Текст книги "Рыцари былого и грядущего. Том I(СИ)"
Автор книги: Сергей Катканов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)
Вскоре я стал замечать, что девушки менялись до неузнаваемости. Они начинали вести себя высокомерно и презрительно по отношению к родственникам, хотя я никогда не был с ними высокомерен. Они становились мрачными и жестокими со всеми, кроме меня, хотя я всегда был весёлым и жизнерадостным. В них слишком явно стало проявляться то, что во мне скрывалось за внешним блеском. Я всё больше и больше разрушал свою душу, заражая их этим ядом разрушения, но судьбы рушились у них, а не у меня.
Некоторые из них стали наотрез отказываться посещать церковь. Иные замужние стали разговаривать со своими мужьями, как со скотиной. Одна зарезала серпом своего жениха. Меня это печалило, но не заставляло ни о чём задумываться, и я не придавал сколько-нибудь существенного значения странностям своих наложниц, не чувствовал трагедии. Впрочем, в моей душе тоже понемногу накапливались тоска и опустошение.
Однажды, когда я пришёл к одной из своих наложниц, её глаза горели диким радостным перевозбуждением. Я не успел её обнять. Она выхвалила из одежды отточенный обломок серпа и полоснула себе по горлу. Я не двинулся с места, я смотрел на её залитый кровью труп и понимал, что не чувствую ни капли жалости. Тогда в моей душе шевельнулось что-то похожее на понимание правды о себе. Я так же, как и царь Соломон, попросту стал игрушкой в руках дьявола. Я не был «божеством», я был рабом падшего ангела, и он наделял меня единственным, что имел – своей пустотой. Моё сердце совершенно освободилось от тепла, от света, от любви. Мне показалось тогда, что я услышал в своей душе дьявольский смех. И этот смех был моим приговором.
О нет, я не бросился в церковь замаливать свои грехи, даже мысль об этом была для меня нестерпима. Я впал в мрачное, подавленное состояние и совершенно перестал ходить в храм. Своих наложниц я тоже перестал посещать, они меня больше не интересовали. Я не знал, что со мной происходит, не думал об этом. Я вообще ни о чём не думал. Я стал живым воплощением тьмы и холода.
Внешне в моём поведении не многое изменилось: охотился, пировал, смеялся. До того, что я перестал таскаться по крестьянкам никому дела не было. Но то, что я перестал ходить в церковь встревожило моего отца, человека чрезвычайно набожного. Я уклонялся от ответов на его вопросы, отшучивался. Я вовсе не утратил способность шутить. Просто я был мёртвым. Теперь я это знал.
Случилась обычная феодальная ссора. Наш сосед, знатный барон, сжёг 2 наши деревни на границе с его владениями. Отец сказал, что мы должны жестоко наказать беззаконника. Я не возражал. Мёртвые не возражают.
Мы с отцом собрали гораздо больший отряд, чем мог выставить барон. В победе не сомневались. Едва выстроившись в боевые порядки на границе наших владений, мы с удовольствием убедились, что войско барона в два раза меньше нашего. До сих пор не могу понять, что случилось во время боя. Рыцари барона стали одолевать. Когда почти все наши пали, я отбивался один от нескольких рыцарей. К тому времени я уже много раз участвовал в подобных столкновениях и был достаточно опытных воином. Я понимал, что не смогу победить и чувствовал, что мне это безразлично. У меня не было желания ни победить, ни остаться в живых. Я просто дрался – очень грамотно и решительно, без единой мысли и без единого чувства.
Должно быть, я получил удар мечём по шлему. Шлем выдержал, но удар был страшный, я потерял сознание. Очнулся на поле боя, когда уже всё стихло. Первое, о чём я подумал: почему меня бросили здесь, а не взяли в плен, чтобы потом потребовать выкуп? Голова раскалывалась на сто частей, я с трудом встал на ноги. Шлем от удара весь перекорёжило, я еле стащил его, но по прежнему ничего не видел – веки слиплись от засохшей крови. Я стоял, едва держась на ногах, даже не пытаясь открыть глаза. Ничего в этом мире я не хотел видеть. Потом я почувствовал такую невыносимую жару, какой никогда в жизни не знал: «Так вот почему меня не взяли в плен – я убит, я уже в аду, посреди пламени», – мелькнула вялая мысль. Когда моя душа омертвела, я не сомневался, что буду приговорён к адским мукам, но ни разу мысль об этом не вызвала у меня страха. А сейчас я почувствовал страх и даже больше того – невыносимый смертельный ужас.
