Театр для взрослых

Текст добавлен: 9 октября 2016, 03:55

Текст книги "Театр для взрослых"

Автор книги: Сергей Михалков

Жанры:

Театр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Назад к карточке книги

Поэт (в кругу дам). Я только что сочинил стихи, посвященные нашему

герою.

Дама с лорнетом. Прочитайте, пожалуйста!

Дама с веером. Да, да! Мы хотим послушать!

Поэт. Извольте. (Извлекает из кармана сюртука листок бумаги,

декламирует.)

Зайка маленький бежит,

Зайка маленький кричит:

– Ах, большущий крокодил,

Почему не уходил?

Дама с лорнетом. Очень мило! Очень!

Дама с веером. Это вы про крокодила, а про него, про героя, где?

Поэт (прячет стихи). Про него будет дальше... Я еще не придумал... но

будет... обязательно... только дальше, в другом куплете. Это только

начало...

Дама с лорнетом. Вы это сегодня всем прочитаете?

Поэт. Да. Я хотел бы... При нем... когда его привезут.

Дама с веером. Как-то неудобно без второго куплета... Может быть, вы

успеете еще дописать? Пока не привезли...

Поэт (в некоторой растерянности). Это идея! Я сейчас... попробую...

Отходит в сторону, садится в углу и начинает сочинять.

Дама с веером (собеседнице). А то как-то неудобно только про зайку и

про крокодила... Пусть присочинит второй куплет про героя...

Ученый (продолжая беседу). И это тоже совершенно понятно и объяснимо.

Наполняя собой внутренность крокодилову, он делает его сытым. С другой

стороны, крокодил будучи сытым, сообщает ему жизненные соки своего

организма. Таким образом, питая собой крокодила, он обратно получает и от

него питание. Следовательно, они взаимно кормят друг друга. Проще пареной

репы!

Философ. Два сообщающихся сосуда!

Ученый. Вот именно!

Адвокат. Во всяком случае, немец, показывая крокодила, вносит

цивилизующие начала и несравненно полезнее какого-нибудь Рафаэля! Чем хозяин

крокодила ниже Рубенса? Вы будете со мной спорить, господа?

Художник (робко). Но ведь искусство... так сказать... Это же... в своем

роде...

Философ. Польза и искусство – понятия взаимно исключающиеся, а теперь

общество находится в таком положении, что ему вредно все, что бесполезно.

Произведения искусства есть ложный признак цивилизации и скорее может быть

отрицательным, а не положительным ее достоинством.

Ученый. Из наук только те должны считаться критериумом цивилизованной

нации, которые способствуют увеличению материального благосостояния

страны...

Художник. Позвольте возразить, господа! Я был на днях в Эрмитаже...

Появляются Елена Ивановна в сопровождении Андрея Осипыча

в парадном мундире уже статского советника, при орденах.

Гости встречают их деликатными аплодисментами.

Андрей Осипыч (останавливая жестом аплодисменты). Не надо, не надо,

господа! Потом... потом...

Елена Ивановна. Мы задержались: читали телеграммы из заграницы.

Философ. Есть новости?

Гости поочередно подходят к ручке хозяйки, здороваются с

Андреем Осипычем.

Андрей Осипыч. Испанский король требует немедленного освобождения Ивана

Матвеича.

Елена Ивановна. В Австралии создан Комитет в защиту Ивана Матвеича!

Дама с веером. Эти туземцы – поразительный народ!

Елена Ивановна. Ивана Матвеича сделали членом Британского королевского

географического общества.

Ученый. Это естественно! Оказаться в недрах нильского крокодила важнее,

чем открыть истоки Нила!

Дама с лорнетом. Примите наши поздравления!

Елена Ивановна. Спасибо! Спасибо, господа! Сейчас его привезут, и мы

начнем наш салон!

Андрей Осипыч. Вы приготовили вопросы, господа?

Ученый. Да, конечно!

Дама с лорнетом. Как вы думаете, я могу спросить его, что он думает о

той комете, которая приближается сейчас к Земле?

Ученый. Это мой вопрос.

Дама с лорнетом. Тогда я спрошу что-нибудь другое... (Замолкает.)

