Текст книги "Рыцари былого и грядущего. Том I(СИ)"

Автор книги: Сергей Катканов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)

И помощь пришла! Храбрые генуэзцы прорвались к Яффе. Их флот привёз строевой лес в количестве вполне достаточном для строительства осадных башен, привёз провиант, стало полегче с водой. Болезни в лагере не прекращались и люди по-прежнему умирали, но теперь их смерть становилась осмысленной, они знали, что умирают прощёнными. Если Господь послал помощь, значит. Он благосклонно принял их покаяние.

В лагере закипели работы. Над строительством башен и метательных орудий все трудились с величайшим рвением, напрягаясь из последних сил. Всех опять охватило невероятное воодушевление. К труду никто никого не принуждал, и так в нашем лагере не было ни единого человека, кто, оставаясь без дела, предавался бы лени. Каждый изо всех сил старался поучаствовать в Божьем деле, даже те, кто от болезни едва держался на ногах. Знатные сеньоры и благородные рыцари всю свою жизнь не занимавшиеся никаким трудом, кроме боевого, теперь таскали брёвна вместе с бедняками-оборванцами. Никто больше не кичился своим знатным происхождением, как на самых «знатных» смотрели на тех, кто приносил больше пользы общему делу, а это чаще всего были именно бедняки. Неравенство совершенно исчезло, на наших глазах рождался новый народ Божий. Теперь между нами не было различий ни по национальности, ни по знатности, ни по богатству, ни по возрасту. Во всеём нашем братстве, как в едином теле, билось единое сердце, и этим сердцем был Христос.

Каждый горевал лишь о том, что на его долю не достанется какой-нибудь полезной работы. Все лишения считались ни во что, лишь бы попасть в Святой Град, из любви к которому они столько уже пострадали. Тогда я был счастлив. Став свидетелем и участником истинного преображения, которое Господь даровал нашим душам, я уже не сомневался в том, что освобождённый Иерусалим станет преображённым городом, земным образом Иерусалима Небесного.

И вот всё было готово к штурму, но прежде, чем ринуться в бой, мы решили устроить крёстный ход, чтобы в слезах и молитвах испросить у Господа благословения на великое дело освобождения Святого Града. С крестами и образами святых мы пошли на Масличную гору, откуда наш Спаситель через 40 дней после Воскресения вознёсся на небо перед глазами своих учеников. Впереди босыми ногами шли наши епископы и священники. Прибыв на Масличную гору, все мы дружно молились со вздохами и слезами.

Тем временем осаждённые с башен и стен стреляли по нам из луков и пращей. С такого расстояния трудно было попасть в цель, но иногда это удавалось – многие богомольцы были ранены, некоторое убиты, но мы не обращали на это внимания, наше молитвенное рвение не ослабевало. Тогда презренные турки вынесли на стены кресты и надругались над ними всяческим образом, чтобы мы видели. Громкими выкриками они извергали хулу на Господа нашего и Его спасительное учение.

Турки, всего 20 лет назад отбившие Иерусалим у арабов, прекрасно понимали, что теперь это уже совсем другая война. Тогда стремились к обладанию городом, теперь жаждали обладать святынями. Тогда хотели стяжать богатства земные, теперь – награду на Небесах. Тогда воевали ради славы, теперь – ради веры. О, турки прекрасно понимали, что их недавняя война между двумя мусульманскими народами и эта война с христианами ни сколько не похожи. Только поэтому они вынесли на стены наши святыни для надругания. В этот момент битва между нами уже началась. Мы славили Христа, они пытались Его бесчестить. Это и было главным в нашей войне.

В их войске сражались арабы – недавние враги турок, а теперь их братья по вере. Христиан тогда в Иерусалиме использовали только вместо вьючных животных, даже если эти христиане были турками и арабами. Никаких наций и народов больше не было. Было только солнце христианства и чёрные тучи, пытавшиеся его затмить.

