Текст книги "Врангель. Последний главком"

Автор книги: Сергей Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

Пропустив трамвайный вагон, автомобиль выкатился на перекрёсток с широким Бибиковским бульваром. Под полуденным солнцем ярко серебрились пирамиды тополей, плавилось в лёгком мареве золото соборных куполов. По поверхности бело-цветастого людского потока плыли серые каски немецкого патруля...

Ну да ладно, успокоил себя Врангель, наплевать и забыть. Актёрство и самовлюблённость Шульгина скорее забавны. И задевать не должны. О потерянном времени жалеть глупо: знакомство свёл полезное – пишущая братия всегда пригодиться может...

На перекрёстке с Фундуклеевской, сбавив скорость, шофёр коротко – не испугать бы деревенских лошадей – прогудел крестьянским телегам, закрывшим путь. Возчики зачмокали, затрясли сыромятными вожжами, защёлкали кнутами... Врангелю вдруг подумалось: как же, верно, счастливы те, кого Бог одарил способностью легко и красочно описывать всё на бумаге и только тем обретать громкую известность...

Самого-то никогда к перу не тянуло. Хотя мама, большая любительница литературы и литераторов, всячески пыталась привить ему эту тягу. Кончилось всё чёрт-те чем... В Японскую войну слал ей из Маньчжурии длинные-предлинные письма. По пять-шесть, а то и семь страниц исписывал. То ли времени свободного было в избытке, то ли край так поразил его необычностью, то ли по дому тосковал. А скорее – хотел таким нехитрым способом как-то успокоить её и отвлечь от тревожных мыслей об опасностях, которым он подвергается... Так или иначе, но описывал очень подробно всё, что видел: и людей, казаков и китайцев, и суровый их быт, и дикие нравы, и яркую в своей первозданной красоте природу, и столкновения с неприятелем... Сколько же он перевёл на эти письма листов из бюваров и пожёг керосина в лампе! Так она возьми да в тайне от него и отправь их в суворинский «Исторический вестник». Предварительно, конечно, сама их переписала. Очень литературно всё получилось, почти как у молодого графа Толстого... Самому потом неловко было читать эту писанину, когда впервые взял в руки толстую книжку журнала. А уж приятели-то зубоскалили... «Пипер-летописец»! Только новых завистников приобрёл... Зарок дал: никаких больше подробных писем с фронта и уж тем более – записок о войне.

Немало борзописцев охотится за известностью и деньгами с пером наперевес. И иные легко в том преуспели. Вот шашкой слава добывается куда труднее...

15 августа. Киев

От весенней свежести Киева остались одни воспоминания. Зной немилосердно выпарил Днепр, сузив голубой поток и обнажив серо-жёлтые язвы песчаных мелей. Сухой ветер гонял и крутил по улицам пыль, забивая лёгкие и засоряя глаза. Поблекла и начала съёживаться листва. Траву в садах и скверах скосили на корм лошадям. Трамвайные вагоны потеряли щеголеватость. Потускнело золото куполов. Ярче и уродливее проступили пепелища и разрушения...

Столица гетманства стала ещё многолюднее, ещё суматошнее, ещё крикливее... И дороже. Остановиться пришлось в старом и шумном «Савой-отеле» на Крещатике. Номер, полученный при содействии Кочубея, оказался много теснее прежнего, но уже за 60 рублей или 100 карбованцев. Подешевело только одно: авторитет Скоропадского и его правительства.

На Крещатике и Институтской появились патрули гетманского конвоя: наевшие физиономии казаки в чёрно-белых шапках-мазепинках, защитных жупанах и синеватых шароварах. Шапки украшала новая кокарда: круглая, жёлто-синяя, с трезубцем. И даже погоны вернулись на плечи – узкие и клиновидные, наподобие немецких.

Их вид, напомнив маскарады в Ростовском реальном училище, ничего, кроме горькой усмешки, у Врангеля не вызвал. И убеждения, с которым он вернулся в Киев, не поколебал: гетманская власть обречена, поскольку объедать западные и южные области России тевтонам осталось недолго...

...В Минской губернии германская пята давила много тяжелее и унизительнее, чем в Крыму: немцы без конца производили непомерные продовольственные раскладки, строго регламентировали промышленную и торговую деятельность, ограничили передвижения, во всё совали нос. Но первые признаки разложения кайзеровского воинства он заметил сразу. Уж русским-то они хорошо были известны: в части проникла пропаганда против кайзера, чины комендатур стали брать взятки, уставами пренебрегали всё более открыто.

