. Он их получил и ни в чём больше не нуждался. В душе учёного монаха промелькнуло смутное подозрение, что ему стоило бы многому поучиться у этого юноши, и он сказал, добродушно улыбнувшись:

– Ступай с миром, прекрасный брат.

* * *

Эмери было 13 лет, когда он впервые увидел множество израненных и убитых тамплиеров. Ворота Тортозы распахнулись и в крепость втянулась скорбная процессия – в сопровождении раненных, едва державшихся на конях тамплиеров, стучали по мостовой телеги с мёртвыми и тяжело раненными. На телегах не было белых плащей, только окровавленные побуревшие лохмотья.

У одного рыцаря была полностью раздроблена голова, должно быть – работа тяжёлой палицы. На месте лица была страшная каша. Голова другого была отрублена и лежала на телеге рядом с туловищем. Губы головы застыли в странной изумлённой улыбке. На смертельно-бледных, покрытых испариной лицах раненных отражалось нечеловеческое напряжение – видимо, они из последних сил сдерживались, чтобы не кричать. Впрочем, один сержант, раненный в живот, орал истошно и оглушительно. Слуги лазарета подбежали к нему в первую очередь, дали что-то отхлебнуть из осторожно поднесённого ковша, и вскоре крики смолкли.

Женщин в крепости не было, никто из встречавших не причитал и не голосил. Командор крепости стоял во дворе без плаща, в одной тунике, широко расставив ноги. Лицо его было совершенно каменным. К нему, не торопясь, подъехал командор почти полностью перебитого отряда, с трудом спешился, сделал несколько коротких пояснений и ответил на несколько столь же коротких вопросов. Эмери стоял в стороне и слов не разобрал, да они для него и не имели значения. Стояла почти абсолютная тишина, во дворе распоряжался брат-начальник лазарета, его короткие команды звучали отрывисто и повелительно.

Двух юных послушников вырвало. Эмери посмотрел на перекошенные ужасом слюнявые лица товарищей с большим сочувствием. Потом опять взглянул на убитых и раненных, на страдающую и отстрадавшую плоть. В его ясных, широко распахнутых глазах в этот момент никто не прочитал был сострадания. В них читалась… молитва. Казалось, юноша сосредоточенно и напряжённо слушает Бога.

Вид крови никогда не пугал Эмери, а сопровождавшие смерть гадкие запахи не вызывали отвращения. Жуткие картины смерти и поражения немощной плоти странным образом вызывали в его душе мистический настрой. Он словно слышал шуршание ангельских крыльев над погибшими в святом бою, а значит победившими тамплиерами. Где была смерть, там отверзались двери рая. Эмери не думал об этом. Он так чувствовал.

Каждый тамплиер умирает в тот момент, когда надевает белый плащ. Смерть в бою не приносит настоящему тамплиеру ничего нового и говорить тут не о чем и ужасаться не чему. Момент смерти – мистическое торжество. Душа отправляется к Богу. Это праздник, и его духовное величие позволяет не обращать внимания на то, как выглядят бренные останки человека. Впервые увидев этот праздник смерти Эмери стал воспринимать великую гармонию тамплиерского служения ещё более глубоко и обострённо. Шелест ангельских крыльев так близко. Разве это не сказка? Нечто, постепенно умиравшее в его душе, тогда окончательно умерло. Он был счастлив.

* * *

С отцом в Тортозе они виделись редко и разговаривали не много, но Эмери постоянно ощущал его присутствие рядом, испытывая от этого настоящую радость. Глаза отца тоже светились радостью, когда встречались с глазами сына. Большего им и не надо было. Как-то отец обронил:

– Жаль всё-таки, что род Арвилей прервётся, когда ты станешь тамплиером.

Сын удивлённо на него посмотрел:

– Наш род никогда не прервётся, отец. Наш род теперь – Орден Храма, а Орден будет существовать столько же, сколько и этот мир. Я чувствую всем сердцем – в нашем Ордене есть нечто такое, что гарантирует его от разрушения и погибели. Изгнать тамплиеров с земли – выше сил человеческих. А Орден и в лучшем мире продолжит своё существование. Значит, род Арвилей не исчезнет, а перейдёт в вечность. Благодаря тебе, отец.

Командор д'Арвиль с изумлением смотрел на сына. Он понял, что Эмери уже заметно обогнал его в духовном развитии, и это в таком юном возрасте. «Да есть ли возраст у Эмери?» – спросил он себя. Воистину такой юноша может продолжить свой род только в вечности.

* * *

У Эмери был возраст. В 1229 году, когда ему было 17 лет, его приняли в Орден и сразу же посвятили в рыцари. Эмери воспринял ритуал приёма в Орден, как ритуал погребения. Ещё с детства его душа медленно и постепенно умирала для мира, а теперь, надев белый плащ, он почувствовал, что умер абсолютно и совершенно. Да, он принял свою свершившуюся смерть, как проявление высшего совершенства и ещё сильнее возлюбил Орден, который дал ему эту возможность. Эмери любил теперь всех и всё, что видел во круг себя, любовью, очищенной от всего земного. Его братья, рыцари Храма, представлялись ему ангелами, точнее даже не представлялись, а были ими в определённой части своей души, а Эмери видел теперь только эту их часть. Воистину, чтобы возлюбить мир по-настоящему, надо умереть для мира.

После церемонии посвящения отец подошёл к сыну, облачённому в белый плащ, и обнял его со словами:

– Приветствую тебя, мой прекрасный брат. Не знал, что это такое счастье – называть сына братом.