Всё моё безразличие ко всему на свете, все мои мысли о том, что моя душа мертва, оказывается, ничего не стоили. Моя душа была жива, чтобы вечно мучиться. Теперь мне тем более не хотелось открывать глаза, но от нестерпимого жара по моему лицу струился пот, растворивший засохшую кровь. Глаза невольно открылись.
Я увидел перед собой бескрайнюю песчаную пустыню. Никогда в жизни до этого мне не доводилось видеть пустыни. Это была уже не Фландрия. Как я потом понял, это была Палестина. Солнце пустыни стояло в зените, и это было единственной причиной невыносимой жары. Пламя ада отодвигалось на неопределённое время – это была моя первая мысль. И я почувствовал живую радость, совершенно заслонившую удивление от того, что я оказался чудесно перенесён куда-то в неведомые края. Осмотревшись вокруг себя, я увидел горы трупов. Ближе ко мне лежали мертвецы в странных, экзотических одеждах. Вам хорошо известно, как одеваются сарацины. А мне тогда их одеяние показалось сказочным. Было похоже на то, что именно я убил всех этих экзотических врагов.
Поодаль лежали трупы рыцарей, так же одетых не вполне обычно – они были в белых плащах поверх доспехов, с яркими красными крестами на левом плече. О, как пламенели это кресты! Как огненные херувимы. Тотчас я заметил, что и на мне такой же белоснежный плащ с чудесным красным крестом. На плащах мёртвых рыцарей, так же как и на моём, не было ни капли крови, ни единого пятнышка.
Я был единственным живым на поле битвы. Мёртвых рыцарей насчитывалось что-то около десятка, мёртвых врагов – никак не меньше сотни. Не успел я задуматься о том, что мне делать дальше, как увидел вдалеке, почти на горизонте, нечто.
Я бы сказал вам, что это был замок. Рыцарский замок. Или дворец. Дворец, принадлежащий самому великому императору на свете. Но мои слова не смогут передать того, что я увидел. Замок был величественно-прекрасным и совершенно неземным, это я вполне различал, несмотря на большое расстояние.
Знаете, что я почувствовал тогда? Восторг? Восхищение? Нет, господа. Я почувствовал острый голод. И головная боль в тот момент стала ещё сильнее. Но, кажется, ничто на свете не обрадовало бы меня сильнее, чем голод и головная боль. Это были верные признаки того, что я не только жив, но и не расстался со своим телом – я по-прежнему на земле. Тогда я ещё ничего не слышал о миражах пустыни, а то принял бы замок на горизонте за мираж. Впрочем, вскоре я убедился, что замок был таким же реальным, как и я сам.
Вопроса о том, что мне теперь делать, не возникло. Я пошёл к замку. Дорога оказалось очень долгой и изнурительной. Свой разбитый шлем я бросил, но кольчугу не снимал. Поверх моей кольчуги красовался теперь не весть откуда взявшийся плащ, но это не помешало железу раскалиться на солнце. Так я впервые узнал, что такое переход по пустыне в полуденный зной в раскалённой броне. Со мной не было ни глотка воды, каждая клеточка моего тела изнывала от жажды, головная боль превратилась в неописуемый кошмар, но я знал, что ни на секунду не должен останавливаться. Только что я был в аду и теперь уже не мог с легкомысленной бравадой сказать себе, что мне безразлично попаду ли я туда вновь. О нет, прекрасные братья, те, чья душа хотя бы на несколько мгновений почувствовала на себе дыхание ада, всю свою оставшуюся жизнь будут стремиться лишь к тому, чтобы никогда туда не попасть. Впервые за много времени я вполне осознавал, что моя душа жива. Я был рад испытывать страдания, они-то и доказывали, что я жив. Вы думаете, что ад – это бесконечные страдания? О нет! Ад – это бесконечная пустота. Там ничего нет, даже страданий. Человеческое слово «ужас» совершенно не передаёт того, что чувствует душа в аду. Это больше, чем ужас. Это вечная смерть.