Расквартированный в имении пехотный полк на глазах превращался в орду, плохо управляемую и небезопасную. И причины заключались не только в общем падении нравственности, неизбежном в каждой затянувшейся войне, но и в поражениях на Западе: битва на Марне была проиграна и началось общее отступление обескровленных германских дивизий с территории Франции.

Дела свои в имении закончил быстро. И дел-то особых не было. Мужики хоть и сумрачнее прежнего стали, но благодаря присутствию сначала польских, а затем немецких войск вели себя смирно. Господского добра, считай, не тронули. И ничего не сожгли: ни дома, ни флигеля, ни хозяйственных построек... Но так или иначе, доходы иссякли и скоро не предвиделись: разорённое войной и дороговизной хозяйство добили беспощадные реквизиции. Как быть дальше, не знал... Оставаться в имении? Возвращаться в Киев? Или ехать назад в Крым? И сколько ни прикидывал, ни советовался с женой – решиться ни на что не мог.

Не сомневался только в одном: немецкую пяту, раз нет ещё новой русской власти и армии – что в Белоруссии, что на Украйне, что в Крыму, – сменить может только большевистская. И никакая другая. Ещё раз оказаться в лапах «товарищей» – глупо. Родные не наплачутся... А как скоро придут на помощь союзники – и чёрт вряд ли знает...

От неопределённости и метаний устал ужасно.

Но в конце июля – начале августа разными путями дошло до него несколько писем от сослуживцев. Главные новости были столь же неожиданны, сколь и долгожданны: за Волгой и на Северном Кавказе началась настоящая война с большевиками. Донская армия Краснова разворачивается и почти освободила Дон. А Добровольческую армию, передохнувшую под её прикрытием, Деникин по примеру Корнилова повёл во второй поход на Кубань, где казаки поднялись наконец-то.

Новости окрылили. Раз так – оставаться безучастным зрителем разгорающейся борьбы долее нельзя. Глупо, и малодушием попахивает... Да и бездельничать надоело смертельно. И покомандовать – не корпусом, так хоть полком для начала – захотелось вдруг до зуда в ладонях: стиснуть в кулаке рукоять эфеса и сполна отплатить хаму за все мытарства, унижения и страхи, отвести душу в бою.

Пробудившееся боевое нетерпение оттеснило все сомнения. Два кожаных чемодана и портплед были быстро сложены. За сравнительно скромную мзду немецкий комендант не только оформил разрешение на поездку в Киев, но и помог с плацкартами на единственный почтово-пассажирский поезд.

Однако когда в минувшее воскресенье, далеко уже за полночь, он шагнул из провонявшего потом и махоркой жёсткого вагона III класса на скупо освещённый и пустынный перрон, одну руку подав жене, а другой подзывая носильщика, твёрдо знал только одно: к Скоропадскому – исключительно за новостями, к Кочубею – за номером в гостинице. А где служить, куда ехать и под чьё начало становиться – ещё предстоит решить, посоветовавшись с людьми, лучше других осведомлёнными о положении на Волге и Северном Кавказе...

...За тем и пришёл нынче вечером к генералу Драгомирову, услышав от общих знакомых, что тот не сегодня-завтра отбывает в Добровольческую армию. Собственный дом Драгомировых стоял на ответвляющейся от Крещатика Анненковской улице, которую многие киевляне звали по старинке – Лютеранской.

Старый кавалерист принял его хотя и в кабинете – отцовском ещё, – но облачённым в зелёный атласный халат. Тяжёлые приземистые шкафы были так плотно и аккуратно заставлены книгами, что их, показалось Врангелю, и в руки-то никогда не брали. Холодного оружия, развешанного по настенным туркменским коврам – из верблюжьей шерсти, с бахромой – хватило бы на взвод. На массивном письменном столе красного дерева, потемневшем от времени, лежали в беспорядке бумаги. Не иначе, Драгомиров разбирал их перед отъездом на предмет сожжения.

Несмотря на безветрие и духоту, источаемую нагретыми за день каменными домами, окна на улицу были плотно закрыты – от пыли. Стоял терпкий запах табака, лаванды и старых книг.