Философ. Я поговорю с ним о философии. Что такое есть философ? Слово

"философ" у нас на Руси слово бранное и означает: дурак! Я хотел бы услышать

от вашего знаменитого супруга его суждение...

Андрей Осипыч. Все вопросы будут удовлетворены. Только не надо его

слишком утомлять. Надо войти в его положение...

Дама с веером. Бедняжка! Как он там...

Адвокат. Он являет собой пример покорности судьбе и провидению! Я, как

адвокат, посчитал бы для себя за честь выступить в его защиту!

Андрей Осипыч. Он мог быть иностранным министром и управлять

королевством!

Адвокат (сокрушаясь). И этот человек не управлял иностранным

королевством! Подумать только!

Художник. Я так бы хотел его зарисовать! Только вот не знаю... как?

(Обращаясь к Елене Ивановне.) Может быть, вы мне попозируете? Как супруга

героя! Я – мигом!

Елена Ивановна. Если мигом, то пожалуйста... Я не против... (Позирует.)

Поэт (восторженно). Сочинил! Сочинил второй куплет! (Декламирует.)

Иностранный крокодил

Человека проглотил

И теперь распух горой,

Потому что в нем – герой!

Каково, господа?

Андрей Осипыч (благосклонно). Можете прочитать, если только с

выражением!

Поэт. Я прочитаю! С выражением! Прочитаю!..

Дама с веером (Даме с лорнетом). Я говорила, что без второго куплета

нельзя читать.

Дама с лорнетом. Вы правы, милочка! Я тоже так подумала.

В дверях появляется лакей.

Лакей. Господа! Привезли! Тащат!..

Все поднимаются и в торжественном ожидании смотрят на

дверь. Пауза. Слышно, как за дверью тащат что-то

тяжелое...

Затемнение

Из затемнения маленькая гостиная.

Елена Ивановна лежит в объятиях Андрея Осипыча.

Андрей Осипыч. А вы, моя несравненная, хотели с ним развестись... Ну,

сообразно ли это?

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Канцелярия департамента. Туда и сюда проходят чиновники.

Среди них мы видим Тимофея Семеныча и Семена Семеныча с

охапкой газет под мышкой. Он беседует о чем-то с

Тимофеем Семенычем, который с мрачным видом его слушает

и отрицательно качает головой. Один из чиновников

собирает вокруг себя сослуживцев.

Первый. Господа! Читали, что сегодня в газете написано?

Голоса. Расскажите!..

– О чем написано?..

– Про что пишут?..

Первый. Слушайте, я вам прочитаю одну заметочку. Любопытный случай тут

описан... (Разворачивает газету, читает вслух.) "Вчера в нашей обширной и

украшенной великолепными зданиями столице распространились чрезвычайные

слухи. Некто Эн, известный гастроном из высшего общества, вошел в здание

Пассажа, в то место, где показывается огромный заморский крокодил, и

потребовал, чтоб ему подали его на обед...". (Отвлекается.) Нет, каково, господа? Нет того, чтобы устриц каких-нибудь или омаров потребовать – ему

крокодила подай! (Читает дальше.) "...Сторговавшись с хозяином, он тут же

принялся пожирать его...".

Второй. Хозяина?

Третий. Какого хозяина! Крокодила же! Петр Петрович, читайте дальше!

Первый (продолжает читать). "...принялся пожирать его еще живьем". Как

вам это нравится, господа? Тут так и написано: "живьем". (Читает.) "Живьем, отрезая сочные куски перочинным ножичком и глотая их с чрезвычайной

поспешностью. Мало-помалу весь крокодил исчез в его тучных недрах". Что вы

на это скажете, господа? Это в наше-то просвещенное время! Живого крокодила!

В сыром виде! Ведь не попросил, чтобы жареного или пареного с горчицей или

под хреном, а вот так, просто, как дикарь...

Четвертый. Знай наших! Поистине русскому человеку все нипочем! Он не

только живого крокодила сожрет, но и человеком не побрезгует. Был у нас в

отделении коллежский асессор Онуфрий Саввич, и нет Онуфрия Саввича! Где

Онуфрий Саввич? Съели!