Не смотря на дьявольскую мистерию богохульства, которая разыгралась на стенах, народ христианский не уклонялся от своего благочестивого предприятия, исполнившись священного негодования к врагам нашей веры. После этого крёстного хода в нашем войске не было ни старика, ни больного, ни даже ребёнка, которые не горели бы священной жаждой битвы. Даже женщины хватались за оружие, принимая на себя мужской труд, явно превышающий их силы.

Ах, юноши, уверяю вас, никогда ничего подобного не было во время европейских войн. Там воюют за интересы сеньора и единственное о чём заботятся – исполнение феодальной присяги. Те, кто не обязан идти в бой, никогда не возьмутся за оружие. Зачем рисковать жизнью ради чужих приобретений, когда никто к этому не принуждает, да и добычей потом никто не поделится? Здесь рвались в бой ради славы Небесного Сеньора, зная, что Господь не оставит без награды рвение даже самых немощных. Сердца всех пылали любовью ко Христу, а такая любовь не позволяет сидеть, сложа руки.

Город был с одинаковым рвением атакован с трёх сторон. Завязался отчаянный бой, длившийся с раннего утра до позднего вечера. Мы были в осадной башне герцога Готфрида. Никто не боялся погибнуть, но все смертельно боялись, что башня может рухнуть, не достигнув стены, либо будет разбита камнями из катапульт, либо подожжена. Все, кто был в башне, непрерывно молились. И вот наконец осадный мост наверху башни грохнулся на иерусалимскую стену. Впереди всех на стену ринулся наш славный Готфрид. С нами были и его брат Балдуин – ныне король Иерусалима, и Балдуин дю Бург – ныне граф Эдессы. Священное опьянение боя надолго заставило меня обо всём забыть, я бесконечно наносил и отражал удары, как будто силы мои утроились. И вот, наконец мы были на улицах Иерусалима. Немногочисленные группы самых отчаянных сарацин не долго оказывали сопротивление. Иерусалим был освобождён. Бой закончился.

Раймонд де Пюи вдруг неожиданно прервал своё вдохновенное повествование и как-то растерянно замолчал. Гуго, которому не терпелось услышать о том, как торжество христианства достигло своей кульминации, мечтательно заметил:

– Представляю, как вы были счастливы тогда!.. Должно быть, крестоносцы, вложив мечи в ножны, сразу же устремились ко Гробу Господню?

– Нет, юноша, никто к святыням не устремился. Я сказал, что бой закончился?

– Да, именно так вы и сказали.

– Да-да. Враги были повержены. Бой закончился. Началась омерзительная резня – истребление мирных, безоружных жителей Иерусалима. Не думаю, что Небеса когда-либо видели такую страшную кровавую бойню. Благочестивые рыцари настолько стремительно превратились в стаю бешеных волков, что я и доныне не могу найти этой метаморфозе сколько-нибудь разумное объяснение.

Свой меч я вложил в ножны в тот самый момент, когда перестал видеть перед собой вооружённых врагов. Снял шлем, вытер пот со лба, восстановил дыхание, осмотрелся вокруг и понял, что я один. Оруженосца, видимо, убили. Герцог и рыцари его свиты, наверное, начали движение вглубь Иерусалима по другим улицам. Мимо проносились неизвестные мне рыцари и сержанты с обнажёнными мечами. Они выламывали двери домов, вытаскивали оттуда на улицу визжащих, хрипящих или едва стонущих мирных сарацин и тут же зарубали их мечами. Порою, отрубали руки, протянутые к ним в мольбе о пощаде. Иногда на улицу вытаскивали целые семейства – с жёнами и многочисленными детьми, всех убивая на месте. Иные крестоносцы забирались на кровли домов и сбрасывали свои жертвы оттуда, с явным удовольствием наблюдая, как они корчатся на мостовой.