   – Михаил Васильевич зовёт. – Драгомиров не любил длинных предисловий. – Поехали со мной, Пётр Николаевич. Чего ты тут потерял?

Письмо от Алексеева офицер-доброволец привёз третьего дня из Новочеркасска. Как выяснилось из него, союзные державы намерены создать на Волге новый фронт из русских сил – против немцев и большевиков. Возглавить их предложили Алексееву. Обещают самую широкую материальную поддержку. Почему Алексеев и предполагает в ближайшее время выехать туда. А Драгомирова приглашает к себе заместителем.

   – Поехали. Дело на Волжском фронте тебе найдётся: формировать дивизии и регулярной кавалерии, и казачьей конницы. А то придётся и сводить их в корпуса. Ты знаешь те и другие – тебе и карты в руки...

Обычная прежде добродушная полуулыбка ни разу не потеснила с бледного морщинистого лица Драгомирова хмурую сосредоточенность. Говорил он, тяжело отдуваясь в поседевшие усы и промокая лысину, подобную бильярдному шару, скомканным батистовым платком. И все – с такой озабоченностью, будто уже взвалил на свои оплывшие плечи тяжкий груз обещанной должности. Сходство с отцом, командовавшим когда-то войсками Киевского округа – портрет висел за спиной, – Врангель нашёл полным. И некоторой тучностью, и круглой по-кошачьи головой, и сосредоточенным выражением.

   – ...Конским составом Поволжье и Урал хоть и не богаты, но как-нибудь наскребёшь по сусекам. Восточные казачьи войска подымешь. А союзники доставят снаряжение...

Слухи о будущем фронте на Волге, где дрались против большевиков русские и чехословацкие части, уже гуляли по Киеву, воодушевляя антантофилов. И письмо самого Алексеева – самое надёжное их подтверждение. Правда, всех сомнений Врангеля оно не развеяло.

   – А не кажется вам, Абрам Михайлович, что Волжский фронт будет нужен союзникам лишь до тех пор, пока они не ликвидируют Западный. А что потом?

   – Англичане и французы наращивают силы в Мурманске и Архангельске. Оттуда и станут снабжать наш фронт.

   – А как скоро пойдёт снабжение? И будет ли оно достаточным?

   – Ну, что-то ещё, полагаю, добавят американцы и японцы – доставят во Владивосток. Видимо, и там в скором времени высадятся их крупные силы.

   – Японцев? А как их потом выпроваживать обратно в Японию?

   – Главное сейчас – с их помощью выпроводить на тот свет большевиков. А уж потом уладим все дела с союзниками. Новая русская власть ни территорией, ни чем другим поступаться не станет.

Что-то, почудилось Врангелю, старый кавалерист не договаривает. И обычная его твёрдость и бравада не так явно выпирают: ни в тоне, ни во взгляде, который то и дело уходит в сторону. И письмо Алексеева лишь пересказал в двух словах...

   – А что Михаил Васильевич? Сам он уверен в скорой помощи союзников нашим силам на Волге?

   – Не был бы уверен – не собирался бы переезжать туда, – буркнул Драгомиров, всем видом показывая, что далее развивать эту тему считает излишним.

Врангель укрепился в своих подозрениях: явно не на пустом месте они возникли.

   – А здоровье его как? Говорят, болен серьёзно.

   – Об этом в письме ни слова. – Драгомиров надул щёки.

   – Но тогда, Абрам Михайлович, мне непонятна стратегия Деникина... Фронт создаётся на Волге, туда едет Алексеев, а он двинул армию в противоположном направлении – на Кубань. И какой смысл тратить силы на повторный штурм Екатеринодара, когда идти надо на Царицын? Только через Царицын можно связать антибольшевистские силы юга и востока. И никак по-другому.

   – Пожалуй... Но Деникин намерен прежде всего освободить Кубань с Тереком. И создать там прочную базу... Екатеринодар он возьмёт – в этом сомнений нет. Шульгин уже умчался туда – издавать газету...

   – Решил обратить Алексеева с Деникиным в монархическую веру?

Драгомиров и эту тему не поддержал, только сильнее надул щёки.

   – Всё увидим на месте, Пётр Николаевич. – Он тяжело поднялся из-за стола, подперев лысиной отцовский портрет. – Так что ты решил? Едешь со мной?

В тоне его Врангель явственно расслышал неудовольствие. Что ж, искать добра от добра не приходится. Тем более с таким трудом, да не однажды, удалось избежать зла.