Я не сомневался, что замок, который становился всё ближе и ближе, даст мне надежду на спасение – стоит мне до него добраться, как всё дальнейшее тотчас станет ясно. О небывалом и чудесном перенесении в таинственную землю я вообще тогда не думал. Пока я шёл в замку, этот мир был для меня единственной реальностью. Я не боялся никаких мучений, меня пугала лишь одна мысль – что если я сейчас потеряю сознание, а потом очнусь у себя на родине, на поле бессмысленной битвы?
День уже клонился к вечеру, когда замок постепенно вырос передо мной во всём величии. Жажда, казалось, иссушила каждую клеточку моего тела и болела уже не только голова – я весь превратился в сгусток гудящей боли. Человек, наверное, должен был умереть, испытав даже половину того, что испытал я. Но, сквозь страшную боль разглядывая стены замка, я вдруг почувствовал в моей душе покой. А покой – это дыхание рая.
Стены замка были идеально белыми, каким не может быть даже самый лучший мрамор. И ещё – стены были не из отдельных камней, а совершенно монолитные, без единого стыка, как будто весь замок был высечен из цельного камня невероятных размеров. Но даже не это было самым удивительным. Замок был духовно прекрасен. Описывать его высочайшие стены и множество величественных башен совершенно бесполезно. Их главное очарование заключалось в том, какое действие они оказывали на душу, для того, чтобы это передать, человеческая речь совершенно не подходит.
Казалось бы, человек, прямо из ада попавший на порог рая, должен погибнуть от одной только непереносимости этого контраста. Но мне было очень хорошо тогда у белых стен. Я вступил на мост и заглянул в ров. Там была идеально прозрачная вода – словно жидкий хрусталь. До воды было далеко, а я умирал от жажды. И вот один только взгляд на эту воду совершенно утолил мою жажду. Я не почувствовал вкуса воды, не ощутил, что мой желудок наполнился. Просто жажда исчезла. А боль вернулась в голову, которая по-прежнему обещала лопнуть, только мне до этого не было никакого дела. Стоя на мосту, я посмотрел на большие ворота из невиданного белого металла, отливавшего синевой. Ворота легко и бесшумно распахнулись в тот самый миг, когда я этого захотел. Я вошёл в маленький белокаменный дворик. Здесь всё было очень просто. Никаких украшений, никакой резьбы по камню. В самом центре дворика был фонтан. Струя жидкого хрусталя неизвестно откуда появлялась и неизвестно куда исчезала. Я подошёл к фонтану и, склонив голову, подставил её под струю. Головная боль исчезла так же легко, как может слететь пушинка с ладони от дуновения ветерка. Я почувствовал себя совершенно новым человеком.
Потом открылась небольшая дверь в глубине дворика и я понял, что мне – туда. Я шёл по гулкому пустынному коридору, как будто вернулся к себе домой, ничему больше не удивляясь. Пол был словно дубовый, но только, наверное, из дубов, которые выросли в раю. Стены – того же белого камня. По стенам без копоти и без треска горели факелы, кажется, просто висевшие в воздухе. Их свет не отбрасывал теней и пламя было необычным, ровным, хотя по цвету – таким же, как всегда. Я подошёл к одному из факелов и погрузил руку в пламя. Оно не жгло. Я знал, что так и будет, только хотел проверить. Потом я очень долго шёл по коридору. Впрочем, долго – это не точно. Время вообще исчезло. Я не задумывался о том, куда и к кому я иду, чувствуя, что надо просто идти, ни на что не отвлекаясь. Мне ни сколько не показалось удивительным, что до сих пор я не встретил ни одного человека. Здесь всё дышало присутствием высшей жизни. Наверное, это была сама благодать Божия – незримая, но совершенно очевидная. И она, эта благодать, оживляла меня, гнусного грешника, душа которого, умирая, уже, наверное, начинала смердеть. «За что мне такое незаслуженное счастье?» – в тот момент у меня не было других вопросов.