Первый. Уж коли мы начали крокодилов заморских лопать, так почему бы не

акклиматизировать крокодила у нас в России?

Второй. Разведутся ли?

Первый. Если невская вода слишком холодна для сих интересных

иностранцев, то в столице имеются пруды, а за городом речки и озера. Почему

бы, например, не развести крокодилов в Парголове или в Павловске?

Третий. А в Москве на Пресненских прудах и в Самотеке...

Второй. Из крокодиловой кожи можно было бы приготовлять чемоданы и

бумажники. Может, купцы стали бы предпочитать бумажник из крокодиловой кожи

всем прочим, приготовленным из кожи отечественной.

Четвертый (не без иронии). Может, этой новой отрасли промышленности как

раз и недостает нашему сильному и разнообразному отечеству. Как, господа?

Чем не идея?

Вбегает пятый чиновник с газетой в руках. Он возбужден.

Пятый. Господа! Господа! Вы читали утренний выпуск "Волоса"?

Первый. Есть новости? Война? С кем?

Пятый. Новости? Сенсация! Представьте себе... (Начинает читать вслух.)

"Всем известно, что мы прогрессивны и гуманны и хотим угоняться в этом за

Европой. Но, несмотря на все наши старания и усилия нашей газеты, мы еще

далеко не "созрели", как о том свидетельствует возмутительный факт, случившийся вчера в Пассаже...

Первый. Читали!

Второй. Про это мы знаем.

Третий. Какой-то господин съел живого крокодила в сыром виде.

Пятый. Вовсе наоборот. Читать?

Четвертый. Просветите нас, пожалуйста!

Пятый (читает вслух). "Приезжает в столицу иностранец и привозит с

собой крокодила, которого за небольшую плату, на пользу отечественного

просвещения, начинает показывать публике. Вот тут-то вчера в магазин

иностранца-собственника является некто, притом в нетрезвом виде, платит за

вход и тотчас же, безо всякого предуведомления, лезет в пасть крокодила, который, разумеется, вынужден проглотить его, хотя бы из чувства

самосохранения, чтобы не подавиться. Ни крики иностранца-собственника, ни

угрозы обратиться к полиции не оказывают никакого впечатления. Из нутра

крокодила слышен лишь пьяный хохот и непристойные ругательства. Как

объяснить подобные варварские факты, свидетельствующие о нашей незрелости и

марающие нас в глазах иностранцев!" Подписано: Очевидец. Ну? Что вы скажете?

Четвертый (скептически). Размашистость русской натуры нашла себе

достойное применение...

Первый. Это сообщение как-то расходится с тем, что напечатано во

вчерашнем вечернем выпуске "Листка". Кому же верить?

Пятый. Верить надо той газете, которая выходит позже. У нее более

точные сведения. Семен Семеныч! Вы, кажется, вчера вечером с Иваном

Матвеичем и его супругой Еленой Ивановной заходили в Пассаж? Кто-то вас

встретил на Невском. Вы могли бы что-нибудь подтвердить или опровергнуть?

Семен Семеныч (растерянно). Что именно?

Второй. По поводу пассажа. Пассажа в Пассаже! Кто кого съел?

Семен Семеныч (робея). Пассаж... был...

Первый. Вы имеете в виду само здание?

Семен Семеныч. И его тоже...

Первый. Что же там произошло? Людоедство или наоборот – варварское

обращение с животными? Кстати, в Европе давно уже преследуют судом людей, обращающихся негуманно с домашними животными.

Четвертый. Крокодил не домашнее животное, а хищник. Живет в джунглях.

Второй. Не будем спорить. Сейчас он живет в столице Российской империи.

Третий. Сейчас он, может быть, уже не живет. Или в лучшем случае в

нестерпимых страданиях ожидает смерти. Ему трудно переварить подобную массу

сразу.

Четвертый. Попробуй перевари нашего пьяного брата! Сдохнешь, а не

переваришь...