Поспешив встать вслед за хозяином дома, заявил, что согласен. Но тут же оговорил: сначала Заедет в Ялту к семье, а уж оттуда – в Екатеринодар.

Там и условились встретиться.

Покидал Врангель дом Драгомирова окрылённый: разъедающие душу сомнения и мучительная неопределённость рассеялись как дым. Длинные пружинистые ноги несли под гору стремительно. Словно обутые не в жёсткие и тесные ботинки механического производства петербургского товарищества «Скороход», а действительно в сказочные сапоги-скороходы. И не заметил, как пролетел между обступившими почти не освещённую улицу старыми зданиями в готическом стиле, построенными немецкой колонией Киева: кирхой, реальным училищем, женской гимназией, церковью... Острый шпиль лютеранской церкви глубоко вонзился в пыльную фиолетовую темноту.

Слава Богу, судьба его решилась наконец! На Волге его ждёт настоящее дело! Алексеев с головой уйдёт в политику и сношения с союзниками, а военное управление отдаст Драгомирову. Иначе не настаивал бы на его приезде. Драгомиров же загодя решил доверить ему формирование конных частей. Кому ж ещё-то? Самому в седло уже не вспрыгнуть: годы не те... Из-за стола-то лишний раз лень встать, да и сквозняков в чистом поле слишком много. Потому, видно, и недоволен был его промедлением с согласием... Нет, Петруша, не зря ты выжидал, не напрасно искал так долго, куда приложить силы. Да, именно на Волге твоё место. Именно оттуда предводимая тобой конница начнёт освобождение многострадальной России...

Анненковская спускалась на Крещатик точно против «Савой-отеля».

Магазины на первом этаже гостиницы уже позакрывались. Пьяно шумела нависшая над парадным подъездом длинная веранда ресторана. Тосковал и звенел гитарами цыганский хор. В ярком кругу электрического света, льющегося из-под веранды, ожидали, выстроившись в затылок, трое лихачей. Настораживая кровных рысаков с забинтованными ногами, урчал мотором открытый автомобиль. На его передней двери распластался германский чёрный орёл, обведённый белым контуром. За рулём восседал унтер, не уступающий лихачам ни дородностью, ни чванливостью.

Уже перешагивая узкие трамвайные пути, Врангель ощутил вдруг на душе что-то тревожное... Едва, впрочем, уловимое. Что-то вроде водянистого привкуса в вине дождливого года. С чего это вдруг? Цыгане чёртовы тоску нагнали? Или вылизанных тевтонов лицезреть сил уже нет? Весь «Савой» заполонили, сволочи... Париж захватить не удалось, так хоть «Савой» киевский... Да наплевать на них. Или Драгомиров тому виной?..

Ах да, верно... По какой-то причине ушёл от разговора о здоровье Алексеева... Ну, ушёл. Наверняка из деликатности. О чём тут тревожиться? В конце концов, старики без болезней не живут...

2 сентября – 25 августа (7 сентября) [22]22
  На территории, занимаемой Добровольческой армией и Вооружёнными силами на юге России в 1918 – 1920 гг., действовал юлианский календарь (старый стиль). Разница между ним и григорианским календарём (новым стилем) в XX в. составляла 13 дней.


[Закрыть] .
Ялта – Ростов-на-Дону – Екатеринодар

Отметив 15 августа по-старому, в среду, свой 40-й день рождения – очень скромно, в кругу семьи, – Врангель с женой, пожелавшей непременно ехать с ним, в понедельник покинул Ялту. И только в субботу добрался до Екатеринодара – «стольного града» Кубанского казачьего войска. Позади осталось утомительное, хотя и без обычной пересадки в Керчи, путешествие на пароходе РОПиТа «Король Альберт» до Ростова. И ещё три дня толкотни по его центральным улицам, хорошо знакомым с детства...

...Революционная анархия – заметил сразу, едва поднялся на борт – оставила свою мертвящую печать и на коммерческом флоте: «Король Альберт» потерял былую роскошь, а капитан и его помощники – элегантность и предупредительность. Пароход, прежде – почтово-пассажирский, опасно перегрузили товарами: на палубах, даже верхней, громоздились бочки, ящики и тюки. Толпа пассажиров была так густа, что без помощи локтей не пробиться. В кают-компаниях I и II классов царила совсем иная публика – не та, что в прежние времена: толстые и болтливые армяне, смуглые и горбоносые греки и рыжеватые евреи в чёрных жилетках. Держались они вольготно и даже нагло, свои перевязанные верёвками чемоданы и узлы навалили прямо на бархатные диваны, по-медвежьи откупоривали, обливая столы и ковры, бутылки с шампанским и жадно заглатывали пищу, чавкая и хлебом собирая с тарелок жирный соус.