Как заворожённый, я медленно шёл по улицам освобождённого Иерусалима и у меня было такое чувство, что город полностью оказался во власти дьявола. Повсюду вырастали горы трупов, невозможно было сделать шаг без того, чтобы не наступить на чью-нибудь отрубленную руку или ногу. Несколько раз я ненарочно пинал отрубленные головы. Все улицы сделались красными от крови. Было очень скользко. До этого я участвовал во множестве битв и меня трудно было удивить какими угодно горами трупов, но никогда в жизни я не видел столько мёртвых без доспехов. Это совсем другое. Это ужасно. Рыцари никогда не должны убивать гражданских безоружных людей, да я и не видел никогда в жизни, чтобы хоть один рыцарь это делал. Но сейчас наши крестоносцы, которые ещё сутки назад вдохновлено молились, сгорая от любви ко Христу, превратились в бездушных палачей. Они были воистину безумны – окровавленные с головы до ног, с глазами, горящими диким инфернальным светом, с лицами, на которых не отражалась уже даже ненависть – только дьявольское удовольствие от бесконечных, безнаказанных и совершенно безопасных убийств. Если бы я попытался представить себе лица бесов, они были бы именно такими.

Я так и брёл по городу с мечём в ножнах. Я не воспрепятствовал ни одному из этих убийств, погрузившись в состояние почти бессознательное от полного непонимания того, где нахожусь – в городе, освобождённом христианами, или в городе, захваченном безбожниками. И тут я увидел самую чудовищную из всех возможных сцен, что и вернуло меня из небытия. Перед окровавленным сержантом-крестоносцем стоял на коленях старик, по виду – араб, правой рукой показывая ему крест, висящий у него на шее. Сержант, не обращая ни малейшего внимания на то, что перед ним – христианин, уже занёс свой меч для удара. Я молниеносно выхватил клинок и раскроил сержанту череп. И ни тогда, и ни потом мне не было стыдно за то, что я прикончил своего. Нет, это был не свой. Я убил христопродавца и спас жизнь христианину. Сколько ещё таких сержантов и рыцарей было в нашем крестоносном воинстве? Сколько христиан, армян или арабов, они убили на улицах освобождённого Иерусалима? Это ведь могло случится и не сознательно – местные христиане по внешнему виду ничем не отличались от мусульман, а показать крест не каждый, должно быть, успевал. Это было самым чудовищным – освободители резали освобождённых.

Араб-христианин, которому я спас жизнь, между тем припал ко мне и обнял колени. Потом он резко вскочил и, схватив меня за руку, увлёк в своё жилище, у дверей которого разыгралась трагедия. Нас на коленях встретили члены его семьи – жена, три взрослых дочери и два маленьких сына. Я еле уговорил их подняться с колен, тогда они бросились обнимать меня, перепачкавшись в крови, которой я был залит с головы до ног. Я не возражал против их бурных восторгов и благодарностей, и сам обнимал их всех вместе и каждого в отдельности. Я подхватывал на руки счастливых маленьких мальчиков, на груди у которых блестели серебряные крестики. Мальчики радостно хохотали. По моим щекам, размывая кровь, текли слёзы. На какие-то минуты я забыл о кошмарах, которые только что видел. Ведь именно ради этого счастья освобождения христиан мы, крестоносцы, и претерпели неисчислимые бедствия.

В эту минуту появился успевший куда-то исчезнуть глава семейства. В руках он держал серебряное блюдо, на котором лежала небольшая горстка золотых монет. Счастливую улыбку как ветром сдуло с моего лица. Они не верили в бескорыстие своего спасителя. Я знал, что не в праве на них обижаться. Крестоносцы уже дали повод для обвинений в грехах, похуже корыстолюбия. Жестом я дал понять, что золото они могут оставить себе, так же жестом попросил их помочь мне избавиться от кольчуги, которую уже не держали мои плечи. Одна из дочерей хозяина поднесла мне чашу с водой, я с удовольствием вымыл лицо и руки. В этот момент с улицы донеслись дикие крики: «К храму! К Соломонову храму! Все недобитые язычники укрылись там!». Я вышел на улицу. Здесь всё опустело. Вокруг было очень много мёртвых и почти не встречались живые.