И вот наконец передо мной открылся обширный тронный зал. Здесь тоже не было никаких украшений – ни позолоты, ни драгоценных камней. Здесь не было необходимости в наших жалких земных попытках изобразить величие при помощи всяких подделок, ярких и убогих. Здесь обитал вечный свет. Не яркий, не ослепительный, а тихий и спокойный. Этот свет ниоткуда не шел. Не было ни факелов, ни свечей, ни камина. До этого зала мне казалось, что белый камень замка источает лёгкое и сдержанное свечение. Здесь всё было ещё торжественнее и чудеснее, словно уже не камень светился, а сам свет стал камнем, ради того, что бы я, человек из плоти, мог здесь находиться.
В этом обширном зале не было ничего, кроме трона из чистейшего света, а на троне – Великая Госпожа. Очень простая в своих удивительных белых одеждах без украшений, без короны, без каких-либо иных символов власти. Ей не нужны были символы, любой, увидевший хотя бы лёгкое движение её руки, исполненное простоты и величия, не усомнился бы, что перед ним Владычица Мира. Я сразу понял, что передо мной Пресвятая Матерь Господа нашего и тотчас упал перед ней на колени. Я не испытывал страха, рядом с ней не может быть страха. Я почувствовал в своём сердце такую любовь к ней. Я не думал, что такая любовь возможна, что она может уместиться в грешном человеческом сердце. А теперь я знаю, что только это и есть любовь, а всё остальное – грубые подделки. Да, мои дорогие братья, земная любовь должна быть неземной, а иначе она не имеет смысла.
Великая Госпожа сошла с трона и тихо взяв меня за руку, подняла с колен. Тихим нежным голосом, исполненным великой любви и великой печали, она произнесла: «Бедный Жоффруа, ты столько страдал».
У меня хлынули слёзы в три ручья. Казалось, вместе со слезами из моей души выходит вся чёрная мерзость, копившаяся там годами. Мне хотелось сказать ей, что я не столько страдал, сколько заставлял страдать других, но ради великой любви, открывшейся мне, я теперь готов страдать безмерно, лишь бы только искупить свои грехи. Я хотел попросить у Великой Госпожи дозволения стать её рыцарем и сложить свою голову во славу Божью. Я хотел попросить её молитв за души, погубленные мною. Пусть мне гореть в огне, но только бы спаслись те, кому я сделал столько зла. Я многое хотел сказать Великой Госпоже, но не сказал ни слова. Сначала слёзы мешали говорить, а потом я понял, что она легко читает в моём сердце и слова ей не нужны. Я принёс Владычице безмолвный обет служения, и она приняла его – я почувствовал это.
Слёзы закончились. Стало очень легко. Я присел на пол у её ног. Тёплая волна обдала мою душу. Я начал мирно погружаться в отрадную дрёму.
Очнулся в своём доме, в постели. Родные пересказали мне все подробности того, как я сюда попал после боя, легко поверив, что от удара по голове мне отшибло память. Несколько дней я ходил по дому не говоря почти ни слова, только виновато улыбаясь и слугам, и родственникам. Как я любил теперь их всех, как хотел сделать им что-нибудь доброе. Поверьте, друзья, любить Великую Госпожу, значит любить всех людей. Одно без другого невозможно.
Я понял, что не напрасно был перенесён на Святую Землю и не случайно видел рыцарей, павших за Христа и его Пречистую Матерь. Я понял, что моя судьба – в Святой Земле. Моё желание отправиться в крестовый поход никого не удивило.
Поверьте, друзья, то, что я видел, не было сном или болезненным бредом. Подлинность моего видения подтверждается просто – никогда раньше не видев палестинской пустыни, я увидел её именно такой, какой она предстала передо мной сейчас. И величественный замок, и сама Госпожа были настолько реальными, что я скорее согласился бы весь этот мир считать призрачным и ненастоящим, чем поверил бы в призрачность того, что видел там.