Второй (злобно). Да я бы этого невежу, пьяную морду, что в заезжего

крокодила залез и там сейчас куражится, я бы его оттуда клещами вытянул да в

полицию! На допрос: "Зачем залез? Куда тебя занесло? Зачем? Что ты там

потерял? По какому такому праву? А ну, выкладывай, как на духу!" Уж я бы из

него всю правду вытащил да в печать ее! В "Листок"! Чтобы другим неповадно

было...

Тимофей Семеныч (вступая в разговор). Нет. Лучше не в "Листок", а в

"Волос"! Публика больше "Волос" читает. Ходовая газетка. Лучше ее о политике

никто не пишет. Уж так она эту политику разбирает, так разбирает... Вот, на

днях опять написали, что надо капиталы родить, значит, среднее сословие, так

называемую буржуазию надо родить. А общинная собственность, стало быть, яд -

гибель для отечества! Надо, пишут, чтобы иностранные компании скупили по

возможности всю нашу землю по частям, а потом начали ее дробить, дробить, дробить на мелкие участки и продавать опять же в личную собственность. Вот

тогда, пишут, будет большая польза и тем, кто дробил, и тем, кто покупал.

Вот ведь как разбираются!

Семен Семеныч (в ужасе, про себя). Что же это? Господа!.. Что же это

такое? Чем бы о человеке пожалеть, жалеют о скотине... При чем тут

участки... (С тоской смотрит по сторонам.)

Быстро входит шестой чиновник.

Шестой. Господа! Слыхали! Знаете последнюю новость?

Первый. Знаем.

Второй. Не знаем только, кто кого съел.

Шестой. Я прямо из Пассажа. Слухами земля полнится, вот я и заехал,

чтобы, так сказать, лично... Бог знает, что там творится! Все оцеплено

полицией. Никого не пускают. Говорят, шпион иностранный выкрал какие-то

секретные бумаги из Адмиралтейства о нашем славном военно-морском флоте, ценный якорь с собой прихватил и залез в крокодила.

Четвертый (иронически). Вместе с якорем?

Шестой (не отвечая на вопрос). Думал таким манером в крокодиле

государственную границу пересечь. Вот ведь плут! И кто бы это был, как вы

думаете? Угадайте! Все вы его знаете!

Все (хором). Знаем? Мы? Кто же это?

Шестой. Знаете. Вы! Все равно не угадаете, я лучше сам скажу... Этим

шпионом оказался... наш... Иван Матвеич! Наш достопочтенный прогрессист!

Семен Семеныч выбегает из комнаты. Все потрясены.

Большая пауза.

Первый (нарушая молчание). Каково? Титулярный советник и вдруг – шпион!

Второй. Вот так фунт!

Третий. Кто бы мог подумать? Как же это он в Адмиралтейство проник? Там

же все за замками, за семью печатями...

Пятый. Что ему замки да печати, если он в крокодила залез!

Четвертый (иронически). Вместе с якорем. Помнится, Иван Матвеич

официально за границу собирался, билет себе уже в Европу выправил. Зачем ему

было через границу в крокодиле переезжать?

Шестой. Там, где надо, разберутся зачем.

Первый. Кто же его узнал, если он был для глаза невидим? Он же, вы

говорите, был укрыт в крокодиле!

Шестой (не сразу). Его по голосу узнали. И первым его узнал наш

квартальный. Теперь ему повышение по службе будет и жалованье прибавят.

Подошел, прислушался и признал...

Четвертый (усмехнувшись). Вот ведь какие у нас блюстители!

Первый. Нас ведь, поди, теперь по судам затаскают? Мы ведь в одном

департаменте с Иваном Матвеичем...

Второй. В картишки перекидывались...

Третий. На пасху христосовались...

Пятый. Я ему намедни два рубли одолжил...

Четвертый. Какая конфузия! Даст бог, пронесет...

За сценой шум. Все прислушиваются и смотрят на дверь.

Слышны приближающиеся шаги. Жандармский чин вводит Ивана

Матвеича. Вид у того жалкий и помятый. Он дрожит,

пугливо озирается, как бы ища поддержки...

Тимофей Семеныч (тихо восклицает). Иван Матвеич! Ты ли это?

Жандармский чин (обращаясь ко всем, грозно.) Это – ваш?!