Вернувшись в дом, я увидел, что моё семейство уже накрывало на стол, но я взял свой меч и знаком объяснил хозяину, что он должен проводить меня к Соломонову храму. Тот с пониманием закивал: «Сулейман, Сулейман». Когда мы уже вышли из дома, он со страхом на лице показал на дверь своего жилища. Я понял, что он боится оставлять свою семью. Тогда я кровью нарисовал на дверях латинский крест, вернулся в дом и показал хозяйке на свою кольчугу, чтобы в случае вторжения она предъявила её как доказательство того, что в их доме квартирует крестоносец. Мы отправились с главой семейства к Соломонову храму. Я уже знал, что в крещении спасённый мною араб носит имя Иоанн.

Мы с Иоанном долго шли по опустевшим улицам. Похоже, что все – и уцелевшие ещё сарацины, и крестоносцы вслед за ними устремились на гору Мориа, где стояла мечеть, которую называли Соломоновым храмом. Вскоре мы увидели невысокие, но крепкие стены, окружавшие храмовую территорию – за ними, видимо, и пытались укрыться ещё уцелевшие мирные граждане Иерусалима. Мы пришли слишком поздно. Здесь всё уже было кончено. В храм ворвались норманы Танкреда. А норманы – это не франки. Совсем другие люди. На территории храма, не такой уж обширной, потом насчитали около десяти тысяч трупов. Здесь трудно было найти хотя бы клочок земли, не закрытый мёртвым телом. Казалось, это и есть наша новая земля – сплошной покров из мертвецов. Мы зашли в мечеть. Здесь всё было ещё страшнее – добротный пол не впитывал кровь и в мечети разлилось целое озеро крови. По нему бродили, разгоняя волны, сонные победители – страшные чудовища, словно родившиеся из этого инфернального озера. Позднее некоторые наши рассказывали, что крови было всаднику по колено и лошади под уздцы. Это, конечно, дурость. Мечеть ведь не бассейн. Но крови было не менее, чем по щиколотку.

Сам не понимая зачем, я вошёл в это море. Долго смотрел на колыхание тёмной жидкости, вдыхая адские испарения. За мутной и непроницаемой поверхностью, казалось, скрывалась бездна, которая постепенно засасывала моё сознание. Не знаю сколько времени я так стоял и что произошло потом. Видимо, рухнул, отключившись, в эту бездну крови.

Очнулся я уже в доме гостеприимного Иоанна. Он притащил меня сюда через весь город. На мне была чистая рубашка, они кое-как омыли меня, словно покойника, но тошнотворный запах крови по-прежнему был нестерпим. Стояло утро не знаю какого дня. Мысль о том, чтобы встать на ноги казалось совершенно невыносимой. Тело моё было в полном порядке, но душу сковал странный паралич. В этот момент я услышал с улицы пение молитв и духовных гимнов. Я понял: если не встану сейчас – не встану уже никогда.

По улице шёл крестный ход с теми же крестами и образами, с которыми мы шли перед штурмом на Масличную гору. Крестоносцы, отмытые от крови, в чистых рубашках, по большей части – босые, молитвенно сложив руки, нестройно пели псалмы или молились вслух своими словами. Разноголосица среди них стояла невообразимая, но чувствовался единый молитвенный настрой. У многих глаза были устремлены к небу, у других – в глубины собственной души, иные радостно приветствовали друг друга, словно встретившись в раю.

Мне потом уже стало удивительным, что вчерашние кровавые чудовища и палачи беззащитных сейчас выглядели самыми лучшими христианами. Причём, они не просто выглядели, но и были ими – их сердца переполняла любовь и в этом не было никакого притворства и фальши. Я много думал об этом потом, а тогда я ни о чём не думал – слова молитв осветили душу, и я шагнул в эту процессию, как в спасительную прохладу из адского пламени. Шёл, как был – в одной рубашке и босиком, чем мало отличался от других крестоносцев.

У храма Гроба Господня нам вышла на встречу процессия иерусалимских христиан во главе со своим духовенством. Истово и горячо они благодарили нас, своих избавителей, даровавших им свободу. Потом они отвели нас ко Гробу Господню. Это было единственное во всём Иерусалиме место, не осквернённое кровью беззащитных. Трогательно было вдеть, с каким благоговением крестоносцы вступали под сень этого величайшего на земле храма, с какой задушевной радостью они целовали камень Гроба Господня. И моё сердце, ещё пару часов назад совершенно выжженное и опустошённое, понемногу наполнялось святым восторгом.