Оставалось или отсиживаться в каюте I класса, которая обошлась в 200 рублей «керенками»[23]23
  Бумажные денежные знаки достоинством 20 и 40 руб., выпущенные Временным правительством осенью 1917 г. и прозванные по имени его председателя А.Ф. Керенского.


[Закрыть] – неслыханная цена! – или скрасить дорогу интересным знакомством. Тут повезло: среди пассажиров нашёлся пожилой профессор из Берлина, которого военно-санитарное ведомство командировало на юг России для инспектирования частей армии. Помешанный на туберкулёзе, тот готов был часами разглагольствовать на смеси немецкого с латынью о палочке Коха. С трудом, но всё же удалось выпытать что-то и о жизни в Германии: росте дороговизны, исчезновении продуктов из продажи, всеобщей усталости от войны.

Знакомство оказалось ещё и полезным. В Керчи, где пароход простоял полдня, немецкая комендатура порта неожиданно устроила самую придирчивую проверку документов. С десяток пассажиров, по манерам – офицеров, с парохода сняли. Хотя официально германское командование не запрещало русским офицерам ехать на Дон. Спекулянты никаких подозрений, естественно, не вызвали... Профессор коротко переговорил с лейтенантом в светло-сером, отливающим голубизной мундире, и они были избавлены от необходимости даже доставать паспорта. И слава Богу: гражданский паспорт, что жена выхлопотала для него в Ялтинском совдепе и куда его вписали горным инженером, даже самому не внушал доверия.

Ростов, прозванный газетчиками «русским Чикаго», как и в прежние времена, шумом и суетой напоминал улей, в который забрался медведь. Кричали пронзительно разносчики газет и продавцы кваса, бойко торговали магазины и лавки, рестораны оглушали несмолкаемой музыкой, тумбы пестрели зазывными афишами театральных бенефисов и цыганских хоров. И даже городовые – «крючки» – красовались в своих васильковых мундирах, довершая иллюзию вернувшегося прошлого.

Немецкие патрули попадались куда реже, чем в Киеве, но их, а также безжизненно повисших в знойном мареве сине-жёлто-алых флагов Всевеликого войска Донского вполне доставало, чтобы грубо возвращать к унизительной действительности.

Хотя и составленный из одних вагонов III класса, поезд Ростов – Екатеринодар выглядел приличнее украинских: чисто убрано, стёкла целы, свечей у кондукторов хватает.

На станции Батайск, перерытой окопами и заставленной ограждениями из колючей проволоки, зона германской оккупации наконец закончилась. Проверку документов и багажа патрули последней немецкой комендатуры провели с неизменной педантичностью, но, хорошо организованная, много времени она не отняла.

Границу между Донской и Кубанской областями поезд пересёк обычным маршрутом: по Кущёвскому мосту через речку Кугоея, только на прошлой неделе восстановленному донской инженерной ротой. Словоохотливый пожилой кондуктор поведал: полтора месяца назад его взорвали, взяв Кущеёку, добровольцы. Не иначе с намерением перерезать немцам кратчайший железнодорожный путь на Кубань – через Тихорецкую...

По обеим сторонам виднелись обычные следы недавних боев: незасыпанные воронки, обломки повозок, остовы сгоревших и столкнутых с путей вагонов, следы пуль и шрапнели на стенах станционных зданий... То и дело паровоз пронзительно свистел и притормаживал со скрипом и лязгом: зелёный флажок[24]24
  По правилам железнодорожной сигнализации, действовавшим в России до и во время Гражданской войны, оптические сигналы (фонарь, диск, флаг) означали: красный – «Стой», зелёный – «Тише», белый – «Путь свободен».


[Закрыть] предупреждал о ремонте полотна. Опасливо проползал мимо пережидающих у края насыпи рабочих, одетых кто в солдатские обноски, кто в замызганную робу.