Все отшатываются. Немая сцена.

Занавес

1977

Сатирический театр Михалкова

Сатирический театр Михалкова самым тесным образом связан с традицией

русской реалистической сатиры, с драматургией Гоголя и Фонвизина, Салтыкова-Щедрина и Сухово-Кобылина. У классиков русской сатиры Михалков

учится ставить крупные, серьезные, гражданские цели для сатирического

обстрела. У классиков Михалков учится не бояться резкого гротеска, сдвинутых

линий действительности, дисгармонии, нарушения реальных пропорций. У

классиков Михалков учится безбоязненному соединению конкретных

реалистических характеров и гипербол, символов, масок. Сатирический театр

Михалкова – это и театр бытовых достоверных характеров и театр сгущенных, преувеличенных масок. Подобное сочетание дает неожиданный и яркий эффект. Во

многих пьесах Михалкова, где люди стоят рядом с масками, выясняется, что как

раз люди эти, как будто бы конкретные, освязаемые, – и есть призраки, уходящие во вчерашний день, а, напротив, маски, символы – обрисовываются

предвестием будущего идеала. Вспомним хотя бы аллегорического Крокодила с

"сатирическими" вилами, появляющегося в финале комедии "Раки". Истинная

сатира не может существовать без неожиданных взрывов, без соединения разных

жанровых пластов, без потрясения, без воспитания страхом и смехом.

Сатирический театр Михалкова крепчайшими узами связан с советской

сатирической традицией. Во многих пьесах Михалкова, таких, в частности, как

"Памятник себе", "Раки", "Пена", несомненно чувствуется активное влияние

Маяковского, его "Клопа" и "Бани", где огнем сатиры выжигается все стоящее

на пути у народа, у революции. У Маяковского учится Михалков оглушительной

ненависти к пошлости, к мещанству, к необюрократизму. И не только

тематически учится, но и стилистически, художественно. Стиль Маяковского, талантливо претворенный Михалковым, мы узнаем в таких комедиях, как "Раки" и

"Памятник себе", узнаем и радуемся дорогому этому наследству, переданному в

мастерские, талантливые руки. Это у Маяковского учится Михалков умению так

звонко хлестать по щекам пороки, рожденные не вчера, не когда-то, а именно

сегодня; так звонко хлестать эти пороки, что и сама пьеса о них называется

"Пощечина".

Многое роднит Михалкова и с Зощенко, с его густым бытовым юмором, с его

разящей фразой, с его беглыми неумирающими заметками, навсегда

пригвоздившими мещанство к позорному столбу. От Зощенко идет у Михалкова

любовь к маленькому "огнеопасному" анекдоту, содержащему в самом себе целую

комедию. Анекдот в понимании великих русских сатириков – это не просто

смешная нелепость, это начало, завязка, фокус сюжета, несущие в себе основу

противоречивого комического конфликта, несоответствия между прямым ходом

истории и блужданиями отщепенцев.

Любит Михалков Ильфа и Петрова. Быть может, на этот счет у него нет

каких-либо специальных признаний, но эта любовь очень слышна в том, как

писатель смягчает едкость и горечь своей сатиры доброй улыбкой, неожиданным

прощением там, где можно простить. Любовь эта слышна в особом, пристальном

внимании комедиографа Михалкова к мельчайшим изменениям быта, к малейшим

"болезням этого быта, в желании как можно скорее попасть на место "духовного

преступления" в виде своеобразной "скорой духовной помощи".

Сатирический театр Михалкова неразрывно связан с развитием советской

басни, в которой, быть может, самое блестящее имя – Сергей Михалков.

Бюрократизм, косность, карьеризм, лесть и подобные им пороки осуждает басня

нашего времени. Именно эти же пороки осуждает и Михалков в своих

драматических сатирах, оставаясь в них тем же крылатым, афористичным, метафорическим баснописцем. В его пьесах, как и в его баснях, творится

быстрый справедливый суд, выносящий не столько решения, сколько объяснения, приговаривающий не к наказанию, а к исправлению. Кстати сказать, это

басенное начало, активно заметное в драматических сатирах Михалкова, придает

им дополнительно новое качество, не обязательно присущее каждому

сатирическому произведению. А именно утилитарность – в самом лучшем

понимании этого слова. Истинная польза и истинное художество – неразрывны. И

особенно понятно это, когда имеешь дело с сатирическим произведением, цель

которого – исправление нравов.