Теперь вы знаете, друзья, что перед вами величайший грешник, но я всё же надеюсь, что вы не откажете мне в праве называть себя вашим братом. Впрочем, вам решить. А почему Пресвятая Богородица оказала мне такую незаслуженную милость, я не знаю.
Пока де Сент-Омер рассказывал, Гуго очень внимательно и неотрывно смотрел на него. Когда Жоффруа умолк, Гуго просто сказал:
– Храни вас Господь и Его Пречистая Матерь, дорогой де Сент-Омер. То, что мы узнали от вас о милости Великой Госпожи, мы навсегда сохраним в своих сердцах. Впрочем, нам уже пора в путь. И не заметили, как рассвело. Бог даст, к вечеру будем в Святом Граде.
Ехали молча. Потом Бизо приблизился к де Пейну и, убедившись, что их никто не слышит, сказал:
– Де Сент-Омер наговорил тут про себя всяких гадостей. Я сам всё это услышал впервые. И о своём видении он говорил мне лишь в нескольких словах, только сегодня расщедрился на подробности. Я уверяю вас, де Пейн, что Жоффруа – благороднейший из рыцарей. У него на редкость чистая душа. Он самый добрый человек на свете. Готов пожертвовать жизнью ради спасения первого встречного. И храбрость его выше всяких похвал.
– Любезнейший Бизо, мы с Роландом счастливы, что встретили вас с Жоффруа. Для нас будет большой честью сражаться вместе с вами. У вас, я надеюсь, не раз будет возможность убедиться в том, что я сейчас говорю совершенно искренне.
Бизо понял, что Гуго сказал всё, что имел сказать. Всем надо было отмолчаться, прислушаться к голосу своего сердца. Де Пейн ни секунды не сомневался в правдивости того, что услышал от де Сент-Омера. Явление Пресвятой Богородицы было не просто правдой, а Высшей Правдой, перед которой весь земной мир не очень-то реален. В этом Жоффруа, без сомнения, прав. Сомневаться в правдивости первой части рассказа у де Пейна тоже не было оснований. Гуго принял повествование о прежних греховных устремлениях де Сент-Омера очень близко к сердцу и получил настоящую душевную травму. Гуго понимал, что бесстрашное саморазоблачение Жоффруа явно потребовало от него мужества выше боевого, а потому вызывало уважение. Милость Пресвятой Богородицы к великому грешнику так же сомнений не порождала. На то и Высшая Любовь. Им остаётся лишь подражать ей по мере сил.
И всё-таки Гуго чувствовал: что-то не стыкуется в его душе между рассказом о греховной бездне и рассказом о чуде чистоты. Чем страшнее грехи, тем более глубокие следы они оставляют в душе даже после искреннего раскаяния, а это всегда отражается на лице. Между тем, лицо Жоффруа было таким чистым и ясным, что его хотелось назвать ангельским. Оно не несло на себе следов греховности. И вот это-то более всего поражало Гуго, понимавшего, что так не бывает.
Может быть, де Сент-Омер сильно преувеличил свою былую греховность? Ну таскался по крестьянкам, как почти любой отпрыск богатого сеньора. Это, конечно, гадко, но тут ещё далеко до бездны богоборчества, когда человек стремится стать божеством для окружающих. Но Гуго не мог заподозрить Жоффруа в той разновидности пошлого кокетства, которое побуждает иных «раскаявшихся грешников» сильно преувеличивать своих грехи, из чего следует, что своих подлинных грехов они в упор не видят. Нет, Жоффруа не такой. Но, может быть, он рассказал не столько о своих греховных поступках, какими они были тогда, сколько о том, какими он их видит сейчас? Это своими сегодняшними преображёнными глазами Жоффруа увидел в легкомысленной блудливости бездну богоборчества, а когда грешил – вовсе никому не навязывал себя в качестве божества. Или явление Пресвятой Богородицы так глубоко преобразило его душу, что даже на его лице не осталось и следа былой бесовской гордыни? Конечно, такое полное перерождение души вполне возможно.