Всего-то чуть более месяца назад Добровольческая армия выбила из этих мест большевиков. На каждой станции в вагон садились её офицеры, ехавшие в отпуск или командировку. С недоумением рассматривал Врангель их обмундирование: застиранное и заплатанное, полевая форма смешана с принадлежностями строевой и парадной... Околыши и тульи фуражек, погоны без галуна – каких-то странных цветов и сочетаний: голубого, красного, чёрного... На левый рукав нашит бело-сине-красный, под национальный флаг, шеврон в форме буквы V. У всех разных размеров и оттенков.

Вели они себя, несмотря на молодость, самоуверенно и развязно, на прочих пассажиров смотрели свысока, громко разговаривали и хохотали, курили, сплёвывая в открытые окна, и поминутно дёргали вконец запыхавшегося кондуктора.

Немалого труда стоило ему удержаться и не сделать им замечание. Кто он для них? Были бы на плечах генеральские погоны... Уже в Ростове одолевал соблазн сменить опостылевший пиджачный костюм, стесняющий движения, на летнюю полевую форму, запрятанную женой в неподъёмном портпледе под бельём. Долго колебался, но благоразумие взяло верх...

Подобных ему пассажиров – мужчин в штатском, но с военной выправкой и интеллигентными манерами – было немного. Все, без сомнения, – офицеры, едущие в Добровольческую армию... Кто вырядился, и иногда весьма удачно, под торговца, кто – под учителя, кто – аж под мужика... Теперь, после всех мытарств, тревожных и бессонных дней и ночей пути, сотни вёрст пройдя пешком и проехав на телегах и в вагонах, преодолев все кордоны, проверки документов и обыски, счастливо избежав ареста немцами и расстрела большевиками, они спали. Одним сердобольные соседи уступили верхние полки, другие прикорнули прямо на чьих-то мешках.

А преобладали, к его неудовольствию, какие-то хохлушки базарного вида и спекулянты: те же армяне, греки и евреи. Багажные полки прогибались под их мешками и тюками, туго набитыми товаром. Их же багаж загромоздил узкие проходы. Вожделенней покупателя, чем воюющая армия, для них нет.

Вместо прежних десяти часов поезд тащился до Екатеринодара полтора суток...

...В быстро светлеющей синеве безоблачного неба, над конусообразной крышей вокзала едва шевелился белый флаг Министерства путей сообщения со скрещёнными топором и якорем. Дальнозоркие глаза Врангеля сразу нашли его... Увы, слабый ветерок не сумел развернуть полотнище и открыть белую, синюю и красную полосы национального флага в его верхней левой четверти.

Зато железнодорожный жандарм выставил себя во всей красе: полная форма, медали, серебристый шеврон на рукаве. Только обычный красный аксельбант заменён бело-сине-красным...

Радостно застучало сердце. Наконец-то у своих! Полной грудью вдохнул сухую утреннюю прохладу, слегка приправленную городской пылью и паровозной гарью.

В отличие от киевского и ростовского, екатеринодарский вокзал имел прифронтовой вид: прямо на перроне сидели и лежали на своих вещах женщины и дети, толкались офицеры и казаки, всюду валялся мусор. Среди этого беспорядка деловито расхаживали два патруля – добровольцев в белых гимнастёрках и кубанских казаков в серых черкесках поверх чёрных бешметов. Придирчиво изучали паспортные и офицерские книжки. Норовили, отметил, проверить документы у всех сошедших с поезда мужчин, что в военном, что в штатском... А вот носильщика не дозваться.

Высокие узкие окна вокзала подёрнула тусклая желтизна. Значит, городская электрическая станция в исправности.

В плохо освещённом зале не протолкнуться и не продохнуть. На жёстких деревянных скамьях и на цементных плитках пола растянулись и развалились спящие. К буфету выстроился длинный хвост... По видимости, беженцы с севера.

Сопровождаемые не слишком опрятным носильщиком, вышли на площадь, обсаженную пирамидальными тополями. Два одноконных извозчика, стоящие со своими пролётками прямо против выхода, нагло заявили, что «заняты». Третий, хозяин пароконного фаэтона на резиновых шинах, заломил 7 рублей. Без долгой торговли сбил до 5-ти. Уселись, не обращая внимания ни на драную обивку, ни на расплющенные кожаные подушки. Первым делом поехали в войсковое собрание – позавтракать.