Близость к басенному творчеству, умение самому создавать и слышать у

других афористически-нравоучительный басенный финал помогли Михалкову так

строить свои сатирические пьесы, чтобы они были реально полезны, чтобы из

них следовал конкретный вывод, чтобы люди после встречи с этими пьесами

становились лучше и чище. Сатирические пьесы Михалкова, как правило, выхвачены из самой жизни, касаются насущных тревог сегодняшних людей; аллегория никогда не зашифровывает в них самых конкретных наших забот. И

поэтому сатира Михалкова ощущается как нечто очень близкое, домашнее в

хорошем смысле этого слова. Сатирический театр Михалкова исправляет здесь

же, в зрительном зале, это как бы сатирические университеты на ходу, в

движении.

Но с какими бы прекрасными традициями ни был связан сатирический театр

Михалкова, он в то же время глубоко самобытен, своеобразен. Если бы пьесы

Михалкова питались только традициями, они не составили бы живого нашего

репертуара, не стали бы разменными на пословицы и поговорки, не сделались бы

духовным знаком своего времени. Традиции без новаторства рождают лишь

уважение, но не реальный живой репертуар современной сцены. В чем же оно, это своеобразие сатирического театра Михалкова?

Попробуем назвать одну из примет этого своеобразия, которая

представляется нам основной, главной. Выбирая объект для осмеяния, Михалков

никогда не идет уже проторенным путем. Быть может, сами пороки, которые он

обличает, уже известны. Это и взятки, и карьеризм, и подхалимаж, и

бюрократизм, и многое другое, что мешает нам свободно двигаться вперед. Но, освещая тот или иной порок в своем сатирическом произведении, Михалков

всегда добавляет к общеизвестному нечто совершенно свое, новое, до сих пор

не высказанное. И, как правило, это новое бывает столь смелым, что

неожиданный свет проливается и на причины порока и на его современный вид.

Это очень существенно, чтобы осмеиваемые в комедия пороки не выглядели

архаично; мол, и Фонвизин смеялся по тому же поводу, что и мы, мол, и

Капнист обличал все ту же взятку, что и мы. Пороки, как и добродетели, не

застывают в вечных своих формах, зло, как и добро, меняет свои очертания, свои опознавательные знаки. Писатель, желающий поразить зло, не может не

видеть его движения, его современной окраски, его современной мимикрии.

Только тогда сатирик вообще становится сатириком Зощенко, сатириком

Михалковым.

Драматург Михалков – драматург смелый, для сатирика это качество

необходимо. Сатирики в драматургии могут быть приравнены к саперам в армии.

Они первыми выходят на жизненные поля, для того чтобы их разминировать, для

того чтобы написать: "Мин нет", и тогда поколения могут свободно вступать на

чистую почву. Быть может, есть свой особый эмоциональный и социальный смысл

в том, что первой советской пьесой оказалась "Мистерия-буфф" Маяковского -

сатирическая комедия, прочно соединенная с героическим гражданским началом.

Гениальный художник Маяковский сумел слить воедино два этих начала: героическое – мистерию и смешное – буфф. Но нам важно заметить, что именно

"буфф" стоял у изначалия революционной драмы. У истоков революционной

драматургии была сатирическая комедия, выжигающая пороки. Маяковский и

явился тем сапером, который открывал дорогу новой жизни. Поэтому смелость -

одно из ведущих качеств самого характера писателя-сатирика. Михалков

обладает этой смелостью, он берет иные мишени, нежели осмеяние домоуправа

или каких-либо ответственных работников жэка, мишени, перед которыми

останавливаются другие комедиографы. Михалков, и в этом тоже заключено

своеобразие его сатиры, решительно идет на таран опасный, берет характеры, весьма защищенные своим положением в обществе, своей как бы социальной

неприкасаемостью.