Гуго осознал, что ему не надо понимать более того, что уже и так стало ясно. Далее лежала тайна спасения, ведомая лишь Богу и, наверное, не вполне осознаваемая самим Жоффруа. Гуго понял, что Жоффруа де Сент-Омер – необычный человек. Человек, в некотором смысле, великий. Он почувствовал, что их души родственны, что они разными путями пришли к одному и тому же. Царствие Небесное теперь полностью занимало помыслы каждого из них. Гуго ощутил, что он перед Богом меньше, чем Жоффруа, потому что путь его был куда менее мучительным. И в этот миг, когда рыцарь де Пейн полностью это осознал, его лицо озарила счастливая улыбка, полностью стершая следы тягостных раздумий.
Они подъезжали к Иерусалиму, уже виднелись его башни и стены. Гуго подъехал к де Сент-Омеру и с непосредственной наивностью детского восторга воскликнул:
– Смотри, Жоффруа – Святой Град! Мы остановимся у братьев-госпитальеров. Это благородные рыцари и просто замечательные люди.
Де Сент-Омер ответил своей чистой ангельской улыбкой. Гуго решил, что самым главным выводом, который он сделал, надо поделиться уже сейчас:
– Я думаю, Жоффруа, что наше братство, наш Орден мы должны посвятить Пресвятой Богородице. Не только ты, но и все мы станем её паладинами. Твоё видение отныне – духовный фундамент нашего Ордена.
РОЖДЕНИЕ ОРДЕНА
Опус пятый
Русский аббат
Как радостна весна на Святой Земле! Нет изнурительной, убийственной жары, нет муторных зимних дождей. На душе светло и мирно. Душа готовится встретить Христа. Грядёт Пасха.
Великой пятницей 1111 года Гуго шёл к королю Балдуину в настроении самом что ни на есть пасхальном. Их отношения с королём стали к последнему времени достаточно ровными и вполне дружелюбными. Благородный Балдуин был весьма великодушен и не держал на Гуго обиды за то, что во время их первой встречи юный рыцарь вёл себя, мягко говоря, без должного почтения. Король-рыцарь умел ценить независимость и прямолинейность, понимая, что ради служения Святой Земле Гуго готов вступить в конфликт хоть со всеми королями на свете. Балдуин пригласил бы его к себе на службу, но знал, что Гуго не пойдёт, а, может быть, это и к лучшему. Так или иначе, отряд монашествующих рыцарей служит укреплению королевства, поддерживая порядок, причём отряд этот становится всё более грозным – теперь у них уже четыре рыцаря, с десяток сержантов, да ещё какие-то ранее никому не ведомые туркополы – не меньше двадцати копий лёгкой конницы. Отряд этих туркополов – блеск. Во всем крестоносном воинстве такого нет. Но как-то это всё же сомнительно, крестоносцы никогда не пользовались боевыми услугами крещёных сарацин и некоторые палестинские бароны без одобрения смотрели на это начинание де Пейна. Не говоря уже о том, что вооружённые монахи-кровопускатели – это такая диковина, за которую римский папа мог не сильно похвалить иерусалимского короля, и если король возьмёт этих нарушителей традиций под своё покровительство, то как бы его ещё и от церкви не отлучили. А так, как сейчас – всем хорошо. Гуго со своим отрядом помогает укреплять королевство, но за его чудачества король ответственности не несёт, спросят разве что с госпитальеров за их гостеприимство, а они и сами-то порядочные чудаки.