Повсюду слышны были воздыхания, производимые пламенным благоговением из глубокой внутренней радости человека. Многие суровые воины, стоя на коленях, рыдали. Одни громко и со слезами благодарили Бога, ни к кому, кроме Него, не обращаясь. Другие так же вслух с сокрушённым сердцем каялись в своих безмерных прегрешениях, слёзно обещая никогда больше такого не совершать. Некоторые с рыданиями и без слов ползали на коленях у самого входа во Гроб, не дерзая в него войти, и пролили слёз, кажется не меньше, чем вчера пролили крови. Да, воистину, кровь, замаравшая Иерусалим, была дочиста смыта слезами убийц. О, это были добрые христиане. Уверяю вас – это были лучшие христиане нашего времени, – последние слова де Пюи произнёс с таким искренним надрывом, и это до такой степени не вязалось со всем, что он рассказал про безумную резню, что Гуго и Роланд даже переглянулись.

– Как же так? – растерянно спросил Роланд, – почему воины Христовы, готовые ради Господа претерпеть любые страдания, с такой лёгкостью превратились в кровавых извергов и так же легко вновь стали смиренными богомольцами, причём и то и другое – от всей души.

– А вы думаете, я знаю? – сокрушённо вздохнул де Пюи – Чем больше я думаю об этом, тем менее доступным для меня становится смысл этих метаморфоз. Тут лишь одно сравнение кажется мне уместным. Человек, выпивший слишком много вина, начинает порою бесноваться столь неестественным образом, что, протрезвев, и сам в толк не возьмёт, как это он мог совершить такое множество диких и несвойственных ему поступков. То же самое может происходить и во время боя. Кровь – вино войны. Учуяв кровь, человек как будто сходит с ума и начинает бесноваться так, как это ему не свойственно. Лишь протрезвев от крови, человек становится самим собой – хорошим и добрым христианином.

Тогда мы вышли из храма Гроба Господня вместе с арабом Иоанном, который догнал меня, исчезнувшего из дома. С просветлёнными душами мы шли обратно к нему домой. И тогда к Иоанну подошёл знатный, судя по одежде, рыцарь-крестоносец. Обливаясь слезами, крестоносец протянул Иоанну тяжёлый пояс с золотом и сказал на ломанном арабском:

– Возьми это золото, брат. Это всё, что у меня есть. Теперь это твоё.

– Господин, я не могу принять такой ценный подарок, – еле вымолвил опешивший Иоанн. – К тому же, я не нищий. У меня есть дом, есть достаточные для пропитания средства.

– Но ведь ты же иерусалимский христианин! Мы пришли освободить вас! И освободили! Ты тут всех нищих в округе знаешь. Раздай эти деньги им, если они тебе не нужны. Или употреби их на какое-нибудь доброе дело.

– Но, господин, я вижу, что вы отдаёте мне все свои деньги. Разве вам самому они уже не нужны?

– Ах, брат, Господь сподобил меня увидеть такой великий день! Этим счастьем я теперь богат безмерно на всю жизнь. Зачем мне теперь бренное золото? – рыцарь крепко обнял Иоанна и, не говоря больше ни слова, повесил ему пояс с золотом на плечо и побрёл куда-то, блаженно улыбаясь.

Я молча смотрел на эту стену. Лицо доброго рыцаря я хорошо запомнил во время резни, и сейчас перед глазами ярко встала та картина – сей благочестивый христианин с лицом совершенно безумным и диким куда-то тащил за броду согбенного старца, который лишь жалобно скулил и уже не мог идти. Рыцарь дёрнул старика за бороду с большой силой и вырвал её полностью. Старик упал. Рыцарь отрубил ему голову и зачем-то забросил на крышу соседнего дома. На месте этого старика вчера вполне мог оказаться Иоанн. А ныне это бешенный волк, превратившись в кроткого ягнёнка, отдал все свои деньги до последней монеты арабу, которого лишь случайно не прикончил вчера. Я уверен, что этот рыцарь по натуре был очень добрым. Но кровь во время штурма свела его с ума. Вино войны. Бесовское пойло.