Своеобразие сатирического театра Михалкова заключено еще и в том, что

Михалков, как известно, выдающийся детский писатель. Детский писатель

Михалков, баснописец Михалков органически оказываются и комедиографом

Михалковым. Осмеяние людских пороков под личиной зверей вполне сочеталось с

разоблачением дурных наклонностей в характере человека, басня и комедия -

близкие родственники. Но детская пьеса, стихотворение для детей – и рядом

едкая сатира, нет ли в этом соединении чего-либо искусственного, противоестественного?

Любовь к детям – оборотная сторона ненависти к злу, к безобразному в

проявлении человеческого характера. Изображая детей, не теряющихся в сложных

жизненных ситуациях, писатель не мог не огорчаться, если детская натура

внезапно ломалась, если детям грозили ложь, беспринципность или коварство.

Жгучая сатира и нежная любовь к ребенку, едкая насмешка и пристальное

внимание к миру детства не раз сливались в творчестве великих художников, среди которых Чарлз Диккенс и Марк Твен, Некрасов и Чехов, Горький и

Маяковский.

Сатирические комедии Михалкова сыграли серьезную роль в борьбе с так

называемой "теорией бесконфликтности". Еще провозглашали, будто бы у нас нет

противоречий, будто бы бороться в пьесах должны не зло и добро, а добро

совершенное с добром несовершенным, лучшее с отличным, а Михалков уже

выступал со своими сатирами, где противоречия реальной действительности были

взяты необычайно крупно, масштабно, всенародно.

Так в начале пятидесятых годов, когда с "теоретических" трибун

говорилось об исчерпанности всех сложных проблем, им была написана комедия

"Раки". А ведь основа самого жанра драматической литературы – серьезный

общественный конфликт.

И теория бесконфликтности и бытовавшая некоторое время мысль о том, что

советская сатира всего лишь продолжает дело Гоголя и Щедрина, тормозили ее

развитие. Памятуя обо всем этом. Михалков, который не мог, как и все

драматурги того времени, совсем освободиться от влияния "теории

бесконфликтности", начал свою комедию "Раки" "от Гоголя", положив в основу

сюжета вариации "Ревизора". Не однажды так бывало в советской драматургии, в

двадцатые годы появилась, например, пьеса Д.Смолина "Товарищ Хлестаков", где

даже и фамилии оставались прежними.

Неожиданно в процессе работы пьеса Михалкова свернула с заранее

заданного пути. Герои вырвались из-под пера драматурга, создав совершенно

новую сатирическую композицию. С первых же страниц пьесы "своим" голосом

заговорил некто Уклейкин, пишущий доклады начальникам, специализирующийся на

составлении различных служебных записок и ведомственных циркуляров.

Начальник Уклейкина – Лопоухов читает эти бумаги со всех трибун, не зная не

только дела, но и самого текста, лишь здесь, на трибуне, постигая не смысл, тут уж не до смысла, а слова, которые написаны в докладе. Во времена Гоголя

не знали такого клейкого Уклейкина, он не попадался на сатирических дорогах, где блуждали Подколесины и Хлестаковы.

Еще не успели высохнуть чернила, которыми писалась комедия, а уже все

повторяли короткие, но выразительные реплики из диалога Уклейкина с

Лопоуховым. Речь идет о докладе, написанном Уклейкиным для Лопоухова. "Это в

том месте, где вы подвергаете критике наш деревообделочный комбинат", -

объясняет Уклейкин Лопоухову.

"Лопоухов (приподняв очки). А я его критикую?

Уклейкин. Обязательно! Вот здесь! (Показывает.)

Лопоухов (прочитав указанное место). А не слишком ли я его, а?

Уклейкин (убежденно). Не слишком...".

Цинически-удивленная реплика Лопоухова: "А я его критикую?" – стала

нарицательной.

Отчего же? Оттого, что точно, кратко, энергично и образно, в нескольких

словах типизировался характер, а это и есть задача истинной драматической

сатиры.

Дальше диалог Лопоухова и Уклейкина развивается, ширится, в него входят

новые обстоятельства, новые приметы быта.