Гуго очень хорошо понимал, что король мыслит примерно так и ни сколько не осуждал Балдуина за его осторожность и отказ в прямой поддержке. Король и должен быть до чрезвычайности осторожен, особенно когда речь идёт о том, чтобы кого-нибудь поддержать. Ведь ответственность короля огромна и совершенно несоизмерима с ответственностью простого рыцаря. Монарх – помазанник Божий, он должен управлять королевством в соответствии с Божьей волей, да надо ещё учесть, что речь в этом случае идёт об особом, единственном во всём мире королевстве, основанном на землях Христовых. Гуго знал, как сложно бывает даже собственной судьбой распорядиться, не уклонившись от Божьей воли, а благородный и доблестный Балдуин отвечает перед Богом за всю Святую Землю. Простой рыцарь не имеет права судить короля, к тому же действия Балдуина, насколько можно видеть, отличаются мудростью.
Так думал Гуго, когда шёл к королю. Так думал король, когда ждал Гуго. Они намеренны быть обсудить меры безопасности во время предстоящего празднования Пасхи, согласовать свои планы, продумать распределение сил.
Гуго твёрдым шагом вступил в королевский дворец. Здесь его знали и к королю допускали беспрепятственно. Уже на пороге апартаментов Балдуина Гуго увидел маленького тщедушного человечка, с ног до головы одетого в чёрное, который мягко, но весьма настойчиво наседал на королевского секретаря:
– Да мне и надо-то великому князю всего два слова сказать, малое разрешение у него попросить, ты уж пропусти меня к нему, мил человек.
– Я же объясняю тебе, – отбивался теряющий терпение секретарь, – у его величества сейчас маршал королевства, они весьма неотложные дела обсуждают, их нельзя отвлекать, а сейчас ещё сеньор де Пейн должен подойти. Не до тебя, не путайся, приходи лучше после Пасхи.
Увидев де Пейна секретарь указал на него маленькому человечку, как на решающий аргумент:
– Ну вот – видишь.
Гуго встретился глазами с человечком. Это было весьма необычное создание. Его чёрные одежды при ближайшем рассмотрении ничем не отличались от сутан греческих монахов, но это был не грек, он коверкал наречие франков на совершенно иной манер, слова в его устах становились необычайно плавными, протяжёнными, можно даже сказать нежными. Такого милого акцента Гуго не слышал никогда. Лицом чернец тоже ни мало не походил на греков. Белизна его кожи угадывалась даже под палестинским загаром, волосы – светлые, собранные на затылке в пучок. А глаза совершенно удивительные – бездонно-голубые, ясные и чистые настолько, что рыцарю показалось, будто он смотрит в небо. (Чем-то похожи были глаза благородного де Сент-Омера – северянина из Фландрии). В таких глазах Гуго хотел бы вечно тонуть. Этот маленький человек (по-видимому, тоже северянин из неведомых стран) только на первый взгляд выглядел невзрачным и неказистым. Гуго почувствовал, что перед ним – человек Божий, наделённый от Господа подлинным духовным величием. Божий человек тоже смотрел на Гуго не отрываясь, ни слова не говоря, но с таким сердечным теплом, как будто встретил давно потерянного брата и от счастья даже дар речи потерял. Они смотрели друг на друга всего несколько секунд, но этого было вполне достаточно, чтобы почувствовать искреннюю взаимную симпатию.
Неожиданно в приёмную влетел король – радостный и порывистый. Он первым делом обратился к чернецу:
– Рад видеть вас, святой отец. Благословите, – Балдуин склонил голову под благословление, а чернец перекрестив его, сказал, словно пропел:
– Да пребудет с тобой благодать Божия, великий князь Балдвин. Мир тебе и всему твоему святому государству.
Распрямившись, Балдуин сразу же выпалил:
– Познакомься, мой дорогой Гуго – игемон Даниэль – из далёкой земли русов, где неукоснительно соблюдают веру Христову и держатся греческого обычая. По-нашему, он вроде аббата. А это, святой отец, Гуго из Пейна – один из самых храбрых и христолюбивых рыцарей Иерусалимского королевства. Добавлю так же, что доблестный рыцарь Гуго неукоснительно соблюдает все монашеские обеты, хотя он и не монах.
«Игемон Даниэль» и Гуго де Пейн с добрыми улыбками поклонились друг другу.
– Что привело вас ко мне, святой отец? – Балдуин порывисто оборвал церемонию представления.