На лице внимательно слушавшего Гуго не отразилось ни тени растерянности. Лишь мечтательность исчезла из его глаз, они стали очень суровыми. Неожиданно Гуго спросил:

– Скажите, де Пюи, а где были во время этой резни Готфрид и оба Балдуина?

– Не знаю. Я потом не спрашивал у них об этом. Но могу вас клятвенно заверить, юноша, что ни один из этих благородных сеньоров ни разу не опускал свой меч на голову безоружного. Этого просто не могло быть! Я слишком хорошо их знал, – лицо де Пюи исказила болезненная судорога.

– Ну вот видите, – хладнокровно резюмировал Гуго. – И вы тоже не поразили ни одного безоружного. И ни один из ваших друзей-рыцарей, вместе с которыми вы ушли в госпиталь, тоже не сражался с женщинами, детьми и стариками. Ведь так?

– Да, это так. У них я спрашивал. Ни один из рыцарей, ставших госпитальерами, не запятнал себя резнёй.

– Так, значит, не на всех оно действует, это ваше «вино войны». Значит, сражаться за Христа должны именно те, кто и посреди битвы не забывает, что он – паладин Самого Господа, и не теряет рассудка, и не превращается в палача. Именно такие как вы, де Пюи, и должны сражаться во славу Божью! Но вы сложили оружие. А бешенные волки остались среди крестоносцев. Уж они-то никогда оружие не сложат, и вы это знаете.

– Ты очень жесток, Гуго. Вспомни хотя бы о том, что я в два раза тебя старше. Пожалей старика.

На сей раз Гуго и не думал извиняться. Обстановку разрядил Роланд:

– Скажите, доблестный де Пюи, а как вы попали в этот госпиталь?

По лицу Раймонда пробегали нервные судороги. Чувствовалось, что Гуго своей правотой, слишком бесспорной, загнал его душу в совершенно нестерпимое состояние. Он боялся говорить, зная, что его голос будет дрожать самым недостойным образом. Но он оставался рыцарем. Справившись с собой, госпитальер относительно спокойно продолжил:

– Мой араб Иоанн, когда мы вернулись к нему домой, позвал своего товарища, владевшего наречием франков, и через него рассказал мне, что служит в госпитале Иоанна Иерусалимского, в честь которого и был крещён. Я узнал, что это госпиталь основал богатый арабский купец из Амальфи. Сей купец добился у египетского халифа разрешения построить в Иерусалиме убежище для паломников. Иоанн сказал, что неожиданно полученное им золото он отдаст в свой госпиталь. Он хотел, чтобы я знал, что он – человек честный и ни в коем случае не оставит это золото себе. А меня заинтересовала не столько судьба золота, сколько сам госпиталь. Я попросил Иоанна, чтобы он показал мне это убежище, в котором мы сейчас и находимся. Потом я рассказал обо всём рыцарям из свиты Годфруа, своим друзьям Додону де Компсу, Конону де Монтегю и Гастусу (последний всегда именовал себя только так). Они смотрели на вещи так же, как и я. Мы решили стать монахами и остаться в госпитале. Нас весьма порадовало и вдохновило, что госпиталь возглавляет благороднейший Жерар де Торн. Так я встал на путь, по которому иду и поныне. Вы можете судить обо мне, как считаете нужным. Но это мой путь.

Гуго с трудом встал с постели, приблизился к де Пюи и насколько мог крепко обнял его, с тихой улыбкой вымолвив:

– Не окажите ли нам любезность, благороднейший де Пюи? Не проводите ли нас, немощных, в храм Гроба Господня? Давайте втроём помолимся на месте воскресения Господа нашего Иисуса Христа.

– Присоединяюсь к просьбе брата Гуго, – вымолвил вздохнувший с облегчением Роланд.