Из окна вагона Екатеринодар походил скорее на станицу: маленький какой-то, одноэтажные белые домики, среди которых преобладали деревянные и турлучные[25]25
  Турлучные дома – построенные из переплетённого и замазанного глиной турлука (хвороста) и крытые соломой.


[Закрыть], и даже лачуги под соломенными крышами прятались в садах, дворы огорожены некрашеными заборами, а раскидистые ветви громадных акаций превратили немощёные улицы в тенистые аллеи. На мысль о городе навели разве только торчащие из густой зелени высокие колокольни и купола храмов да закопчённые трубы заводов.

Теперь же картина переменилась: улица и выходящие на неё переулки вымощены бурым кирпичом, акации поредели и между ними на асфальтовых тротуарах выросли трамвайные и фонарные столбы, от вокзала к центру пролегли рельсы, в обоих направлениях едут открытые экипажи и телеги с грузом. Появились и каменные особняки, обнесённые выкрашенными в чёрный цвет чугунными оградами с орнаментом, и высокие, до трёх этажей, дома. Справа, много выше железных крыш, покрашенных и оцинкованных, засияли золотом семь куполов громадного собора из тёмно-красного кирпича, стоящего посреди небольшой квадратной площади. Улицы, хотя и узкие, приятно удивили столичной прямизной, а кварталы – одинаковым размером... Навстречу прогремел, пугая лошадей, моторный вагон бельгийского трамвая, белого, как в Петербурге, цвета...

Войсковое собрание на Екатерининской улице было переполнено офицерами: они толпились и громко переговаривались в вестибюле, поодиночке и группами спускались и поднимались по неширокой лестнице. Несмотря на утреннее время, оживлённые компании заняли почти все столы в ресторане. Блюда количеством и вкусом напомнили Врангелю доброе старое время. И цены умеренные. Единственное, что огорчило, – отсутствие любимого шампанского «Piper-Heidsieck». Пришлось довольствоваться полусухим удельным «Абрау-Дюрсо».

Плотно позавтракав, оставил жену в читальном зале, а сам отправился к коменданту: теперь нужно позаботиться о квартире. Ловко обойдя благодаря встретившемуся сослуживцу очередь страждущих, с трудом, но добился ордера на комнату в доме мукомола Рубинского, на Екатерининской...

Нашли его совсем недалеко от храма, мимо которого проезжали утром: Екатерининского – самого большого в городе, построенного перед Великой войной. Особняк одноэтажный, но с ванной и ватерклозетом. Выделенная комната оказалась светлой и большой, хотя и чересчур заставленной мебелью купеческого стиля.

Пока жена раскладывала вещи по полкам бельевого шкафа и ящикам комода, ополоснулся с дороги и облачился наконец в диагоналевые тёмно-синие бриджи и защитный мундир с петличным Георгиевским крестом. Натянул и обмахнул щёткой скрипящие боксовые сапоги. Нацепил на них савельевские шпоры – небольшие, нержавеющей стали и с колёсиком вместо звезды. Взялся за аксельбант... Нетерпение поскорее явиться в штаб Добровольческой армии торопило пальцы, лишая их обычной ловкости. Осаживая себя, поправил шейного Владимира, потуже затянул поясной ремень. Надел плечевую портупею. Старая драгунская шашка с «клюквой», красным аннинским крестиком на эфесе, послушно приникла к левому бедру... Аккуратно расправил изрядно уже обтрепавшийся чёрно-оранжевый Георгиевский темляк. Крутанув барабан – все семь патронов не стреляны, – вложил револьвер «Наган» в потёртую, но ещё пахучую кобуру. В полевую сумку уложил офицерскую книжку, денежный аттестат и послужной список, предусмотрительно прихваченный в штабе 7-й кавалерийской дивизии. Перекинул её узкий ремешок через плечо.

Медленно поворачиваясь, придирчиво оглядел себя в широком зеркале, вделанном в дверцу шкафа... Ещё раз разгладил аксельбант и поправил шейного Владимира. Прихлопнул, по обыкновению, ладонью по кобуре и полевой сумке: застёгнуты. Ощупал карманы: портмоне, носовой платок и расчёска на месте. Всё, собран.

– Ну, ни пуха...

Нагнувшись и приникнув губами к прохладной щеке жены, замер на миг, будто присел перед дорогой, и стремительно шагнул за порог, провожаемый её благословляющим взглядом.