"Цитатки я разбросал по всему тексту! Хорошие подобрал, – воодушевленно

сообщает Уклейкин Лопоухову. – Сверил. Вот, обратите внимание, любопытная

цитатка из "Робинзона Крузое". Просто блеск!..".

Робинзон Крузо, да еще произнесенный как Крузое, и дела

деревообделочного комбината – поистине сатирическое сближение несближаемого.

Отсюда-то и высекается искра комического, которая, раздувая пожар смеха, уничтожает и сам порок. Едким своим остроумием заклеймил Михалков падких на

лесть людей.

Отлично найден им обобщенный образ лести, подхалимажа, сладкой

услужливости в характере проходимца Ленского. Как только кто-нибудь

открывает рот, Ленский моментально угощает собеседника леденцами: "Прошу

вас! "Театральные"! Освежают!" А когда во рту леденец, уже невозможно

бранить человека, говорить что-либо критическое, сами слова невольно

оказываются какими-то сладкими, приторными. Леденцы, подкинутые Ленским, этот как бы сладкий подхалимаж "нужным" людям, делают их добрее.

Пьеса интересна еще и тем, что она по-настоящему смешна. Пусть не

покажется удивительным, что мы специально говорим о смехе, когда речь и так

идет о комедии. Подчас комедии получаются уныло-назидательными, философски-разъяснительными. На самом же деле комедия не может воспитывать, не развлекая, не веселя, не смеша до упаду.

Поэтому-то Михалков прав, считая, что комедия – это значит смешно, что

комическое должно быть заложено не в одном лишь сюжете, а в каждой реплике

действующих лиц. Следуя заветам Гоголя, что гораздо важнее, нежели повторять

Гоголя, Михалков упорно искал и находил для своих персонажей острые, точные, афористичные реплики.

Одна из центральных сатирических пьес Михалкова – комедия "Памятник

себе". Написанная в конце пятидесятых годов, пьеса эта, поставленная на

сцене Театра сатиры, активно участвовала в возрождении боевой конфликтной

основы советской драматургии, чуть было потесненной "теорией

бесконфликтности". Это, быть может, самая гиперболическая, самая

"маяковская" из пьес Михалкова. Здесь все правда и все вымысел, все реализм

и все "фантастический реализм", по меткому слову Достоевского, понимавшего

под "фантастическим реализмом" сгущение быта до символа во имя более

глубокого постижения быта.

Обычный советский служащий Кирилл Спиридонович Почесухин попадает в

невероятную историю. Окруженный подхалимами, он желает получить для себя

памятник на городском кладбище, памятник, уже поставленный когда-то некоему

купцу. Купцу изобрели в виде памятника мраморное кресло, подхалимы

подсказывают Почесухину "светлую мысль" – сделать это мраморное кресло

памятником себе, тем более что купеческого покойника также звали

Почесухиным. На могиле надо будет подчистить лишь даты жизни и смерти купца

и вместо них поставить даты жизни и смерти гражданина Почесухина, когда он

распрощается с миром. Памятник будет ждать его, памятник при жизни, воздвигнутый себе. Вот как рассказывает об этом очередной подхалим, объясняя, почему именно кресло должно стать памятником для Почесухина:

"Сколько часов в день вы в этом кресле просиживаете, Кирилл Спиридонович?

Это же ваше рабочее место! И его мраморная копия на месте, извините, вашего

будущего захоронения будет, так сказать, напоминать нашей общественности о

том кресле, которое вы оставили здесь! В служебном помещении! В идейном

смысле вполне подходящий символ: мебель!"

Почесухин, увлеченный "светлой мыслью" подхалима, обещает

посоветоваться с женой и едет взглянуть на памятник. Дальше действие

разворачивается на кладбище. "Почесухин, прислонившись спиной к памятнику, мечтательно задумывается. Его клонит ко сну. Он засыпает. И снится ему...

будто он находится в дореволюционной ресторации, в обществе купца первой

гильдии... Сидят они вдвоем за столиком, под пальмой, возле большого зеркала

и выпивают".

Так начинается новая фантастическая жизнь "советского" Почесухина, попадающего в мир купцов первой гильдии. И вот что интересно: именно там, в