– С радостью, друзья мои, с радостью, – улыбка де Пюи была по-прежнему подёрнута пеплом боли, как будто он был ранен, а не они.

Гуго улыбнулся широко и открыто:

– Ах, господа, как я счастлив, что встретил на Святой Земле таких благородных и христолюбивых рыцарей, как вы!

* * *

Ближайшие три дня Гуго и Роланд почти не разговаривали. Было заметно, что Гуго напряжённо и непрерывно о чём-то думает. Роланд не успевал удивляться своему новому другу – Гуго был очень разным. То порывистый, нетерпеливый, восторженный, готовый восхищаться буквально всем, что видит вокруг себя. То тихий, мечтательный и застенчивый, почти робкий, как ребёнок. Потом он вдруг становился жёстким и непреклонным, казалось даже – совершенно безжалостным, в первую очередь – к самому себе, но, как выяснилось, и к окружающим тоже. Он явно был способен на терпение воистину бесконечное и даже запредельное. Более всего Гуго удивлял, превращаясь в цепкого, расчётливого и хладнокровного прагматика. Раньше Роланду казалось, что такими могут быть только банкиры – ломбардцы. А потом этот хладнокровный прагматик вдруг превращался в красноречивого ритора и его блестящие, отточенные аргументы, поражая своей безупречной логичностью, достигали цели столь же неуклонно и неотвратимо, как и его клинок на поле боя.

Да, Гуго де Пейн был необычным человеком. Он умел думать не так, как все. Никакие общепринятые суждения его никогда не сковывали. Его мысли отличались полной самостоятельностью и, в силу этого, неожиданной смелостью, а между тем, он умел, как губка, впитывать всё, что видел и слышал вокруг, накапливая чужие мысли и бросая их в свой умственный тигель для переплавки, при этом совершенно невозможно было угадать, что за изделие он намеревается в конечном итоге отлить.

Роланд не пытался прервать молчание друга, не желая мешать его внутренней работе. Наконец, Гуго заговорил сам и, как всегда, от него можно было ждать каких угодно слов, только не тех, которые он произнёс:

– Как мне нравится, брат Роланд, ваша цистерианская сутана – белоснежная, с чёрным оплечьем и капюшоном.

– Да, мне она тоже очень нравится. Раньше я любил белые плащи, а когда стал монахом – охотно принял это чёрное дополнение.

– Белые плащи. Белые плащи. А ты слышал, брат Роланд, про белых всадников под Антиохией?

– Эта история известна любому христианину на Святой Земле. Наши не смогли бы тогда победить без помощи Небес. В самый тяжёлый момент боя, когда, казалось, всё было потеряно, крестоносцы увидели неведомых белых всадников в белых одеждах, которые сражались на их стороне. Благодаря им, наши победили.

– Так вот и хотелось бы мне, брат Роланд, – мечтательно вымолвил Гуго, – чтобы мы с тобой были, как те белые всадники. Не в том, конечно, смысле, что мы должны стать ангелами, но мы должны стать земным подобием небесных ангельских воинств. А это значит – всегда приходить на помощь братьям-христианам в самую тяжёлую для них минуту. Подражать ангелам – что может быть лучше! Пусть антиохийское чудо станет на Святой земле привычным и ежедневным! Давай носить белые плащи!

– Давай. Тем более, что воевать в цистерианской сутане будет явно несподручно.

– О, ваша сутана не будет забыта. Мы сделаем из неё флаг.

– Как это?

– Ну, не в буквальном смысле, конечно. Но флаг нашего Ордена будет напоминать цистерианскую сутану – белые с чёрной полоской сверху.

– Гуго, я вижу, ты уже немало всего напридумывал. О каком Ордене ты говоришь? Ты решил стать госпитальером?

– Нет, я никогда не стану госпитальером, потому что я буду воевать. Я много думал об Ордене всадников святого Иоанна. Интереснейшее начинание – рыцари создали монашеский Орден. Они стали монахами, но остались при этом рыцарями. Это значит, они создали рыцарский Орден, а таковых христианский мир ещё не знал. Их чёрные плащи с былыми крестами – не сутаны. Это рыцарские плащи, хотя и не вызывает сомнений, что госпитальеры – хорошие монахи.