Чернец поклонился королю до земли и промолвил:
– Господин великий князь, прошу тебя Бога ради, исполни мою смиренную просьбу. Хотел бы я поставить кадило своё над Гробом Господним за всю землю Русскую, и за всех князей земли Русской, и за всех русских христиан.
– С радостью, святой отец, даю тебе это позволение. Пусть у Гроба Господня, который франки-крестоносцы освободили, крови своей не пощадив, горит так же и русская лампада, возвещая, как свято чтут имя Христово даже в далёких северных землях, которые нам вовсе не ведомы.
Король от души обнял чернеца, а потом обратился к де Пейну:
– Прости, дорогой Гуго, мы не успели закончить разговор с маршалом до твоего прихода. Я до сих пор точно не знаю, какие силы мы сможем задействовать для охраны Иерусалима на Пасху. Хотел просить тебя подойти позже. Но, может быть, ты окажешь любезность мне и нашему гостю? Прошу тебя, сопроводи святого отца в храм Гроба Господня и возвести мою королевскую волю – дозволить аббату русов от имени его соплеменников затеплить живой огнь на месте Воскресения Господа нашего Иисуса Христа. Дело это великое. Хочу, чтобы мы с русами объединили свои усилия в служении Христу, чтобы этот далёкий народ стал для нас близким и родным.
– Именем Господа, ваше величество, – Гуго низко поклонился королю, потом – аббату русов.
Покинув дворец, они с чернецом некоторое время шли по улице молча, оба переполненные предпасхальной радостью, оба счастливые этим знакомством, а всё же не знающие, как начать разговор. Гуго, наконец, рискнул прервать молчание:
– Вы, святой отец, насколько я понял, хорошо знакомы с нашим королём Балдуином?
– Да, Господь подарил мне радость узнать этого великого человека. Я ведь уже скоро год в Святой Земле, а как прибыл – первым делом направился к князю Балдвину. Тогда я боялся, что он и на порог меня не пустит, говорить не захочет с моим убожеством, но ваш князь такой добрый, такой смиренный, безо всякой гордости. Я очень полюбил его, и он меня тоже полюбил, хотя кто я такой, если разобраться. Только, чадо моё Гуго, умоляю тебя, не называй меня «святой отец». Недостоин я, да и не принято у нас. Короля я не поправляю, потому что неловко мне короля поправлять, а тебя смиренно прошу обращаться ко мне без упоминания о моей мнимой святости.
– Как же мне обращаться к вам, игемон Даниэль?
– Точнее было бы – игумен Даниил. Называй меня просто «отче». Это по-вашему «патер». А если не трудно тебе будет выучить одно русское слово, так зови «батюшка». Так у нас на Руси ласково к священникам обращаются.
– Хорошо, батьюшка.
Они подарили друг другу счастливые улыбки. Гуго спросил:
– Далеко ли от земли русов до Святого Града? Ваш путь, наверное, был труден и опасен?
– Так далеко, добрый юноша, что и не передать. Русские больше года добираются до Иерусалима, чтобы поклониться Гробу Господню. Большинство наших гибнет в пути. У меня было полдюжины спутников, а живым сюда добрался только я один. Русские знают, отправляясь в Иерусалим, что идут почти на верную смерть. И всё же Господь многих наших благословляет поклониться Святому Граду. Когда я пришёл в Иерусалим, оказалось, что в Лавре Святого Саввы живут многие сыны русские, новгородцы и киевляне: и Седеслав Иванкович, и Горослав Михайлович, и два Кашкича, и многие иные. Славные, добрые молодцы.
– Вижу, что вы, русские, настоящие христиане, но почему же не отправились вместе с нашими рыцарями в крестовый поход? Мы, западные франки, устремились на помощь православному императору греков, а вы, русские – сами православные, но не захотели помочь.
– Князья наши не захотели. Почему – мне не известно. Видно, как всегда, воевали меж собой, да со Степью. От Степи у нас на Руси много беды. Могли бы, конечно, вашим помочь. Я своих князей не извиняю. Но русские всё же были среди крестоносцев, отправляясь небольшими отрядами.