Очарование Ордена братьев-иоанитов с тем как раз и связано, что де Торн и де Пюи с друзьями – боевые герои.

– Боевые герои, возненавидевшие войну.

– Вот-вот. Вместо того, чтобы очистить войну за веру от бесовской грязи, они вообще отвергли войну, как слишком грязное для них дело. А поскольку из войска ушли самые чистые рыцари – война стала ещё грязнее. При этом Орден госпитальеров существует в Иерусалиме лишь благодаря тому, что кто-то за них эту грязь всё-таки разгребает.

– Только, ради Бога, друг мой, не говори больше об этом де Пюи. Ты его в могилу сведёшь своей логикой.

– Не буду, не буду. Де Пюи – славный рыцарь, и в душе он всегда останется рыцарем. Но омерзительная резня после иерусалимского штурма сломала его. Его дальнейшие поступки продиктованы не здравым смыслом и не религиозным рвением, а этим сломом. Но мы создадим друзой Орден. Орден рыцарей, которых не сломить.

– А не слишком ли много мы на себя в этом случае возьмём?

– Давай возьмём ровно столько, сколько сможем унести. Ты проследи, от чего я отталкиваюсь и к чему прихожу. Крестоносцы порой ведут себя недостойно и не благородно, не по-рыцарски и не по-христиански. Ни нам, ни госпитальерам это не нравится. Ни мы, ни госпитальеры не можем переделать всё крестоносное войско так, чтобы оно нам нравилось. Даже добрые христиане среди крестоносцев, это порою психопаты, пьянеющие от крови, не говоря уже о том, что среди крестоносцев далеко не все – добрые христиане. Многие пришли сюда не для того, чтобы служить Христу, а для того, чтобы грабить. Нам это не изменить. Войско всегда будет состоять из людей очень разных. До такой степени разных, что, порою, стыдно к этому войску принадлежать. Но на этом наше согласие с госпитальерами заканчивается, потому что их путь – уйти из войска, а наш путь – создать свой отряд, не повреждённый обычным пороком воинов, утопающих в крови.

– Но как же мы его создадим?

– Скажи мне, мы с тобой никогда не будем убивать безоружных?

– Конечно, не будем.

– А неужели ты думаешь, что нас с тобой таких лишь двое на всю Палестину? Постепенно к нам присоединятся рыцари, родственные нам по духу. Это будет особая порода рыцарей. Если другие убивают безоружных, то наша главная задача, напротив – защищать безоружных. Если другие грабят – мы берём себе лишь скромное пропитание. И чтобы никто из нас ничего себе не брал, у нас, как у монахов, будет всё общее. Если другие берут себе женщин, как военную добычу – мы храним монашеское целомудрие. Скажи мне, что тут невозможного? Ведь такие рыцари есть, их надо только объединить под нашим чёрно-белым знаменем. На эту мысль меня натолкнул де Пюи. Его бурный протест против крестоносных бесчинств очень сильно на меня подействовал и заставил искать выход, но не такой, какой выбрал он.

– Да… Его рассказ о море крови в Соломоновом храме веял инфернальной жутью…

– Мы отмоем Соломонов храм! Отмоем молитвенными слезами и боевым потом. Этот храм не будет символом кровавого безумия. Мы сделаем его символом жертвенного христианского бескорыстия.

– Там сейчас дворец короля Балдуина, который, кажется, не очень-то тебя жалует.

– Да я не в обиде на короля. У него сто забот. Ему не разорваться. Мы всё будем делать сами, ни у кого не испрашивая помощи. Король будет только рад. Мы ещё поймём друг друга.

– Вот ещё загвоздка. Даже Орден иоанитов, идея которого куда более привычна и обычна, Церковь до сих пор не признала. Боевой монашеский Орден – тем более не признают.

– Да какое нам дело до признания? Мы никому ничего не будем доказывать и никакого признания не станем добиваться. Кто нам запретит защищать паломников? Кто нам запретит жить в целомудрии и нестяжании?